Текст книги "Der Kamerad"

Автор книги: Виктор Улин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Я рисовал сладостные картины того, как из всех возможных выберу себе на две недели подругу, наиболее близкую к идеалу.

Умную, скромную, понимающую, красивую…

И в бюстгальтере минимум 80D.

Я пребывал в самом радужном из своих настроений.

Забыв, что мне уже почти 48 лет.

* * *

Что такое почти 48 лет, я понял сразу.

* * *

Честно говоря, сначала отель не пришелся мне по вкусу, и я даже пожалел, что выбрал именно его.

Правда, по причине, с женщинами не связанной.

Покупая путевку, я заказал в турагентстве одноместный номер – «сингл», согласно их терминологии – и ожидал приемлемого убежища. Не большого, конечно, но все-таки уютного. С креслами – хотя один черт мог знать, зачем мне требовались кресла на двухнедельном отдыхе – столиком для неторопливого питья, балконом и – обязательно! – стеклянным окном во всю стену.

Прилетел я вечером, мой отель оказался самым дальним из всех и пока огромный трансферный автобус, как черепаха, выруливал туда и обратно в узких проездах других местечек, сгустилась почти полная темнота.

Когда бой – он же привратник – привел меня в мой сингл, я был не просто потрясен.

Я буквально онемел от разочарования, отчаяния и еще не оформившегося в действиях возмущения – и в первый момент не мог произнести слова, превратясь в монаха из ордена кармелитов.

«Сингл», за который я отдал тридцать пять тысяч рублей, размером не превосходил камеру-одиночку.

В нем поместились только кровать средней ширины, узкий шкаф в ногах и еще более узкий комод сбоку. Ширина прохода – равно как и ширина шкафа – не позволяли даже положить в раскрытом состоянии мой средней величины чемодан. Балкона, разумеется, не имелось. В придачу к крушению надежд, одно-единственное окно размером с задницу виднелось высоко над кроватью – опять-таки напоминая тюрьму – и было задернуто шторой, поскольку явно не открывало хорошего вида. Вместо цивилизованной сплит-системы в стене торчал допотопный, кубообразный проточный кондиционер – типа тех, какими в советские времена оснащались вычислительные центры. Но даже не это показалось главным. Привыкнуть можно было к любому номеру, если бы он был чистым, светлым и уютным.

Однако сюда требовался полный дефектный лист.

Из пяти возможных лампочек в цветочной турецкой люстре под потолком наличествовала лишь одна. Прикроватное бра не горело по той же причине. В унитазе, несмотря на наклейку о «санитарной подготовке», стояла вода – правда, чистая. Косяк двери санузла был выломан и держался на честном слове. Кронштейн для душа отсутствовал, головка со шлангом валялась на дне ванны. Комод, покрытый разнообразными липкими пятнами, не имел ни одной целой ручки…

Этот список можно было продолжать бесконечно.

Но я не собирался требовать устранения чего бы то ни было; это являлось в общем нереальным: если учесть, что номер, забронированный мною давным-давно, турки не подготовили к нужному часу.

Защелкнув дверь, я очень быстрым шагом направился обратно к портье, который – как выяснилось – единственный из трех хорошо говорил по-русски.

И заявил прямо, что в этом номере я жить не буду.

Я был столь возмущен, что не нашел в себе даже сил орать по-немецки, что на турок действовало лучше всех прочих слов. Впрочем, строить немца перед портье, который только что принял от меня анкету гражданина РФ, оказалось бы, конечно, бессмысленным делом.

Турок спокойно выслушал мой рассказ. Сочувствующе улыбнулся, сверкнув великолепнейшими зубами. Округло развел руки: он все прекрасно понимал и искренне сожалел о встреченных неудобствах, но гостиница была заполнена на сто процентов и он, при всем желании – при этих словах он сложил ладони лодочкой и прижал к груди – не в состоянии предоставить мне другой номер. Но добавил, что, возможно, сумеет что-нибудь придумать завтра после завтрака…

Я не мог терпеть до завтра; я не собирался проводить в этой бессветной камере даже одну ночь из тринадцати, о чем тут же заявил.

На что портье вздохнул и заботливо посоветовал мне поужинать, пока не закрылся ресторан.

На что рассчитывал хитрый турок, произнося последние слова?

Я понял это сразу; тут не требовалось провидение великого сыщика.

На сговорчивость, которая появится, едва я, уставший от перелета и трехчасового трансфера, приду в сытое состояние. И еще на то, что за я ужином крепко выпью, и разговаривать со мной станет проще. А скорее всего – на то и другое в совокупности; турок несомненно знал русских очень глубоко.

В нехорошей растерянности я поднялся в ресторан. Который в тот первый вечер тесным, показался жарким и таким же неуютным, как и чертов «сингл». Я еще не решил, как стану бороться с турками, но знал, что делать это надо немедленно. И превозмогая острейшее желание сразу напиться, я налил себе только «Кока-колы». Поскольку знал, что турки в общей массе трезвенники, пьяный человек у них почти что вне закона, и даже слегка выпившему мне будет бороться трудно. Или почти невозможно.

Портье ошибся в расчетах, отправив меня на передышку.

Потому что пока я ел вкусную жареную рыбу, зажевывая ее веточками свежей турецкой травы, во мне родилось решение, которое сторонний наблюдатель назвал бы гениальным.

Поужинав, я вернулся в злополучный «сингл», достал фотоаппарат и методично, не торопясь, выбирая оптимальный режим съемки для каждого нужного мне кадра, сфотографировал все, чем меня встретил отель «Романик». Включая венец сервиса: намертво засорившийся унитаз; над ним пришлось поработать дольше всего, пока удалось найти вариант, при котором четко получилась прозрачная вода, стоящая почти вровень с краями.

Спустившись – теперь уже совершенно неторопливо – к портье, я молча продемонстрировал ему фотосессию. От начала до конца. А потом довольно миролюбиво поинтересовался, хочет ли он, чтобы серия снимков «сингла», предоставленного по брони за чудовищную цену, появилась бы в Интернете. Особенно при учете жестокой конкуренции отелей.

Выждав небольшую паузу, я добавил, что снимки уже отправлены в Россию через интернет-кафе. Я сильно блефовал, не зная окрестностей отеля; хотя потом оказалось, что соврал идеально: с территории можно было выйти по дорожке за водяной горкой незамеченным со стойки ресепшн, а интернет-кафе имелось за углом.

Тогда, конечно, я еще ничего этого не знал, я просто боролся за свои права.

Поэтому, выложив все, добавил: если они не хотят огласки в Интернете, то пусть предоставят мне хороший номер. Причем не завтра и не после завтрака, а немедленно.

Портье изменился в лице, схватил телефон и начал звонить поочередно каким-то туркам. Как я догадался по тону его голоса – своими начальникам, поднимаясь по ступеням. И каждому по несколько раз повторял слово «фотографир». Видимо, таким мощным шантажом тут не воздействовал еще никто. Особенно русские, привыкшие растопыривать пальцы, но мирящиеся с любым обращением за границей.

Впоследствии, узнав и полюбив этот отель, я понял, что мой разваленный «сингл» вовсе не был неуважением к моему русскому происхождению или желанием нажиться на мой счет. А попался мне как результат общего бардака, творящегося в этом небольшом отеле, чем-то напоминавшего родной бардак российский.

Но в тот вечер я не был склонен к сантиментам.

Я дрался за свои права, за свой отдых, купленный на последние деньги. Надо сказать, что в жизни я хорошо умел отстаивать свои права в таких мелких стычках – например, при разборках с патрульными ДПС. Другое дело, что выигрывая в мелочах, я всегда проигрывал по крупному – как сейчас, с проклятой работой – а согласно восточной мудрости, даже из тысячи кошек не составить одного льва… Но это, видимо, было уже чертой моей личности, которая не подлежала исправлению.

Да и вспомнил я подробно этот первый вечер, начавшийся поединком с турками, лишь для того, чтобы подчеркнуть, какая ошеломительная радость взвилась во мне, едва портье с легким шипением подал мне другой ключ, и все тот же бой-привратник в синей рубашке забрал мой нераспакованный чемодан из тюремного «сингла» и перетащил в другой номер.

Впрочем, справедливости ради стоит вспомнить, что и мое бурное возмущение «синглом», и еще более бурный восторг по поводу переселения, не помешали мне сунуть злополучному портье десятидолларовую бумажку. Которую он, не дрогнув ни одним мускулом загорелого лица, мгновенно спрятал в карман.

А я пришел в Номер с большой буквы.

На самом деле, с точки зрения привыкшего к роскоши туриста то был обычнейший номер типа «два плюс один» – но для меня, уже видевшего перспективу провести две недели в полутемном застенке…

Довольно большая комната и две кровати, образующие квадратное ложе размером два на два, плюс маленькая узкая кровать в углу, большой новый комод под зеркалом, две полноценных прикроватных тумбочки, отличный шкаф, куда я разместил чемодан, санузел размером с первый «сингл», оборудованный новой сантехникой и нормально спускающим унитазом…

Вот это был именно рай турецкого берега, о котором я мечтал.

Стащив с себя пропотевшие за дорогу джинсы и толстую рубашку, приняв душ и обсушив короткие волосы имевшимся тут феном, я голый плюхнулся поперек кровати.

Точнее, поперек кроватей.

Которые отозвались обещающим звоном пружин.

Черт побери, – сладко думал я, разглядывая мирно горящие бра на бронзовых ножках в римском стиле. – Наконец-то я там, куда мечтал попасть.

На такой кровати спать одному было грехом.

И я сказал себе, что так и быть, согласен провести тут в одиночестве самую первую ночь, суматошную и невнятную.

Уверенный, что начиная с завтрашней ночи эти кровати будут заняты не одной моей тощей фигурой.

* * *

Окрыленный победой, я витал в эмпиреях, не сомневаясь, что и дальше все пойдет как по маслу. В точном соответствии моим желаниям.

Забыв, что мне почти 48 лет.

Сейчас срок моего отпуска перевалил через половину.

А я по-прежнему спал один, тоскливо перекатываясь во сне с кровати на кровать. И уже точно знал, что в одиночестве роскошного номера, в тишине и равнодушии чистых простынь проведу оставшиеся дни.

В первый день моего пребывания я с самого утра – с завтрака, куда пришел поздно, поскольку проснулся все-таки не по восточноевропейскому, а по своему прежнему времени – жадно искал женщину своей мечты.

На второй день я отказался от главного условия: бюстгальтера с чашечками калибра D.

На третий я искал уже любую женщину, какая только подвернется.

А на четвертый отказался от попыток, поняв их бесполезность.

И начал пить; до сего времени я все-таки выпивал не больше полулитра в день, сокращая дозу перед вечером, чтобы беречь потенцию.

Так разбиваются хрустальные мечты, с маху налетев на камень…

Хотя истинный бог, я не ожидал подобного поворота.

За последние годы я привык, что в России мужчины просто выродились. Почти поголовно.

Что на девять женщин фертильного – то есть детородного – возраста приходится всего один мужчина.

А из десяти мужчин – приходящихся соответственно на сто женщин – лишь один является нормальным человеком, а не спившимся придурком.

Сам себя я спившимся не считал. Хоть я и пил много и почти постоянно, но мог в любой момент прекратить это занятие.

Более того, в иных условиях я мог не пить вообще, если того объективно требовала ситуация. Например, когда еще на этой, только что потерянной работе ездил в дальние командировки со своим коммерческим директором, сидя сам за рулем служебного «форда». Гнал тысячу километров в один конец и тысячу обратно. Ехал целый день, с остановками в придорожных кафе. Абсолютно не испытывая ущербности от того, что мой напарник в каждой точке пьет пиво или водку, а я нет. Мне не хотелось пить, я любил дорогу больше, нежели алкоголь.

И сейчас на мне все-таки не было написано, что я неудачник, отвергнутый собственной женой, выгнанный с работы и потерявший надежды.

Я не отличался спортивным сложением, но был высок, довольно строен, не имел намеков на живот. Да и внешность моя не могла считаться отталкивающей.

Однако с женщинами в Турции у меня абсолютно ничего не получалось.

В ресторане, правда, я еще ничего сакраментального для себя не понял.

Но придя на пляж, обнаружил, что подавляющее большинство отдыхали не в одиночку. Как, впрочем, и следовало ожидать.

Я видел кругом супружеские пары. Или мамаш, пасущих великовозрастную дочку.

Видел еще худший вариант: около меня обосновалась троица откуда-то из Восточной Европы, говорившая на непонятном языке. Женщина моих лет, женщина помоложе и маленькая плаксивая девочка. Как я сразу понял, то отдыхала мать с дочерью под присмотром свекрови. Именно свекрови, а не матери, поскольку старшая была белесой, а младшая – жгучей стройной брюнеткой. Я глядел на младшую и видел все устремления ее возраста. По движениям ее тела, даже по тому, как проступали сквозь купальник напряженные соски, я понимал, до какой степени ей хочется заниматься сексом. Ее, очевидно, возбуждал пляж, чужая свобода, обилие обнаженных тел. Но надзор свекрови изначально ставил крест.

Мне было жаль эту черноволосую женщину.

Хотя прежде всего мне стоило пожалеть самого себя.

Поскольку мною не интересовался никто.

Некоторое количество свободных женщин в отеле все-таки имелось.

Подружки или попутчицы, приехавшие отдыхать парами для дешевизны. И даже одинокие.

Но подавляющее большинство их было молодыми – до тридцати лет.

Хотя еще недавно я спокойно смотрел на женщин такого возраста. А на предыдущей работе даже имел короткий, но плодотворный роман с двадцатисемилетней девушкой.

То было вроде бы совсем недавно.

Недавно – но не сейчас.

А сейчас…

То, что делалось сейчас, подтверждало общий крах моей жизни.

Я никогда не был истинным, записным бабником, но всегда радовался своему отражению в женских глазах. И поэтому остро ощущал на себе их взгляды. Заинтересованные и просто изучающие.

А здесь на меня не смотрел никто.

Ни в одетом виде, ни в раздетом, ни в ресторане, ни на пляже, ни в море.

Даже когда я пел с эстрады, вкладывая в голос всю мощь запрограммированных автором романтических страданий, меня ласкали лишь взгляды восхищенных слушательниц. Ничего, обращенного лично ко мне, я не ощущал.

Всем женщинам требовались молодые мужчины.

Двадцатилетним нужны были двадцатипятилетние.

Двадцатипятилетним – те, кому еще не перевалило за тридцать.

И так далее.

С определенной черты шкала возрастных соответствий начинала идти в обратную сторону.

Пропустив мой возраст так, будто его не существовало.

Сорокалетние искали снова тридцатилетнего.

Мои ровесницы непристойно западали на совсем молодых, не брезгуя даже черномазыми турками…

Зрелый одинокий мужик не был нужен никому.

Правда, я не разговаривал с русскими и вообще вел себя как немец.

Но во-первых, мною не заинтересовалась и ни одна немка. А во-вторых, взглядов, обращенных ко мне как к мужчине абстрактной национальности, я тоже не ловил.

Я находился в неожиданном вакууме.

И страшно страдал от этого первые дни.

Не только морально, но и физически.

Ведь женские тела, мелькающие перед глазами, дразнили, манили, обещали, приоткрывали… Соответствующие органы, мечтавшие оказаться запущенными в дело, то и дело испытывали прилив крови. Которое никак не разрешалось, и к вечеру я не мог выпрямиться от боли внизу живота. Как мальчишка, который несколько часов гулял за руку с девочкой, но так и не был допущен до тела.

* * *

Довольно быстро отчаявшись в отношении себя, я стал просто присматриваться к окружающим.

И с изумлением понял, что местный половой баланс смещен в сторону, противоположную российской. Здесь наблюдался избыток мужчин, которым катастрофически не хватало женщин.

За одну женщину вели поединок двое а то и трое мужиков разной национальности.

Только один – тот самый козлобородый уродец, что сжигал меня глазами во время первого выступления на сцене – упорно ходил с двумя девками.

Я не мог понять, какой силой он привязал их к себе – молодых, грудастых и ногастых.

Однажды Кристиан кивнул в его сторону и сказал, что это – албанец.

И добавил – дикий народ, без ножа шагу не ступит.

Я усомнился насчет ножа, вспомнив, как тщательно прочесывал меня спецконтроль на вылете. На что поляк возразил, что албанец без ножа – все равно что русский без мобильного телефона.

Я был русским и не имел с собой мобильного телефона. Но спорить не стал: последнему факту Кристиан вряд ли бы поверил.

* * *

Настоящее, космическое одиночество и полную ненужность никому на всем белом свете я испытал на третий день по приезде.

Когда меня свалил приступ лихорадки непонятного происхождения.

Которую ничто не предвещало.

Я провел утро на пляже, в еще не угасшем до конца томлении по женским телам. Принял пару стаканов около бассейна, потом – еще три за обедом. И завалился спать.

Забыв – точнее, не подумав – вывесить на дверь номера табличку “No disturb”.

Спал я как убитый; несмотря на все страдания и страсти, Турция дарила мне хороший сон. И когда раздался стук в дверь, я вскочил, как ошпаренный, не сразу соображая – кто я, где я, и который сейчас час.

– Ein Moment! – закричал я, мечась в поисках шорт, поскольку спал всегда голый.

Дверь тем временем отворилась, и на пороге возникла замотанная в платок горничная.

– Хэлло, – сказала она.

С явным интересом наблюдая, как я лихорадочно прикрываю двумя руками свой объемистый волосатый срам.

Потом я понял, что горничные в этом отеле не знали ни одного слова ни на одном цивилизованном языке кроме «хэлло» и «окей». И при стуке в дверь сразу хватал простыню.

В тот раз пришлось сделать именно так: попрыгав с руками между ног, я завернулся в простыню и с дикой досадой попусту разбуженного человека вышел в душный коридор. Точнее, на тянущийся мимо номеров балкон длиной во весь корпус, смотрящий на солнечную сторону, как прогулочная палуба на пароходе.

И вот тут, ожидая, пока горничная приберется у меня в номере, я вдруг почувствовал, как мне с ураганной скоростью становится плохо. Не заболел живот, не першило в горле, не заложило нос… Мне просто сделалось плохо всему, точно сверху навалилась темная душная перина, не давая ни дышать ни просто шевелиться.

Едва горничная с привычным «окей» выскользнула из моей двери, я бросился к себе, включил кондиционер и упал на кровать.

И тут же ощутил, что прохладный воздух не дает облегчения.

Меня бил озноб.

Натуральный озноб.

На улице стояла жара в тридцать шесть градусов. В номере, выходившем на запад, было чуть-чуть прохладнее.

Градусов тридцать.

А меня трясло, и руки мои вдруг сделались ледяными.

Я укрылся обеими толстыми простынями что имелись на кроватях, я сжался в комочек – ледяной озноб продолжался, выжигая меня изнутри.

Я прислушивался, пытаясь уловить какой-то симптом известной болезни. Я считал себе пульс – он оставался в пределах нормы.

Термометра у меня, разумеется, не имелось, но по ощущениям кожи я понял, что температура подходит к сорока.

Это было чудовищно… и необъяснимо.

У меня была нормальная страховка с нулевой франшизой, но я не стал вызывать врача, зная, что при внезапном жаре без видимых причин мне могут сразу поставить инфекционную болезнь и выдворить из страны. Особенно учитывая мои художества в первый вечер. А я не хотел уезжать, я хотел отдыхать и жить…

Хотя слово «жить» плохо подходило к моему нынешнему состоянию.

Я лежал, трясясь на кровати, и крайне отчетливо представлял себе, что запросто могу умереть.

Прямо тут и прямо сейчас… ну через полчаса… от этой непонятной лихорадки. И меня никто не хватится до завтрашнего вечера, когда горничная опять придет убираться. А потом турки начнут смотреть мои документы и искать домашний телефон, который я кое-как накарябал на анкете…

Нет, умирать я еще не хотел.

Хотя и не знал, что делать; в небольшом запасе захваченных лекарств не имелось жаропонижающего, я не предвидел такой необходимости.

Спас меня горячий душ – да, в этот вечер, движимый непонятным инстинктом, я раз пять принимался париться. В жаре и духоте включал самую горячую воду, на которую был способен турецкий водопровод, и стоял под обжигающими струями – и ощущал как жар выходит из меня, и озноб сменяется покоем.

За ужином, куда я поднялся из последних сил, я даже не пил бренди.

Тихо вернулся к себе в номер и помылся кипятком еще несколько раз.

Потом выпил снотворное – сразу две таблетки – и лег спать, надеясь на чудо.

Наутро в теле осталась лишь легкая слабость.

И я понял, что то был просто шок акклиматизации.

Которым часто пугали путешественников в жаркие страны, но которого я еще ни разу в жизни не испытывал.

И если вчера со мной произошло такое, значит это первый звонок… о приближающейся старости.

Старости, разом отметающей мысли о женщинах, перспективах, надеждах…

И вот тогда я наконец полностью осознал свое положение и начал пить.

Пить по-настоящему – до остекленения и полной потери реальности.

Пить по-черному, со знанием дела и твердым намерением заглушить в себе все лишние желания.

Алкоголь, конечно, был лучше любой женщины, поскольку приходил по первому зову, не требовал ничего за доставленное удовольствие и без слов переводил в иную плоскость.