Текст книги "Том 6. Третий лишний"

Автор книги: Виктор Конецкий

– Джон, о чем вы больше всего горевали, то есть скучали, тосковали на зимовке?

Он скучал только по хорошему, настоящему мясу, потому что наше мясо не мясо, а… «дрек-биф».

Объяснив это, Джон в один глоток отправил в брюхо жареного палтуса и опять выпал в осадок.

Спрашиваю: ведут ли дневники? Очень редко. И только новички. Мне это обидно слышать: такой материал!

Говорю, что кое-кто из тех, кого мы высадили на Антарктиду, будут вести – я им плешь переел советами и агитацией на эту тему.

Я настырничал с советами вести записки еще и потому, что, как говорится, перед моим внутренним взором часто возникал «матроз» Егор Киселев. Вот и вы попытайтесь увидеть такое кино: часов двенадцать по авралу таскали вы по скользкой палубе мокрые канаты, лазали по обледенелым реям на бог знает какой высоте, вязали рифовые узлы на задубевшей парусине черт знает на какой высоте, крутили кабестаны бог и черт знает на какой качке, жевали потом солонину с сухарями и… не в койку валились, а заклинивались в каком-нибудь закутке-уголке к огарку и писали «Памятник».

«Увидели еще новый остров, кругом ледяные поля и множество разных птиц, особливо больших альбатрозов. Тут была пушечная пальба, и кричали три раза „ура“…»

А вокруг храпели и хрипели в смрадном, отсыревшем кубрике измученные товарищи – парусиновые люльки одна над другой в три этажа. Н-да, это, так сказать, вам не киносценарий на «Олимпии» отстукивать в доме творчества и ругать администрацию за то, что окна плохо замазаны и от них сквозняк сильный…

Теперь представьте себе и цепочку, которая привела на каторгу блестящего офицера Торсона. Это он Егором Киселевым командовал, нагляделся на это быдло и решил, что есть смысл за него живот положить на алтарь отечеству. Нет, недаром, недаром декабристы почти сплошь офицерами были – судьба их с солдатом и матросом тесно переплелась и в сражениях двенадцатого года, и в Антарктидах, а это не на забитого мужичка глядеть из окна помещичьей усадьбы… Ну, а Егор плакал, когда в строю стоял на палубе флагмана на Кронштадтском рейде, а перед ним с капитан-лейтенанта Торсона эполеты и ордена срывали. Ну, а потому и назовем их теперь обоих чеховским словом: подвижники.

Далековато меня унесло – забыл уже, с чего и начал…

Да, говорю обсыхающим пассажирам, что агитировал их сменщиков на ведение дневников с такой энергией, что те обязательно уже сейчас сидят на Молодежной, в Мирном и заносят свой интимный мир на бумагу.

– Зря надеетесь, – сказал летчик. – Какой дурак сам на себя донос писать будет? Не буду же я в каждый полет с собой дневники брать! Значит, какой-нибудь длинный нос обязательно в них залезет.

Неожиданный опять для меня поворот. Думал, от лени не ведут.

– Жить в обществе и не зависеть об общества – дело безнадежное, – прокомментировал Ростислав Алексеевич.

До того как начали прибывать следующие гости нашего новорожденного, удалось задать всего несколько вопросов по существу.

Я спросил, чем полярные начальники на зимовке отличаются от рядовых? Оказалось: 1) Бреют бороды. 2) В «домашней» обстановке носят галстук при любой рубашке или любом свитере, но носят! 3) Завтракают, обедают и ужинают всегда в сопровождении заместителя.

Я спросил, кто еще носит на зимовке галстук. Оказалось, только самые выдающиеся из подхалимов (чтобы подражать начальству), причем обмакивают галстук в каждый суп и борщ (такое обязательное прополаскивание галстука в первом блюде я наблюдал и на судне).

Здесь вечер вопросов и ответов перетек в сугубо питейную плоскость, ибо явились полярный завхоз, водитель вездехода, хирург и две судовые девицы.

Стало тесновато и громко. А на вопросы пришлось отвечать уже мне. Например:

– Что такое: «Вместе ехали, вместе приехали»?

Чешу в затылке. Все герои смотрят на меня с затаенным ожиданием чего-то очень веселого. Я говорю, что не знаю. Объясняют:

– «Вместе ехали, вместе приехали» – это «Харьковчанка» в стометровой трещине!!!

Всеобщий гомерический хохот. («Харьковчанка» – специализированный вездеход, который делают в Харькове. И вот если он провалится на сто метров под лед со всем экипажем, то это и означает, что герои вместе ехали и вместе приехали.)

Есть подозрение, что питомником, где рождаются неуловимые потом и вездесущие анекдоты, является Антарктида. Отсюда, с высот в пять километров при температуре минус восемьдесят градусов, новорожденные анекдотики сползают в мир. Первый попавшийся пример.

Профессор спрашивает на приемном коллоквиуме у студиоза: «Когда родился Гегель?» – «А кто это, простите, профессор, такой?» – «В каком году умер Кант?» – «А кто это такой?» – «Чем занимался Карл Маркс?» – «А кто это…» Профессор, снимая пенсне: «Вы откуда, коллега?» – «Из Урюпинска». Профессор, задумчиво протирая пенсне: «А может, бросить все к чертовой матери и махнуть в Урюпинск?»

Постучал старпом Витя Мышкеев:

– У вас весело, господа. Виктор Викторович, не желаете ли прогуляться на шлюпочную палубу? Капитан просит вас осмотреть вельботы. В моем почтительном сопровождении. Их куда-то к богу в рай сдвинуло той волнишкой.

Ветер сбавлял обороты. Мы выходили из зоны шторма. Но на шлюпочной палубе было достаточно противно. И сквозило, как на паперти заколоченной церкви.

Один вельбот был немного сдвинут с кильблоков, но шлюпбалки, при достаточно беглом осмотре, показались мне непострадавшими. Один штормтрап, скатанный и закрепленный обычно возле вельбота, был сорван волной и исчез. Другой – волна, расчехлив его, раскатила по палубе на всю длину, но не оторвала. Все это были мелочи и ерунда.

В разрыве штормовых туч ярко сверкала незнакомая звезда.

Более тщательно осматривать шлюпбалки при таких кренах мне не хотелось: побаивался улететь в пространство под вельботами. Эти пространства в шторм стараешься миновать возможно быстрее – какое-то особо жидкое ограждение палубы под вельботами, как-то так начинает нести туда на каждом попутном крене…

Ямкин был в каюте, пил кофе.

Я доложил о состоянии вельботов и спросил, по сколько идем.

– Учитывая эффект Допплера, так сказять, будем считать, по десять узлов. Гудишь с гостями? Ты их со скуки в каюту взял? И без самоуплотнений нашли бы выход.

Во мне почему-то прозвучали красивые слова геофизика: «Со мной идут синие ветры!» Поэт Ростислав Алексеевич! И хорошо, что волна-выродок свела меня с ним и его друзьями.

– На вашем месте я все-таки собрал бы пассажиров утром и объяснил им технологию случившегося. И принес разные извинения…

– От лица Нептуна я буду у них прощения просить?

– Так будет по-человечески. И еще. Я буду рекомендовать пострадавшим подать иск на судно для возмещения материальных убытков, Юрий Иванович. Замокли фотоаппараты, кинокамеры, мягкое барахло.

– Они опытные люди, товарищ Конецкий. Вам следует знать, что они вам ответят: «Иск подать, а потом год против пароходских юристов по судам кулаками махать? Нет, доброхот-батюшка, дороже нам этот иск станет». Вот как они тебе ответят.

– Посмотрим. Но судно обязано предложить пострадавшим подать иск на пароходство.

– Делайте, как хотите, хотя это и не ваше дело, так-с сказять.

– Что с окнами придумали? Может, попробовать снять стекла из кормового пассажирского салона?

– Не хочется разорять пароход. И так ремонтные ведомости урезали на три четверти. Запросил Москву на заход в Кейптаун. Если дадут «добро», там и воду возьмем, и стекла, и птичье молоко. Все. Иди лакай с гостями дальше. И можешь не являться к завтраку.

– Спасибо и на этом.

– Тараканы во втором классе есть?

– Да. Опять появились. Повытряхивало их штормом.

– Эх, разрешили бы Кейптаун! Там и отрава есть на тараканов безотказная.

– Ты был в Кейптауне?

– В прошлом рейсе на Антарктиду аппендикс у пассажирского администратора.

Я ушел. Мне показалось, что ему не хотелось, чтобы я уходил. И еще показалось, что он завидует моему сидению с «гостями».

В четырехместной каюте было уже человек двадцать. Если говорит один – это монолог, два – диалог, а дальше как, если на древнеримском языке? Кажется, хор. Попробую изобразить:

– А я бабку все вспоминаю! Такая старая! Только и может в огород сходить, укроп вырвать…

– Завоевание человеком космоса никогда не опиралось на исчерпывающие знания о законах полета! Это кто сказал?

– Нет, рыбу я не ем. Свечусь потом во сне. Жена пугается. От фосфора…

– Укроп у нас высокий – нагибаться не надо…

– Разве ты пилот?! Летать боишься! А мы что, альпинисты?

– Я, конечно, женщин люблю! Только они в скором поезде долго в гальюне красоту наводят…

– Помню, уезжаю, а дочке третий годок, говорит мне: «Папа, я сегодня спала будким сном…»

– А кто с тобой спорит?

– А я так скажу! Когда красота огромна, не хочешь ни водки, ни курева!

– Отец три месяца назад помер, а сказали только вчера! Вот суки – нервы мне берегли, а?! (Плачет.)

– Вернусь, пойду работать в Медпиявку. Знаешь, что такое? Межреспубликанская контора по заготовке, выращиванию и сбыту медицинских пиявок!

– Ничто не останавливало тех, кто посвящал себя небу! Таков человек, и здесь его величие, трагедия и красота! Кто сказал?

– С ума сошла! Стирать белье! А вода где? Сменяем первый класс на второй, а второй на палубную команду…

– Давай из «Служебного романа» споем?! Ту, что Алиса Фрейндлих?

– Врубите музыку!

– Ведь чудом, чудом ты не гробанул нас тогда на вертолете!

– Девочки, что вы такое гнилое шампанское притащили? В нос…

– Тише! – сказал я. – Действительно, дорогие товарищи, эта хулиганская волна унесла тот покой, который мне здесь только снился!

– Блок! – объяснил окружающим доктор географических наук вполне трезвым голосом. – А вот это кто: «Все кверху дном, все сбились с ног, – господь бог на небе скончался, и в аде сатана издох!»? Это, братцы, Гейне в переводе Тютчева.

– Своим богохульством и хулиганством Гейне камуфлировал высокий романтизм! – вскричал Ростислав Алексеевич. – А вы что здесь делаете из моего дня рождения?! Хотите, обезьянку покажу?

Очевидно, это был его коронный номер, потому что все сразу притихли.

Теперь представьте себе мужчину, пятидесятилетнего, роста среднего, очень сильного, с лицом мужественным (на переносице пигментное пятно – там, где на противоморозной маске остается прорезь для глаз или очков); никаких радикулитов и обморожений конечностей, хотя зимовал и у черта на куличках; один только смог вспомнить случай, когда ему стало плохо: на станции «Восток» в азарте срочной выгрузки транспортного самолета поднял и метров пять пронес восьмидесятикилограммовый баллон с газом, и тогда его ударил приступ горной болезни, и думал, что умрет; геофизик с мировым именем, друг знаменитейших ученых; самый сдержанный из присутствующих, то есть во всех отношениях достойный муж, – мгновенно превратился в шимпанзе, или мартышку, или, может быть, бабуина! Гениально! Полнейшее перевоплощение! Куда там Райкину!

Он чесался, раскусывал блох, прыгнул на верхнюю койку, обнюхивал помирающих от хохота коллег, нюхнул и под подолом девиц – это уже когда вошел в некоторое ошаление от сознания точности создаваемого обезьяньего образа. Да, все гениальное немного патологично…

Отызображав обезьяну, Ростислав Алексеевич запыхался, объяснил, что давно не ел свежей капусты, а она-то и укрепляет двигательные мышцы.

– Вот я и говорю, что зайцы недаром капусту любят, – заметил полярный пилот. – Свекла тоже вкусная, а заяц не ест. Подай ему, подлецу, капусту…

Тут мы все опять сильно встряхнулись, потому что наехали на очередную кочку. Бутылка с тухлым шампанским опрокинулась на австралийца. Он хладнокровно отворил белесо-рыжие ресницы и полез было к себе на койку, но по дороге опять передумал, опять сел в уголок и вдруг, ткнув пальцем в наклейки, поинтересовался: чем «Столичная» отличается от «Московской»?

Полярный пилот объяснил:

– Та из горбыля, эта – из штакетника.

– Нельзя объяснять непонятное через непонятное! Это нарушение законов формальной логики! – вмешался доктор географии.

Шум опять начал перерастать в древнеримски-древнегреческий хор.

Но вдруг летчик запел.

Он откинул голову, уперся затылком в переборку, ногами – в край каютного столика. Ноги были в моих валенках. Он запел «Песню первопроходцев» – весьма дурацкая, между нами говоря, песня, этакое «Гром победы раздавайся!». Но когда он тонким голосом очень хорошо повел «…ты не горюй, что не пришло письмо…», то легко отодвинул куда-то простой мелодией тяжелые удары волн в борта, вибрации и говор подвыпивших товарищей.

Девушка, о которой я знал, что она выгадливая и беспринципная, хитрая и глупая, заслушалась песней летчика. Глаза у нее раскрылись, как мокрые зонтики, и в них даже вспыхнули и отразились огоньки плафонов. И она стала прекрасной. Возможно, зрачки так расширились и украсили ее потому, что наши женщины, живущие вчетвером в тесных каютах в самом носу, безбожно глотали пипольфен от качки – по три, по четыре голубые таблетки сразу – лошадь сдохнет! – а они глотали.

– Эх, молодость, молодость… – прервал песню летчик и улыбнулся девушке. – У тебя там огоньки отражаются, – сказал он. – А здесь у нас, братцы, вовсе уж дышать нечем. Пора по берлогам!

Конечно, полярники уважают Силу – и психическую, волевую, способность «давить», и физическую выносливую силу. И начали расходиться.

А я вспомнил, что в начале рейса эта девушка, смущаясь, спросила у меня:

– Вот если все время зовешь человека: «Коля! Коля! Коля!», он услышит, если на другом корабле плавает?

Не посчитайте, что здесь обдуманная наивность и род кокетства. Вопрос задан по существу. Здесь такая суспензия из незнания физики, неведения телепатии, искреннего чувства и желания, что черт ногу сломит. И ответишь нечто вроде того, что если влюбленная девушка подойдет на закате к окну своей комнатки, увидит сосны, освещенные последними лучами, их оранжево-лиловые стволы, тяжелые кроны и позовет все деревья к себе, то они и придут к ней, и остановятся возле самого окна, и заглянут в него, но об этом никому нельзя рассказывать. Как и о том, что писала в школе «Коля» на промокашках, а теперь примкнула к тем губителям природы, которые вырезают имя любимого на соснах и березах…

– Да, герои, пора спать, – сказал я.

– Спишь, спишь, и отдохнуть некогда! – пробормотал избитую прибаутку Ростислав Алексеевич. И, видно, ему самому стало неудобно за эту штампованную чушь. Но все зимовщики кивнули согласно и серьезно. Много они угробили в нерабочую непогоду времени сном, чтобы скорее прогнать сквозь себя и сквозь Антарктиду Время.

Волнение уже настолько стихло, что я отдраил броняшку и иллюминатор, чтобы проветрить от табачного смога каюту. Мы перекидывали за борт (в молчании и некоей задумчивости) пустые бутылки, огрызки, объедки.

И сразу в возникающем рыжем рассвете, в небе над океаном мелькнул альбатрос или какая-то другая морская птица.

Ростислав Алексеевич, полчаса назад изображавший так гениально обезьяну, забрался к себе в койку и тихо сказал (уже мне одному):

– Мы думаем, морские птицы только орут, молчат, кричат или дерутся… А они поют… Когда одни, без нас. Мы этого никогда не слышим. Потому что никогда с ними не летали. И не полетим. А они поют, когда летят одни.

Когда я разделся, он уже храпел и, может быть, видел свои Синие ветры.

В каюте опять было как в купе.

Не засыпалось. Думалось о том, что во всем оставаться в жизни дилетантом – это тоже профессия. И отчаянно сложная.

Всплыло воспоминание: еду в поезде, остановка на полустанке – бог знает где это было, точно одно – было в молодости. Я лежал на полке, смотрел в окно. Вдоль состава кто-то шел в шинели без хлястика, на тонких в обмотках ногах. В купе было сине, тихо – слышно было, как смазчики простукивали буксы. И чувствовалось, что на воле мороз сильный. Сороки качались на самых верхушках снегозадерживающих елей, кокетливо подергивая длинными хвостами. Ощущение спокойной дороги. Кажется, больше никогда я не ощущал в дороге спокойствия… Да, навстречу прошел товарный состав с углем. И я отметил про уголь, что он жмурится на солнечный яркий свет, отвыкнув от него за миллионы лет сна в подземельях, – я тогда начинал писать рассказы и старательно набивал голову подобными отметками, запоминанием мелочей, мгновенной фотографией виденного; скоро утомился и бросил этим заниматься. И зря – вспомнился же нынче человек в шинели без хлястика, идущий вдоль состава на тонких в обмотках ногах, и сороки, и ощущение спокойствия в дороге.

Глава девятая

03.04

Когда я назвал одну из прошлых книг «За доброй надеждой», то и не предполагал, что меня опять занесет к мысу Доброй Надежды и я обогну его в четвертый раз. Как интересно устроен человек. Огибаешь Надежду впервые, и кажется, что нет уже на планете точки более далекой от родного Васильевского острова. Но вот выходишь к Надежде от Мирного, из Антарктики, и далекий мыс ощущаешь уже как преддверие к дому.

Миновали Добрую Надежду в шести милях. Едва заметный ветерок. Солнце. Тепло.

Вот Кейптаун – рукой подать, – и сразу у нас фирменные стекла в разбитых каютах, полные танки хорошей воды, цыплята и ананасы, но… не дали «добро» на заход. Прошлый раз ребятам повезло: у кого-то случился острый аппендицит, и заход к бурам получился. Великолепная штука аппендикс! Сколько закрытых портов он открывает морякам!

Немного истории. Первым обогнул южную оконечность Африки португалец Диаш. Он был честным простым мореходом. И когда на стыке Атлантического и Индийского океанов ему влепило в мордотык на полную катушку, то он без всякой политики влепил на карту название: «Мыс Бурь». Но тогдашний португальский король был тонким политиком. Он не утвердил название. Оно могло бы отпугивать колонистов-предпринимателей. И, чтобы не подрывать колонизаторскую политику, король обозвал мыс нынешним названием. Ведь и близко тут не был, а свою подлую политическую лапку наложил и на века вечные политической лжи поставил памятник. А куда без нее, без лжи?

Наш знаменитый земляк – мореплаватель, ученый, писатель Василий Михайлович Головнин – здесь попал в переплет. После одиннадцатимесячного плавания завел «Диану» на перекур в бухту Симонстаун Капской колонии. Он и знать не знал, что пока «Диана» штормовала в океанах, Россия с Англией поссорились. Более года «Диана» простояла тут, окруженная боевыми английскими кораблями в плену. Шестнадцатого мая сто семьдесят лет назад в черную штормовую ночь Василий Михайлович велел вирать якоря и выскочил в океан, натянув англичанам нос. Воображаю физиономию их адмирала! И как потом драли его лорды Адмиралтейства! Тю-тю этому растяпистому адмиралу карьера…

Я над англичанами злорадствую еще и потому, что сыны Альбиона массу русских имен постирали с карт морей и океанов, присвоили свои названия, английский язык официально морской, и потому абсолютное большинство их переименований оказались принятыми и усвоенными морскими нациями. Иногда так обидно бывает, что кулаки сжимаются…

Ну а в результате марш-броска Головнина из Симонстауна у нас в России появилась деревня Мыс Доброй Надежды. Так назвали родовое селение наследники Василия Михайловича. Ранее оно называлось Гулынки, Пронского уезда, Рязанской губернии (ныне Старожиловского района, Рязанской области). Есть на Рязанщине и колхоз «Добрая Надежда», – очень уж занятно, что есть у нас колхоз с таким экзотическим названием! Сюда уж британцы не доберутся, чтобы его переименовать, – тут уж своих собственных переименовщиков больше опасаться надо.

12.04

Идем за водой в Конго на Пуэнт-Нуар вдоль берегов Юго-Западной Африки, все еще оккупированной Южно-Африканской Республикой.

…Пустыня Намиб, мыс Пеликан, бухта Уолфиш-Бей, полицейский пост у Анихаба, и недалеко от поста груда белых китовых костей за полосой прибоя у подножия дюн… Здесь ровно десять лет назад мы гнались за грузинским танкером «Аксай», чтобы взять с него топливо. А он уходил к бухте Мосамедиш, к Анголе, где была менее крутая и менее тяжелая зыбь. После бункеровки долго и монотонно дрейфовали, ожидая запуска очередного космического объекта. От монотонности ко мне привязалась строка: «Скелет кита на берегу Анголы…» Она звучала во мне балладно, запевно. К ней хотелось, мучительно-болезненно даже хотелось, пристроить следующую строку.

«Скелет кита» разделил со мной не одну вахту, доводя до бешенства, но дальше никакая баллада не шла и не пошла, хотя уже и на сухопутье чепуховая строчка преследовала. Она ерундовская еще и потому, что кости кита были отмечены на карте возле Анихаба, то есть за сотни миль от Анголы. Киты же – вполне возможно – никогда так близко к экватору не поднимаются: они не любят теплой воды. И все равно строка мучила. Закончилось это наваждение, когда я начал получать от читателей стихи.

Профессиональный стихотворец Сергей Алиханов:

 
Скелет кита на берегу Анголы,
Заметный, белый, высохший, тяжелый.
А мимо проплывают корабли.
Взлетает пыль прибоя,
И небо океана роковое
Вновь осеняет кроткий лик земли…
 

Любитель из Тулы Алексей Родионов прислал весьма даже умелую издевку под едким названием «Мини-баллада о скелете кита, „Невеле“ и секонде-философе»:

 
Скелет кита на берегу Анголы
Белел в ночи загадочной грядой,
И рядом я стоял.
Таинственный и голый
Мне берег виделся под чуждою луной.
 
 
И думал я: как призрачно все в мире,
Который, как всегда, куда-то катит вдаль…
Вдруг стало ясно мне, как дважды два четыре,
Что все бессмысленно… и даже стало жаль
Себя за гордое и давнее желание
Понять вокруг все сущее… Затем
В груди моей возникло ожидание
Чего-то важного и нужного нам всем…
 
 
Но тут пришел вельбот!
Нарушив тишину,
Матросская братва от дальнего причала
Мне долго и сочувственно кричала:
«Довольно, Викторыч, глядеть вам на луну —
Пора на „Невель“!
Чиф уж кроет матом
Всех литераторов!
Такой там поднял вой!..»
Ну что бы подождать еще чуть-чуть ребятам…
Так хорошо побыть наедине с собой!
 

Нынче ни в натуре, ни на карте скелета кита я уже не обнаружил.

Рассказал Вите Мышкееву все предыдущее. Он подумал и решил, что скелет кита растащили на сувениры, экономя валюту, туристы.

Милях в десяти от Пуэнт-Нуара легли в дрейф. Над Африкой самую чуть рассветало. С правого борта на горизонте горели газовые факелы – где только нынче они не горят. Было влажно и душно. Бесшумно полыхали в тучах над океаном зарницы обессиливающихся гроз. Только изредка стукали в сталь две-три капли дождя. Темнел спящим ящером мыс Мваса. Возле него на карте почему-то написано «Ложный Пуэнт-Нуар».

Четыре градуса сорок минут к югу от экватора.

В шестнадцати милях ниже нас – Конго. На морской карте она не кажется той огромной рекой, которая обласкивает половину Африки. Мысы Ма-Капа и Мойта-Сена с одноименными маяками охраняют ее устье. Плавает вокруг много разной дряни. И еще вокруг судна было много разной задумчивости. И все на мостике это чувствовали.

Есть ли еще во мне лиризм? Способен ли я и сегодня, попав в Ниццу, без всякого дела встать в пять утра и пойти к Лигурийскому морю, чтобы поздороваться с ним за руку? В сорок лет я еще ощущал тихие накаты лирического в самые неожиданные моменты.

…Лигурийское море укрывалось предутренней мглой. Прохладный ветерок тянул с гористого берега.

Я спустился с набережной на гальку широкого пляжа. Пляж тоже спал, как и вся Ницца.

Мерно шумели едва заметные волны, набегая на пляжную гальку.

Я долго стоял, слушая их. Левее торчал над водой небольшой причальчик, он, наверное, был бетонный – белел во мраке бесплотным привидением.

И я спокойно признался сам себе в любви к темному, еще ночному Лигурийскому морю. Оно было как добрый знакомый, встреченный в сложном чужом мире.

– Здравствуй, дорогое, – сказал я, присев на корточки в полумраке, и протянул слабой волнишке руку…

Разве сегодня пришло бы мне в седую башку такое?..

– Поехали в Пуэнт, – сказал капитан, возникая в рубке. – Снимайте судно с дрейфа, старпом.

Матрос стал к штурвалу, старпом дал малый вперед и спросил:

– Как будем с бассейном, Юрий Иванович?

– Спускайте воду немедленно. Здесь полно миазмов, так сказять, начиная с элементарной нефти.

– В бассейн уже забрались зимовщики, плескаются штук пятнадцать.

– Вам сказано! Спускайте! Пусть пловцы посидят на мели.

– Есть.

– Вроде впереди сети! Чуть правее левого конца волнолома! – доложил матрос.

Капитан взял бинокль.

– Н-да, сети-сети, тятя-тятя, наши сети притащили… и не сети, а лодчонка малюха… Виктор Робертович, что самое главное в любых африканских водах – от Игольного до Александрии?

– Старый балтиец этого не знает, – сказал старпом.

– Главное во всех африканских водах – не задавить феллаха, – сообщил капитан. – И не наскочить на бедуина.

Юмор тут в том, что феллахи – крестьяне-земледельцы в арабских странах, а бедуины – кочевники и полукочевники Аравийского полуострова, то есть их с таким же успехом можно встретить в морях, как, например, верблюда.

– Ясно, – сказал старпом и приказал вахтенному матросу (тому, которому под шестьдесят): – Скачи на заставу! Сейчас лоцмана брать будем!

Старец поскакал на заставу – то есть потрусил из рубки, демонстрируя быстроту реакции и услужливость. До этого он полчаса чистил пепельницы, демонстрируя старательность и трудолюбие.

– А, Виктор Викторович, доброе утро, – заметил наконец меня Юра. – Чего ни свет ни заря? Видели, как наш Трофимыч умеет резво бегать? А вы о нем жалостливые истории собираете. Почему старец галопом сейчас наяривает? Потому что боится, что его в заслуженный отпуск перед выгодным рейсом отправят. А знаете, Виктор Викторович, что он вытворяет, когда ему нужно раньше срока на отгул выходных сорваться? Такие боли в ногах начинает разыгрывать за неделю до прихода в родной порт, что все мы тут вокруг него в кучу собираемся и плачем от жалости.

Я промолчал, сунул нос в англо-французский словарь.

Прав был Юрий Иванович Ямкин: ошибся я в старце. Так сказать, напустил в старца воображенного лиризма. Нынче он уже раздражает персональным термосом, с которым является на вахту, сигаретами в самодельном металлическом портсигаре и омертвелым выражением физиономии. Но какая же уникальная, наверное, у этого вечного матроса жизнь за плечами, а я – инженер людских душ! – ни разу не поговорил с ним по душам за весь рейс. Одно утешает, что душ у нас, слава богу, нет. Я это потому твердо знаю, что как-то привел старинную поговорку из Даля. Она о смерти: «Никто не видит, как душа выйдет». И мне закатали на полях рукописи устрашающий вопросительный с восклицательным знаки: какая душа? И как ее можно рассчитывать увидеть? Нет, браток, если при входе ее еще никто не видел, то нечего надеяться засечь ее и при выходе. И тогда не пущай дымзавес в ясные читательские мозги.

Но это все трепотня. А вот с выходом моряков-судоводителей на пенсию что-то делать надо. Почему я именно на судоводителей напираю? Механики всегда найдут престижную и хорошо оплачиваемую работу на берегу, если это, конечно, толковые механики. Радисты уходят на пенсию в пятьдесят пять лет – ВЧ и прочие вредности. А матрос, штурман или капитан, если они хотят уйти на пенсию с приличного оклада, должны не уходить с палубы или мостика до шестидесяти. И при этом никакой роли не играет, какую морскую жизнь оставляет за кормой пенсионер. У одного она благополучная, отплавал на незаметненьких пароходиках по давно проложенным маршрутам, и повезло еще: ни в какие передряги не попадал. Другой сквозь три аварии прошел, тонул, новые торговые линии открывал, на себя все больше, больше и больше ответственности взваливал; уже к сорока годам Родине столько валюты заработал, в таких местах ее флаг показал с достоинством и умением, стольких молодых на капитанский мостик вытащил и всем этим так себя истрепал, что к пятидесяти ему в самый раз на бережок, чтобы успеть хотя бы разок внука увидеть. Но какой у судоводителя может быть заработок на берегу? Администраторов в пароходствах, в службах мореплавания – раз, два и обчелся. Туда попасть – по денежно-вещевой лотерее «Волгу» выиграть (и еще в импортном варианте). Преподавать навигацкие науки в училищах? Мест и там мало. Но и то обидно капитану: всю жизнь нес высочайшую ответственность, получал за это большие деньги, а на пенсию пойдет с преподавательского оклада – сто шестьдесят они в среднем получают, если без ученого звания. И вот начинают дурацкие диссертации защищать о квадратических ошибках при определении места по крюйс-пеленгам – это в космический-то век! При спутниковой навигационной аппаратуре!.. У капиталистов каждого капитана оценивают в фунтах и центах. Принес фирме или компании столько-то миллионов прибыли, рискуя, себя не щадя, мозгами день и ночь шевеля, и – катись на пенсию.

И вот все чаще начинаю я встречать на судах людей, которые, болезненно воспринимая возрастающие сложности, запутанности, противоречивости, даже алогичности современного бытия и морского производства, тихо, спокойно, сознательно решают не тратить сил на попытки борьбы с хаотичностью, на преодоление глобальных сложностей производства. Такие особы еще в четвертых штурманах теряют желание стать капитаном, замыкаются в себе, обживаются в себе, научаются использовать абсолютное знание своего уголка, то есть плюют на карьеру. (Здесь о хорошем карьеризме, о желании так проникнуть в сложность общественной жизни, производства, чтобы иметь моральное право брать на себя все большую ответственность за жизни и смерти других.) Ясное дело, такие особы сохраняют больше нервных клеток, нежели капитан плавбазы или капитан флагмана космического флота «Академик Королев», ибо сводят свою ответственность за других до минимума. И «законников» все чаще встречаю. На таких наталкивался, что всякие знаменитые Плеваки могли бы только от зависти облизываться – так они законное дышло в свою выгоду выворачивают. И таких, которые головы ни разу против течения не повернули, даже под одеялом…

Итак, в африканском рассвете не звучали мне нынче никакие тамтамы, не шелестели баобабы и не будили никаких барабанов на площадях моего прошлого.

Я просто раздумывал о пенсионных делах и листал англо-французский словарь, готовясь к встрече с Пуэнт-Нуаром. Франко-русского у нас не было, а говорят здесь по-французски – торговцы сувенирами, естественно, а не феллахи.

Юра заглянул в словарик:

– Начали с первой страницы, старина? Молодец! Осталось двадцать четыре тысячи девятьсот девять слов. Только не запейте! Итак: абажур, аборт, абортарий…

Заигрывает? Или хочет в присутствии штурманов лишний раз подчеркнуть мое плохое знание языков?

– Нет, нет, Юрий Иванович, – говорю я. – Никогда не желал стать полиглотом. Вот сейчас, например, на судах многие ударились в изучение языков. И уже не ради процентной надбавки к зарплате. Нервишки, тоска, одиночество… А начнешь зубрить по пятьдесят слов латыни, например, и сразу у тебя нервы как у гимназиста. Плюс мозг отдыхает: не требуется при изучении ирокезского, например, языка философических раздумий – а оно и к лучшему!