Текст книги "Том 6. Третий лишний"
Автор книги: Виктор Конецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
– Гляжу, Виктор Викторович, вы не только своих читателей за носы водите, но и самого себя тоже, – сказал Юра, убрал свой персональный бинокль в ящик и приказал: – Старпом! Начинайте уклонение от противника, следующего значительно меньшим ходом, нежели мы!
– Вы имеете в виду феллаха!.. Лево пять по компасу! – скомандовал на руль Мышкеев.
Здесь юмор заключается в том, что если употребляются слова «уклонение от противника», а противник ваш – божья коровка или майский жук, следующие, естественно, ходом, который значительно меньше вашего, то вся эта белиберда невольно вызывает у любого судоводителя улыбку. Ведь каждый прошел сотни тренировок, сборов, экзаменов, когда надо решать тяжкую, а иногда безнадежную задачу уклонения от противника, который следует значительно более быстро и несет тебе, если не решишь задачу на уклонение, обыкновенную гибель.
– Сколько вы думаете простоять в Пуэнт-Нуаре? – спросил я бывшего товарища.
– Как вода потечет, – ответил он и ушел из рубки.
Тут дело в том, что развивающиеся страны часто имеют плохо оборудованные порты. В справочнике прочитаешь, что пресная вода на таком-то причале поступает на суда по стольку-то тонн, а на деле окажется, что вместо нормального шланга и мощного напора будут кишка в палец толщиной и напор меньше, чем в вашем кухонном кране. Так что в капитанских словах ничего особо уничижительного для меня не было, но… Но если в этих путевых заметках будет куда больше пропусков, умолчаний, скороговорки и неточностей, нежели обычно у меня бывает, то не только от лени моей при ведении дневничка, но и по вине сукина сына Юрия Ивановича Ямкина, который часто вообще меня не информирует о, так сказять, стратегической, общей обстановке вокруг судна. А за каждую неточность потом приходится платить своей шкурой. И вот этого я Юре не забуду никогда. Ведь он даже не дал мне возможности побывать в Мирном!
Алла Пугачева продолжает по двадцать раз в сутки орать: «Прочь тревоги! Прочь сомненья! Вновь стою на этой сцене…»
Глава десятая
Замкнули круг в Лас-Пальмасе на Канарах.
Трехсуточная стоянка.
У цивилизованного причала, то есть в полной безопасности и со всеми удобствами.
Австралийский коала, не успели мы еще трап смайнать, спрыгнул на этот замечательный причал и унесся по нему с такой смешной скоростью, как в фильмах начала века.
Я сходил на берег только до рынка. Нам запрещается привозить домой овощи и фрукты карантинной службой. Но ежели заложить их в ресторанный рефрижератор, то, может, и провезешь. Хотелось появиться в майском Ленинграде с экзотическими плодами. И я на остатки песет купил бананов, помидоров, разной непонятной травки и непонятных, вполне зеленых орешков.
Прекрасно, когда истратишь все деньги.
Вторые сутки стоянки отсыпался до вечера. Наконец заставил себя встать и побриться.
Тишина на судне была оглушительная.
Побрившись, я застрял перед зеркалом, раскачивая очередной зуб и решая вопрос: быть ему или не быть?
В каюту решительно постучали, и на пороге возник мой капитан.
Я бы меньше удивился, если бы увидел Беллинсгаузена.
– Разрешите? Я заметил, вы не ходите на берег. Что бы это значило?
– Несколько лет назад меня здесь укусила обезьяна, и с тех пор побаиваюсь Канарских островов, – объяснил я и перестал раскачивать зуб. Моя каюта – мой дом, а мой дом, согласно конституции, охраняется законом, и мне вовсе не хотелось видеть здесь бывшего товарища.
– Об этом замечательном факте своей биографии вы уже раструбили на весь свет, – сказал он.
Да, если честно признаться, тяжко бывает жить на судне, где ходят по рукам твои книги. Попробуйте такую пытку: пообщайтесь четыре месяца с морячками, которые четыре месяца выискивают в ваших опусах самых неуловимых блох.
– Что означает это явление Христа народу? Вы, товарищ капитан, наконец решили обойти судовые помещения? Докладываю: уборка производится систематически и…
– Хватит валять дурака. Может, пригласите сесть?
– Прошу.
Он сел и огляделся. У меня было уютно. Висели суровые антарктические акварели, пингвинье яйцо; стояли в углах дивана две конголезские статуэтки, поблескивали на столе подарки геологов – кусочки занятных минералов.
– Что это за чучела? – спросил Юра про статуэтки.
Самый неудачный вопрос, который он мог задать, хотя, прямо скажем, конголезские произведения народного современного искусства могут напугать и смелого человека. Но дело в том, что из-за них мне пришлось претерпеть отвратительное, как их лик, унижение.
– Благодаря вашим стараниям всякая связь с берегом в Пуэнт-Нуаре была запрещена, Юрий Иванович. Но я нарушил ваши приказания и глухой ночью сошел на причал. И в полной тьме купил эти чучела – они из черного дерева, торговал ими тоже, как вы догадываетесь, черный человек, потому как следует разглядеть товар я при всем желании не мог.
– Это, так сказять, такое же черное дерево, как я папуас, – заметил Юра и подкинул ближайшую статуэтку на ладони.
– Возможно, но чем-то вы похожи, – заметил я. – Мужчина вполне современен, одет модно, брюки отлично выглажены.
Мой черный мужчина действительно, к полному моему удивлению, оказался на свету в джинсовых брюках, форменной рубашке с накладными карманами и… с автоматом в одной руке и ножом в другой. А физиономия у статуэтки такая, какие здесь вырезали из черного дерева и слоновой кости и тысячу лет назад. Его подруга сохранила старомодность не только ужасной маски-лица, но и фигуры. Таким образом, влияние цивилизации на конголезских художников однополо.
Юра хладнокровно принялся изучать геологические образцы.
– А это что?
– Кварцевая друза с вкраплениями крупных агатов.
– А что такое, стало быть, друза?
– Группа сросшихся кристаллов. Так чем я, так сказять, Юрий Иванович, обязан вашему визиту? Сейчас у меня свободное время, судно в порту у причала, есть кое-какие личные дела.
– Это не черное дерево, а обыкновенная, плохо покрашенная пальма. У воина уже нога треснула, – заметил Юра. – А сход на берег в Конго не был разрешен, потому что были закрыты банки по случаю праздничных дней. Увольнять же людей без денег я не имею права.
– Простите, но деньги заказываются по радио, а о праздничных днях написано в любом справочнике. Зимовщики впервые увидели травку и деревья за год Антарктиды, но вам не хотелось принимать на себя и малейшей ответственности.
– Не говори о том, чего не знаешь.
– Попрошу не тыкать.
– А ты тоже тыкай.
– Что случилось? – спросил я. – Мама и папа мои умерли, детей нет. Так что никаких подготовлений к неприятным известиям не требуется. Давай без слюней. Что случилось на берегу? Где радиограмма?
– Нет радиограмм. Так просто зашел. Чайку попить. Рейс кончается, стало быть, скоро расстанемся.
– Не получится чаек. Электронагревательные приборы в каютах запрещены. Водки есть полбутылки. Здешнее пойло, ромовая дрянь.
– Тогда не надо. Писал что-нибудь?
Когда мы с ним раньше плавали, я был моложе, сильнее и умудрялся писать в море даже прозу – не какой-нибудь дневничок, а прозу. И читал ему иногда куски, советовался.
– Твой главный просчет, Юрий Иванович, обуржуаживание – или как там это слово произносится. Я эту болезнь наблюдаю у многих коллег-писателей. Смертельно опасная болезнь.
– Может быть. А я тебе скажу, вернее, повторю, что твой главный просчет – брякать подряд все, что думаешь. Смертельно вредная привычка. И дело не в том, что сам себя под удар ставишь и рискуешь, а, стало быть, себя выбалтываешь. Вот в повести, где меня продал, зачем распятие Христа с судьбой блокадных мальчишек спутываешь? От словоблудия? Коробит как-то.
– Ишь какие у нас капитаны пошли! Какие глубокие читатели! Какие интеллигентные! Налей-ка вот и себе рюмку этой дряни.
– Ты много пил в рейсе. Почему?
– Видишь ли, трезвым я не совершил в жизни ни одного благородного поступка. Так и в рапорте напишу, если вопрос официальный.
– Я пришел, потому что дело все-таки есть.
– По службе? Тогда почему не вызвали меня к себе в каюту, товарищ капитан? Интересует количество выпитого? Так это у артельного все черным по белому записано и бухгалтеру передано. Они сами куда нужно бумажки представят.
Он выпил полстакана ромовой водки и перекосился от омерзения.
– А ты водичкой из-под крана запей, – сказал я. – Она тепленькая, приятная.
Запивать он не стал, закурил «Уинстон».
Все это означало многое.
В конце концов у меня с Юрой, как и с однокашниками, и с теми ребятами – начинающими писателями, с которыми сосал соску в литобъединении, все происходило довольно банально и одинаково.
Когда-то мы были с Юрой близки. И с ребятами из объединения мы были близки, привязаны друг к другу, любили друг друга. Конечно, это не касается приспособленцев, бездарей. Боже, как начинающие писатели были привязаны друг к другу, любили друг друга! (Недаром это повторение «друг друга».) Друзьями мы были, переписывались, перезванивались, делились замыслами, удачами, провалами. А потом, когда начали определяться литературные судьбы и пути, началось и незаметное расхождение, но делалось оно все центробежнее и резче – дальше и дальше друг от друга, чужее и ненужнее друг другу – как лучи от уличного фонаря. И до того разошлись, что и позабыли о существовании общего начала, общего прошлого. Лампочка этого прошлого покрылась пылью. Казалось, даже перегорела. Но вот начали стареть. И обнаружилась неясная, неосознанная обратная тяга друг к другу, хотя и разные у всех дороги, тупики, успехи, положение в жизни и литературе…
И эпителием души я чувствовал, что Юру ко мне тянет. И что моя злость на него тоже какая-то особенная, без ненависти, но Мирный прощать ему я не собирался.
– Почему ты не разрешил мне перейти с экспедиционниками на «Зубова», побывать в Мирном и вернуться с отзимовавшими?
Он процитировал:
– «После того, как капитан закрутил роман с буфетчицей на глазах всего экипажа, от него можно ожидать и других неожиданностей». Вот ты их и дождался. Чем ты особенный? Я никому не разрешал этого, ибо обстановка там была сложная, и я мог остаться без людей: закуковали бы вы на «Зубове» или даже на материке – все могло случиться. Сколько раз тебе это повторять? – Он произнес это с той интонацией, с которой повторил мне когда-то: «Я же предупреждал тебя, что брать собаку в рейс из Рио не следовало!» Он мне плешь этой фразой переел…
– Я здесь особенный. И ты это знаешь. Если судоводитель моего ранга записан в судовой роли на двенадцатом месте, значит, он не обыкновенный судовод, а в первую очередь – пресса. Именно за эту мою роль я получаю здесь государственные деньги.
– Ну и что ты здесь написал?
– Сочинял сказку для детишек самого младшего возраста.
– Ты не шути. Я серьезно.
– Кто-то заметил, что сказка – выход из трагедии.
– Стало быть, ты здесь под моим командованием трагедии переживал?
– В судовом журнале Лаптева есть фраза: «Левое пузо лодки погружено было в густой ил». Так вот, весь рейс мое левое пузо было в густом иле. А вообще новая книга будет о спасительности людской забывчивости и удивительной российской отходчивости.
– Почитай сказочку, – попросил Юра, укладываясь на диване ногами на валик.
– Там и читать нечего. Десять строк. Лягушка проглотила кузнечика. А он у нее в пузе не сдох, прыгает себе и резвится. И потому лягушки обречены вечно прыгать и не могут ходить нормально.
– Кузнечик, так сказать, пророк Иона? Нет ли у тебя мании?
Я себя даже по лбу стукнул, потому что такая ассоциация не появлялась. Может, действительно я уже маньяк не хуже Геннадия Петровича?
– Там еще о зайцах. У зайцев носы розовые потому, что они едят морковку. И о птицах. Они летают потому, что им так нравится, – для собственного утешения и ободрения, – сказал я.
– Скоро тебе будет пятьдесят. Как тебе эта дата?
– Гнетет. Но, кажется, я успеваю перейти рубикон уже на берегу. Там должно быть легче.
– Успеешь. Я помню, что ты родился шестого июня, а мы будем дома суток через десять, если все будет нормально.
– Кстати, попа, который за Пушкиным сексотничал, Ионой звали. Пошли пройдемся?
– Черт, я и забыл, что его Ионой звали, – искренне признался он.
Стало почему-то неприятно, будто сам кузнечика проглотил.
Мы прошли пустынными и тихими коридорами и поднялись на мостик.
Был штиль. Облачка хорошей погоды над океаном, в который стремительно опускалось солнце. А с другой стороны уже зажигались цветные рекламы Лас-Пальмаса. Прямо по носу всходила луна.
Юра надел темные очки. Усталые были у него глаза.
– Нынче зеленого луча не будет, Юрий Иванович, – сказал я. – Не та атмосфера.
– Его и тогда не было. Был светлячок-сегментик. И никакого Кудрявцева не было. Зачем же ты, так сказять, мне и его смерть пришил? Хватит мне мальчика новорожденного, его матери и девушки шестнадцатилетней.
Не отпускает его прошлое! Сколько лет, а не отпускает… Ведь начисто оправдан по всем статьям во всех инстанциях, но знает что-то такое про себя, что забыть давнюю аварию не дает. Потому я ему когда-то самоубийство и приписал.
– Ну, с Кудрявцевым я себя обвинил больше других.
– Нет, Виктор Конецкий, самообвинение у вас не очень-то убедительно получилось. Не тянете вы на Федора Достоевского.
Внизу на шлюпочной палубе сушился огромный транспарант «ЗДРАВСТВУЙ РОДИНА!». Он был написан на брезенте. Брезент растянули шкертами за люверсы. Один шкерт лопнул, угол брезента трепало ветерком.
– Вызови вахтенного – пусть закрепит, – сказал Юра.
– На кой черт вахтенный? – спросил я. И сам спустился на шлюпочную палубу, чтобы закрепить шкерт. Было даже приятно близко увидеть огромные буквы приветствия родному дому. Они покажутся маленькими тем, кто будет встречать нас на пассажирском причале Васильевского острова, – так высоко будут висеть над их задранными головами.
– Жду в своей каюте! – крикнул Юра с крыла.
Я, конечно, не Достоевский, но в Юрии Ивановиче Ямкине достоевщину чую сквозь внешний капитанский блеск.
Скажете, несовместимые штуки – такая профессия и самоедство? И правы будете. Я просто слова не могу подобрать. Не достоевщина это, не самоедство, а… Вот знал я одного радиста. Его судно разбомбили у Сескара. На борту было около тысячи человек солдат, которых эвакуировали из Таллина. Радист рассказал мне, как два обезумевших от ужаса пехотинца, оказавшись в воде за бортом, вцепились ему в брюки и, естественно, потащили на грунт, ибо плавать не умели, и даже сапоги скинуть сообразить не могли. Тогда он нырнул с ними вместе поглубже, расстегнул пояс брюк, вырвался из штанов и всплыл, а солдаты вместе с его брюками потонули. Тут все логично и нормально. Одно только жутковато было, что рассказывал он эту историю, смеясь и приговаривая: «Они меня, сукины дети, раздели!» Конечно, человеческая совесть так устроена, чтобы свое плохое забывалось, затушевывалось, но Юра, случись с ним подобное, со смехом рассказывать бы не смог. И вообще бы никому и никогда, возможно, не рассказал бы – про себя держал. Вот тут я уже где-то ближе к тому, что про него хочу объяснить.
Закрепив шкерт, я поднялся к себе, вымыл руки, надел чистую рубашку, галстук и пошел в капитанские апартаменты.
Юра разговаривал по телефону с вахтенным помощником, объяснял ему, что если после двадцати одного часа по местному времени к судну подкатит на лимузине хоть бог, хоть царь, хоть сам консул, пусть он катит дальше к чертовой матери, потому что капитан отдыхает и категорически приказал его не будить. Если же все-таки гость к чертовой матери ехать откажется, то пусть им займется капитан-наставник.
– Симпатичный у тебя наставник, – сказал я, любуясь «Головой клоуна» Бернара Бюффе. (Кстати, я засунул эту голову в один неполучившийся сценарий, и ее немедленно спер и повесил в «Осеннем марафоне» Георгий Данелия.)
Юра согласился с тем, что наставник оказал судну могучую помощь.
Я сказал, что наставник уже стар для моря, но все же моряк с большим прошлым, черт бы его побрал за это. А что средний период моей морской биографии характерен тем, что я тогда вовсе утратил способность замечать в судьбах соплавателей что-либо особенное, отличающее их от сухопутных людей. Но вот началась серия смертей, и сумасшествий, и нелепых аварий среди одногодков. И никуда я не могу деться от ощущения, что морские судьбы – особенные судьбы. И с ума здесь свихиваются оригинально. Здесь вспомнил Валю Кравченко. Шел он из Дудинки на Сирию штилевым Северным морем. И вдруг спрашивает, посмеиваясь, у штурманов: «А попадем мы, ребятки, в Английский канал, а? Он ведь узкий! Не промахнемся?» Не промахнулись, попали. В Бискайском заливе Валя опять интересуется у помощников: «А попадем ли мы в Гибралтар, ребятки? Он ведь узкий! Не промахнуться бы!» Ну, штурмана, конечно, смеются: шутник у них мастер, шебутной капитан – с таким и плавать легче. Потом заметили, что он и в одиночестве шутит: играет у себя в каюте фуражкой в маялку. Все остальное прекрасно, морячина опытнейший, автор книги по управлению судном в шторм. Пришли в Латакию, отдали якорь на рейде, якорь не забирает. Оказалось, отклепался якорь от цепи. Плохо за ним старпом с боцманом смотрели. Конечно, веселого здесь мало – водолазов вызывать, валютой платить, но ничего катастрофического, сногсшибательного. А капитан идет в ванную и вскрывает себе вены.
Юра заметил, что я опустил одну деталь. При обратной прокладке выяснилось, что накануне отхода Валя узнал, что его жена уже пятый год живет с водопроводчиком.
Но в то же время Юра согласился с тем, что морские судьбы – особенные.
Так весело мы начали деловой разговор.
Пришла официанточка, принесла чай. Хороший. Но когда-то мы свершали чайный ритуал сами, с начала и до конца.
Красивая девушка принесла чай. Этакая сирена с подрисованными синим и зеленым глазами. Девицы с наших лайнеров кое-чему у западных секс-бомб подучились – не такие уж они бездарные ученицы.
Юра ухмыльнулся, глядя на меня сквозь темные очки. Он не снял их и в каюте.
– Опять подозреваешь? – спросил он.
– Нет. Когда человек готовится к работе за границей на ответственном посту, то делается ягненком, а не сатиром.
Во мне-то девица мгновенно пробудила беса. Еще одна из проблем моря, о которой не принято говорить. Трудно нынешним морякам забыть о том, что сирены существуют и в жизненном болоте. Раньше-то они жили только в Средиземном море. Теперь размножились и прижились во всех водоемах.
Когда ослепительная девица ушла, Юра сказал, угадав мои мысли:
– Такие дирижируют нами бедрами, а?
Я согласился безропотно.
– Что-то дергаться стало на левой щеке. Часто и мелко, – сказал Юра. – Пятьдесят два года… Не так страшно неуклонное, так сказять, приближение смерти. Отвратительно стареть внешне. «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне…» – почему-то вспомнил он тревожную мальчишескую песню, которой когда-то начинался двадцатый век.
– Кстати, о музыке. У меня несколько дней полярный пилот жил. Замечательно пел. А ты гитару совсем бросил?
– Может, теперь-то и опять запою. Курить-то, видишь, уже начал, – сказал Юра как-то двусмысленно. – А пока скажи, что тебе рассказывали обо мне, моем нынешнем положении, штурмана? Я же знаю, ты с ними сблизился – изучаешь, так сказять, молодое поколение. Что знаешь из ситуации?
– Пока ничего не знаю.
– Что помощники говорили обо мне плохого?
– Ничего.
– Вовсе ничего?
– Кроме того разве, что не даешь никому в кают-компании рта открыть. Вещаешь сам, как оракул. Но это мне и без помощников уже три месяца видно и слышно.
– И директор ресторана тебе ничего не говорил?
– Еще раз: я не понимаю, о чем ты спрашиваешь. Помощники – хорошие ребята, растут отличными специалистами. Современные, конечно, ребятки – рвать к себе и на чужие ноги наступать их учить не надо. Но когда после истории с Мирным я покатил на тебя бочку, бросились на защиту. И когда пассажиры ругались за твою вельботную перестраховочную манеру менять людей, штурмана тоже защищали. А директора я знаю шапочно, но он мне кажется нормально хитрым для своей должности и достаточно смелым человеком. Никто ничего плохого про тебя не говорил.
– Никто из них меня не любит, – сказал Юра. – Только мне на сантименты всегда плевать было. Уважают, подводить не хотят – и ладно. Только бы работали хорошо.
– У тебя неприятности?
– С чего ты взял? Рейс прошел отлично. – Дальше он заговорил тоном капитана, дающего интервью: – Во-первых, все операции по доставке экспедиции прошли успешно. Плавание закалило экипаж, позволило нам строже оценить свои возможности. Моряки и участники антарктических экспедиций жили дружно, поровну делили все невзгоды. В рейсе проведено много интересных мероприятий: спортивные праздники, вечера отдыха, диспуты, вечера поэзии. С большим подъемом прошел субботник, в котором приняли участие триста девяносто семь человек. Вот коротко о наших делах.
– Иски кто-нибудь подавал на испорченные вещи? – спросил я.
– Я же тебе объяснил, что это опытные, серьезные мужчины. Они жаловаться не станут.
Из окна капитанской каюты был виден грузовой трюм. На крышке трюма боцман днем распотрошил спасательный плотик. Плотик лопнул после удара волны-бандюги, но заметили это не сразу. Содержимое намокло. Боцман его сушил, поставив возле на всякий случай часового матросика. В плотиках есть экзотические штуки. Счастлив тот моряк, которому никогда не пришлось увидеть этой экзотики.
Изнывающие от безделья полярники толпились вокруг.
– Это здесь, наверху, жалоб не было слышно. А видел бы ты, как один геофизик, суровый и серьезный мужчина, заплакал. Талисман-амулет найти не смог в каюте после потопа. Какая-то безделушка, но ему любимая женщина на счастье подарила перед зимовкой.
– Тут заноешь, – сказал Юра. – Тем более есть в некоторых из них что-то детское.
(Занятно, что среди особо бородатых зимовщиков попадаются типы, разительно похожие на Льва Толстого разных периодов его жизни. А Толстой чувствовал и понимал детство как никто…)
В чем-то меня Юрий Иванович Ямкин подозревал или чего-то ему от меня было надо.
И наш разговор опасно заштилил.
Возникло такое ощущение, какое случается, когда открываешь лобовое окно в рубке, а судно идет большой скоростью, но встречного потока воздуха не возникает, потому что ветер попутен судну и равен его скорости, и потому в окно не сквозит, и потому возникает ощущение штиля, но это ложное и потому опасное ощущение, ибо ветер над морем штормовой.
– Ты хорошо знаешь, зачем живешь? – наконец нарушил паузу Юра.
– Боюсь, не поверишь. Но я постараюсь быть откровенным. Я только и делаю, что долги отдаю, сквитываю. Как-то получается, что я всем и каждому должен или в чем-то виноват. Всем я обязан. Знаю, интеллигентщина это, психоз своего рода, но факт. Видишь, и перед тобой я себя виноватым чувствую. Думаешь, не мучился этим весь рейс?
Юра прошелся по каюте, остановился у окна. Над Южной Атлантикой всходила огромная луна. Господи! Сегодня полнолуние – пришло мне в голову. А в такие ночи у Ямкина всегда пошаливали нервы. Вот откуда этот странный визит и разговор.
– Еще в довоенные годы мне часто снились львы, – сказал Юра. – Мертвые, каменные, знаешь, из стен домов-особняков торчат львиные морды? И на ручках старинных дверей такие львы. Они в зубах кольца держат.
Он замолчал, помешивая чай в стакане, где не было чаинок.
– А дальше? Ну, львы выглядывают из камня, и что они?
– Ничего. Просто жаль их было. Что вылезти на свободу не могут. Я их даже, – это уже отец рассказывал, сам не помню, – этих львов выковыривать пытался, пока дворник уши не надрал. Отец это мне почему-то накануне смерти рассказал. И еще объяснил, что в раннем совсем детстве водил меня в цирк. И там я очень плакал, когда гном-клоун таскал по арене большого льва за хвост. Быть может, это чучело льва было, но, так сказять, последнее к делу не относится…
– Вот почему у тебя клоун висит!
– Нет. Тут другое. И капитаны, и врачи, и прокуроры, и судьи – все паяцы своего рода. Как и артисты в драмтеатре. Потому что никто на судне, в зале судебного заседания или в театре не озабочен душевным состоянием главных действующих лиц – смейся, паяц! – и вся лавочка. И не смей ошибаться и распускать нюни. Но у клоунов хоть грустинка в глазах разрешается, а нам и того не положено. Смотри вот!
И он показал мне ремонтные ведомости и кое-какие документы, которые доставили на судно в Пальмасе. Возле пункта «настелить новый пол в музыкальном салоне, полностью сменить палубный настил на пеленгаторном мостике…» красным фломастером было написано: «Останетесь со старыми!»
– Это под тем соусом, что мы все-таки опаздываем к плановому сроку начала ремонта. Не без юмора кто-то из начальников, – объяснил Юра.
Я хмыкнул.
Юра показал еще РДО о ледовой обстановке в Финском заливе. Строгая радиограмма: «В результате суровой зимы… тяжелые льды… особенно опасно в условиях весенних дрейфов ледяных полей… многочисленные случаи навалов судов друг на друга, особенно на вахтах старших помощников… усилить внимание при плавании в караванах за ледоколами…»
Вообще-то обычное дело. Когда судно из каких-нибудь тропиков вдруг оказывается во льдах Финского залива и близко от дома, то происходит этакая психологическая накладка: быть не может, чтобы полсотни миль льда представляли опасность после пути в десятки тысяч миль.
– К этой радиограмме я тебе советую особенно хорошо принюхаться, – сказал Юра.
– Есть. Будем особенно внимательны.
– Нынче я о другом, – сказал Юра и вдруг назвал меня Витей. Я насторожился – что означают такие уж совсем телячьи нежности?
– С неофициальной почтой есть для тебя агентурные сведения. Галина пишет, что тебе уже сейчас, прямо с рейса есть смысл дать РДО в кадры: мол, мечтаешь опять повидать Арктику на самом дырявом лесовозе.
– Чего?
– Там у тебя начала печататься какая-то новая штука?
– Да. Она уже кое-кому не нравится?
– Ты догадливый.
Весело получалось: из льдов Рижского залива в антарктические льды, из антарктических – во льды весеннего Финского залива и из финских – в Арктику месяца на три-четыре…
– Галина считает, что тебе надо прикрыться безвалютным сквозным рейсом по Северному пути или уходить с флота.
– Передай ей мою благодарность за совет. И привет. Но у меня тяжелый пародонтоз – это первое. Второе. Я давно, а быть может, всю сознательную жизнь существую ради литературы. Она и только она, Юра, держит меня на поверхности. Это мой капковый бушлат. Что мне даст арктический рейс, если я там уже был черт те знает сколько раз? И без Арктики я начал повторяться! Это мой ужас сейчас – самоповтор. Страх самоповтора преследует и во сне, можешь понять?
– Ишь как ты, стало быть, разговорился! Значит, в новом опусе чего-то напортачил серьезное, хвостик трясется. Что напортачил?
– Ничего я не напортачил. Просто перешел на новый жанр. Через десять лет в подобной манере все писать будут. Кроме гениев. Но к такому жанру привыкнуть надо. Читал Нормана Мейлера?
– Слышал.
– Он сочинил биографию Мэрилин Монро и указал жанр: «фактоиды», то есть смесь фактов и вымысла. Вторую книгу о Монро он вообще назвал «вымышленными мемуарами», благо Мэрилин в суд подать не может…
– В мемуарах все врут. Недаром же – «врет, как очевидец». А ты себя к Мейлеру подшвартовываешь? Бонапартизм в тебе, так сказять, Витя, растет.
– Молчи и слушай умного человека: недолго осталось. Все нынче устали от лжи. Женщины устали от мужской, мужчины – от женской, все вместе – от всемирной. И художественные фантазии, сочиненности, выдуманности перестают воздействовать на людей. Люди хотят доподлинности хотя бы в книге, если в жизни им суют ложь и в глаза, и в уши, и в нос, и даже в вены – уколы какой-нибудь глюкозы…
– Уверен, что общее количество лжи в мире константа. Общее количество от века веков одинаково. Имею в виду отношение количества лжи к численности человечества. Численность растет – ложь заметнее – вот и весь фокус.
– Не буду спорить. Даже запомню твою мысль. Но не в том дело. Дай досказать. В нынешней ситуации я вынужден обманывать читателя изощреннее. Не просто совать ему в череп Базарова, но сообщить, что Базаров на самом деле был, явился в дом Виардо, дал Тургеневу пощечину, они подрались, но потом помирились, вместе напились и попали в вытрезвитель, который находится на углу улицы Жобера и Коньяк-Жей, недалеко от площади Пигаль. И вот ко всему этому я еще должен приложить медсправку из вытрезвителя и выписку из дневника супруга Полины Виардо, где тот злобствует по поводу происшедшего с Иваном Сергеевичем, которого вообще-то нежно любил всю жизнь. Вот после такого предисловия современный читатель совсем иначе прочитает «Отцов и детей». Понял? В этом жанре фон, подмалевка должны быть абсолютно документальны, истинно – без дураков – правдивы, а остальное…
Юра присвистнул, потому что понял.
Он походил по каюте, снял наконец очки и сказал:
– Уходи с флота. Здесь не шутки с Базаровым шутят. И про мадам Бовари здесь материала не соберешь. Уходи сам. Или тебя уйдут. И правильно сделают. Может, где-нибудь к новому жанру и привыкнут, но не на флоте.
– Но я-то без флота – нуль без палочки! Куда мне без него? В колхоз ехать и деревенщиком становиться?
– Тогда просись в обыкновенный каботаж на Певек. Галина знает, что пишет. Утешу тем, что, судя по всему, нам с тобой гореть одновременно, но на разных кострах.
– А что это значит?
– Перед Новым годом была проверка финансово-хозяйственной деятельности экипажа. По сигналу, так сказять, дозорных народного контроля. Конечно, масса упущений. Главное – нецелесообразный расход валюты по закупке малоходовых, дорогостоящих сувениров за рубежом. Тут такое дело. Ну, купил соответствующий товарищ для сувенирного ларька слоников из слоновой кости по двадцать долларов штука. Товарищ этот отлично знал, что их не купят пассажиры. И продающий это знал. И тогда дал товарищу презент. Товарищ взял презент и слоников. Слоники катаются на пароходе год, два. Потом их оформляют неликвидами. Все понял? Бухгалтер из меня плохой, потому что мало на пассажирских плавал. Вот и все. Начали с сувенирного ларька копать, и покатилось снеговой лавиной. Больше тебе пока знать ничего не надо – не для художественной литературы. Ну а в бассейновую газетку и без тебя пропечатают.
– Я не пишу о том, чего не знаю. Сувениры на лайнере для меня темная ночь. А люди у тебя молодцы – никто не проболтался!
– Так им, стало быть, если все обошлось бы, со мной еще плавать да плавать. Нынешние молодые люди зря болтать не станут в таком, стало быть, варианте. А вообще-то хороший капитан без хороших помощников – ничто. Ничтожный с хорошими – почти все. Здесь же мне никто помочь не мог. Я, конечно, надеялся, но уже в феврале Галина намекнула в радиограмме, что документальная проверка в пароходстве все подтвердила. А сейчас пишет, что приказ уже ждет.
