Текст книги "Полундра"

Автор книги: Виктор Делль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Меня как огнем опалило.

– У вас немцы, тетеньки? – спросил я.

– Миловал господь, – отозвалась бабка, – как спалили, не заходят более, стороной идут, ироды.

Вот так влетел… Что же делать теперь? Тикать надо. Назад. Надо было так влипнуть…

Готов был сорваться, бежать в лес, туда, откуда пришел.

– Садись к огню, – предложила бабка и выкатила чурбак.

Что делать?

Обсох, поел. Пора. За дверью, слышно было, дождь уняться не мог. Почувствовал, как загорелось во мне что-то, жарко мне сделалось. Встал все же, решил идти.

– Куда собрался в непогодь такую, ночуй, – приказала бабка.

Я остался. Жар держал меня и ломал несколько дней. Все эти дни ни бабка, ни женщина, ни ее сын почти не выходили из землянки. То, что рассказывала бабка, пугало. Женщину, как немцы пришли, избили полицаи. Сына ее Василька пороть за что-то стали, она вступилась. Ее скрутили и опозорили: голую при народе секли. С тех пор она не в себе.

Лежал, смотрел на Василька, на его мать, на бабку. Бабка носила в землянку воду, дрова. Мать с сыном или спали, или, сидя, смотрели на огонь. Все время она держала голову Василька двумя руками. Стоит огню в печи колыхнуться, прижимала сына к груди. Вроде как потерять боялась.

Хворь отступила так же быстро, как пришла. Только слабость осталась. Бабка не держала, своего горя хватало. Перекрестила, кошелку с собой дала, картошки в нее положила… Так я и пошел. Лесом, оврагами шел, вздрагивая от хруста веток под ногами. На немцев натыкался, от полицаев бежал, в селах побирался. Снова подошел к фронту. Куда ни ткнись – фрицы. И ползком пробирался, и в воронках отсиживался. А назад уйти, хотя бы в село какое – не мог. Наши, чую, вот они, рядом. Совсем из сил выбился. Забрался в кусты, заснул.

– Эй, парень, эй!

Вскочил, меня за руку придержали.

– Стой, чудак, свои мы.

Трое их было: в касках, в маскхалатах. На груди автоматы. Вокруг пояса «лимонки» нацеплены, тесаки болтаются. Гимнастерки нараспашку, тельняшки видно.

Расплакался. Один, сказал, на всем белом свете. А тут вот немцы кругом.

Словно в точку попал. Карту достали солдаты, деревни называть стали. Память у меня цепкая. Показал, в какой стороне на какие части натыкался.

Встают, вижу, собираются. Я к ним.

– Возьмите, дяденьки, будьте миленькими. Пропаду ведь, дяденьки.

Ревел я. Искренне ревел. Искренне верил, что теперь-то уж точно пропаду. Страшно мне сделалось.

Старшой у них, здоровенный такой, вроде Лени Кедубца, дядя Паша Сокол – это я потом имя, фамилию узнал – решился: «Пошли, пацан, – сказал, – только тихо».

Везение, невезение… Говорят – их поровну в жизни человеческой. С разведчиками мне повезло. Но еще раньше, когда детдом… Мой самый первый детдом везли от войны… Тогда и произошла самая горькая несправедливость, после которой закрутило меня оберткой от конфет, понесло по зябким, голодным дорогам войны. Летом сорок первого года, когда нас впервые бомбили, я убежал и заблудился. Ходил по лесу до вечера. В лесу же и лег спать. А утром вышел к железной дороге, там же, откуда и убежал. Вагоны уже не дымились. Вдоль насыпи лежали трупы. Солдаты в бинтах и наши детдомовские. И было огромное количество мух. Мне стало еще страшней. До меня донесся какой-то шум. Мне показалось, что рядом дорога. Слышно было, как гудели танки. Я побежал на этот шум, выскочил на дорогу, замер. По дороге шли танки, на танках я увидел кресты. Шли машины, и в машинах сидели немцы. Молчаливые, безразличные, в серо-зеленой форме. Я стоял, а они все шли и шли мимо. Мне казалось – сделай я шаг, и они убьют меня. Но они все ехали, ехали мимо и никто не стрелял. Они только смотрели на меня. Как смотрят на столб, на камень у дороги, когда долго и далеко едут…

Потом много всякого было. До самой школы юнг.

Оформляясь в юнги, я впервые столкнулся с анкетой. Помню, как многие из нас терялись перед ее бесконечными вопросами. Например: имеете ли вы ученую степень, спрашивалось в анкете. Состояли ли в других партиях? На такие вопросы мы не знали, что отвечать. Дело доходило до смешного. Помню одного деревенского паренька из Архангельской области. Он паровоз увидел впервые год назад. Из всех вопросов анкеты самым трудным для него оказался тот, в котором спрашивалось: были ли вы за границей, где, когда, на какие средства жили? Паренек ломал голову над ответом, советовался. «Ты из дома своего куда уезжал?» – спрашивали парня. «Один раз, – отвечал он. – В прошлом году с мамкой к ейной сестре ездили». – «Ну, так и пиши». Он написал. Был, мол, в Вологодской области, в деревне Крутояры. Жил на средства матери. И дату указал. В комиссии быстро разобрались, парня заставили переписать анкету, советчиков отправили драить гальюн. На том и кончилось. Посмеялись, и ладно. Но каково было мне? На вопрос анкеты: был ли я на оккупированной территории, где и когда, надо было отвечать подробно. Но где мне было набрать подробностей? Как считать ту бомбежку, после которой я выскочил на немцев? Был? Не был? Или в другой раз, когда я в землянке отлеживался? Был, конечно. Только… Я даже названия тех районов не знал. А позже? Когда я у разведчиков прижился… Я ведь в тыл к немцам не раз ходил – это как считать?

Ломал я себе голову и так, и эдак, а из советчиков у меня один лишь Вовка Зайчик. Он говорит: «Анкеты проверяются». Я ему: Ну и пускай». А он: «Свидетели нужны, найдешь кого?» Тут-то я и растерялся. Где их искать, свидетелей, живы ли? Скрыл я про оккупацию, написал «не был». С тех пор постоянно чувствую беспокойство. Теперь, после разговора с майором, оно усилилось еще больше.

– Уж полночь близится, а мы не в форме, – пропел Кедубец.

До полночи оставалось около шести часов. Вся группа стала собираться в город. Звали и меня с собой. Куда идти? Ходить по городу и прятаться от патрулей мне не хотелось. Как мог, объяснил.

– Тогда вы назначаетесь вахтенным! – распорядился Кедубец.

Через час, когда ребята побрились, переоделись, а начальство разошлось по домам, мы спустились на первый этаж, отворили окно, вытащили прутья из решетки. Прыгали в окно один за другим. Моя вахта заключалась в том, чтобы поставить прутья на место, вынуть их снова часов в пять утра, встретить товарищей.

Мечта

Разошлись все. Можно было поспать, как говорят, минуточек шестьсот. Не спалось. В последнее время мне плохо спится. Что-то я не так сделал. Стоило городьбу городить. Мотался, поступил в школу юнг, старался учиться хорошо, друзьями обзавелся, а теперь, выходит, сам же и обрубил все концы. Мечта о море от меня в какую-то другую сторону, похоже, подалась. Мне надо было как-то по-другому действовать…

Как?

Нет ответа. Выхода не видать. Вот тебе жизнь, вот тебе и поле. Встретился перекресток, а указателя нет. Налево, направо пойдешь, где что потеряешь, где что найдешь… И спросить не у кого… Трудно быть одному. Самому с собой разговаривать, все равно что в ущелье кричать. Только эхо в ответ. Что спросится, то и ответится. Мне же на море надо, на корабли. Я помню, когда это со мной началось. Мечта о море завладела мной еще на фронте, когда жив был дядя Сокол. Я увидел свою мечту на берегу небольшой речушки за Ржевом. Лето было, солнце, теплынь. Нашу отдельную роту отвели на отдых. Ни выстрелов, ни тревожных ожиданий. Птицы заливались – в землянке слышно. Устроили баню. Хлестали друг друга вениками. После бани ребятам водки сверх нормы дали, шикарным обедом накормили. Накануне многие отличились. Поговаривали о наградах. Командир дивизии приезжал, благодарил.

А дело было так.

Готовился прорыв. Но мы тогда не знали, что готовился прорыв. Мы лишь догадывались по тому, как на наш участок прибывали все новые и новые подразделения, по наездкам к нам на передовую самого высокого начальства даже из армии, по приподнятому настроению этого начальства, по многим едва приметным признакам. Вот тогда-то меня и вызвал командир нашей роты старший лейтенант Богров.

Накануне прорыва старший лейтенант наладил связь с партизанами. В день наступления решили устроить панику в тылу у фрицев. В Глуховские леса послали связиста, но он не дошел. Второго связиста с рацией выбросили с парашютом. От него тоже известий не было. Как позже выяснилось, прыгнул он на ложные костры, погиб во время перестрелки. Узнали об этом после операции. А тогда мне сказали, чтобы я обязательно добрался до партизан, передал условный сигнал: при появлении самолетов обозначить готовность, принять группу не только кострами, но и тремя зелеными ракетами с интервалами в пять секунд. Я это все сделал, добрался без приключений. Группа выполнила задание. Возвращались мы уже вместе. Нам было хорошо тогда. Вылазка обошлась без потерь, оттого и настроение было приподнятым. Всем весело, все живы. Много ли выпадало таких дней. С той минуты, когда трое разведчиков дядя Паша Сокол, Слава Топорков, Коля Федосеев подобрали меня в немецком тылу, прошла зима, наступило лето. На фронте это очень много. Были ночи, когда каждый из них мог умереть не однажды, были дни не менее беспощадные, чем ночи. Меня берегли. Если отправляли за линию фронта, то с такими предосторожностями, что и не придумаешь. Инструктировал командир роты сам. Все проверял. Чтобы белье было грязным – сирота все-таки, одежда рваной. Карманы, бывало, вывернет, чтобы, не дай бог, не оказалось чего. Линию фронта переходил с разведчиками. И встречали они меня на немецкой стороне. А уж если бой, комроты обязательно находил для меня дело в штабе дивизии и вручал письмо. Срочно, мол, аллюр три креста. Это в старой армии, если отправляли посыльного с особо важным документом, на пакете ставили три креста. С такой отметкой посыльный мог загнать коня насмерть, но доставить донесение как можно скорее.

Слово юнга я узнал там же, на фронте. Юнгой меня назвал дядя Паша Сокол после моего первого возвращения с той стороны. Их было в роте с флота всего трое, но имя юнги за мной закрепилось, даже старший лейтенант Богров звал меня только юнгой. И слово «полундра» я узнал от дяди Паши. С этим словом моряки шли в атаку. И еще узнал много морских слов, команд. Дядя Паша до войны плавал боцманом на танкере, любил море. О море дядя Паша рассказывал мне всякий раз, когда выдавались минуты отдыха. В том лесу, на берегу небольшой речушки за Ржевом, дядя Паша говорил: «В море впервой пойдешь, шторм будет». – «Почему шторм?» – спрашивал я. «Потому что моряк из тебя должен выйти толковый». – «При чем здесь шторм?» – «Примета такая есть, – объяснял дядя Паша. – Если толковый человек первый раз в море выходит – море его штормом встречает. А ты людей не сторонишься, море таких любит».

Дядя Паша рассказывал о приметах, о морских поверьях, вспоминал легенды. Одна из них, о проклятом корабле, запомнилась особо.

Было это в какой-то далекой стране, в какое-то далекое время. На берегу моря стояла в той стране крепость. Много раз враги пытались взять крепость, но не могли. С суши скалы неприступные, с моря – рифы. Был там, правда, в рифах проход, но о нем знали немногие.

Жил в той крепости неудачливый капитан. Смолоду по кабакам ходил, в годы вошел – ни с чем остался. Корабля ему никто не доверял, в море дорога была ему закрыта. Так и жил он, наливаясь злобой, сатанея от зависти к другим людям. Он и указал врагам проход в рифах. Враги вошли в гавань, расстреляли и захватили крепость. Город сожгли, мужчин поубивали, женщин и детей в рабство угнали. И остались в городе старики да старухи.

Тому капитану в награду подарили враги большой трехмачтовый корабль. Собрал он подонков вроде себя, пошли они в море. Когда огибали мол, увидели одинокую женщину. Женщина стояла на конце мола, седые волосы распущены, тучи черные касались ее головы. Женщина кричала морю какие-то слова свои, но их не было слышно. И вдруг сверкнула молния, громом разнеслось над морем: «Я твоя мать, капитан, я проклинаю тебя!» И еще ударила молния. Тучи смешались с волнами, проглотили корабль…

О проклятом корабле говорили разное. Говорили, что иногда он появляется. Все пытается пристать к берегу, но как только подойдет, сверкает молния, поднимается буря, гонит тот корабль прочь. Говорят, что его встречали в море. Паруса на нем рваные, люди заросшие, в лохмотьях. Так и бродят они не прощенные вот уже сотни лет. Потому что не может быть прощения предательству, потому что никто не может снять проклятие матери.

Для меня рассказывал легенды дядя Паша, я это чувствовал. Он знал, что погибнет, торопился поведать мне многое из морской жизни. Ведь именно после его рассказов и поселилась во мне мечта.

О друзьях-товарищах

Затянулось мое ненастье. Несу ящик. Этот ящик гнет меня к земле. Я пытаюсь приспособиться. Вес ящика регулирую наклоном собственного тела. Согнешься больше – придавит, распрямишься – не держат руки.

– Кто же так носит, юноша? – останавливает меня Кедубец и подсказывает: – Не гнитесь, юноша, зачем пахать носом землю. В ящике всего семьдесят килограммов нетто. Так… Чуть согнулись… Вы слышите, юноша, чуть… Ящик упирается в ваши руки, лежит ровно вдоль всей спины… Хорошо, трогай! Представь себе, что несешь посылку от любимой…

Вся наша группа работает на берегу в штольнях. Штольни – в горе. Они проходят в ней и по вертикали, и по горизонтали. Здоровая горища вся изрыта. Каждая штольня еще и забетонирована. По стенам – стеллажи. В горе хранится боезапас. Мы переносим ящики со снарядами с места на место. Задачу эту поставил перед нами мичман, в чье распоряжение отдал нас тот самый майор из экипажа. Вначале мы пытались выяснить, в чем смысл нашей работы. Мичман темнил, на наши вопросы не отвечал, мы так поняли, что ему дано задание занять нас любой работой, и эту работу он придумал сам. И сразу мы охладели, чаще садимся перекуривать. Курить выходим к пирсу… После холода штолен здесь очень жарко. На камнях можно жарить яичницу.

– Был у меня приятель – Валька Громов, – рассказывает Костя Судаков одну из своих историй. Костя служил на Балтике, на одном из кораблей Краснознаменного дивизиона катерных тральщиков, который он сокращенно называл КАТЕША. – Так вот, угораздило однажды, вместе мы с ним в госпиталь попали. Я уже очухался, костыли бросил, с палкой шкондылял. Валька тоже прыгал. Подходит однажды: «Слушай, – говорит, – с такой мадам познакомился – старовата, но ничего. В саду гуляю, понял, она возле ограды идет. Привет, говорю, от флота. Она, говорит, здрасьте. То да се, договорились. Сегодня она дежурит, а завтра можно встретиться. Подружку обеспечит. На завтра пошли…»

Рассказы Судакова о женщинах. Обстоятельные, подробные.

Я часто думаю о своих новых товарищах. Как нас только не называют. Мы и «Команда ух», и «Золотая рота», и «Чертова дюжина», потому что нас тринадцать. В команде, если следовать определениям того майора из экипажа, каждый сам по себе фрукт. Впрочем, Кедубец поддержал это определение.

– Вы правы, товарищ майор, – сказал он. – Только я с вашего разрешения внес бы уточнение. Фрукты мы перезрелые, вот-вот упадем.

– Дальше вам падать некуда, – ответил майор.

– Как! – воскликнул Кедубец. – А демобилизация? Она подрубит нас под корень!

– Молчать! – приказал майор и отправил нас в эти штольни.

Демобилизация для моих новых товарищей воздух, которым они дышат, живая вода и свет в окне и надежда. Они отвоевались. Теперь спать ложатся с этим словом, с ним встают. Осталось всего несколько месяцев, их возраст на очереди. Разные они, очень разные. Но и схожи чем-то. Судьбами, что ли, своей неустроенностью, надеждой на демобилизацию? Может быть. Ждут не дождутся команды домой. Все, кроме меня. Им удивительно, как это я попал в такую компанию – на кораблях специалистов не хватает. Вместе с тем и безразлично – то ли бывало. «Дуй по ветру, юнга. Пройдет!»

Миша Головин рассказывал

«…Шальной он, Ленька-то. Везучий, черт. В атаку в рост ходил. Сбросит бушлат, в тельняшке и в бескозырке пер. Не пригнется, честно говорю. Заколдован, что ли…

Под Одессой дзот взять не могли. Много наших там полегло. А Ленька… Нет, ты послушай, что он сообразил. Бочку с бензином нашел. Немцы ее, что ли, бросили… Он эту бочку как катанет… Под самый дзот катанул. В него из пулемета, а он стоит. Лупит по этой бочке из автомата. Бил, пока не взорвалась. Дым, огонь… Немцы тикать. Тут их и положили».

Кедубец и Головин войну прошли вместе. В конце войны в одно и то же время в госпиталь попали. «Не повезло, однако, на Дунае дело было». Миша говорит неторопливо. Скажет, головой при этом кивнет: вот, мол, какие дела. «Да и то сказать, кому не повезло… Ленька опять выбрался. Мин они набросали, вот мы и наскочили. Так рвануло, что многие сразу и погибли. И я бы погиб, меня оглушило, в воду сбросило. Очнулся на берегу. Ленька меня вытащил».

Миша умолк; я чувствую – не заговорит больше. Сопит, трогает пальцем свой крупный, чуть приплюснутый нос или начнет разглядывать черные крапинки металлической стружки в ладонях. «Металл, он такой въедливый, – сказал Миша однажды, – за всю войну так и не вылез из кожи». Или начнет теребить свой короткий косо подстриженный чуб, челкой спадающий на лоб. И ни слова. Такой он человек. Начнет рассказывать, тут же и хватится – не слишком ли много наговорил. И замолчит.

Леня Кедубец рассказывал

«…Однажды, юноша, вы не узнаете Мишу. А почему? Он станет рассказывать вам свои сны. Не прерываясь, не уставая, не отвлекаясь, простите за этот каламбур. Миша скажет за свой цех. Миша всегда думает за свой цех, за свой родной Сталинград. Вы не поверите, что с ним произошло в Новороссийске. Жабы драпанули и побросали всего пропасть. Они бросили ящики, а в ящиках – станки. С нами воевал Олег Грищенко – безобидный человек. Олег стал сбивать со станков какую-то железяку, на черта она ему была нужна. Вы бы видели шрам на лице у Миши. Он стал черным от злобы. Миша чуть не убил Олега – псих. Миша говорил Олегу такие слова, что ни боже мой. Он сам себя поставил вахтенным у тех станков. Слава богу, что их увезли».

У Леонида такое выражение глаз, как будто они всегда смеются. Мне кажется, что выражение это не исчезает у него даже во сне. Просто он прикрывает глаза веками, когда спит.

«Вы встречались с Гегелем, юноша, нет? Я тоже. Но я знаю Мишу. Миша мыслитель, юноша, и я не знаю, что у него на ума».

Когда Леонид говорит, его не остановит даже случайный выстрел, так мне кажется.

«Под Севастополем к нам пристрелялась одна жаба. У жабы был оптический прицел, я не вру. Так Миша снял эту жабу из обычной трехлинейки. Я подошел и спросил: Миша, куда вы целились, в живот или в голову? Хотел подробностей. А что Миша? Миша спросил: в какую голову? Он не стал говорить за жабу. Он всю войну мог говорить за свой цех».

Вот Михаил задерживается в самоволке, Леонид начинает суетиться, нервничать.

«Вы посмотрите, юноша, какой он штопаный, – говорит Леонид. – А ведь я ему не раз советовал: Миша, говорил я ему, это же странно собирать осколки и ловить пули. Так он молчал. Миша никогда не прыгал с катера последним. Это так же верно, как я вам рассказываю. Миша возвращался на катер из госпиталя, но каждый раз в десанте не прятался за товарищей, он прыгал первым».

Рядом с Леонидом хорошо в любой солнцепек. Он тебя от солнца загораживает, настолько широк и высок. И силен. Он эти ящики со снарядами играючи к себе на спину взваливает. У него светлые волосы и всегда аккуратно зачесаны. Форма на нем сидит ладно. Всегда гладко выбрит, всегда с улыбкой. О Мише может рассказывать долго, долго…

Костя Судаков

Коренастый, плотный. Блондин. Тело в татуировке. На груди, на животе – морской бой. По ногам извиваются змеи. На спине, на руках, на предплечьях – женские головки, парусники, маяки в спасательных кругах. Бьет чечетку, играет на гитаре, поет. Песен знает много, поет хорошо. О себе рассказывал сам. Про сорок первый, сорок второй, даже сорок третий – неохотно. Отступали, наступали, выходили из окружения, топтались в обороне. Госпиталь в Свердловске, в Горьком, в Москве. Другое дело – начало сорок пятого. «Я им говорю, понял, пруд здесь торчит под хутором, карасей – пропасть, под шнапс так пойдут. Взяли четыре противотанковых, связали и под плотину. Вода сошла, а там караси, что поросята. Набрали ведро – такая закусь. Только умяли – лейтенант прибежал. Под суд, орет, пойдете. А меня на бога не возьмешь, понял. Я таких в сорок первом видал, когда из Таллина выползали. Что ж я, говорю, зря воевал? Ему и крыть нечем».

Рассказы Кости Судакова похожи один на другой.

Вид у Кости лихой. Волосы густые, курчавые. На щеке темнеет крупная родинка. Кончик носа вздернут, и от этого вид у него весьма задиристый. Дисциплинарный батальон, судя по всему, его ничему не научил. Была б возможность, он вновь и вновь подрывал бы плотины, продавал бы буксиры. Живет только тем, что есть сегодня, завтра для него – неразличимая даль. Мне кажется, что именно от него пошла поговорка о том, что война, мол, все спишет. Как он станет жить на гражданке? Об этом он, по-моему, и не думает.

* * *

Миша Головин, Костя Судаков, не говоря о Лене Кедубце, основа группы, ее ядро. Остальные моряки тоже воевали и на берегу, и на кораблях, по разным причинам остались не у дел. Кто из госпиталя прибыл в экипаж, кто как. И хотя каждый из них чем-то интересен, у каждого своя жизнь, но всех их как бы заслоняли бесшабашная удаль, точнее нахрапистость Судакова, сдерживающая рассудительность Головина, непроходящая насмешливость Кедубца. Из рассказов моряков я знал, что их не раз расписывали по кораблям, но проходила неделя, другая, и они возвращались в экипаж. «Все мы – горячие осколки войны, – сказал о себе и о своих товарищах Леня. – Разлетелись так, что не собрать. Нам бы теперь демобилизации дождаться».

На них давно уже махнули рукой. Да и махнули ли? Может быть, сделано было что-то не так? Миша говорит, что, если бы ему дали станок, он бы повкалывал всласть. Руки, сказал, по металлу иссохлись. Леня становится все больше ворчливым, перетаскивая с места на место ящики. А тут Костя. Он говорит, что в Керчи, в дисциплинарном батальоне их заставляли перетаскивать камни, заниматься пустой работой. «Неделю волокешь камни в одну кучу, потом тащишь их назад», – говорит Костя. А город, по его словам, весь в развалинах, в колхозах бабы да дети, работать некому. Но комбат там железный. Ни шагу из каменоломен. Пока комиссия не приехала. «Вот когда потеха была, – говорит Костя. – Комбата разжаловали. Такой кипеж устроили…» Как там сейчас, он, правда, не знает, в это время для него досрочное освобождение пришло за активное участие в художественной самодеятельности. Любил бывший комбат чечетку, любил песни слушать.

Может быть, и здесь так же? Может быть. Тот майор из экипажа темнит что-то. От него только матерные слова и услышишь. Сказал, что всех он согнет в бараний рог. Сказал, что если откажутся от работы, всех пересажает. Но ребятам плевать на его слова. Им главное – дождаться демобилизации.