Текст книги "Я жду вас всегда с интересом (Рассказы) (1980г.)"
Автор книги: Виктор Голявкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Поздравили друг друга с Новым годом.
Он сказал:
– А фамилию мою вы уж, пожалуйста, запомните, потому что она у меня другая.
И очень деликатно трубку повесил.
Нужно было читать…
Сначала все хорошо было.
Она увидела, что я на нее смотрю, и говорит:
– Что это вы все время на меня смотрите?
– А что, смотреть нельзя? – говорю. И продолжаю смотреть. Тем более что мне давно жениться пора.
– Можно, – говорит, – только вы так глаза раскрываете, как будто вы слепой.
– Кто, я слепой?
– Вы, а кто же!
Я немного обиделся, но все равно смотреть продолжаю. Тем более у меня намерения серьезные.
Все хорошо было.
А потом я сказал:
– Вот когда я смотрю на вас, мне кажется, Пушкин именно о вас сочинил свои некоторые стихи…
Она возьми да скажи:
– А какие стихи вы имеете в виду?
А я никакие стихи в виду не имел. Я просто так сказал. Должен же я был ей что-то приятное сказать…
Она ждет, что я ей отвечу, а я молчу.
Тогда она говорит:
– «…Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты…» Это вы имели в виду?
– Во-во! – говорю. – Это самое… – Хотя ничего этого я в виду не имел. Пушкина я, конечно, знал. Как не знать! В школе еще проходили. Да все забыл. Давно было. Все не упомнишь.
Она говорит:
– Ах, бросьте, ничего вы этого в виду не имели…
Я говорю:
– Почему не имел? Имел! – И руку на сердце положил, чтобы она лучше поверила.
Она говорит:
– Да знаю я вас всех, всегда врете…
– Ну как хотите, – говорю, – только вы меня этими словами глубоко обижаете… Встретить вот так человека… И вдруг слышишь от этого человека подобные слова…
Она вдруг ни с того ни с сего говорит:
– Вот вы про Пушкина только что говорили, а Лонгфелло вы читали?
– Кого? – спрашиваю.
– Лонгфелло.
– Читал! – соврал я.
– «Гайавату» всю прочли?
– Всю.
– До конца?
– А что?
– И как вам?
– Хорошо.
Прочел бы эту «Гайавату», думаю, гораздо лучше бы себя чувствовал. Да только разве знаешь, что именно про этого Лонгфелло будут спрашивать. Хуже, чем на экзамене, ей-богу, получается. Там хоть программа есть.
Дадут тебе перед экзаменом программу, и учи себе все билеты.
Я все боялся: она начнет сейчас спрашивать, что я у этого Лонгфелло еще читал.
А она говорит:
– Олешу вы, конечно, читали…
– Кого?!
Она на это внимания не обратила, что я переспросил, или не расслышала и говорит:
– Хороший был писатель, правда?
– Ну! Этот писал, – говорю, – день и ночь…
– Это вы о Бальзаке, наверное, вот, кто действительно…
– Вот именно! – говорю.
– Нет, вы согласитесь…
– Я согласен! – говорю. – Согласен! – И чего она ко мне с этими писателями пристала – не понимаю. Про кино бы спросила. Про лес. Про природу. Про птиц. Мало ли про что спросить можно, боже мой!
А она говорит:
– Читали Сименона?
– Читал, – говорю. И волнуюсь, на сплошных нервах держусь. Опять ведь спросит, что он написал!
Она говорит:
– Лэнгстона Хьюза читали?
Тут я не выдержал. Мне показалось, она подробно хочет спросить про этого Хьюза. Как заору:
– Сдалось вам, что я читал, а что не читал! Какое ваше-то дело! Что вы пристали?
Она зашаталась вроде. Так мне показалось. Она, может, тоже серьезные намерения имела. Ведь все хорошо так было! Так все шло!
Нет, она не упала. Она только перестала улыбаться и говорит:
– Я к вам пристала?
– Да, вы! – говорю. – Пристали с этими писателями, как банный лист. Как… не знаю что!
– Ах вот как! – говорит.
– Да, да! – говорю. – Да, да, да!
А так хорошо было. Так все шло…
Она повернулась и пошла от меня, стуча каблуками.
Потом повернулась и закричала:
– Ничего вы не читали!
Это была правда. И я не очень обиделся. А она еще раз обернулась и крикнула:
– Баба!
Это было самое настоящее оскорбление. А ведь все хорошо было. Так все шло…
И какого черта она пристала ко мне с этими писателями! Какое ей дело до всего этого? Что она мне, преподаватель? Что ей до этого всего, не пойму! Ну, не читал. Нельзя за меня замуж выходить, что ли? Из-за этого? Чушь какая-то! Разборчивые слишком невесты пошли, вот что я вам скажу… А лучше бы читать все-таки. Сидеть с ней рядом да читать… читать…
А так хорошо все было. Так все шло…
Туда и обратно
Зачем ОДНО учреждение переходило в здание ДРУГОГО учреждения, а ТО учреждение переходило в здание ЭТОГО учреждения, – так никто и не понял.
И в том здании и в этом здании одинаковое количество комнат.
И тут и там по сорок дверей.
И окон одинаковое количество.
И выключателей одинаковое количество.
И этажи те же.
Оба здания с красными крышами.
Оба здания стоят рядом.
Тащили шкафы несгораемые и шкафы простые.
Выкручивали, вкручивали лампочки.
Тащили столы и стулья. Тащили туда и обратно.
И перетащили.
Было:
В ОДНОМ здании с красной крышей ОДНО учреждение.
В ДРУГОМ здании с красной крышей ДРУГОЕ учреждение.
Стало:
В ДРУГОМ здании с красной крышей ОДНО учреждение.
В ОДНОМ здании с красной крышей ДРУГОЕ учреждение.
То есть наоборот:
В ДРУГОМ здании с красной крышей ДРУГОЕ учреждение.
В ОДНОМ здании с красной крышей ОДНО учреждение.
То есть:
В ОДНОМ – ДРУГОЕ.
В ДРУГОМ – ОДНО.
То есть:
В ОДНОМ – ОДНО.
В ДРУГОМ – ДРУГОЕ.
То есть:
ОДНО учреждение перешло в здание ДРУГОГО учреждения. А ТО учреждение перешло в здание ЭТОГО учреждения.
А зачем – непонятно!
Энергия и темперамент
Я знал его лично.
Он собирал автографы знаменитых людей. Он с ног сбивался в погоне за ними, а я диву давался его энергии и темпераменту.
Не раз задумывался я над тем, какая сила толкает его на эту тяжелую деятельность, – он спать не мог, если ему не давали автограф, и так страдал, будто бы обманулся в любви.
Он ловил у подъездов гостиниц известных спортсменов, артистов, разыскивал адреса ученых, писателей, передовиков производства – вообще всех, кто чем-либо прославился.
И он бывал так горд и счастлив, словно сам становился великим или сделал что-либо такое, чем действительно можно гордиться.
Как-то он показал мне автограф какого-то скрипача. Он сказал:
– Мне привалило счастье, – и показал мне такие каракули, какие мог сделать только ребенок.
Эта роспись была сделана на клочке бумаги, и мне так понравилась эта роспись, что я сказал ему:
– Эх, и дурак же ты, братец!
Он так обиделся на меня за это, что не разговаривал со мной год. Но через год мы опять помирились, и он показал мне столько листков с подписями, открыток, карточек, книжек, что я невольно пришел в удивленье, как он мог столько всего собрать.
Я даже сказал ему:
– Это здорово, черт возьми!
Он обнял меня от души.
Не давайте ребенку кушать известку
Мы жили в огромном доме. И в нем жило соседей полным-полно. Они очень любили нас и ходили к нам в гости. А мы очень любили их и ходили к ним. И вот так мы друг к другу ходили. Лишь не было случая проявить любовь. Как назло, не случалось бед. Никто в помощи не нуждался, и мы только ходили.
Беда пришла внезапно. Из пятой квартиры ушел мальчик Петя. Ему было только три года, и он ушел куда-то из дома в раскрытую настежь дверь. Весь дом всполошился, как по тревоге, и все отправились Петю искать. Все жильцы разбежались по городу.
Петина мама помчалась в больницу: она решила, что Петя там, раз он один ушел из дома.
Один из жильцов пошел на пристань.
Другой жилец побежал на вокзал, он тоже что-то имел в виду насчет железной дороги.
Сосед, что жил напротив, позвонил в отделение милиции. Он сказал, что пропал ребенок, имеющий очень веселый нрав.
Один жилец рыскал по магазинам и искал Петю там, где игрушки. Но всех перекрыл дядя Вася. Он разыскивал Петю во всех пивных и потерялся внезапно сам.
Все дотемна искали Петю, все бродили по городу целый день.
А Петя кушал известку со стенки в самом конце коридора.
Музыкальная история
Рудольф Ивановский вышел на репетицию к дирижерскому пульту, держа в одной руке дирижерскую палочку, а другой рукой судорожно протирая глаза.
Но сколько он их ни протирал, он не видел знакомых лиц, ни одного своего музыканта.
Он видел нечто странное.
– Где я? – спросил он сам себя.
Да, да, все симпатичные ребята, сидят, улыбаются, очень милые люди, но он их всех впервые видел, посторонние личности, незнакомые субъекты, батюшки мои, что у них за инструменты?!
Рудольф Ивановский не пил и на отдых заслуженный не собирался. Он хорошо себя чувствовал и вошел в то здание, в которое входил уже много лет. И поднялся по той лестнице, по которой он много лет поднимался. И находился он в зале, в котором столько лет дирижировал. Он, без сомнения, стоял за своим пультом.
Но между тем были сомнения.
Рудольф Ивановский ткнул своей дирижерской палочкой в грудь напротив сидящего музыканта и спросил:
– Кто вы?
– Я музыкант, – ответил тот.
– А где мой музыкант, который сидел на вашем месте?
– На кладбище.
– Он умер?
– Нет.
– Так что же он там делает?
– Играет на трубе.
– Как странно! Ну, а вы? Вот вы. Где Смольников? Где он?
– На кладбище, маэстро.
– А что он там делает?
– Разумеется, играет на скрипке.
– Слава богу, они не умерли, но почему они играют там, а не здесь? И где, позвольте вас спросить, остальные музыканты?
– Остальные на свадьбе, маэстро. Они играют на свадьбе всю ночь.
– Но почему же не вы играете на свадьбе, а они?
– Они нашли себе работу, маэстро, а мы не нашли.
– Что вы называете работой, позвольте вас спросить?
– Я называю работой то, за что платят деньги.
– А здесь им не платят деньги?!
– А как же, маэстро! Они ведь нашли замену. Мы их заменяем. Когда мы найдем себе работу, они нас заменят.
– Значит, все мои музыканты на кладбище и свадьбе?
– Кто где, маэстро.
– Где еще?
– Где попало, маэстро.
– Ничего себе музыканты!
– Но ведь мы заменяем их. Мы все готовы. И они нас заменят в нужную минуту по долгу дружбы и товарищества, маэстро!
– Вы все готовы?
– Все.
– Но я вижу одни барабаны! Надо же, чтобы одни барабанщики собрались!
– Это недоразумение, маэстро. Чистая случайность. Какая-то путаница произошла. Такое бывает раз в жизни, маэстро.
– Но это безобразие! Это даже не замена! Это бред! Сплошные барабаны, черт возьми! Оркестра нет, я впрочем… Все готовы?
– Все.
– Начнем! Новаторский оркестр! Что в мире не творится! Мы не отстаем, мы тоже пойдем вперед, черт возьми! Яблоко Ньютона, черт возьми. Начнем!
И Рудольф Ивановский взмахнул своей дирижерской палочкой, и барабанный оркестр грянул как гром с ясного неба под сводами театра.
Черт меня дернул туда полезть
У спуска к Неве толпа.
Все лезут к барьеру со всех сторон, но всех так много, что никак все не могут туда пролезть. Я слышу, кричат:
– Поймал! Поймал!
Я протискиваюсь к барьеру.
Мне рвут в клочья пиджак.
Я теряю галоши и шапку.
Наконец я у барьера.
На лестнице у воды сидит старик. Он в руках держит рыбку величиной с кильку. А удочку он опять забросил в воду и ждет, когда снова клюнет.
Я спрашиваю у стоящего рядом:
– Как бы мне отсюда вылезти и пойти домой?
Он лениво мне отвечает:
– Это совсем невозможно. Я стою здесь уже шесть часов.
Мы разговорились. Он сказал: у него есть дочка, сынок и жена. А я сказал, что в войну я служил сапером.
Он сказал, что, наверное, будет дождь, потому что тучи закрыли небо, – и как же тогда нам быть?
Я сказал, что дует ветер и мне уже холодно…
Он сказал, что, конечно, холодно, потому что осень…
Среди потока самотека
Убедившись в том, что я ничего не умею делать, я начал писать рассказы.
Я посылал их во все журналы и везде получал отказы.
Но это меня не останавливало. Многие писатели начинали таким же образом, можно вспомнить Джека Лондона. Он тоже не сразу пробился, не сразу стал великим писателем. Мысль, что я не умею писать рассказы, мне даже в голову не приходила. Невозможно же, в самом деле, даже рассказы писать не уметь!
Глядя на портрет Джека Лондона, я улыбался и говорил:
– Вот так-то, коллега, не сразу нас с тобой поняли!
И вдруг я получаю приятное письмо из солидного журнала за подписью консультанта. Он пишет: «…среди потока самотека я обратил внимание на ваш рассказ „Яблоки из Гурзуфа“, который не кажется мне неинтересным…» Дальше мне предлагалось зайти.
«Среди потока самотека рассказ ваш взволновал глубоко…» – с радостью насвистываю и напеваю.
Письмо наклеил на картонку. Чтобы раньше времени не истрепалось. Согнул пополам. И в карман. Чтобы те, кто во мне сомневался, изменили свое мнение, когда им ткнут в нос.
Никто до этого не предлагал мне зайти в редакцию. Наоборот: советовали не заходить и даже не писать. А тут колесо фортуны, как говорится, повернулось в обратную сторону. Точь-в-точь как у Джека Лондона в его романе «Мартин Иден».
Помчался в редакцию, нашел в конце коридора в темном углу консультанта за столиком.
– Это я, – говорю, – написал «Яблоки из Гурзуфа». – И показываю ему письмо, наклеенное на картонку.
Он свой почерк узнал, а рассказ не мог вспомнить.
Мы вместе вспоминали, а потом искали рукопись: она у него куда-то запропастилась, попала не в ту папку. Он все папки перерыл, но рассказа не нашел.
На другой день приношу второй экземпляр «Яблок из Гурзуфа».
Он рассказ прочел и говорит:
– Ну как же, помню! Сразу видно, что вы были в Гурзуфе и все это видели своими глазами. Очень точно сказано про жару. Жара там действительно есть. У вас очень хорошо написано: «жжет». Она именно – жжет. А вы не были в Кушке?
Я перепугался, вдруг это обстоятельство может повлиять на судьбу моего рассказа.
И я сказал, что был в Кушке, хотя там никогда не был.
– Вы помните Кушку? – спросил консультант.
– Еще как!
– Я служил там, – сказал консультант. – Вот где жара!
– В Гурзуфе тоже жарко! – испугался я.
– Нет, в Кушке жарче… Там жжет… – сказал он задумчиво.
– Значит, все в порядке?
– В порядке? Там, в Кушке, осталась моя любовь. Она осталась там, а я уехал. Разве это порядок?..
У меня отлегло от сердца.
– Напишите ей письмо, – сказал я.
– Такая загорелая девка… – сказал он откровенно.
– Позовите ее сюда, – сказал я.
– Слово «жжет» меня покорило в вашем рассказе. Меня всю жизнь что-нибудь жжет. То солнце. То работа. То любовь. Очень емкое слово!
– Старался вовсю, – сказал я. – Специально для этого нелинованную тетрадку купил. Не получается – лист рву безо всякого! Долой! Раз не получается!
– Это очень хорошо… Пойдемте к редактору, я вас ему представлю.
Редактор сказал консультанту:
– В таком случае, милый, не возьметесь ли вы сами редактировать рассказ? Вы открыли нового автора, так будьте для начала его редактором, тем более у нас освобождается штатная единица.
– У него точные слова, – сказал консультант. – У него очень точные слова…
– Тем более у него очень точные слова, – сказал редактор. – Я, правда, не читал рассказа, но я думаю, у него точные слова, раз вы говорите, что они у него точные.
Рассказ был напечатан.
А на следующий день моего нового редактора, бывшего консультанта, уволили.
Не думаю, что за меня. Но в то же время у него ведь не было других авторов…
– Как же я теперь буду жить? – пожаловался он мне. – Я ведь не умею ничего делать…
Я подбодрил его.
– Пишите рассказы, – сказал я, – пишите их побольше, рассылайте во все издательства, как Мартин Иден. Действуйте, как я. И все будет в порядке.
– Давайте вдвоем, – сказал он, – у меня одного не получится.
– Давайте, давайте, – сказал я, – у меня уже есть литературный опыт, одна голова хорошо, а две лучше!
Два моста без третьего
На одной стороне он жил, на другой работал – только через Неву. Из дома он видел тот дом, где работал, а из окна на работе – свой дом.
Словно рукой подать через Неву. Да не так. Мосты находились далеко. Как будто нарочно их растащили: один мост влево, другой мост вправо – до каждого нужно тащиться. И оба на расстоянии равном.
Один день он шел по одному мосту, в другой ходил по другому. Но это его не устраивало. И он стал на работу ходить по одному, а с работы шел по другому. Потом переменился мостами и стал ходить по ним наоборот.
То есть: с работы он шел по одному, а на работу ходил по другому.
И это так его закружило, что он перепутал мосты.
Он сам нам сказал об этом
Представляете – пол совершенно чистый. По чистому полу идет человек. А если пол грязный? Что тогда? Человек тогда ходит по грязному полу. Наверняка он не улыбается. У него настроение портится.
Так вот. Один из нас не хотел мыть пол. Он уселся на подоконник. Хихикает. Пол совершенно не моет. Сидит. Пол мыть не хочет. Уселся там. И хихикает.
Мы ему говорим:
– Ты ходить будешь по полу?
Он отвечает:
– Ходить все будут.
– А ты?
– И я вместе со всеми.
– А мыть пол будешь?
– Не буду.
– А ходить будешь?
– Буду.
И потихоньку хихикает. Ждет, когда мы вымоем пол. Кривляется. Он ведет себя так отвратительно – просто ужас!
Тогда мы ему говорим:
– Вот ты сидишь?
Он говорит:
– Сижу.
Мы ему говорим:
– И сиди.
Он говорит:
– И сижу.
Мы ему говорим:
– Но слезать уже не вздумай. Мы тебе не позволим слезть на пол. Двое из нас все фронты прошли. Ни один фронт не пропустили. Мы таких много видали. Ишь какой! Пол мыли мы, а ты пол не мыл, и мы будем ходить по полу, а не ты.
– А как же гулять я пойду? – спросил он.
Он видит, дела его очень плохие. Ему ни за что не позволят слезть на пол. Несмотря на то, что он хочет гулять.
Тогда он что делает?
Он перестает хихикать. Берет в руки тряпку. И начинает мыть пол. Сначала он мыл его возмутительно. Он просто слегка водил тряпкой по полу. Он корчил ужасные рожи. Брезгливо морщился. Как-то странно щурился. На всех косился. Фыркал. Дулся. Специально кашлял. Но постепенно он изменялся в лице. Оно у него прояснялось. Его лицо становилось нормальным. Я бы даже сказал, симпатичным. Он перестал строить рожи. Стал энергично макать в ведро тряпку. На него стало просто приятно смотреть! К концу он спел бравую песню. Попросил даже всех отдохнуть. И закончил сам всю работу.
Потом он гордо выпрямился. Поднял голову. Слегка крякнул. И прошелся по чистому полу.
На душе у него было празднично. Он сам нам сказал об этом.
А как ты думал?
Он мне с самого начала заявил: «Денег, – говорит, – у меня никогда не бывает». В этом смысле он честно поступил, сказал, как есть. Не в деньгах счастье, а в человеке, в дружбе, в порядочности, вот в чем счастье. А денег у меня у самого никогда не бывает, велика важность!
Ну раз так, думаю, раз все так, подумаешь, разные мелочи, стоит ли считаться, копошиться, разбираться, за все сам заплачу. Экая важность, тем более важности у меня никакой нет. Человек я простой, и порядочности во мне хватает, соседи подтвердят. А если у соседей что беру, то тут же отдаю.
Неплохо, леший, зарабатывает, в два раза больше меня. Да только денег у него действительно не бывает – все как есть разлетаются неизвестно куда. Как не посочувствовать человеку, если у него кроме новой жены три старых в разных городах обитают, и он для них из последних сил выбивается. Он, по своей порядочности, может быть, не желает, чтобы его прежние подруги кое-как существовали на свое скудное жалованье. Ничего в этом удивительного, я считаю, нет. Нужно только приветствовать благородные порывы и отмечать.
Или он какую-нибудь вещь в кредит приобрел и теперь за нее выплачивает каждый месяц? И ничего не будет предосудительного, если он снова потом в кредит вступит, когда за эту вещь окончательно рассчитается.
А может быть, он деньги копит на всякий пожарный, случай? Хорошая черта в человеке, и больше ничего!
После работы он меня дожидается или я его дожидаюсь. С пива, само собой, на вино переходим. Долги у меня набираются, форменная чертовщина. Завяз в долгах, как в трясине, но духа не теряю. Ничего, не пропадем, все перемелется – подумаешь: долги! Пушкин вон всю жизнь в долгах сидел, а зато какой поэт! Отдам как-нибудь долги, заработаю на сверхурочной.
За спиртное долги не считаются, а то не по-товарищески получится.
Пять рационализаторских предложений внес, пять премий получил, но что они, эти премии, двоим таким здоровым мужикам!
А если мы соревноваться начинаем, кто больше выпьет, то изумительное количество в нас вмещается, трудно даже подсчитать.
Вступаю в кассу взаимопомощи, беру ссуду – продерживаемся некоторое время.
Ссуда кончается, долги набираются, я ему как-то сказал:
– Слушай, – говорю, – Саша, ты иногда-то хоть плати, хоть в месяц раз, я совсем, понимаешь ли, выбился из сил.
А он на меня удивленно посмотрел и говорит:
– Ты ведь знаешь, у меня нет денег.
– Нет-то нет, – я ему говорю, – да только у меня самого сейчас тоже нет.
– Да ты что, – говорит, – серьезно или шутишь?
– Долги, понимаешь, у меня крупные набрались, – я ему отвечаю.
– А ты займи, – говорит, – у одних, а другим верни, так до смерти можно продержаться.
Поблагодарил его, как-никак дельную мысль подал, действительно, так можно продержаться. С таким товарищем, думаю, не пропадешь.
Бегаю с утра до вечера в воскресный день: у одних занимаю, другим отдаю, перезанимаю, перебиваюсь, выкручиваюсь, зубы заговариваю… Этим – половину, тем – полностью, одним – четверть, другим – ничего, выхожу из положения с трудом.
Чувствую, однако, подобная ситуация не есть выход из положения.
Размышляю о новом рационализаторском предложении. Некоторым попросту не нравится, что ихние трудовые сбережения так долго находятся в чужих руках, а другие, не имея сбережений, остаются на бобах.
Одна особа, очень неприятная на вид, заявляет, что хочет купить рояль и чтобы я ей долг поскорее вернул. Я очень деликатно говорю:
– Зачем вам рояль, не понимаю? Бросьте, даже не думайте разной мебелью квартиру загромождать, пройти будет негде с вашей комплекцией, шишек себе набьете.
Она мне заявляет, что внучка подросла и ей незамедлительно нужно учиться на фортепьяно. Сколько детей обходятся без рояля, а ее внучка – особенный экземпляр! Я так ей и сказал.
– Не ваше дело, – говорит. – Вы у меня взяли и потрудитесь отдать. Возвратите в срок по-хорошему.
Я ей очень просто отвечаю:
– У меня денег нет.
– Вы неблагодарная свинья. Я вам деньги дала как порядочному человеку, а вы скотина!
– Сами вы, – говорю, – скотина, в таком случае!
Она в плач. Факт неприятный.
– Берите, – говорю, – с меня часы, рубашку, больше у меня ничего не осталось, все берите, грабьте, ешьте свои деньги! – и начинаю скидывать с себя одежду, а она мне мое барахлишко обратно швыряет, да с такой силой – неприличная вышла сцена, и разные другие вышли сцены, неохота вспоминать.
Как они понять не могут, что не в деньгах счастье, не в них скрыт философский смысл, не деньги делают человека, а наоборот. Неужели они понять не могут, что, поступая таким образом, они обедняют свою душу, падают морально неимоверно низко. Неужели они не чувствуют ничего?
Я все это рассказываю своему другу, мы с ним возмущаемся, удивляемся тем людям, которые требуют с нас деньги, когда у нас их нет, ругаем их, выпиваем, энергично себя чувствуем, снова выпиваем, и у нас появляется желание попариться в бане.
Предложение здравое. Я покупаю две мочалки, два банных мыла, два банных билета, добавляю туда же две майки, двое трусов и две пары носков. Идем в баню и отлично паримся, по-русски, как в деревне.
В предбаннике пьем пиво.
Он идет в парикмахерскую, садится в кресло, бреется и стрижется.
Он заходит в спортивный магазин и выбирает себе спиннинг.
Я спрашиваю его:
– Послушай, а за спиннинг тоже я должен платить?
Он повернулся ко мне, уставился на меня своим изумленным светлым взглядом и сказал:
– А ты как думаешь?
Новая шапка
– О! У вас новая шапка! – удивился я, столкнувшись со своим соседом на лестничной площадке. – А где ваша фуражка с блестящим козырьком? Сегодня я не сразу вас узнал, а раньше, бывало, издали в толпе по фуражечке отличал. Отчего такая перемена? Всю жизнь, можно сказать, в ней топали при любой погоде.
– Да, да… – он с чувством вспоминал, – и летом, и зимой, и когда в техникум пробивался…
– Техникум давно окончили?
– Да не пробился… – он махнул рукой.
– Неужели из-за этого фуражку сменили?
– Да нет… – он вздохнул, – столько всего передумал, пока решил расстаться с фуражкой, но другого выхода у меня не было.
– Отменная была фуражечка, – сказал я.
– Хлопот она мне много доставляла, возникали ситуации и вообще… Ах, вы ужасно расстроили напоминанием!
Мы спускались по лестнице, а он рассказывал:
– Первая ситуация: летел я самолетом из командировки. Два часа летели, а приземлились в том же городе, откуда вылетели. Спускаюсь по трапу впереди всех пассажиров. Внизу возле трапа летчик вытирает платком потный лоб. Возмущенно спрашиваю, почему я опять здесь очутился. «Пришлось, – говорит, – вернуться, потому что в грозу попали». – «Очень некрасиво, – говорю, – попадать куда не следует, безобразие, и больше ничего!» – «Скажите лучше спасибо, – он мне говорит, – что благополучно вышли из грозы». – «Зачем же вы туда входили? – говорю. – Этого еще не хватало, чтобы мы оттуда не вышли!» Слово за слово. «Сойдите лучше с трапа, – говорит, – и дайте людям спуститься». А сзади напирают и галдят, чтобы я посторонился. А я, пока не выясню ситуацию, никогда на посторонних не реагирую. Вцепился в поручень намертво двумя руками. Стиснул зубы. Как вдруг… Вы не поверите: какой-то тип нахлобучивает мне фуражку на глаза до самого кончика носа!
– Ну, а вы?
– Что я? Руки заняты… поправить не могу… и темнота как в подземелье.
– А поручень почему не отпустили?
– В такой ситуации не сообразил.
– И не видели, кто это вам сделал? – поинтересовался я.
– Конечно, нет. Ловко, паразиты, работают, зафиксировать не удается никогда.
– И в дальнейшем такое с вами случалось?
– Много раз. Еду как-то в трамвае и читаю крупное произведение. Рядом парень сидит. Я стою. Читать трудно. Почему бы, думаю, не подержать здоровенному детине книжечку временно на своей голове? Женщины вон кувшины на головах таскают сколько угодно. И осторожно опускаю книгу ему на голову под предлогом давки в вагоне. Он башкой крутанул влево, вправо. Туда и сюда. Заерзал, завертелся как юла. Хотел освободиться. Но не тут-то было. «Убери», – говорит. Я убрал. Забыл уже о нем, а он встает, натягивает мне на глаза фуражку и выходит.
– А вы?
– Поправил свою фуражку.
– А потом?
– Сел на его место. Уперся книгой в затылок другой головы и читаю.
– Какой другой?
– Человеческой, разумеется, какой же еще! Впереди сидящей.
– Ну и как?
– Несколько страниц прочел.
– Спокойно?
– А тот спал.
– И чем кончилось?
– Проснулся, предложил выяснить отношения на улице. Я отказался. Зачем? Что мне с ним выяснять? Для чего? Он подождал, когда я выйду – и за мной. Я от него. Догнал – раз мне на глаза фуражку! Ну, что взять с некультурного человека! Поражаешься людям, которые не умеют вести себя на улице…
– Ну и как вы на это реагировали?
– Поправил фуражку, а он мне ее снова натянул. Я ее поправлять больше не стал, пока он не ушел. Кошмар!.. Еще случай был, когда влюбился. Дарю ей цветы. Покупаю ей разные билеты вплоть до лотерейных. Неожиданно она мне сообщает, что один билет выиграл, на что я, разумеется, не рассчитывал. Потребовал, разумеется, обратно, а она меня спрашивает: «Это вы серьезно?» Билет мне возвращает, и я его кладу в карман. А она в это время вцепилась в мою фуражку и напяливает ее, напяливает мне на глаза…
– И как вы себя почувствовали?
– Никогда не думал, что женщины на такое способны наравне с мужчинами. Было дело. Да что вспоминать!
– И больше вы с ней не встречались?
– Да пока я фуражку поправлял, ее и след простыл. Еще случай: сижу в кино. А сзади мне взяли да на глаза фуражку надвинули…
– Зачем же они это сделали?
– Не видно им было из-за моей фуражки, наверное…
– Без всякого предупреждения, что ли?
– Может, и предупреждали, да я, когда фильмом увлекусь, ничего вокруг не слышу…
– Не сидели бы в кино в фуражке.
– Ну, знаете, многие картиной увлекаются, а головные уборы у них под ногами валяются…
– Неужели весь сеанс просидели в надвинутой на глаза фуражке?
– Назло.
– И ничего не видели?
– А я эту картину, к вашему сведению, не первый раз глядел. Слышу слова актеров и отчетливо себе представляю, что на экране происходит.
Он вспоминал и вспоминал:
– …Мчусь во весь дух, вдруг на полном ходу натягивают мне на глаза фуражку.
– Куда вы так мчались?
– Сдавал ГТО.
– Кто же это пошутил?
– Соперник.
– Для чего?
– Чтоб перегнать, наверное….
– Зачем же было в фуражке бежать?
– Ну уж вы скажете, будто нельзя в фуражке бегать…
– Норму все же сдали?
– Второй раз бежать пришлось.
– Без фуражки?
– Снял… С тех пор не надевал. Теперь-то я, как видите, закрыл дорогу любителям подобных шуточек. Навсегда пресек охоту покуражиться над фуражкой. Еще вам рассказать?
Больше у меня не было желания слушать. Единственное желание непроизвольно появилось. Очень сильное. Меня прямо потянуло к его голове. Что за наважденье! Шел снег. Он был в ушанке. Топорщились в разные стороны два меховых симпатичных уха. Только дернуть за уши, и моментально шапка окажется на его глазах…
– Вы первый день надели шапку? – спросил я.
– А что? – спросил он.
– Да ничего…
Искушение дернуть за уши шапку было велико, но я быстро попрощался и ушел от греха подальше.
С утра до вечера
Этот современный паренек в расклешенных штанах со всеми своими водопроводческими инструментами не очень-то спешил за краны приниматься.
– Из кранов, значит, каплет? – спросил он в третий раз.
– Да, как всегда, – сказал я в третий раз.
– В квартире, кроме вас, больше никого нет?
– А какое это имеет значение?
– Есть шансы, – сказал он, озираясь по сторонам.
– А что такое?
– Да вы не волнуйтесь… Очень мне нелегко начинать… неудобно человека беспокоить…
– Я сам вас вызывал.
Он топтался на месте. Молчал. Вдруг сказал:
– Вот я здесь встану… Так? А вы там сядьте. Так…
Я сел.
– Дальше что?
– Значит, так… – продолжал он, – с чего бы начать?.. Магомаев, Хиль, Пьеха, Кристалинская, Кобзон… наверное, слышали? Пластинки у вас есть? Ненашева, Вардашева, Пахоменко…
С самого начала он на меня тягостное впечатление произвел.
– Мечтаю поступить на вокальное отделение, – пояснил он наконец, – с детства пою с утра до вечера. Родственники, товарищи сначала меня слушали, а потом взмолились – сколько можно! Меня, в общем-то, некому слушать, понимаете? Работаю сантехником. Вот и приходится петь с утра до вечера в чужих домах…
– Петь с утра до вечера прекрасно, – сказал я.
– В чужих домах? – спросил он недоверчиво.
– Все равно где, – сказал я, – какая разница?
– Серьезно? Вот вы правильно рассуждаете, сразу меня поняли.
– Лучше спойте, – сказал я.
– А что спеть? Можно начинать?
– Спойте, что у вас лучше получается.
– У меня все одинаково получается.
– Ну, спойте все.
– Во человек мне попался! – сказал он восхищенно. – А соседи ничего?
– Соседи на работе.
– Так. Ладно. Сейчас я начну. – Он прокашлялся. Снова спросил:
– А напротив?
– Ну, те далеко.
– Всего через площадку, – сказал он, – не так далеко…
