Текст книги "Танара"

Автор книги: Виктор Улин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Виктор Улин
Танара

Валерию Роньшину,

моему литературному брату

Часть первая

1

В черноте ночи, резко выделяясь среди неярких июльских звезд, возник пульсирующий огонь проблескового маяка. Через несколько секунд вспышки раздвоились и стали мигать то сверху, то снизу; между ними, слегка желтоватые, проявились огни посадочных фар.

«Як-42»? – машинально подумал Грейфер, отметив люминесцентно белый цвет проблеска. На всех остальных российских самолетах до сих пор стояли красные… И тут же одернул себя – какой, к дьяволу, «Як-42» в Турции? «Боинг» три семерки, или аэробус, или какой-нибудь «Дуглас»… Он невесело усмехнулся, вдруг осознав, насколько отстал от прежней жизни, если уже не имеет понятия о цвете проблесковых огней современных зарубежных самолетов.

А ведь раньше…

Раньше было раньше, – остановил себя он. – И больше никогда не будет. Надо смириться. И жить сегодняшним днем. Вчерашним нельзя. Потому что жизнь прошлым есть медленное погружение в болото отчаяния. А сегодня еще можно порадоваться… Хотя бы чему-нибудь.

Словно подтверждая его мысли, с территории соседнего отеля взметнулись в небо красные и зеленые искры салюта. Без всякой причины: просто как констатация вечно царящего праздника. Похоже, здесь это было привычно.

Самолет полого набрал высоту. Развернулся, показав цепочку слабо освещенных иллюминаторов, и продолжая левый разворот, ушел еще выше. Выше и дальше, устремляясь по ему лишь ведомой трассе вглубь материка.

А над Средиземным морем продолжали лопаться веселые ракеты.

Черт побери, – внезапно пришло ему на ум. – В нормальной стране нормальный человек может жить именно как самолет. Часть жизни разгоняясь и набирая высоту, а потом имея возможность протянуть – говоря летным языком – на аэродинамическом качестве. То есть полого планируя; спускаясь настолько медленно, что хватит на остаток отпущенных дней. А в России жизнь подобна ракете: можно подняться сколь угодно высоко, но только пока работает двигатель. Потом все равно остается лишь падать. И чем выше подъем, тем отчаяннее падение.

Самолет растворился в ночи. Но над невидимой Антальей возникли проблески следующего. Здешнее воздушное движение было неимоверно насыщенным.

Салют продолжался; к нему присоединились далекие отзвуки дискотеки, устроенной турками специально для русских постояльцев:

 
– На недельку!
До второго!!
Я уеду!!!
В Комарово!!!!
 

Вероятно, подвыпившие соотечественники лихо отплясывали под это двадцатипятилетнее, до сих пор живое ретро.

На выдающемся в море пирсе, оснащенном лестницами для комфортного спуска в воду, горели желтые огни. Аккуратно и ровно, по всему периметру. Напоминая размеченную вертолетную площадку с рулежной дорожкой от берега.

Какие-то люди, смеясь и невнятно переговариваясь, гулко прошли по дощатому настилу. Потом спустились и шумно бросились в черную морскую воду. Плавали и брызгались, и смеялись, наслаждаясь ночью, чистым остывающим воздухом, теплым морем и своим бытием.

И лишь он казался себе чужим на этом празднике жизни.

Остап Бендер, обронив в прошлом веке одну из коронных фраз, горькой правдой поразил в самое сердце.

Он встал с чуть влажного шезлонга и пошел к отелю. Упругой и пока еще легкой походкой.

Бывший майор ВВС.

Бывший гражданский летчик.

Бывший абсолютно счастливый человек.

А ныне никому не нужный и не интересный даже самому себе, нигде не работающий сорокапятилетний россиянин Валерий Оттович Грейфер…

2

Цепочка бассейнов излучала в ночь нежное перламутрово-голубое сияние. Выставив желтую предупредительную табличку о том, что пол скользкий, турок в красной куртке мыл керамогранит шампунем из специального пылесоса. Аккуратно сложенные желтые зонтики спали до утра над белыми лежаками. Из открытого бара доносилась мелодичная музыка. Свободных столиков не имелось. Люди отдыхали на полную катушку.

На двери отеля было нанесено название: «Pleasure» в обрамлении разноцветных ракушек.

Грейфер немного знал английский и пробыв тут всего несколько часов, уже понял, что здесь в самом деле все создано для удовольствия. Причем не просто удовольствия, а Удовольствия, возведенного в ранг смысла жизни. Хотя бы на неделю.

Он почувствовал, как расслабляющая атмосфера начинает действовать и на него. И вопреки всему, мрачное настроение рассасывается.

Двери бесшумно разъехались, впуская в душистый кондиционированный рай. Не ожидая лифта, по скользкой – тоже вымытой шампунем – лестнице Грейфер поднялся на следующий этаж и, миновав стойку администрации, прошел в бар. Около него сиял зеленым камнем мощный портал туалета. В тамбуре, откуда разветвлялись проходы, стояла красная искусственная роза в человеческий рост.

За барной стойкой возвышался красивый турок средних лет с невероятно выразительными глазами скорбящего ангела.

Решив попробовать все, Грейфер заказал турецкую ракию. И тут же пожалел: несмотря на хорошую крепость, водка имела такой чудовищный вкус аниса, что его едва не стошнило. Чтоб смыть ужасную вонь, он взял порцию обычной водки. Она ни чем не пахла, но оказалась слабой: то ли чрезмерно разведенной, то изначально некачественной. Он выпил джина. Запах оказался настоящим и приятным; крепость отсутствовала начисто.

Грейфер оглядел ряды бутылок в поисках чего-нибудь еще, дозволенного по системе «все включено».

Оставалось лишь бренди. Тоже турецкого производства.

Он попросил, сделал глоток и понял, что это лучший из напитков. По вкусу и аромату этот напиток напоминал оставшийся в юности болгарский коньяк «Слънчев бряг».

Который продавался когда-то в темно-зеленых пузатых бутылках и практически даром – рублей за семь, не больше…

Он снова протянул бармену стакан. Признав знатока и неожиданно улыбнувшись, суровый турок налил до краев.

Грейфер опустился в уютное кресло у стеклянной стены.

Неподалеку галдела компания сильно подвыпившей молодежи.

Которые говорили как будто по-немецки, однако Грейфер, не до конца забывший родной язык, не мог разобрать ни единого слова.

Он сидел за низким столиком, блаженно потягивая бренди из тяжелого стакана. Хмель медленно разливался по телу, наполняя душу легкостью и вымывая из головы лишние мысли.

Внизу в бассейне обнимались два в дымину пьяных, очевидно русских мужика.

Удовольствие царило во всем.

3

Вынув из кармана брюк магнитную прокси-карту, Грейфер не с первой попытки правильно вставил ее в электронный блок замка.

Хоть и слабоватое, но турецкое бренди все-таки на него подействовало, и он чувствовал себя гораздо более пьяным, нежели рассчитывал. Наконец он нашел нужное положение и над дверной ручкой призывно мигнул зеленый светодиод.

Войдя в номер, Грейфер по красному глазку нашел узел управления энергосистемой и переставил карту туда. Сразу загудел кондиционер, Грейфер закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

Он был уже в собственном оазисе удовольствия.

Включив везде свет, он осмотрел свои временные владения.

В былые времена, совершая дальние рейсы, ему приходилось ночевать в гостиницах разных городов. И в кино он видел сказочные заграничные отели. Но чтобы оказаться самому в таком кусочке рукотворного рая – об этом он даже не мечтал.

На кровати одноместного номера можно было спать втроем. Пол устилало мягкое ворсистое покрытие небесного цвета с редкими желтыми звездами. На огромном трюмо с зеркалом в полстены стоял телевизор; внизу тихо урчал холодильник. По стенам сияли бра. Торшер бросал из своего угла мягкое пятно света на потолок. На прикроватной тумбочке ждал телефон. Стена, противоположная двери, была полностью задрапирована серовато-голубыми шторами. Грейфер понял, что это не стена, а сплошное окно от пола до потолка. Тяжелая дверь с двойным стеклопакетом невесомо сдвинулась, и он вышел на балкон. Стол и кресло призывали с полностью домашним комфортом выпить коньяку. Только следовало им запастись…

Балкон выходил на сосны, окружавшие отель с суши. За ними шумела прибрежная трасса, а выше, уходя черт знает как высоко и сливаясь с черным небом, поднимались горы. Судя по всему, тоже заросшие соснами. Он нагретого за день камня тек такой осязаемый жар, что Грейфер вернулся в номер и задвинул раму.

Тут же снова заработал кондиционер, выключившийся автоматически, едва он дал приток горячему забортному воздуху. Видимо, где-то прятался концевой выключатель, нечто вроде датчика положения шасси или закрылка.

Чудеса техники не земле, – блаженно подумал Грейфер.

И наконец заглянул в туалет.

Эта часть номера сразила наповал.

Турецкий санузел был не просто шикарным. Он сиял так, что не мыслился рукотворным, для человеческих рук и иных частей тела предназначенным. Туалет казался божественным, эфирным созданием, в котором не могло найтись места обычному смертному. Он напоминал нечто вроде забытого теперь валютного магазина «Березка», вершины жизненных помыслов советского человека середины семидесятых годов.

Серые плитки на полу лежали ровно, подогнанные лучше, чем на правительственной ВПП. Кафель стен, неброского кофейного цвета, навевал мысли о чем-то далеком и вечном. Никелированные части современнейшей сантехники, в которой Грейферу предстояло разобраться, сияли, как полированная обшивка сверхзвукового истребителя. А унитаз…

Унитаз был точно неземным.

Непорочно девственной формой своей он мучительно звал к себе.

А белизной мог сравниться лишь с юной узницей гарема, все двадцать лет проведшей в парандже и никогда не видевшей солнечного света. И вдруг сверкнувшей ослепляющей наготой в момент уединенного купания… или чего-нибудь еще.

Кругом громоздились всяческие приспособления для мытья, стакан для зубной щетки казался высеченным из натурального хрусталя. А в настенном держателе ждал красный, как огнетушитель, фен для сушки волос.

И полотенца… У Грейфера разбежались глаза.

Одно желтое – большое и тонкое – висело на дверном крючке. Второе, нереально белое, покоилось в кольце на мраморной облицовке, куда была утоплена раковина – столь же девственная, как и унитаз. Третье, самое большое и толстое, сложенное в несколько раз, лежало на никелированной решетке. И четвертое, чье предназначение пояснялось махровым рисунком ступни, просто висело на бортике ванной.

Зажигая все это огнем, многократно отраженным, прыгающим от стены к стене и усиленным огромным зеркалом, горели три ярчайших светильника.

Грейфер ощутил неодолимое желание остаться тут. Сесть на унитаз, блаженно закрыть глаза и всю неделю провести в этом душистом раю.

Раздевшись и приняв прохладный душ, Грейфер все-таки прошел в комнату.

Снял с постели покрывало, под которым оказалось еще и одеяло, не нужное в таком климате.

Вынув, Грейфер аккуратно свернул его и с немецкой точностью спрятал в стенной шкаф. Он любил комфорт для глаз и никогда не разбрасывал вещей даже в кратковременном пристанище.

Растянувшись на прохладной кровати, он укрылся пустым пододеяльником. В этом тоже не было необходимости, но он просто не привык спать голым. Включив прикроватный свет, Грейфер достал книгу.

Свою самую любимую – Горьковскую «Жизнь Клима Самгина», прихваченную из необъятной библиотеки тещи-литераторши.

Он очень любил эту книгу. За размеренное, неспешное повествование. За обилие действующих лиц и неимоверную точность воспроизведения деталей ушедших эпох. Главный герой даже не особо волновал – читая «Самгина», Грейфер всякий раз пропускал сквозь себя само время.

И еще имелось в романе одно место, за которое Горькому можно было простить все прегрешения, включая «Песню о буревестнике» и даже «Девушку и смерть».

Диалог двух купцов в середине книги.

«А вот я, ваше степенство, недавно за Уралом был. Там эти… живут. Кочевники, в общем.» «Ну и как-с?» «Дикари. Сорьё народ. Даром землю топчут.»

Все это некоторым краем задевало его собственную жизнь, вернее ее невеселые перипетии, и Грейфер постоянно перечитывал коротенький диалог – хотя уже выучил его наизусть. Перечитывал настолько часто, что взятая в руки, книга автоматически раскрылась точно на этом месте.

С наслаждением прочитав про дикарей, Грейфер открыл первую страницу. Он мог сколько угодно раз поглощать любимую книгу с самого начала, и это никогда на надоедало.

Постепенно проходил хмель, голова прояснялась, а веки делались тяжелыми.

Хотелось спать, но Грейфер специально оттягивал сладкий момент, заставляя себя подержаться на границе еще несколько секунд.

Он знал, что сегодня уснет просто так.

Не понадобится снотворного, без которого в последние годы он уже не мог засыпать. Что пришло как результат многолетней работы: профессиональное расстройство сна, связанное с быстрой сменой часовых поясов и необходимостью ночных бдений.

Правда, большинство летчиков реагировали обратным образом: могли уснуть в любое время. У Грейфера возникла нехарактерная ситуация: он спать перестал вообще.

Но сейчас, на этой чужой, лишенной проблем земле, он чувствовал, как сон обволакивает сам по себе.

Тем более, что для ухода из реальности осталось сделать всего два движения: положить книгу на тумбочку и выключить бра.

Наконец Грейфер так и сделал.

И почти тут же заверещал сотовый телефон.

Уже засыпая, он не сразу локализовал источник неприятного звука. Он вообще забыл про существование мобильника, сунул его в сумку с вещами и не брал с собой на прогулку. И, вероятно, ему уже звонили, пока он наблюдал взлетающие самолеты, пил бренди и наслаждался красотами ночного берега.

Чувствуя, как отчаянно противится все существо, Грейфер встал, по звуку выудил проклятую вещицу. На дисплее злобно мигал его домашний номер.

Звонила жена.

Или теща.

Что, в сущности, мало отличалось друг от друга.

Ощутив мгновенный обвал всего мягкого, успокаивающего, убаюкивающего, что успело появиться в душе, Грейфер почти с ненавистью откинул микрофонную крышечку.

Часть вторая

1

Он родился жарким летом одна тысяча девятьсот пятьдесят девятого года в городке Акмолинске – которому лишь через три года предстояло сделаться Целиноградом – в большой и дружной семье обрусевших немцев.

Вообще-то его фамилия должна была писаться согласно звучанию – «Грайфер». Но чиновник, выдававший кому-то из предков первый паспорт, просто переписал с немецкого на русский буква в букву. Так все они стали именоваться Грейферами.

Грейфер не знал своих корней: были ли его прадеды ссыльными поволжскими немцами, или мигрировавшими на восток полусвободными потомками припущенников Екатерины, заселявшими очищенные от пугачевщины земли – или просто исконно казахстанскими немцами. Хотя сам он понятия не имел, когда и каким образом появились немцы в Казахстане, поскольку это его не интересовало ни в малейшей степени, равно как история собственной семьи.

Его вообще ничто не интересовало в жизни.

Ничто, кроме одной вещи, ради которой стоило жить нормальному человеку: авиации.

Нет, конечно, наверняка он увлекался чем-то в раннем детстве: какими-нибудь кроликами или почтовыми марками. Но сам себя он ощущал человеком с точки великого перелома, случившегося в его биографии.

Когда в возрасте неполных девяти лет его прокатил на старом, как мир, «По-2» веселый русский летчик дядя Шура – сельхозавиатор, травивший ядохимикатами просторы целинных полей.

Грейфер прекрасно помнил это главное открытие своей жизни. Не жутковатую радость высоты, не крошечные фигурки людей, и не узкие полоски всходов. Его переполнило ощущение полета – точнее, нахождения в самолете. Которым можно управлять, то есть лететь самому.

Конечно, управлял самолетом сидевший в передней кабине летчик, но Грейфер видел его движения и скрипучие перемещения тросов, которые в «По-2» тянулись поверх обшивки – и понимал, что самолет направляется рукой человека. Это было столь потрясающе, что он захлебывался от нахлынувшего со всех сторон счастья. И чувствовал, как само существование наполняется новым смыслом.

Вероятно, было в нем от рождения нечто, подспудно стремившееся к небу. Недаром же этот, лишь слегка знакомый с отцом дядя Шура запросто взял его покататься и даже не стал – как сделал бы любой разумный взрослый человек! – намертво привязывать к сиденью. Просто посадил в заднюю кабину, надел ремни, укоротив их до предела, и велел сидеть, держась за железные части, и не высовываться наружу.

Этот полет решил всю оставшуюся жизнь Грейфера.

Что казалось весьма странным с точки зрения родственников: среди Грейферов никогда не имелось тяги к технике. Семья была естественнонаучной и гуманитарной; сам отец Грейфера – агроном, – как истинный интеллигент, не мог вбить в стенку гвоздя, не отшибив при этом палец. И уж конечно, никто не помышлял о такой строгой и воинственной профессии, как летчик. Тем более, что даже тогда, через пятнадцать лет после смерти Сталина, семья продолжала по инерции жить в страхе прежних времен, когда все немцы находились под контролем и имели обязанность регулярно отмечаться в органах НКВД.

Маленького Грейфера это не волновало.

В девять лет он уже знал, что будет именно летчиком. Чего бы это ему ни стоило.

Он пошел в авиамодельный кружок местного дома пионеров; он упросил родителей выписать ему журналы, касающиеся авиации; он жадно ловил все, что хоть в малой мере было связано с самолетами.

Он бы записался и в аэроклуб, но на беду в городе не имелось даже популярной в те годы парашютной вышки.

Но тем не менее, с головой уйдя в страсть – которой умные, но недальновидные в своей интеллигентской зашоренности родители прочили не более полугода – он не забросил школу.

Он знал, что будет поступать в училище военных летчиков, и слыша от отца и матери, что в СССР нельзя рассчитывать на нормальное отношение к немцам, приказал себе сделаться круглым отличником, чтобы иметь хороший аттестат и облегчить поступление. Это была его первая настоящая задача.

Впоследствии упорство в достижении цели стало одним из главных его качеств.

Валерий Грейфер окончил среднюю школу не просто отлично, а с золотой медалью – пропуском в любое учебное заведение.

Классный руководитель настойчиво рекомендовал ему идти в университет, учиться на математика или физика, чтобы владеть авиацией на самой высокой ступени. Быть не летчиком, а конструктором самолетов.

Но Валерия это не привлекало. Целью его жизни виделся живой штурвал в руках.

Вообще говоря, с рождения он был вовсе даже не Валерием, а Вильгельмом.

Вильгельм Оттович Грейфер – такое сочетание казалось исключительно благозвучным его родителям, бабкам, дедкам, дядьям и теткам: семья чтила традиции несуществующе далекого Фатерлянда; дома бытовал даже не русифицированный диалект, а чистый немецкий язык. Который Грейфер забыл, уехав в центральную Россию и стопроцентно обрусев.

Пока он оставался маленьким, имя Вилли не смущало – точнее, было безразличным. Но когда пришла пора получать паспорт, маленький Грейфер вдруг потребовал, чтобы его записали Валерием. Не с потолка – а в честь великого русского летчика Валерия Чкалова, чей портрет он давно повесил над своим столом, мечтая во всем походить на кумира. Хотя именно во всем не мог чисто физически, обладая солидным ростом.

Родители умоляли его не ломать родовые традиции, ссылаясь на какого-то достославного прадедушку Вильгельма. А также на Вильгельма Завоевателя, Вильгельма Телля, Вильгельма Пика и еще множество всяческих Вильгельмов, прославивших истинно немецкое имя. Скрепя сердце, отец даже обещал купить сыну бензиновое чудище – мотоцикл – лишь бы тот не выпадал из семейного круга.

Но Грейфера интересовал не мотоцикл, а самолет, которым должен был управлять Валерий.

И он отвечал, что и так дает поблажку, сохраняя инициалы: он ведь мог бы запросто взять имя Михаила Водопьянова, Николая Каманина, Александра Покрышкина, Ивана Кожедуба – и даже Султана Амет-Хана; любого из множества прославленных летчиков.

Сопротивление немецкой традиции было сломлено, и в школьных выпускных документах Грейфер числился Валерием.

Все шло по плану.

В отличие от одноклассников, смятенных в выборе пути или строящих фантастические планы, Грейфер твердо знал, что ждет впереди.

Удачная и счастливая жизнь.

2

Первый удар судьба нанесла еще до официального окончания школы – на комиссии в военкомате, куда он записался, чтоб гарантированно получить направление в военное училище летчиков.

Как любой рожденный летчик, Грейфер хотел стать истребителем. По его мнению, лишь эта специальность вбирала в себя многообразие смысла жизни, связанной с авиацией.

Он не прошел по росту: как объяснили, кабины истребителей отличались крайней теснотой. Впрочем, возможно, это служило отговоркой, а истинной причиной отказа являлась его немецкая фамилия.

Во всяком случае, с его данными предложили два пути: гражданскую авиацию или бомбардировочную. Существовала еще и военно-транспортная, но она его не интересовала – равно как и гражданская. Трезво оценив шансы и смирившись, Грейфер согласился стать бомбардировщиком.

Он спокойно расстался с семьей и уехал далеко вглубь России: без сожаления покидал он родной Казахстан; унылая среда агрономов, ветеринаров и школьных учителей была не для него. Да и настоящих друзей он в Целинограде не нажил: все занимала авиация, не оставляя времени на бесполезное школьное общение.

И так сложилось, что потом он приезжал домой всего пару раз. На первых курсах училища, в положенные недели отпуска. Даже женившись – вопреки воле родителей, на русской девушке – он не съездил показать невестку.

Учился Грейфер с наслаждением. Теоретические предметы давались легко, ведь в школе он по праву считался одним из лучших математиков, а практика… Полеты для него были не учебой, а обретением новой жизни.

Училище он закончил, как и школу – с золотой медалью.

На последнем курсе женился. Встретившись со своей избранницей случайно, как знакомятся в чужом городе студенты, лишившиеся прежней среды обитания.

Она училась в химико-технологическом институте, приехав откуда-то с Урала, на три курса младше него. Ее звали Таисия, однако упертый в авиацию Грейфер не испугался старомодного имени. Поскольку никакой страсти в их отношениях не имелось – вероятно, Грейфер был не способен испытывать страсть к чему бы то ни было, кроме самолета – то женитьба обусловливалась необходимостью молодого лейтенанта устроить семейную жизнь. Поэтому после простой комсомольской свадьбы они расстались. Грейфер убыл по назначению в бомбардировочный авиаполк, а Таисия осталась доучиваться. Это не казалось ненормальным.

Тем более, что служить Грейферу предстояло в не самом приятном месте. Его, золотого медалиста, и лучшего летчика выпуска, отправили в медвежий угол – на север, в забытую богом и людьми болотную глушь.

В полк, само существование которого казалось странным, поскольку укомплектован он был не современными самолетами. И даже не старыми, но боеспособными «Ту-шестнадцатыми». Летать предстояло на практически снятых с вооружения фронтовых бомбардировщиках «Ил-28». Очень хороших для своего времени, но сейчас своим прямым крылом напоминающих, что архаичный прототип поднялся в воздух за двенадцать лет до рождения Грейфера.

Еще при жизни Сталина – в давно умершей эпохе.

Возможно, в несправедливом назначении проявилось истинное недоверие к немцу. Ему стоило подать рапорт министру обороны или главнокомандующему ВВС, и решение училищной комиссии было бы пересмотрено.

Но Грейфер никогда не умел добиваться чего-то для себя. Единственным способом он считал мастерство. Ему в голову не приходило, что судьбами летчиков двигают иные силы…

Впрочем, самолеты находились в хорошем состоянии; а Грейферу было все равно, на чем летать. Для себя он решил рассматривать этот этап как подготовительный.

Ведь по правде говоря, он мечтал попасть в место, от которого нормальные люди открещивались правдами и неправдами: в Афганистан, где шла война и можно было стать не просто пилотом в погонах, а настоящим боевым летчиком. Однако этот шанс отпадал сразу: там действовали невысотные штурмовики да вертолеты; бомбардировщику не использовались.

И он стал командиром «Ил-28».