Текст книги "Полундра"

Автор книги: Виктор Делль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Будни

Мы вернулись на базу. Корабли наши, ошвартованные один к другому, спрятались от волн и ветра за мощной стеной мола; жизнь пошла размереннее и спокойнее. Занятия, мелкий ремонт, приборка. Изредка тревоги. Чтоб жирком не обрастали, как говорит боцман. У многих из нас есть возможность сойти на берег, потолкаться в порту. Есть такая возможность и у меня. Боцман велел получить на складе краску, ветошь, зайти на завод, наточить скребки – длинные стальные полоски. Ими соскребают краску в местах, где появляется ржавчина.

Прихожу на склад, занимаю очередь, иду на завод. В порту это все рядом. Сразу за сквером, у военторговского киоска. В киоске чего только нет. Мыло и конфеты, орденские планки и бритвы, иголки, нитки, книжки, ручки, карандаши… Даже картины. Красивые такие. На картинах море, замки, скалы, водопады. А на одной картине скала нарисована, ветрище дерево гнет, за деревом море, наверное. Может и нет моря, только кажется, что оно есть. На первом плане женщина. Перед женщиной – книга раскрытая. Под книгой – череп. Женщина сытая такая, красивая сидит. Волосы длинные, локонами, как раньше у графинь. Груди голые. Одной рукой она грудь прикрыла, на другой – шарф цветной в полоску наброшен. И то ли она что в книжке вычитала да ошалела, то ли случилось с ней что, но только видится, будто в беспамятстве она. Плевать ей на ветер, на эти скалы, на синее-синее небо. Глаза у нее необыкновенные. Смотрят куда-то вверх, и не поймешь, что в них. И что с ней случилось, не знаешь. И подписи нет. Горе какое? Не похоже. С горя люди лицом чернеют, а она вся розовая. Обидел кто? Может быть. Почти голая к скале прибежала. Плохие люди и сейчас есть, а раньше их, наверное, еще больше было. Кулаки разные, бандюги. Может быть, встретили и обобрали. Одну книжку оставили. А череп тогда зачем? Ничего непонятно.

– Билл?

Я обернулся. Кедубец! В руках у него стопка книг.

– Скрываетесь, юноша, нехорошо.

Очень обрадовался я этой встрече.

– А мы с моря. Вчера только. Боцман за ветошью послал. Я тебя хотел найти…

– О том, как живешь, не спрашиваю, – улыбнулся Кедубец. – Хорошо. Это слово выведено крупными буквами на твоем лбу. И на щеках. Что вы так пристально рассматривали?

– Да вот, – смутился я.

– О-о-о! Кающаяся Магдалина. Репродукция с картины великого Тициана. Вам, юноша, не приходилось встречаться с Тицианом?

– Нет.

– Шучу, юноша, шучу. Но вот подлинник, с которого эту дешевую репродукцию двинули в массы, хорош как первое «да» любимой женщины. Уверяю вас. Грешить и каяться… Это прекрасно.

– Леня, ты в учцентре?

– Да. И если спросишь, как меня найти, я скажу, что проще простого. Но об этом потом. Послушайте лучше вопрос. Вы знаете, что с вас причитается?

Леонид был в хорошем настроении.

– Я не знаю, что с меня причитается, – в тон ему ответил я.

– Откуда и знать. Ты не получал письма от Коли?

– Мы вернулись поздно.

– А я получил письмо от Коли. Коля пишет тебе большой привет. Коля отыскал твои награды. Они, оказывается, лежали и ждали героя. Коля пишет, что сообщил твои координаты.

Я пытаюсь сделать безразличный вид, но мне это не удается.

– А у тебя… Все нормально?

– О, юноша, – смеется Леонид, – все нормально бывает только у ненормальных. Я же нормальный, и у меня наоборот. Жил человек, – Леонид показал на стопку книг, – и кончился. Если станете писать мне письма, то ответы очень скоро будете получать от студента.

– Демобилизация?

– Точно, – подтверждает Леонид.

– А Миша?

– Мише снятся удивительные сны. Представьте себе, юноша, новый станок. Его еще не залапали, и он поблескивает. В зажимах болванка. Резец снимает с болванки металл. Такие изящные, элегантные стружки. И вот деталь уже готова. Это не мои слова, юноша. Каждое утро Миша просыпается и рассказывает о том, как здорово пахнет стружка. У каждого свой вкус.

– Ты в Одессу?

– В Одессу? Как вам сказать, юноша.

Лицо Леонида помрачнело.

– На пустыри не возвращаются. Скорее всего, к Кольке в Москву.

– А невеста?

– Невеста? Плод больного воображения. Слово ради слова. Гол как сокол я, юноша, один. И не было никогда.

На территорию порта въезжали автомашины. Везли они мешки, ящики, стальные трубы, лес… Порт жил своей беспокойной жизнью. В доках ремонтировались корабли, оттуда на весь порт разносился перестук отбойных молотков. Громыхало в цехах судоремонтного завода. На самых высоких нотах голосили пилы.

– Как вас встретило море, юноша?

– Штормом. Так мутило…

– Потом полегчало?

– Да.

– Это хорошо. Скоро мы встретимся. Я вас увижу в деле. Да, юноша, да. Нашли и нам занятия. Вы знаете, что такое передача опыта? Это когда старый морской волк, я себя имею в виду, учит уму-разуму салажат – вы не обижаетесь на это слово?

– Нет.

– И правильно. У вас, юноша, все впереди.

Леонид объясняет, как его найти. На всякий случай. Говорят, что демобилизация вот-вот.

* * *

Я вошел в цех, чтобы наточить скребки. Увидел печь. Рядом с печью – молот. Рабочий в спецовке, с клещами в руках, выхватывал из пламени раскаленные добела болванки, совал их между молотом и наковальней. Другой рабочий нажимал кнопку. Заготовка взрывалась бенгальскими искрами, вытягивалась, превращаясь из круглой в квадратную. Рабочий бросал ее на пол остывать, вытягивал из печи следующую. Интересно было стоять и смотреть. Я о задании боцмана забыл.

Мише Головину пришлось хлопнуть меня по плечу, чтобы я обернулся. За грохотом не было слышно его голоса.

– Ты чего здесь! – прокричал Миша. – Пойдем ко мне.

На Мише черная замасленная спецовка, руки у него черные, на лице у глаз и на лбу черные бороздки морщин. Мы перешли с Мишей в соседний цех, и здесь уже не надо кричать, можно говорить нормальными голосами.

– Ты где? – спрашиваю Михаила.

– Здесь, – машет он рукой. – Мое хозяйство литейка. Точнее – формовка.

В воздухе полным-полно малюсеньких черных частичек. Лица у всех, кто здесь работает, такие же черные, как и у Михаила. Из формовки мы проходим в литейный цех. Миша показывает, как разливают металл в формы. Здорово. Залил металл – деталь готова. Потом идем к станочникам. Миша поставил меня к наждаку точить скребки, но у меня не получилось. Камень сильно крутится. Нажмешь на скребок – он горит, ослабишь нажим – соскакивает. У Миши просто. Точно и быстро получается. Он меня тоже подучил. Терпение, сказал, надо.

Пока ходили, узнал, что на формовку Миша стал временно. Людей не хватает. Сам он станочник. Станочников тоже не хватает, но сейчас самое узкое место на заводе формовка, и Мише дали учеников. Хорошо с Мишей ходить по заводу. Все он знает, все умеет. Рассказал, что живут они с Леонидом в одном кубрике. Сказал, что все это дело рук капитана первого ранга Алешина. Это он собрал «стариков», чтобы не томились в ожидании демобилизации, пользу флоту принесли. Уговорил подучить молодежь.

– Сначала ни в какую. Не хотела братва. Кому охота возиться, когда демобилизация вот она, на носу, – рассказывает Михаил. – Потом уговорил. Условия создали нормальные. Все при деле. Ленька по кораблям ходит. Учит салажат. Не был у тебя?

– Я его только что видел.

– Не то. Он на ваш корабль придет. Увидишь. Комендор-наставник. Да. Ты от Кольки письма не получил? Нет? Получишь, значит. Ленька говорит, что с тебя вроде бы причитается.

– Вроде.

– Поздравляю.

– Спасибо, Миш. А как Костя?

– Да ну его, шалопай. Все тоже. Бабы, бабы… Задохнется он в них.

Я забираю скребки, и мы прощаемся.

– Если Колька про демобилизацию напишет, ты заскочи, ладно? – просит Миша.

* * *

Наконец-то познакомился с Зинкой. Мы с Вовкой за почтой пришли. Легонькая она. Смотришь на нее и думаешь – только бы ветер не поднялся, унесет. Росточком невысокая. Руки, ноги тонюсенькие. Волосы белые-белые. Когда говорит, головой встряхивает. Потому что стрижка короткая. Мотнет головой, волосы откинет, они опять на глаза лезут. Курносая. На переносице – у самых глаз – веснушки. Маленькими недозрелыми брусничками с переносицы под глаза сбежали. Глаза светло-голубые. До белизны. И чистые-чистые. Как вода в северных озерцах. Зрачки крупные, черные.

Говорит Зинка скороговоркой, по-бакински, вставляя к месту и не к месту «да». «Мы вчера пришли с Настей на Приморский бульвар, да, смотрим корабли идут. Далеко еще, да. Я говорю Насте – Вовка возвращается. А она мне: может, и не Вовкин корабль. Я ей говорю, как же не Вовкин, да. Уж Вовкин корабль я под землей увижу…»

Вовка тоже разговорился. Я его таким ни разу не видел. Зинка замолчит – он подхватывает. Мне вроде бы говорит, а сам все к Зинке.

В общем-то мне Зинка понравилась. Не знаю чем. Мне больше девчонки с косами нравятся. Может быть, потому, что Зинка Вовкина? Может быть. Вовка – друг.

Зинка рассказывает о подружках, о школе. Говорит, что в вечерней учиться хорошо. Моряков, говорит, много ходит, а вот Вовка не хочет. Уговаривает и нас в школу записаться. А что? Какие наши годы? Кончим школу – в училище можно поступить. Раньше я об этом как-то не думал.

Зинка уже на другое перескочила. Рассказывает, что в яхт-клубе занятия кончились. Осень. Но на будущий год она обязательно получит разряд. Я слушаю ее, а сам думаю о школе. У меня всегда так. Сам не додумаюсь, но кто-то подскажет, заденет, я зацеплюсь, и это надолго.

– Зинка! – выглянула из окна пожилая женщина. – Почту принимать!

Зинка вспорхнула, сказала «ждите», скрылась в подъезде. Сразу стало тихо и пусто.

– Вовк, – говорю я, – давай запишемся в школу.

Вовка молчит. Потом начинает темнить, объясняет, что учебный год начался, в школе полным-полно и что нас не примут.

– Нагоним, – говорю я.

В конце концов Вовка говорит, что в школе мелюзга одна в младших классах, сидеть с ними за одной партой стыдно.

Пока мы говорили, пришла Зинка. Принесла мне письмо.

Николай с первых строк об учебе. Чудно как-то получается. О школе я и думать забыл. Учился в детдомах урывками, и вот на тебе, то Зинка, то Николай. Зинка ладно, ей, может быть, в школу одной ходить не хочется, а Николай? «У меня к тебе две просьбы, – читаю в письме. – Первое – чтобы ты взял себе за правило обязательно, слышишь, юнга, обязательно писать мне по письму в неделю. Это дисциплинирует. И потом… Получая твои письма, я буду знать, что ты помнишь обо мне, уверен, что не один ты теперь, что нас с тобой двое. Второе – учись. Не только военному делу. Служба пройдет. Ты не должен разбрасываться годами. Знаешь, как мне трудно? Думаю, и тебе не легко будет посадить себя за книгу. Но есть такое слово – надо. Надо, юнга. Это наш тебе наказ. Мой, Пашкин, Славкин. Начни со школы. Сейчас открываются вечерние. Иди и учись…»

В каждом письме, когда я читаю «нас с тобой двое», в горле моем появляется ком, мне очень трудно его проглотить.

* * *

…Вот голова – два уха. Почему так устроен человек. И думается, думается… Я же не лошадь, которой, но словам Леонида, одной за всех пристало башку ломать, поскольку она у нее большая. Нет, не лошадь. И все же… Стоит чуть подтолкнуть, и заработали шарики. Письмо Николая толкнулось в меня, и сдвинулось во мне, и зашелестело. Николай беспокоится о моем завтрашнем дне. Не доводилось мне увидеть своего завтра, хотя я и пытался заглянуть вперед. Вот только как – не знал. Не раз гадал, мол, что-то будет со мной завтра. На том гадание и кончалось. Подумаешь, и ладно. Теперь же… Я изо всех сил пытаюсь разглядеть свое будущее, пристальней всматриваюсь в то, что было, есть. Недавно я чуть не сбежал. Благо мало мне еще лет, не принимал присяги, а стало быть, оставался свободным в своих поступках. Завтра такого положения уже не может быть. Сегодня мне хорошо. Но так случалось и раньше. То выглянет солнце, то спрячется.

Раньше…

Шарахался я из стороны в сторону – вот что было раньше. И не сиротство меня таким сделало – война. После той бомбежки, когда нас везли на Восток, я побежал в лес. Я искал укрытие от бомб, от крика раненых, умирающих людей, от огня, который охватил весь эшелон. Потом… Я же так и не смог остановиться, подумалось мне. Я бежал все эти годы, и не оказалось во мне силы стать, оглядеться. Бежал, не разбирая дороги, потеряв ориентиры, и только случай выносил меня к людям, но я опять срывался, продолжая этот бессмысленный слепой бег.

А теперь… Что будет теперь?

Будет. Опять в это слово уперся. Думаю так и эдак. Понимаю, что сегодня я уже не могу сказать: будь что будет, я – на корабле. Мечта исполнилась. Каким бы он ни был, корабль, но он мой. Значит, и я должен быть его. Весь. Без остатка. В этом мое завтра.

* * *

Свершилось. Приблизился мой судный день, как сказал бы Кедубец. Он любит произносить такие фразы. Прибежал рассыльный, крикнул: «Каплей Крутов вызывает!» Сам. Замполит командира. Все во мне напряглось, натянулось, живот и тот к хребтине подобрался. Наслушался я о замполите, фамилию свою он оправдывает. Прошел две войны. Начинал с нуля, то есть с матроса, так о нем говорят. Нашего брата насквозь видит. Политработником в войну стал. Ранен был в легкие и в живот. Говорили, что не дай бог попасть к замполиту, если проштрафился. Так проймет – места себе не найдешь. В то же время команду он сам набирал. Принимал не только отличников боевой и политической подготовки. Гришку Боева взял.

Гришкину историю на корабле знает каждый.

Белобрысый, нахрапистый парень этот служил на тральщиках. Постоянно ходил в самовольные отлучки. Так получилось, что однажды на берегу встретился он со своим командиром. Гришка хоть и в гражданской одежде был, но командир узнал его. «Боев? – подошел он к Гришке. – Вы почему в городе?» Гришка бровью не повел. «Ошибаетесь, товарищ офицер, – ответил, – не за того приняли». Командир извинился, поехал на корабль. Но Гришка его опередил. Успел схватить такси. Даже переодеться успел. Сидит себе на пирсе, «козла» забивает. Сошло б ему, наверное, это дело с рук, если б не повторилась встреча. Но во второй раз командир первым такси схватил. На следующий день списал Боева с корабля. «Не хочу, – сказал, – этого нахалюгу даже видеть!» Но Крутов и его в спецкоманду взял, принял на новый корабль.

Из-за этого Боева у меня до сих пор в душе беспокойство. Не случаен вызов к замполиту. Произошло чепе. Еще в школе юнг начал я заниматься спортом. Выбрал для себя бокс и греблю. В боксе мне нравилось то, что это поединки равных. Этот вид спорта внушал уважение, воспитывал мужество. Гребля развивала каждую мышцу, заставляла тянуться вперед, к финишу. На шлюпку я сел сразу, как только пришел на корабль. Боцман посмотрел на меня, одобрил. Сказал, что получается. Тренировались мы постоянно. Ходили на веслах и под парусом. Однажды с нами пошел и Гришка Боев. Соловьева не было, его куда-то боцман послал, нам не хватало одного, мы взяли Боева. Он сам напросился. В хорошем темпе прошли двухмильный отрезок, от нашей военной гавани до пирса яхт-клуба. Там же и отдохнули. Ходили воду газированную пить. Когда вернулись на корабль, шлюпку закрепили на корме. И только поднялись на палубу, тут дежурный по дивизиону прибежал. Он сам прыгнул в нашу шлюпку, поколдовал под днищем отпорным крюком, достал бутылку водки. Это было для нас такой неожиданностью, что мы онемели.

– Чья водка? – спросил дежурный офицер.

Дело в том, что накануне в дивизионе произошло чепе. На соседнем корабле, тоже, кстати, новеньком, с завода, и тоже команда собиралась по принципу с мира по нитке, матросы принесли водку, кто-то там у них напился, были неприятности. Дежурные теперь в оба смотрели.

Но мы-то и не собирались водку покупать. Даже разговора на эту тему не было. Все вместе к киоску ходили воду пить. Только Гришка Боев в шлюпке оставался. Выходит, это он успел в магазин сбегать, бутылку под днищем закрепить. И ничего не сказал.

– Ничейная? – спросил дежурный офицер и на наших глазах разбил бутылку.

Гришка не шелохнулся. Глазом не моргнул. Мы стояли как оплеванные.

– Так…

Дежурный офицер внимательно посмотрел на каждого из нас.

– Я вас наказываю, старшина Воробьев, – сказал он нашему сигнальщику. – Ваше увольнение на берег отменяю. За то, что водку пытались пронести.

Мы только что из похода вернулись. Первое увольнение на берег было. Воробьева девчонка на берегу ждала…

После такого решения дежурного офицера мы в кубрике собрались. Серьезный разговор в кубрике пошел, вроде крутой волны.

– Почему я должен раскалываться! – кричал Гришка и спрашивал: – Где же взаимовыручка?

– А как тебя понять? – тоже спрашивал и тоже на крик штурманский электрик Лосев. – Почему за тебя должен страдать Воробьев?

– Страдальца нашел! – упирался на своем Боев. – Воробьев раз не сходит на берег, и дело с концом. Мне все припомнят! Я на особой заметке! Трудно, что ли, понять!

Не укладывались в моей голове Гришкины слова, но что-то в них было. Я по себе знал, если человек на особой заметке, с него двойной спрос. Надо было что-то предпринять, отвести удар от Воробьева и в то же время выгородить этого Боева. Тогда я и решился взять вину на себя. Встал, молча вышел из кубрика.

– Разрешите, товарищ лейтенант? – обратился я к дежурному офицеру.

– Да, юнга, в чем дело?

– Я это… сознаться пришел.

– В чем?

– В общем… Я водку хотел пронести.

– Почему не сознались сразу?

– Не знаю… Испугался…

– Трусость – порок, – сказал лейтенант. – Для моряка двойной порок.

Он стал говорить о дисциплине, об ответственности каждого за чистое имя корабля, дивизиона. Говорил долго. Потом отпустил меня. Пообещал обо всем доложить нашему непосредственному начальству. А чуть позже и вовсе глупость произошла. Следом за мной у дежурного офицера побывали все наши гребцы, кроме Боева, каждый взял проступок на себя. Вся эта история на следующий же день дошла до замполита. Крутов вызвал Воробьева и Боева. Больше он никого не вызывал. Боев во всем сознался, а о чем замполит разговаривал с Воробьевым, осталось в тайне. Прошло уже несколько дней. Может быть, замполит меня по этому поводу вызывает? Во всяком случае, для себя я ничего хорошего от вызова к начальству никогда не жду.

– Юнга Беляков по вашему приказанию прибыл, – доложил я замполиту.

Крутов за столом сидел, что-то писал.

– Садитесь, – кивнул он на диван. – Извините, я тут дописать должен.

Давно со мной так не разговаривали, это я отметил про себя. Начинали на «ты» и с папирос: «Вот закури».

У замполита лицо вытянуто вперед. Такое впечатление от крупного с горбинкой носа. Лицо в морщинках. Морщины глубокие, вроде складок. Скуластый. Кончил писать, вызвал рассыльного, отдал листок. Смотрит. В глазах что-то такое… Вроде смешинки застывшей. В то же время серьезно смотрит. Ресницы длинные. Белки глаз желтым налетом тронуты.

– Мне о вас рассказывал Николай Алексеевич…

Наш начальник политотдела капитан первого ранга Алешин, так я понял.

– Хотел поговорить с вами раньше, но… – Крутов задумался. – Во-первых, решили дать вам возможность присмотреться к товарищам. И чтобы моряки присмотрелись к вам… Приняли или не приняли в свою семью.

Так начал разговор замполит.

– Во-вторых…

Снова Крутов выдержал паузу.

– О втором позже поговорим. Довольны службой?

– Так точно, товарищ капитан-лейтенант, – я встал. – Доволен.

– Сидите, сидите… С Федосеевым переписываетесь?

– А вы его знаете?

– Знаю. Хороший матрос.

– Он студент.

– Мы вместе с ним шли по Дунаю.

Помолчали.

– С фронта вас отправили в начале сорок четвертого? – неожиданно спросил Крутов.

– Так точно.

– Вы не раз ходили в тыл врага, рассказывайте. Я хочу знать, за что вас наградили орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу».

Сидел, не знал, что ответить.

– Это и есть то второе, о чем я хотел с вами поговорить, – дошли до меня слова Крутова. – Ваши награды пришли. Я вас поздравляю. Вам их вручат в торжественной обстановке по окончании учений.

* * *

Линия фронта в тот раз проходила по реке. Наша отдельная стояла чуть поодаль от передовой, ближе к штабу дивизии. То немцы стреляли, то наши. У фрицев высотка была. Небольшая, но ценная. С той высотки вся наша сторона, как на блюдечке. Так они пристрелялись, что по отдельным солдатам били из минометов. Вокруг той высотки болота. Такие, что и не пройти, и не проползти. И фрицы были уже не те, что в сорок первом. Бдительными стали, нервными. Просто так к ним не сунешься. Тогда меня и отправили на ту сторону. Сначала на соседний участок, у них было проще фронт перейти, потом на ту сторону. Явку дали, так это называлось. Фельдшера одного. Дядей Васей звать. Фамилию я потом забыл. Этот дядя Вася и должен был проходы показать.

Дал я километров десять крюка, пришел в Сысоево. Деревня, в которой дядя Вася жил. Деревня эта как раз за той высотой стояла. Километрах в трех от передовой. Прихожу я туда, ни домов, ни сараев. Спалили фашисты деревню. Ходил по землянкам, побирался, о дяде Васе узнавал. За его племянника себя выдавал. Но никто о дяде Васе не знал. Только не так это было на самом деле – знали фельдшера в деревне, это у нас неувязка вышла. Знали деревенские, что дядя Вася бобыль, нет у него родных, и племянника быть не могло, вот и молчали. Кто знает, что за племянника бог послал, худо б не было…

Выручил меня пацан, мой ровесник. Вышел за мной из землянки.

– Поди-ка, – сказал, – дело есть.

Я к нему.

– Ну?

А он мне.

– …гну, – говорит.

Чуть не подрались. Это вначале. Потом я открылся ему на сколько мог. Шустрый пацан оказался. Он меня к учительнице своей привел. Той тоже рассказал сколько мог. Дальше проще пошло. Дядя Вася у лесника жил. Вместе с ним мы к нашим вышли. Он проходы показал. Выбили немцев с высоты…

Может быть, за тот случай награды, а нет – за другой, когда я к партизанам ходил и наши штаб немецкой дивизии разгромили. Я ведь не раз к фрицам в тыл ходил. Может быть, и за те слезы, когда я от обиды разревелся и меня долго унять не могли. Было и такое. Возвращался я с той стороны, и мне пришлось реку переплывать. Больше половины проплыл, когда немцы всполошились. Учуяли что или так просто, не знаю. Реку осветили, давай палить. Я сначала под воду нырнул, но под водой мне в уши сильно било, я перестал нырять. Смотрю на свой берег, а он весь в огненных точках. Я от обиды чуть было не захлебнулся. Как же так, думаю, свои и в меня же бьют. Сплошные огоньки выстрелов по всему нашему берегу реки. Я подплыл, за стволом дерева спрятался. Ствол этот в воде лежал. Когда стихло – выполз. И холодно мне, и трясет меня всего, и обидно до слез. Сказать ничего не могу. Меня оттирают, а я реву. Ревел, пока дядя Паша не подошел.

– Ну, ну, юнга! – встряхнул меня дядя Паша. – Не дело так-то, отставить сопли!

Я ему рассказал, как дело было. Не со страху я плакал – от обиды.

Усмехнулся дядя Паша. Сказал, что молчал наш берег, обманулся я. Немцы разрывными пулями били, потому такое впечатление, будто наши стреляют. И по воде они разрывными пулями били, потому в ушах отдавалось.

Разное случалось. Точно я не могу знать, за что награжден. Не помню многого. Пыль дорог память затуманила, не все видится.

* * *

– Я хочу знать причину, по которой вы скрывали то в своей жизни, о чем рассказывали Николаю Алексеевичу Алешину. – Таким было продолжение разговора с Круговым.

Вопрос, просьба? Даже если это просьба… У меня такое впечатление, будто я на столб налетел. Враз остановился.

Замполит не торопил.

– Видите ли… мне хочется разобраться вместе с вами в том, что произошло в вашей жизни…

Что произошло. Скрыл свое прошлое, ничего более. Утаил три года. По молодости или по неопытности забыл многое из того, что было, доказательств, что я скажу правду, у меня тоже нет.

Есть же люди. Редко спрашивает, не перебивает, молчит, а тебе хочется наизнанку вывернуться. Таблетку проглотит, воды глотнет, закурит, а глаза его к тебе. До дна достают. Такому легко рассказывать. Вроде как на санках с горы летишь. Ничто не мешает.

О чем говорить?

Была растерянность при встрече с первой в моей жизни анкетой, был проступок, а насчет политического недомыслия и прочего, не знаю, как и объяснить. Это уж потом написали.

– Видите ли, товарищ Беляков…

Это со мной-то так по-человечески. Я ведь каждую интонацию привык улавливать.

– Следствие не бывает без причины, – говорит замполит. – Для меня главное – понять логику ваших поступков.

– Но я же…

– Не торопитесь. Поймите, я не хочу вас упрекать ни в чем, вам еще мало лет. Но вы пришли на службу. Пришли добровольно, то есть сами. Служба – дело ответственное, она для мужчин. Потому я и хочу разобраться вместе с вами в том, что было. По-мужски, прямо. Узнать хочу, можно ли на вас опереться в будущем. Мне, командованию, вашим товарищам. Говорите.

Меня прорвало. Вначале ручейком лились слова, потом рекой. Я рассказывал все. О детдомах и о побегах из них, о КПЗ и о кратковременных отсидках, о бабке в сожженной деревне, о разведчиках. Вспоминалось многое.

На кораблях отбили склянки. По два двойных ударили. Разговор наш подошел к концу. Странно, но я почувствовал легкость. Я еще не знал, к какому выводу придет Крутов, но мне сделалось легко на душе.

– Восемнадцать ноль-ноль, – сверил часы по склянкам замполит. – Идите, продолжайте службу. Договоримся так. Оценки вашим поступкам, вашему поведению с сегодняшнего дня мы будем ставить по вашим делам, по отношению к обязанностям. По-моему, что справедливо. И не думайте о том что было, живите будущим. Ваша жизнь в самом начале. Вы свободны.

– Есть, товарищ капитан-лейтенант.

– Да, вот что еще…

Я в дверях был. Обернулся.

– Это весьма похвальное качество – выручать товарища, но брать на себя неблаговидные поступки разгильдяя… Не советую. Боева надо шлифовать. Впрочем… О Боеве мы еще поговорим.

– Есть.

– Вы свободны, идите!