Текст книги "Я жду вас всегда с интересом (Рассказы) (1980г.)"

Автор книги: Виктор Голявкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Виктор Голявкин
Я жду вас всегда с интересом (Рассказы)

Виктор Голявкин пишет рассказ…
(вступительное слово Глеба Горышина)

Эту книгу составляют рассказы, написанные Виктором Голявкиным за двадцать лет работы в литературе. Взрослым читателям известны также его роман «Арфа и бокс» и повесть «Мой добрый папа». Дети хорошо знают Виктора Голявкина по книгам «Тетрадки под дождем», «Рисунки на асфальте».

Лучшие рассказы Виктора Голявкина – детские, взрослые, смешные, юмористические – обязательно несут в себе духовный смысл, предоставляют возможность читателю любого возраста вглядеться в самого себя, попасть в сферу поступков, душевных движений, фантазий, ускользающих из общих правил поведения, может быть, и безрассудных, но вполне мотивированных подспудными, скрытыми причинами.

Персонаж его рассказов, маленький или взрослый, обязательно должен сунуть нос туда, где никто до него не бывал, нередко получить за это по носу, но при этом ощутить себя на мгновение первооткрывателем, то есть испытать свое собственное, а не подаренное кем-то счастье.

Дети у Голявкина, в общем, такие же, как все дети, но чуть-чуть особенные, их особенность в потребности фантазировать, то есть творить. Дети в его рассказах талантливые, хотя они и понятия не имеют об этом своем таланте.

Я знаю Виктора Голявкина еще с того времени, когда он был студентом Академии художеств. Он приехал в Ленинград из Баку. Там прошли его детство и отрочество. Голявкин учился канонам искусства, правилам живописи и в то же время писал картины вопреки этим канонам, раскрепощенной рукой демонстрируя южное буйство красок, дерзко смешивая на палитре тона и оттенки, создавая свой собственный цвет. Картины он щедро раздаривал, так же щедро, вдохновенно, не отрываясь от холста, их писал…

Он подавал надежды как живописец, восхищал товарищей, вызывал на свою голову гнев наставников. Казалось, что судьба его в искусстве предопределена. Однако вышло все по-другому. Голявкин стал писателем. Впоследствии сам иллюстрировал свои книги.

Голявкин делал первые шаги в литературу совершенно самостоятельно, без каких-либо подпорок. Может быть, ему помогли здесь уроки, почерпнутые в живописи: фиксация мгновенного впечатления, то есть импрессионичность стиля; известная степень абстрагирования от изображаемой натуры, заострение рисунка, вольная, прихотливая игра цвета, света и тени. И обязательно – музыкальность слога, утонченное использование словесных обертонов, повышенное внимание к ритмике.

Голявкин создавал поэтику своей малой формы, я даже не решаюсь назвать это прозой; при его необычайной творческой активности рассказы появлялись один за другим.

Особенности дарования Голявкина впоследствии будут варьироваться, развиваться: каждый новый рассказ – это обязательно эксперимент, изобретательство, поиск не только жизненной ситуации, но и формы, окраски. С годами рассказы станут чуть попространнее, обрастут бытовыми подробностями, обретут большую определенность авторской мысли, появятся на свет свидетельствующие о зрелости мастера вещи: «В гостях у соседа», «Не хотите ли выстрелить из лука?», «Густой голос Выштымова», «Калейдоскоп», «Веселые ребята».

Голявкин стал писателем, но в нем сидит живописец: мир в его рассказах цветной, хотя сочинений, специально посвященных художникам, ремеслу живописи, он не пишет. Он выявляет в своих героях, самых обыкновенных людях, художественные задатки, чаще всего герои и не догадываются о них, но подспудное стремление взять в руки кисть и что-то такое покрасить живет в каждом, а непосредственное, личное, действенное приобщение к красоте – это пусть незаметный, крохотный, но обязательно сдвиг в сторону счастья. Голявкину важно, чтобы его герой «встряхнулся», крепче встал на ноги, осанисто поднял голову.

Смех лечит от предрассудков, от самовлюбленности, от уверенного в себе невежества и от многих других широко распространенных недугов и недомоганий. Это общеизвестно и многократно подтверждено.

Голявкин потому так легко, так беззлобно, так дружелюбно смеется над человеческими слабостями и странностями, что умеет вглядеться в себя самого, проверить очередной свой сюжет на собственном опыте, заглянуть себе в душу – и посмешить почтенную публику, не возвышаясь над ней в качестве всезнающего творца, но и нимало не унижаясь, не панибратствуя с ней, не применяясь к ее языку и вкусам.

Рассказы Голявкина при всей необычности их формы, при склонности автора к эксперименту не только над словом, но и над смыслом, гротеску, фантасмагории, эдакому сюрреальному повороту, свободны от какого-либо снобизма. И если в рассказе «В гостях у соседа» разъевшийся домашний кот попивает пиво и приговаривает: «Бывает, бывает…», то это в порядке вещей для Голявкина, для выработанной им художественной системы отображения действительности.

Комическое, смешное в рассказах Голявкина то и дело соприкасается с трагическим, грустным, как это бывает в жизни.

При этом рассказы Голявкина, написанные от первого лица, абсолютно свободны от какого бы то ни было субъективизма. Его лирический герой совершенно чужд монологов и сентенций, он то и дело попадает во всяческие истории и передряги, однако благополучно выходит сухим из воды; он по натуре общителен, легко, без нажима, вписывается в предлагаемые обстоятельства, никого при этом не учит, не выставляет себя умнее, значительнее других, но обязательно соблюдает дистанцию, ценит свою «отдельность», принципиальную независимость, иногда и вопреки здравому смыслу. Автор знает слабости своего героя, нигде не приукрашивает, не абсолютизирует его положительные качества. Отсюда и особая доверительность интонации. И вместе с тем в многоликом, неравнозначном, казалось бы, раздробленном авторском «я» наличествует нечто общее, объединяющее, типическое.

Рассказы Голявкина – это прежде всего диалоги. Если охарактеризовать голявкинский диалог в самых общих словах, то, прежде всего, он свободен от натурализма, от «подслушанных» автором разговоров, от жаргона. Он может быть ритмизован, стилизован и в то же время никогда не ведется так просто, от нечего делать, по пустякам, но схватывает нечто существенное, назревшее в атмосфере переживаемого момента.

Для чего написан тот или другой рассказ? Что им хотел сказать автор?

Эти вопросы, я думаю, задавали не раз Голявкину читатели. Искать прямого, сформулированного ответа в книге Голявкина тщетно, какое-либо самоистолкование чуждо ему. Попытаться ответить за автора – тоже вряд ли получится толк. Творчество Голявкина понимают и принимают далеко не все. Любой рассказ Голявкина, взятый отдельно от целой, выработанной писателем художественной и, соответственно, нравственной системы, будет далеко не полон. Голявкина нужно принимать целиком. Творческая манера Голявкина – как и явления смежных родов искусств: живописи, музыки – не может быть воспринята чисто логически, тут нужно что-то еще, может быть, интуиция, во всяком случае, известная подготовленность к восприятию.

Впрочем, можно ответить на поставленные выше вопросы и так: Голявкин пишет для того, чтобы утвердить торжество добрых начал в жизни над злыми. В этом будет правда, но не вся. Голявкин, как всякий серьезный писатель, конечно же, доброхот: он любит человечество, верит в неистребимые силы добра. Но он бывает и строгим, и в добродушной его усмешке звучат железные ноты предостережения, сарказма, иронии.

Голявкин смеется, смешит читателей, развлекается, с видимым удовольствием пишет рассказ за рассказом, исподволь, без пощады – за ушко да на солнышко – разит всякую пошлость и глупость, он безудержно фантазирует, пародирует, экспериментирует в жанре рассказа, перекраивает заново форму и стиль.

Таков Голявкин. Он разный. Чтобы понять его, лучше всего попутешествовать по его рассказам.

Я жду вас всегда с интересом

Я жду Вас всегда с интересом

Такого педагога я не встречал за все время своей учебы. А учился я много. Ну, во-первых, я в некоторых классах не по одному году сидел. И когда в художественный институт поступил, на первом курсе задержался. Не говоря уже о том, что поступал я в институт пять лет подряд.

Но никто не отнесся ко мне с таким спокойствием, с такой любовью и нежностью, никто не верил так в мои силы, как этот запомнившийся мне на всю жизнь профессор анатомии. Другие педагоги ставили мне двойки, даже не задумываясь над этим. Точно так же не задумываясь, они ставили единицы, а один педагог поставил мне ноль. Когда я спросил его, что это значит, он ответил: «Это значит, что вы – НОЛЬ! Вы ни черта не знаете, а это равносильно тому, что вы сами ни черта не значите, вы не согласны со мной?» – «Послушайте, – сказал я тогда, – какое вы имеете право ставить мне ноль? Такой отметки, насколько мне известно, не существует!» Он улыбнулся мне прямо в лицо и сказал: «Ради исключения, приятель, ради исключения, я делаю для вас исключение!» Он сказал таким тоном, как будто это было приятное исключение. Этим случаем я хочу показать, насколько все педагоги не скупились ставить мне низкие оценки.

Но этот! Нет, это был исключительный педагог!

Когда я пришел к нему сдавать анатомию, он сразу, даже не дождавшись от меня ни слова, сказал, мягко обняв меня за плечо:

– Ни черта вы не знаете…

Я был восхищен его проницательностью, а он, по всему видно, был восхищен моим откровенным видом ничего не знающего ученика.

– Приходите в другой раз, – сказал он.

Но он не поставил мне никакой двойки, никакой единицы, ничего такого он мне не поставил! Когда я спросил его, как он догадался, что я ничего не знаю, он в ответ стал смеяться, и я тоже, глядя на него, стал хохотать. И вот так мы покатывались со смеху, пока он, все еще продолжая смеяться, не махнул рукой в изнеможении:

– Фу… бросьте, мой милый… я умоляю, бросьте… ой, этак вы можете уморить своего старого седого профессора…

Я ушел от него в самом прекрасном настроении.

Во второй раз я, точно так же ничего не зная, явился к нему.

– Сколько у человека зубов? – спросил он.

Вопрос ошарашил меня: я никогда не задумывался над этим, никогда в жизни не приходила мне в голову мысль пересчитать свои зубы.

– Сто! – сказал я наугад.

– Чего? – спросил он.

– Сто зубов! – сказал я, чувствуя, что цифра неточная.

Он улыбался. Это была дружеская улыбка. Я тоже в ответ улыбнулся так же дружески и сказал:

– А сколько, по-вашему, меньше или больше?

Он уже вздрагивал от смеха, но сдерживался. Он встал, подошел ко мне, обнял меня, как отец, который встретил своего сына после долгой разлуки.

– Я редко встречал такого человека, как вы, – сказал он, – вы доставляете мне истинное удовольствие, минуты радости, веселья… но несмотря на это…

– Почему? – спросил я.

– Никто, никто, – сказал он, – никогда не говорил мне такой откровенной чепухи и нелепости за прожитую жизнь. Никто не был так безгранично невежествен и несведущ в моем предмете. Это восхитительно! – Он потряс мне руку и, с восхищением глядя мне в глаза, сказал: – Идите! Приходите! Я жду вас всегда с интересом!

– Спросите еще что-нибудь, – сказал я обиженно.

– Еще спросить? – удивился он.

– Только кроме зубов.

– А как же зубы?

– Никак, – сказал я. Мне неприятен был этот вопрос.

– В таком случае посчитайте их, – сказал он, приготавливаясь смеяться.

– Сейчас посчитать?

– Пожалуйста, – сказал он, – я вам не буду мешать.

– Спросите что-нибудь другое, – сказал я.

– Ну хорошо, – сказал он, – хорошо. Сколько в черепе костей?

– В черепе? – переспросил я. Все-таки я еще надеялся проскочить.

Он кивнул головой. Как мне показалось, он опять приготовился смеяться.

Я сразу сказал:

– Две!

– Какие?

– Лоб и нижняя челюсть.

Я подождал, когда он кончит хохотать, и сказал:

– Верхняя челюсть тоже имеется.

– Неужели? – сказал он.

– Так в чем же дело?! – сказал я.

– Дело в том, что там есть еще кости кроме этих.

– Ну, остальные не так значительны, как эти, – сказал я.

– Ах, вот как! – сказал он весело. – По-вашему, значит, самая значительная – нижняя челюсть?

– Ну, не самая… – сказал я, – но тем не менее это одна из значительнейших костей в человеческом лице…

– Ну, предположим, – сказал он весело, потирая руки, – ну, а другие кости?

– Другие я забыл, – сказал я.

– И вспомнить не можете?

– Я болен, – сказал я.

– Что же вы сразу не сказали, дорогой мой!

Я думал, он мне сейчас же тройку поставит, раз я болен. И как это я сразу не догадался! Сказал бы – голова болит, трещит, разламывается, разрывается на части, раскалывается вся как есть…

А он этак весело-весело говорит:

– Вы костей не знаете.

– Ну и пусть! – говорю. Не любил я этот предмет!

– Мой милый, – сказал он, – мое восхищение вами перешло всякие границы. Я в восторге! До свидания! Жду вас!

Он с чувством пожал мне руку. Но он не поставил мне никакой двойки, никакой единицы!

– До свидания! – сказал я.

Я помахал ему на прощание рукой, а уже возле дверей поднял кверху обе руки в крепком пожатии и помахал. Он был все-таки очень симпатичный человек, что там ни говорите. Конечно, если бы он мне тройку поставил, он бы еще больше симпатичный был. Но все равно он мне нравился. Я даже подумал: уж не выучить ли мне в конце концов эту анатомию, а потом решил пока этого не делать. Я все-таки еще надеялся проскочить!

Когда я к нему в третий раз явился, он меня как старого друга встретил, за руку поздоровался, по плечу похлопал и спросил, из чего глаз состоит.

Я ему ответил, что глаз состоит из зрачка, а он сказал, что это еще не все.

– Из ресниц! – сказал я.

– И все?

Я стал думать. Раз он так спрашивает, значит, не все. Но что? Что там еще есть в глазу? Если бы я хоть разок прочел про глаз! Я понимал, конечно, что бесполезно что-нибудь рассказывать, раз не знаешь. Но я шел напролом. Я хотел проскочить. И сказал:

– Глаз состоит из многих деталей.

– Да ну вас! – сказал он. – Ведь вы же талантливый человек!

Я думал – он разозлится. Думал – вот сейчас-то он мне и поставит двойку. Но он улыбался! И весь он был какой-то сияющий, лучистый, радостный. И я улыбнулся в ответ – такой симпатичный старик!

– Это вы серьезно, – спросил я, – считаете меня талантливым?

– Вполне.

– Может быть, вы мне тогда поставите тройку? – сказал я. – Раз я талантлив?

– Поставить вам тройку? – сказал он. – Такому способному человеку? Да вы с ума сошли? Да вы смеетесь! Пять с плюсом вам надо! Пять с плюсом!

– Не нужно мне пять, – сказал я. – Мне не нужно! – Какая-то надежда вдруг шевельнулась, что все-таки он может мне эту тройку поставить.

– Вам нужно пять, – сказал он. – Только пять.

– По-вашему, выходит, вы лучше знаете, что мне нужно?

– Но вы не отчаивайтесь! Главное – не отчаивайтесь! Веселей глядите вперед, и главное – не отчаивайтесь!

– Буду отчаиваться! – крикнул я.

– Не смейте отчаиваться, – сказал он весело, глядя мне в глаза, пожимая мне дружески руку. – Вам нужно приходить! Еще! Все время приходить!

– Зачем?

– Учиться!

– Я неспособный! – крикнул я.

Он смотрел на меня и улыбался.

– Жду вас! – сказал он. – Всегда! С интересом!

И он поднял обе руки в крепком пожатии высоко над головой, как это делал я совсем недавно.

Три похвалы

Это были похвалы не каких-нибудь неуважаемых людей. Хвалили меня мать, отец и художник. Знаменитый сосед художник закрепил похвалы моей матери и моего отца. Я тогда еще, кажется, в школу не ходил, а может быть, уже ходил в начальные классы.

Когда я этот рисунок нарисовал, так я прямо запрыгал от радости – шутка ли, такой рисунок нарисовал! Я помчался к отцу в его комнату – он как раз писал письмо моей бабушке, а я прямо на письмо положил свой рисунок, и отец его смахнул со стола. Я опять положил свой рисунок на бабушкино письмо, и тогда отец спросил, что мне надо. Я сказал, что мне надо знать, нравится ли ему мой рисунок. И он ответил, что нравится. Хотя, как потом выяснилось, отец даже не видел, что там нарисовано. И сказал так исключительно потому, чтобы я от него отвязался.

Мать пекла блины, один блин у нее подгорал, и она к нему бросилась. Как раз в это самое время, когда я бросился к ней со своим рисунком. Она никак не могла перевернуть блин, – я старался как можно ближе поднести свой рисунок к ее глазам. Мать закричала, чтобы я немедленно ушел, но я не ушел, а спросил, какого она все-таки мнения о моем рисунке.

– Это удивительно! – закричала она.

Только потом я понял, что ей показалось удивительным, как это люди могут до такой степени мешать другим людям печь блины. Но я тогда не так понял это мамино восклицание.

Народный художник спал, но я разбудил его своим звонком. Он, зевая, стоял в дверях, а я показывал ему свой рисунок. Он убрал волосы с моего лба, ущипнул меня за ухо и сказал:

– Это хорошо… это хорошо…

Он тут же захлопнул дверь, а я снова запрыгал.

Но это было плохо.

Все это было плохо.

Потому что меня ни разу не приняли в художественное училище, хотя я поступал туда девять раз.

Потому что я, несмотря ни на что, всю жизнь продолжал рисовать и писать красками и написал несметное количество никому не нужных рисунков и картин, живя за счет своей бедной матери, которой скоро исполнится сто два года. Потому что угробил несметную кучу времени, но только сейчас это понял.

Потому что я не давал жить другим людям, методично подсовывая им под нос свои произведения. Как некогда в детстве своему отцу, когда он писал письмо своей матери. Моей матери, когда она пекла блины. И народному художнику, когда он еще не совсем проснулся.

Так будьте же внимательны друг к другу!

Густой голос Выштымова

Я с ним где-то познакомился, не помню где, да это и не важно. Кажется, меня с ним Василевичи познакомили, да вы этих Василевичей не знаете, да дело не в этом. Вот тогда я у него и спросил, где он работает, что у него за работа и сколько он денег получает. Оказалось, он по радио вещает. Что-то там такое читает, объявляет. Да мне это и не важно тогда было, я просто так спросил, раз познакомился. У меня своя работа, свои заботы, какое мне до всего этого дело! Да и спросил-то я его про это после того, как он поинтересовался, сколько я в месяц денег получаю.

Я забыл о знакомстве.

Вдруг однажды я дома сидел, жена в кухне была, а я сидел у окна, как сейчас помню: дождик покрапывал, погода такая свежая была – и вот тут я и услышал этот голос. Бесспорно, Выштымова, я его сразу узнал, это был его голос, – так интересно! Видел человека, с ним беседовал, и вот вам, пожалуйста, – по радио говорит!

Я в кухню помчался, зову жену. «Убей меня, – кричу, – если это не голос Выштымова!» Она терпеть не может, когда я громко слова произношу, некоторое нервное расстройство у нее, конечно, имеется.

Но все-таки она прибежала в комнату, в чем дело, спрашивает, а я ей с такой радостью на приемник показываю, – вы себе не представляете! Сам не знаю, отчего у меня такая радость появилась, знакомый все-таки человек по радио выступает! Так вот она прибежала, в чем дело, спрашивает, что такое, она думала, короче говоря, что пожар. Ну, это все так говорят, а на самом деле никто так не думает. «Да никакого пожара нету, – говорю, – голос Выштымова по радио передают!» – «Какого, – спрашивает, – Выштымова?» – «Да того самого, – говорю, – с которым нас Василевичи познакомили».

Ну, тут, правда, я от возбуждения опять стал громко слова произносить, скверная все-таки привычка! «Слушай, слушай, – кричу, – внимательно слушай! Голос Выштымова передают!» Она вдруг разозлилась и как закричит: «Плевать я хотела на твоего Выштымова! Не знаю я никакого Выштымова! Дурак ты вместе со своим Выштымовым!» У нее, оказывается (это потом выяснилось), котлеты окончательно сгорели, – а я откуда знал? Да и она в то время, когда слова произносила, тоже ведь знать не могла, что у нее там котлеты сгорели. Недопустимое все-таки поведение с ее стороны в таком случае.

Скандал был небольшой, но крепкий. Недолгий, я хочу сказать, но котлеты даже кошка есть не стала, – естественно, скандал. Тарелку она ударила о дужку кровати и разбила – некрасиво!

В другой раз я сидел у окна, смотрел в окно: солнце то вспыхнет, то пропадет; как солнце вспыхнет, все озарит – такая красота! Жена спала, красоты этой, естественно, не видела, только что с работы возвратилась. И вдруг слышу я голос Выштымова! Такой густой голос, я уже говорил, представьте себе, так приятно!

Совершенно точно – его! Я стал будить жену, – такие хорошие чувства у меня были, да и вдвоем приятней знакомый голос по радио услышать. Она никак не просыпалась, спит, черт возьми, такой здоровый, крепкий организм, я ей все повторяю: «Выштымов говорит! Выштымов говорит!» – и в бок толкаю. Надо же так крепко спать, подумать только, потом жди, когда Выштымов по радио заговорит. Я ее все толкал в бок, толкал и повторял, что Выштымов говорит, а она что-то совершенно невразумительное мне отвечает, а Выштымов вот-вот кончит говорить. И вдруг она встает с постели и со всей силы бьет меня по лицу и снова ложится. Как ни в чем не бывало, как будто ничего не произошло. Ни с того ни с сего – представьте себе! Я так удивился, а она мне даже отказалась прокомментировать свой поступок, объяснить все по порядку. Эти женщины, конечно, очень загадочные существа, загадочные люди, я всегда говорил. Как это там поется: «Частица черта в нас заключена подчас!» Совершенно точно! До чего верно подмечено!

Мы с ней после этого инцидента три дня не разговаривали, я у ее матери ночевал, она мне тещей приходится, все ей, как есть, все рассказал, так она дочку свою осудила. Не все женщины такие. Не все одинаковы, кому какая попадется, раз на раз не приходится, гора с горой не сходится, а человек с человеком сходится. Сойдемся еще, думаю, никуда не денемся. Между прочим, когда я у ее матери проживал, я там тоже услышал голос Выштымова, так внезапно тоже все произошло – вдруг слышу! Я как заору: «Вот он, ей-богу, он!!!» Так бабка испугалась, вот потеха, чуть в обморок не упала – надо же! Да все они одинаковые, ей-богу, стала меня крыть на чем свет стоит: мол, теперь она своей дочке сочувствует, теперь она ее хорошо понимает.

Я вернулся к жене, она в это время как раз ужин готовила. А я сел у окна, вечер был такой чудесный, ветра не было, слегка, правда, душно, и вот слышу я голос Выштымова.

Сначала хотел радио выключить – опять, думаю, разные там неприятности начнутся, не успел вернуться, а тут снова голос Выштымова звучит, пусть себе выступает, главное, чтобы жене не напоминать; сижу и слушаю – великолепный голос, бархатный, глубокий, да я об этом уже говорил.

Жена входит в комнату, садится, все время вздыхает, молчит, и я молчу, про Выштымова ей ничего не говорю. Стал тоже вздыхать: как-никак три дня где-то болтался, она где-то болталась, неизвестно еще, где она болталась…

Разные мрачные мысли мне в голову полезли, а этот Выштымов в это время рассказывает о каком-то заводе, и вдруг я слышу, рассказывает он о моей жене, перечисляет ее передовые опыты, вовсю хвалит, последние известия передает.

Я, естественно, смотрю на нее восхищенными раскрытыми глазами, она у меня молодец баба, все время грамоты получает, дельная такая, толковая, мировая баба, даже Выштымов о ней по радио передает! И я ее тогда спрашиваю:

– А знаешь ли ты, кто это говорит?

Она мне ничего не ответила, так на меня посмотрела, словно я пешка какая, а она царица. Тогда я говорю:

– Это Выштымов говорит.

Она резко встает и уходит неизвестно куда. А на кухне оставляет записку: «Я не желаю жить с сумасшедшим».

Гонора у нее много, тем более по радио похвалили, надулась как пузырь, а ума-то ни на грош, бестолковая, можно сказать, баба, пустая, как чурбан!

Я ее жду, а она не приходит: наверное, живет у своей матери и разные там поклепы на меня наводит, наговаривает. Женщины, они все одинаковы, да я уже об этом говорил, простите, что я повторяюсь.

У меня тоже гордость своя, не буду же я за ней бегать, как собачонка какая, чего это я буду за ней бегать, с какой стати, тем более меня сумасшедшим назвала, а я ее никак не обзывал.

И вот сижу как-то я у окна, был закат, люди красные ходят, небо красное такое. Входит она, а в это время как раз Выштымова стали передавать. Я его сейчас же выключил. Да ну его.

А она, представьте, подходит и включает, – вот не ожидал! Ну, думаю, если ей нравится…

Ну, я ей говорю:

– Это ведь Выштымов выступает.

Она подходит ко мне, на ней лица нет, и бьет меня продуктовой сумкой по голове.

Я в отчаянье кричу, зачем же она тогда включает радио, если ей Выштымов не нравится, на что она мне ничего не отвечает, а только хлопает дверью. Загадочные все-таки существа эти женщины, а?

Теперь дальше. Сижу у окна, погоду я уже не помню, да это и не так уж важно, сижу, значит, слушаю голос Выштымова, как вдруг она входит, а я, естественно, бросаюсь, выключаю моментально радио.

Она его тут же включает, и тут уж я ничего понять не могу, провалиться мне на этом месте!

И вдруг она, представьте себе, заявляет мне, что она не может слушать мой голос, а не Выштымова.

После чего я надеваю шапку и ухожу. А на кухне оставляю записку: «Я не желаю жить с сумасшедшей».

Мне очень не хочется идти к ее матери, она там про меня кучу разных гадостей наговорила, я знаю, но все-таки иду – куда же я еще пойду! Ее мать (симпатичная, между прочим, женщина, вот все были бы такие женщины!) соглашается со мной, что, как бы там ни было, что бы ни произошло, ни в коем случае нельзя бить продуктовой сумкой по голове.

В это время по радио говорит Выштымов, но я ей об этом не говорю.

Ее мать, моя теща, такая восхитительная женщина, заставляет меня вернуться, и якобы она договорилась с дочкой по телефону, хотя, как потом выяснилось, она ни о чем с ней не договаривалась.

Возвращаюсь. Вхожу в свой дом. Как всегда, по радио говорит Выштымов. Но я ни слова своей жене об этом не напоминаю.

И жена, довольная, поет песню: «Давно мы дома не были», все идет нормально, хорошо, жена идет на кухню, делает голубцы, а я сижу у окна, паршивая была погода, ветер: окно, правда, закрыто, но все равно смотреть неприятно.

Жена входит с голубцами и спрашивает:

– Ты слышишь, кто говорит по радио?

Я вздрагиваю, но молчу. А жена говорит:

– Это твой Выштымов говорит.

И так спокойно заявляет, как будто ничего никогда не происходило, ничего не было, ни в чем этот Выштымов не виноват. Ей, значит, можно произносить эту фамилию, а мне нельзя.

Почти в это же время звонит по телефону теща и удивительно радостным голосом сообщает, что только сейчас по радио говорил Выштымов.

Я подразумеваю, что надо мной специально издеваются, надеваю кепку и ухожу куда глаза глядят, к своему товарищу Василевичу.

Василевич мне сообщает, что по радио говорит Выштымов, и я от него ухожу.

Я стою на вокзале, чтобы уехать от Выштымова, от всех, кто связан с ним. Но на перроне по радио говорит Выштымов, и я понимаю, что он будет говорить в вагоне, везде и всюду, куда бы я ни уехал.

И я возвращаюсь домой привыкать к его голосу, раз все уже привыкли.

Не хотите ли выстрелить из лука?

Сижу в новой столовой.

Новые жилые дома перед глазами. Реактивные самолеты со свистом проносятся над всем новым. Весь район виден через стеклянную стену.

Какое-то новое вино в меню.

– Свободно?

– Пожалуйста.

– Все вокруг новое, – говорит подошедший, садясь за мой стол.

Я киваю.

– Вилка новая, а вот кончик уже откусили, – говорит он.

Я думаю: выпить мне или не выпить.

Мой сосед тоже что-то задумался.

– Мне поесть, – говорю я официантке.

– Пить не будете? – спрашивает официантка.

– У вас в меню есть неизвестное мне вино…

– Сколько?

Опять задумался; черт побери, не могу сразу сказать, сколько мне вина нужно. Может, совсем не нужно. Нет, пожалуй, немного можно.

– Вам бутылку принести?

– Нет, нет, милая, бутылку мне не нужно… хотя, если товарищ, мой сосед, со мной выпьет, пожалуй, можно…

– Разве что по случаю возвращения на родную землю, – соглашается мой сосед.

– А я как был на родной земле, так и сижу, но всегда нахожу предлог выпить, – говорю.

– Предлоги всегда найдутся, это вы верно подметили, предлог можно всегда найти.

– Я просто так выпью, по случаю того, что я здесь сижу, – вот вам и предлог. Поем и выпью. Вот и все.

– Как вам вид из окна? – спрашивает.

– А вам?

– Я был в скандинавских странах, там, между прочим, тоже – кто бы подумал! – вовсю сейчас строят малогабаритные квартирки, потолки низкие, представьте себе…

Я представил себе такие же низкие потолки, как у себя в квартире, – ну и что? Меня низкие потолки вообще не трогают, я даже их не замечаю, а столько разговоров об этих потолках… Довольно-таки противное это новое вино…

– Низкие потолки ужасно давят, – говорит мой сосед.

– Меня не давят, – говорю.

– Удивительно, все жалуются, а вы нет.

– Нет, нет, – говорю, – меня не давят.

Он вздохнул.

– Да бросьте вы, – говорю, – обращать внимание на такую мелочь, что вы, все время вверх, что ли, смотрите? Просто непонятно…

– Вы меня удивляете, – говорит он.

– А вы меня.

– У нас с женой была небольшая лоджия… вид, ну прямо на итальянский манер – пилястры, колонны, финтифлюшки разные по всему дому, а здесь дом от дома не отличишь… эта современная архитектура… потолки низкие, однообразие… Между прочим, в Польше, в Варшаве, в новых домах такая же петрушка… нет, нет, зря вы со мной насчет потолков не соглашаетесь…

– Отчего же вы тогда из своей лоджии сюда переехали?

– Видите ли… как вам сказать… я, может быть, и не переехал бы, так жена настояла.

– Больше комнат вам дали или как?

– Столько же комнат.

– Зачем же тогда переезжать было?

– Жена настояла, я же вам объясняю… заставила переехать – раз, говорит, дают, надо брать, делать ей, видите ли, нечего. Будет хвалиться потом знакомым, мол, в новую квартиру переехала, новую мебель купит, как бы жизнь, сами понимаете, обновляется… Сейчас ведь модно в новые квартиры переезжать, такое громадное строительство разворачивается…

– Та старая квартира у вас не отдельная была?

– Отдельная, что вы, как можно!

– Так зачем же вы тогда переезжали, я вас все-таки никак понять не могу, или вы шутите? Давайте-ка лучше выпьем.

– Если бы не потолки низкие…

– Да плюйте вы на потолки…

– Заплюнуть пара пустяков, это вы верно заметили. Помните, в школе такая игра была; кто до потолка доплюнет?

– У нас не было такой игры, что-то не помню.

– Ну как же, как же! Всем классом, бывало, встанем в ряд и начинаем… Нет, на старой квартире до потолка не доплюнешь, знаете, сколько метров было до потолка?

– Сколько?

– Сейчас вам скажу…

Рев, свист самолетов доносится с аэродрома. Сколько метров до потолка будет в этой столовой? Нормальный потолок. Давит он меня или не давит? Ни черта он меня не давит, выпил бы я еще стаканчик этого нового вина за компанию.