Текст книги "Том 8. Лети, корабль!"

Автор книги: Виктор Конецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Иду я под гражданским флагом Советского Союза. Перед уходом напишу еще. Возможно, что потом ты долго не получишь от меня ничего. Может быть, даже 3–4 месяца. Не волнуйся за меня…

Обнимаю тебя, худенькая моя. Мать, я вернусь, потерпи, родная. Привет всем, всем. Вика.

22.04.1954

12.05.54. Маленькая моя мать, все хорошо. Корабль прекрасный – моя мечта, транспорт на 4000 тонн, замечательной архитектуры, комфортабельные каюты, хороший ход и т. п., все, что я когда-то видел в мечтах.

Обаятельный запах новорожденного корабля, запах свежей краски, новой материи, смолы и прочего будят во мне бурю воображений.

Маршруты до сих пор неизвестны. Есть несколько вариантов – все интересные.

Сегодня я был у флагманского штурмана Балтийского флота и назначен флагманским штурманом трех таких кораблей на переход. Я буквально влюблен в эти громадины и, приходя к причалу, испытываю желание похлопать их круглые кормы, похлопать от избытка ласковости и дружелюбности к ним – с таким чувством, вероятно, хлопают детей по мягкому месту.

Кэп – наш, северный, но людей я привык не хвалить по первому впечатлению, а выждать.

Работы много, до чрезвычайности много, но, кажется, буду работать со страстью. Для подготовки сроки очень жесткие.

Здесь уже отцветают фруктовые сады, много черемухи, очень нарядные женщины. Кенигсберг очень сильно разбит и почти не восстанавливается…

Целую тебя, дорогая моя, береги себя. Твой бродячий сын Виктор.

Олег, совершенно нет времени царапать сейчас. Все факты – в письме материнскому созданию. Уезжаю на запад, за новыми кораблями. Обидно за отпуск. Трезвая оценка трудностей, которые впереди. То, что осознаю это в себе, – немного играет своей обывательщиной.

Главное – береги мать! Гони ее в отпуск, вышвыривай на юг. Попробуй купить путевку.

Встречай моего зама, т. к. он везет мои тяжелые книги. Записки мои заверните и до моего прихода или дальнейших указаний не трогайте, кроме одного: найди среди них отпечатанную на машинке статью «О художественном вкусе и пошлости» (в которой, кстати, много ее), прочти статью и письмо от редактора «Советской культуры». Попробуй влить в статейку факты и детали, известные тебе, убрать пошлую «головку архитектуры» и попробуй послать опять в редакцию «Советской культуры». Навал на писателей выкинуть совсем, т. к. он не к месту [14]14
  Статья «О художественном вкусе и пошлости» была отправлена в газету «Советская культура», но не была опубликована.


[Закрыть].

Жму лапу; будешь писать – обязательно фактического материала за меня добавь. Виктор.

13.06.54. Дорогая матерь, удачи, не начав осуществляться…

В Ленинград мы не идем, а прямо отсюда Большим Бельтом и Каттегатом идем в Мурманск, вероятно, без заходов куда-либо.

Несколько дней назад вернулись с моря. Ходили на уничтожение девиации. Мы получили приказ 12-го в 15 часов выходить в Ленинград. Все было готово. Курсы предварительной прокладки, миновав Кронштадт по Большому Корабельному фарватеру, втыкались в Ленинград и оканчивались у гранита набережной против Горного института (мы должны были там встать).

Ты, вероятно, можешь себе представить настроение, которое было на корабле.

За несколько часов до выхода все оказалось переигранным… Единственно, что хорошо, – это виза, паспорт моряка, диплом штурмана дальнего плавания и свидетельство на право заграничного плавания – мечтаю зажать диплом.

Да, бесплодно отцвели мечты о белых ночах и теплом вечернем граните. Сейчас сидим и ждем выхода в море. Есть свободное время. Много перечитываю Чехова и все думаю о том, почему он тебе не нравится. Он заставляет думать о собственной пошлости, бесчисленное количество кусочков которой есть в душе. Он беспощадно бьет за душевную слабость и трусость, изредка доставляет радость абсолютно чистой красоты образов. Я никогда не улыбаюсь, когда его читаю.

Прочел «Записки советского актера» Черкасова. Много повторений – обычный недостаток мемуарной и полумемуарной литературы – серый фон с редкими блестками фактов.

Да, книги купил, – чтобы ты не покупала: «Русские мореплаватели», двухтомник «Современный военный рассказ», сборник «О писательском труде», «Болгарское изобразительное искусство», «Нидерланды» из серии «У карты мира» и другие менее важные…

Неужели ничего не выиграли по всем этим займам, которые прошли? – просто зверски нам не везет с этим делом.

Деньги за июнь получать буду в Мурманске и вышлю, когда получу сразу.

Обнимаю тебя, родная моя. Пиши… Вика.

Виктор Штейнберг был демобилизован с военной службы приказом ГК ВМС № 0386 от 16.02.1955 по ст. 59 п. «г» («за невозможностью использования по ограниченному состоянию здоровья»).

За два месяца до этого был отправлен на Высшие спецкурсы офицерского состава на Охту в Ленинград. Тогда же комиссован по болезни после пребывания в 1-м военно-морском госпитале. Язва желудка диктовала необходимость береговой службы, а на это согласиться он не мог – хотел плавать.

Письмо с просьбой о демобилизации было послано обычной почтой на имя Маленкова. Ответ не заставил себя ждать…

Тогда же начал готовить себя уже сознательно к писательству, ибо заниматься живописью на корабле – ненаучная фантастика.

VI

Любимая, все мостовые,

Все улицы тебе принадлежат,

Все милиционеры постовые

У ног твоих, любимая, лежат.

Они лежат цветами голубыми

На городском, на тающем снегу.

Любимая, я никакой любимой

Сказать об этом больше не смогу.

Г. Шпаликов

Она звала его Мостиком.

– Я не хочу быть горбатым.

– Почему горбатым?

– Мостики всегда горбатые.

– Почему?

– Мостики над арыками… И вообще все это пошлятина – мостики, поцелуи при дневном свете, наше с тобой шатание здесь… Я мог получить сейчас нормальный отпуск на три месяца, но не взял его. Я ухожу на буксировку дока. Из Одессы. На Владивосток…

Последний раз они встретились случайно, на Дворцовой площади. Она сказала, что не нравятся его первые книги. Это было в начале 60-х.

В архиве сохранился карандашный набросок Ее портрета, сделанный его рукой в декабре 1952 года. Надпись на нем: «Вот такой я бы хотел ее видеть…» Серьезные, чуть улыбающиеся глаза, вьющиеся волосы, густые, почти сросшиеся у переносицы брови…

Он влюбился в нее с первого взгляда. Пошел в школу, увидел девочку с длинными косами, Ее.

Во время блокады Она была в эвакуации. Он об этом не знал и как-то пошел Ее навестить. Когда подошел к двери и открыл ее, увидел «простор синего неба, красных закатных облаков и красного солнца… Не было земли, домов и труб. Не было квартиры… Все это рухнуло, подсеченное бомбой».

Он думал, что девочка погибла.

НЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ

Ему казалось, что если он найдет ее, увидит лицо в ореоле легких светлых волос, если опять почувствует ощущение счастья, смущения, смелости во всем, что нужно сделать перед ней, то жизнь сама собой опять наполнит его с каждым днем хиреющее тело.

Все эти мысли ни разу не приходили к нему в четкой словесной форме. Он только чувствовал, где-то глубоко внутри понимал это – и только.

Решение идти искать ее фактически не появлялось у него. Предчувствие обязательной случайной встречи с ней и то, что он не знал ее точного адреса – номера квартиры, не давали возможности возникнуть этой мысли: самому идти к ней домой.

Но в тот день, когда он решился идти, была его очередь идти за водой. В доме 19 по каналу Круштейна во дворе текла из колонки вода. И за водой ходили или туда, или на Неву. На Неву было значительно дальше, а к ее дому 19 было ближе, но вода там чуть текла и потому в сугробах и сквозняке проходного двора стояла смертельно-понурая длинная очередь.

Он решил идти не на Неву, а в дом 19. Вероятно потому еще решил, что дом этот был ближе к ее дому, который был концевым на канале.

Было утро, будничное блокадное зимнее утро.

Из сырого и морозного воздуха выпадал на стены и чугунные решетки набережной густой иней…

Ветер шелестел обрывками отставших от стен обоев, где-то хлопал оторванный лист кровельного железа или толя.

В огромном проломе, как в раме, застыл умирающий город.

А после войны случайно – жили рядом на канале – встретил ее сестру и узнал, что Она жива, учится в Москве.

И написал ей.

Его письма не сохранились – Она их уничтожила. Ее письма он хранил всю жизнь.

ИЗ ЕЕ ПИСЕМ (1947–1950)

Твое письмо связало теперешнюю жизнь и жизнь до войны, сделало воспоминания более реальными…Хорошо, что ты написал мне. Интересно, где ты жил в войну и почему вдруг пошел в морское училище. Я помню, ты хорошо рисовал, и говорили, что будешь художником. Как все-таки все неожиданно и изменчиво в жизни…

Какой ты молодец, что занимаешься… Вас, наверное, начали муштровать к празднику? Думаю так, потому что каждый день проезжаю мимо шагающих строевым шагом военных, которых готовят к параду. Они с каменными беспристрастными лицами выделывают непостижимые для меня вещи. Вообще-то, красиво. Представляю тебя в таком же виде. А теперь могу тебя не только представить, но и увидеть на фотокарточке. Ты не обижайся, но я показала ее тете, должна была показать. И она определила, что у тебя энергичное лицо…

Мостик в будущее, знал бы ты, какое у меня сегодня замечательное настроение. Да еще целый день! Но как часто малейший, может быть, не заслуживающий внимания пустяк разрушает все…

Вот ты пишешь о жизни. Я тоже думаю о том, что будет дальше и что мне надо, чтобы жить, а не существовать. Только давай условимся верить друг другу и не думать, что это из книг…

Теперь насчет оптимизма. Право же, ты должен согласиться, что эта черта врожденная, и скорей не страсть утверждать, что все идет хорошо, когда все плохо, а вера в хорошее, несмотря на плохое настоящее. Оптимизм не должен и не смеет питаться ложью, а только правдой, ясным видением победы, которая неминуема. Такого оптимизма у тебя не может быть, т. к. его нет, а оптимизм, о котором ты пишешь, просто внешнее удовлетворение или веселье, которое, возможно, проявляется и у тебя (только не при мне). Ты пойми мою мысль: человек хочет быть оптимистом, но сам не оптимист, и потому по-настоящему он не сделается им, в крайнем случае внешне. Точно так же он может сказать, что у него и для него все плохо, но и это будет не настоящее и не совсем правильно…

Ты знаешь, между людьми всегда стена. Я ее умею создавать, если человек мне чужд или стал таковым. Вот тогда нельзя узнать, тогда все скрыто и остается только внешнее, поверхностное, пустое. Но по отношению к тебе у меня никаких стен нет. Что я должна делать, чтобы ты меня узнал?…

…Когда я читаю твои письма и чувствую, как ты меня любишь, мне так хорошо. А если бы не ты, было бы неприятно. Ничего этого я не могла бы тебе сказать, но все правда. И сейчас я так хотела бы, чтобы ты был здесь…

Я не могу писать словами, что я к тебе чувствую. Не могу и не хочу. Мне кажется, что, если я скажу об этом даже тебе, будет уже не так хорошо. Это, конечно, ненормально, потому что, если ты пишешь и я читаю о любви к себе, ничего не делается хуже. И это самое близкое, самое дорогое мне в твоих письмах. А сама…

Я тебя сегодня видела во сне, причем не таким, какой ты сейчас, а каким ты был раньше, в школе. Правда, я не помню, какой ты был тогда, но во сне знала, что такой, и удивлялась, почему вдруг превратился в маленького. Ты был в черном бархатном костюмчике с белым воротничком и почему-то с женской сумочкой и цветами. Сумка твоя, будто велела отвезти домой твоя мама, а цветы ты принес мне. У меня было чувство какого-то страха увидеться с тобой. Поэтому я старалась как можно дольше переодеваться в другой комнате, а ты ждал, когда я приду, и ставил цветы в вазы…

Кажется, нет ни одной минуты без тебя. Все время ты. Начинаю писать тебе и бросаю. Эпически спокойно, уравновешенно, холодно – и больше ничего. Все, что хотелось бы написать тебе, все остается во мне. Ну разве ты мне не веришь?.. Бывают минуты, когда я начинаю убеждать себя, будто мне ничего и никого не надо, ничто не важно, что я свободна, что не захочу и ничего не буду чувствовать. Это глупо и мучительно, потому что, если и сумею уверить себя, то только внешне и на время…

Мостик, хороший мой! Прошло четыре дня, как ты уехал. Был ли ты и уехал ли? Здесь все так, как было: пепел на столе, сбитый чехол на стуле, металлическая пластинка от бескозырки. Каждый день я иду в институт и думаю, что увижу тебя. Ей-богу, это не сентиментальность… Это я поняла, когда ты уезжал в первый раз, когда вдруг стало ясно, что не за что ухватиться в жизни… Ты мне дорог, дорог, дорог, но сказать, что ты все – не могу. Ты такой, какого я могу любить. Только будь самим собой и не старайся слиться с окружающими. Все эти разговоры о твоей пустоте, злости и прочее – пустое. Не думай, что я не вижу ничего плохого, но ты можешь и должен стать настоящим человеком. Я тебе верю и так благодарна тебе. Это страшно, когда верят тебе, но это должно и помогать…

Я тебя люблю. Я это знаю, когда бываю с тобой. А потом ты постепенно теряешь меня. И вот тогда мне достаточно одного сознания, что ты есть и любишь. Но это должно быть – и ты, и любовь. Мостик, видишь какая я. Но до чего же мне было трудно, когда ты уехал…

Я получила твое письмо и едва дождалась его. Ждала и боялась. Боялась, что оно будет таким, какое ты порвал. Ты прав во всем. Но прав потому, что мои письма никогда не говорили до конца, что ты для меня. Я слишком, до глупости, до противоречия всему, даже своему чутью, не верю никому и почти ни во что. Я слишком привыкла быть только сама с собой… И опять причиняю тебе страдание. Не сердись – это от меня не зависит…

Она училась, он учился, часто бывал на практике, в море. Писали друг другу часто. Письма не могли сказать всего. Встречались редко.

Была и ревность – она стала писать его другу Юлию. Ее подозрения – доходили разговоры, что Виктор выпивает.

Редкие встречи – сохранилась фотография – Виктор, Она, ее сестра и Юлий на набережной у Академии художеств, удивительно молодые и серьезные.

ИЗ ЕГО ДНЕВНИКА 1950 года

Я очень замкнутый человек. Я говорю о своих несчастиях и радостях не для того, чтобы найти помощь, соболезнование и разделить радость, а ради красования собою или из чувства долга. Поэтому все считают меня неискренним, человеком, не

Виктор Конецкий. 1950 г. имеющим внутри ничего дорогого и ценного. Нет, ты не права, если ты хотела сделать меня хорошим для меня, а не для себя. Нужно было просто любить и это помогло бы мне. Но говорить прямо об этом и не делать ничего… потом ты совсем, совсем не знаешь меня. Ты кроме слов не дала мне ничего, а если б действительно хотела, то отдала бы себя, свою жизнь мне, не думая о награде, а просто спасая меня. Найдется ли женщина, которая поймет то, что нужно мне, и даст ли это?

Для того чтобы огонь, который во мне столько лет, не потух, ему нужны были дрова, а ты их не давала. И сгорел я сам. То немногое, что осталось, я хочу сохранить. Уже 3 года, как мы снова знакомы, а ты дала мне не больше 20 ласковых слов за все это время…

Ее послал мне сам черт. Хирург, который изучает болевые точки на человеке, хладнокровно колет, режет скальпелем по телу, как она мне душу. Воистину, будь проклят день, когда я написал ей.

Она вышла замуж, когда Виктор служил на Северном флоте.

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО ЕЙ

Который это лист из тех, которые я пишу тебе? Завтра ухожу в Мурманск. 12 суток моря и трудной моей работы. 12 ночей, когда на вахте думаешь о себе, о счастье, о тебе, о том, что когда-то было.

…Женщина, девушка, мостик к самому чистому и хорошему, что есть в жизни. Ты знаешь меня слабым, ты испугалась вина… Кого бы ты ни встретила – всегда то, что было, будет в тебе. Всегда я был плохим, грубым… когда был с тобой. Почему? Может быть, страховался. Мол, если и таким полюбит, то значит это верно…

Красота ранит нутро, и я знаю, что главное в жизни я сделаю ради тебя.

Я уже проверил степень своего мужества, своей честности – они удовлетворительны… Счастье песком течет между пальцами, а ты сердишься, что снова тебе сумбуром пугаю душу, да? Помоги хоть словом, маленький, до самого последнего конца родной ребенок…

«Ей я обязан писательством» – надпись на подаренной Ею в 1947 году фотографии, сделанная много лет спустя. И дописал: «О роли женщины в творчестве мужчины».

«Конечно, женщина всегда влияет на творчество мужчины. Или она возбуждает в нем желание творить, или гасит, уничтожает всячески его желание или возможность творить. Значит – всегда соучастник. И в победах, и в поражениях».

Ненаписанный рассказ: «О том, как в одно и то же время в одиночку ходили по Ленинграду, вечернему, ночному, два человека. Он и Она. Потом через много лет они это выясняли под мостами».

VII

Через два месяца после демобилизации с военно-морской службы Виктор Штейнберг был зачислен в Ленинградское морское агентство МРП СССР на должность капитана – предстоял перегон судов Северным морским путем из Петрозаводска до Петропавловска-на-Камчатке.

Об этом перегоне газеты писали тогда не раз.

НА «МАЛЮТКАХ» ЧЕРЕЗ ОКЕАН

Если посмотреть на эти крохотные суденышки, длиной всего в шестнадцать и шириной в пять метров, а затем взглянуть на географическую карту Советского Союза, то сначала даже и не верится, что такие «малютки» прошли Северным Ледовитым океаном большой и трудный путь – более десяти тысяч километров.

Моряки Министерства рыбной промышленности не раз уже проводили крупные рыбопромысловые суда с запада на восток Северным морским путем. Уже не один десяток логгеров и океанских сейнеров, пройдя Баренцево и Карское моря, море Лаптевых, Восточно-Сибирское, Чукотское и Берингово, ведут лов рыбы в водах Тихого океана. Но еще недавно считалось, что в Арктику можно отправлять только суда с прочным корпусом либо с дополнительной обшивкой подводной части – так называемой «шубой». Поэтому, когда предложили провести тяжелым путем флотилию малых рыболовных сейнеров, некоторым этот план показался нереальным.

Действительно, что могли сделать суденышки, имеющие машину всего в 80 лошадиных сил и предназначенные для плавания у берега, в тяжелых ледовых условиях океана, где их ждали ледяные поля и свирепые штормы.

– Огромен путь от Калининграда до Петропавловска-Камчатского, сурова арктическая природа, – говорит руководитель перегона этих судов Владимир Михайлович Кобцев, – но все это преодолели советские моряки.

Вот как это было.

В тяжелый и долгий путь флотилия «малюток» двинулась двумя группами. Первая вышла из Калининграда, обогнула Скандинавию, благополучно прибыла в Мурманск и вышла в арктические воды.

Вторая группа вышла из Беломорска.

Уже в районе Карских Ворот их встретили тяжелые льды, и суда повернули на юг, к проливу Югорский Шар. Здесь обе группы соединились и дальше продолжили двигаться вместе.

Сразу после выхода из Югорского Шара флотилия повстречалась с ледяным полем шириной около полутора миль и плотностью в пять-шесть баллов. Поле это тянулось клином от острова Вайгач до Амдермы. Пришлось снова изменить курс, идти к юго-востоку, чтобы форсировать перемычку лишь вблизи Амдермы. Отсюда, уже по чистой воде, к острову Диксон.

Стоянка на Диксоне заняла шесть суток. На рейде флагманские суда стали на якорь, а вокруг них, как цыплята вокруг наседки, собрались «малютки» – сейнеры и тралботы. Экипажи судов пополнили продовольственные запасы и запасы топлива. Танки (междудонные отсеки) для воды на этих судах маленькие, и потому во время рейса ее часто не хватало. Проходилось спускаться на лед и собирать воду в снежницах. Кубрики сейнеров тесны, поэтому команды «малюток» с удовольствием отдохнули в кают-компаниях флагманов.

Кончилась стоянка, и флотилия вышла из Диксона. В проливе Фрама их встретили ледоколы…

Пробираясь на восток вдоль побережья полуострова Таймыр, «малютки» попали в сложную обстановку. Северо-западные ветры нагнали лед, и пришлось преодолевать большие ледяные поля самим, без ледоколов. Этот путь был длинным и извилистым. Чтобы выбраться из льдов и попасть в разводья, приходилось крутиться на одном месте, обходить громадные плавающие льдины, возвращаться и снова искать хотя бы маленькую трещину, полынью.

Шестимиллиметровая стальная обшивка «малюток» трещала, льдины в любую минуту могли насквозь проткнуть рыболовные суда. Но команды день и ночь были начеку. Моряки шестами и баграми оттаскивали льдины, осторожно отводили их в сторону. Суда, хоть и медленно, но шли вперед…

– Когда после вахты я уходил в кубрик и слышал скрежет, – вспоминает капитан комсомольско-молодежного сейнера № 819 Вячеслав Бойцов, – мне казалось, что льдина вот-вот заползет ко мне под одеяло!..

Наконец флотилия прибыла в Тикси. Сделав профилактический осмотр и приняв запас горючего, суда вышли из Тикси и благополучно добрались до Чаунской губы.

Далее обстановка была чрезвычайно сложной. Устойчивые северные ветры пригнали сюда паковые и двухлетние льды Айонского и Врангельского массивов. Прогноз не предвещал улучшения; наоборот, предполагались штормовые ветры от норд-веста.

На помощь «малюткам» снова пришли ледоколы. Особенно тяжелым был участок пути между мысом Шмидта и косой Двух Пилотов. Здесь многолетние льды Врангельского массива спустились почти к побережью. Ледоколам пришлось много поработать, чтобы пробить путь рыболовным судам. Пока один ледокол своей тяжестью разламывал льдины, раздвигал их и освобождал путь, другой, курсируя вдоль флотилии, выводил застрявшие суденышки. А ледовым полям не было конца. Тогда на помощь ледоколам пришла полярная авиация. Летчики и штурмана разыскивали более разреженные участки и сообщали судам благоприятный курс.

Моряки до предела напрягали свои силы. Но ни одного тревожного сообщения не пришло от экипажей «малюток»…

За косой Двух Пилотов ледовая обстановка вновь улучшилась, ледоколы вывели суда на чистую воду…

Преодолев ветры, туманы, флотилия благополучно добралась до бухты Провидения, откуда взяла курс на Петропавловск-Камчатский…

Так закончился переход «малюток» через Ледовитый океан. Моряки с честью выполнили свою задачу.

Рыбаки Камчатки получили новые суда. Сейчас «малютки» ведут лов сельди и камбалы на западном и восточном побережьях Камчатки.

Ф. Харьков, помощник начальника Политуправления по комсомолу рыбопромыслового флота Министерства рыбной промышленности СССР [15]15
  Комсомольская правда. 1955. 2 ноября.


[Закрыть].

Виктор Конецкий впоследствии вспоминал:

После демобилизации с СФ я ушел в Арктику на МРС. О рейсе на малых рыболовных траулерах из Петрозаводска на Камчатку я написал весьма романтическую повесть «Завтрашние заботы». На самом деле рейс этот был ужасающим. Самым страшным за всю мою жизнь. Боже, что за сброд набрали в экипажи! А что мы жрали три месяца на этих малютках во льдах и штормах, где на камбузе плита топилась углем и в кубриках тоже. А какую воду мы пили из ржавых малюсеньких танков. Какие кровавые, с ножами, драки вспыхивали на стоянках! А как дурели от денатурата и одеколона. И представьте себе, все 34 суденышка в одну навигацию прошли СМП! Никому из капитанов не было тридцати лет, а мне 26. Американцы, конечно, следили за караваном, ибо тогда через Арктику шли и наши подводные лодки. Им тоже было весело во льдах, хотя они и были обшиты в «шубы» – доски и бревна. Американцы писали в своих газетах, что большевики сошли с ума. Правильно писали. Но мы прошли, а не сошли. В Петропавловске я напился и меня раздели, но документы, к счастью, были на судне, а часы я не отдал – из принципа. Есть в Петропавловске-Камчатском сопка с названием Сопка Любви. Вот на склоне этой сопки я и закемарил пьяный, когда меня раздели. А когда я явился на судно, застал там дикую драку: мои ребята столкнулись с ребятишками с соседнего МРСа. Я схватил единственное оружие – ракетный пистолет «Вери» и, спустившись в кубрик к соседям, увидел сгустки крови на переборках и рундуках, заорал: «Прекратить!» Но выстрелить, слава богу, не успел! – пистолет выбил и сунул себе за пазуху боцман с соседнего судна.

На Камчатке получили сумасшедшие деньги. И я, как старший капитан, набитый этими деньгами, летел с Петропавловска в Питер через Магадан. И видел Камчатку с птичьего полета. О, это зрелище! – дьявол придумал эти дымящиеся перекрученные горы и сопки! Да еще пересыпанные снегом. А когда прилетел в Питер, там было наводнение, крупное. Домой на канал Круштейна к подъезду меня подвез шофер грузовика – вода стояла на уровне первых этажей. Английские боевые корабли, явившиеся в Питер с визитом дружбы, посрывало на Неве с якорей…

ИЗ ПИСЕМ МАТЕРИ

Матерь, все еще сидим в Беломорске, прижатые к пирсам штормовыми ветрами. Седьмой день от 7 до 11 баллов свистит с нароста и черные шары и конуса болтаются на сигнальной мачте у ворот мола, запрещая выход. Тоска. Хочется скорее идти, чтобы скорее вернуться…

Здоров, на пароходе все в порядке. Приказ на отход из Беломорска лежит в папке на моей полке. В приказе сказано, что в зависимости от обстановки можно следовать куда захочешь: в Белушью или на Югорский Шар (Амдерма). Жру твои витамины, каждый день, надевая джемпер, благодарю тебя. Он нежный, уютный, аккуратный, не большой…

С писанием дело туго, но все время отбирается, запоминается, корректируется, правится в черепе. Т. о. время зря не проходит, хотя и скучно. Влияет погода. Мерзкая, мокрая, ветер, полный влажного песка, соленых брызг, и злость…

Насчет ненайденных журналов «Нева». Я уверен, что если будет что-либо мое печататься, то Маргарита Степановна (Довлатова. – Т. А.) позвонит вам и скажет. Если не звонила – значит, не надо и искать журналы, т. к. в них моего нет.

Не помню, писал ли, что купил 2-томник Тихонова. Фактически первый раз читал серьезно. Черт его знает, но мне не нравится. Особенно плохо – стихи. Как жилистое мясо вытаскивается между зубов – так и они. Можно только жевать, а проглотить невозможно.

Удивляет и беспокоит то, что редакторша не держит слово с деньгами…

Гнуснее и отвратительнее Беломорска в мире места нет (это с полной ответственностью). Нищета, голод, грязь, пьянство, разруха, серость, скотство – все в объеме всеобъемлющем. На север больше не поеду ни за какие коврижки. Все. Баста. Севернее Ленинграда меня никто не увидит. Надоела нищета в северной природе и голодное, гнусное прозябание человеков, его населяющих.

Из денег, если таковые будут от издательства все-таки получены, вышли мне на Диксон 20 рублей…

25.07.55

Матерь, пишу на партсобрании в Провиденском клубе. Завтра (10.09), очевидно, уходим в Петропавловск, где и будем сдавать суда. Прогнозы среднего качества, но ждать хорошей погоды нельзя – здесь уже очень поздняя осень. Пока все идет вполне благополучно. Со здоровьем все в полном блеске. Еще раз убеждаюсь в пользе отсутствия диеты. Получил твое письмо и бандероль с газетами. Волнует, что до сих пор издательство в лице Довлатовой не передало вам деньги…

Болтаться здесь уже здорово надоело и хочется в Ленинград. Переход из Тикси до Певека был хорошим (в ледовом смысле). Зато от Певека до выхода из пролива Лонга шли в очень тяжелых 8-9-балльных материковых льдах со средней скоростью 2 мили в час. Устали от бессонницы и напряжения. Изо льдов вышли в середине Чукотского моря, а у мыса Дежнева попали в 8-балльный шторм и сутки до Провидения нас здорово трепануло. Когда это письмо будет у вас, я уже отболтаюсь и буду жить где-нибудь в Петропавловске в гостинице, ожидая пароход на Владивосток – через месяц увидимся…

09.09.55

В 1955 году Виктор Штейнберг начал посещать литературное объединение при издательстве «Советский писатель».

В 1956 году первая публикация – рассказ «В море» (в альманахе «Молодой Ленинград»).

А свой первый рассказ «Капитан, улыбнитесь!» я переписал 22 раза, сейчас в это никто не поверит. Правда, лучше от этого он не стал.

Редактором первого сборника рассказов «Сквозняк» (1957) была М. С. Довлатова. Рецензировал его Ю. П. Герман.

Юрий Павлович Герман оказался первым рецензентом моей первой книги под названием, которое ему очень не понравилось, но я уперся и название сохранил – «Сквозняк». К этой моей непокорности Юрий Павлович отнесся снисходительно. А вот то, что я взял эпиграфом к повести «Завтрашние заботы» строфу из песни Окуджавы, вывело его из себя. Отсюда видно, как трудно старшие литературные поколения принимают новых. На моих глазах Леонид Соболев топал ногами на Юрия Казакова, возмущаясь его рассказом «Звон брегета». Возмущение бравого моремана базировалось на том, что Казаков сочинял рассказ о Лермонтове, а не о кипучих буднях нашей действительности.

Рецензии на наши первые сочинения были много-многостраничные. Имеются в виду «внутренние» рецензии. Их писали Успенский, Герман, Рахманов, Слонимский, Абрамов, Панова. Конечно, их рецензии содержали и толкования текстов в таком роде, чтобы прикрыть от цензуры, увеличить шанс «политической» проходимости рукописи в издательствах. Но многостраничность рецензий объясняется, мне кажется, еще и тем, что эти писатели испытывали необходимость выплеснуть свое эмоциональное ощущение от будущей книги, быть может, даже радостно-прихлебательское предчувствие ее возможного будущего успеха. Боже, как сияли наши наставники от наших удач! Они понимали, что каждое новое имя – есть шанс сохранения самое литературы.

В 1957 году Виктор Штейнберг сменил фамилию отца на фамилию матери. Этому предшествовало исключение его из партии «за тунеядство».

Я состоял на учете в парторганизации домоуправления и там заинтересовались – а почему рядом со старыми коммунистами-пенсионерами сидит молодой человек и почему он не работает? Домовая парторганизация отправила меня в райком Октябрьского района. У меня была справка от Маро Довлатовой, что я являюсь автором издательства «Советский писатель» и у меня есть договор на книгу. Заступилась за меня родственница Д. Шостаковича – ее имя не запомнил – жила она на Красной улице – объясняла в райкоме, что «писать книги это тоже работа». Тогда я понял, что надо менять фамилию, она раздражала больше факта тунеядства, еще было живо «дело врачей». Советовала так поступить и Довлатова.

Тогда же я задумал «Повесть о радисте Камушкине».

В 1957 году состоялся Всесоюзный семинар молодых прозаиков Северо-Запада СССР. Там Виктор Конецкий познакомился с Юрием Казаковым.

Историю их непростых отношений сохранили старые письма, опубликованные под названием «Опять название не придумывается»…

В. Конецкий в разговоре с В. Курбатовым: «Все-таки это неведомая вам радость – выйти поколением. Мы плечами опирались друг на друга, но спуску друг другу не давали».

ВЫПИСКА ИЗ СТЕНОГРАММЫ ВСЕРОССИЙСКОГО СЕМИНАРА МОЛОДЫХ ПРОЗАИКОВ ОТ 30 ноября 1957 года

Мы рассмотрели рассказ Виктора Конецкого. Были такие соображения, что на него, может быть, оказал влияние Джек Лондон. Эти рассказы о сильных людях, о северных штурманах, но нам думается, что не Джек Лондон повел Конецкого, а наша советская действительность, полная напряженной работы и труда. Она заставила обратиться к его теме, она дала ему таких людей… Пишет он о них очень любопытно, своеобразно, интересно. Меньше удаются Конецкому рассказы на так называемую тему любви. Когда он касается этой темы, он теряет самобытность, свежесть. Может быть, это звучит странно, но было бы хорошо запретить ему на несколько лет писать любовные рассказы, а писать ему надо о смелых, решительных людях, которые не боятся ничего, преодолевают все и человеческие препятствия и препятствия природы…

(Из выступления П. Далецкого.)

Виктора Конецкого принимали в Союз писателей 28 марта 1958 года.