Текст книги "Милосердие палача"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Игорь Болгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава девятнадцатая

Прошли сутки, потом еще двое. Но вокруг дома, где они оказались в заточении, ничто не менялось. Через слегка отодвинутую занавеску окна они видели, что у коновязей стоят лошади, по улице ходят полупьяные казаки.

Несколько раз они стучались в дом, но Евгения Александровна как-то быстро и умело их выпроваживала. Благо было лето и они не очень рвались в тепло на постой.

Истомившийся, как и все остальные, Савельев на третий день их сидения в доме пододвинулся к Старцеву, доверительно сказал:

– Я, товарищ профессор, вот что думаю. Позвольте мне сходить в разведку? Я гляжу, уже по улицам и цивильные без страху ходят, авось и меня не тронут.

Старцев едва заметно скосил глаз на Гольдмана, но Бушкин перехватил этот взгляд.

– Мы вдвоем пойдем, товарищ профессор, – твердо сказал матрос. – Вдвоем оно веселее!

– Недоверие? – огорченно качнул головой Савельев. – А зря! У меня в Бердянске знакомых много. Выясню, что да как. Может, коней достану. Выждем момент и выскочим из этой мышеловки.

– Ладно, – согласился Старцев. – Попытайтесь!

– Спасибо! Вы во мне не сомневайтесь, товарищи!

Бушкин через окно видел, как Савельев прошел мимо коновязей, мимо занятых уходом за лошадьми казаков и скрылся за дальними домами.

– А может, зря мы это… выпустили его? – задумчиво спросил Бушкин. – А ну как наведет на нас беляков?

Все промолчали.

Гальванер ни минуты не сидел, он нервно ходил по комнате. Иногда выглядывал в окошко. И снова продолжал торопливо вышагивать.

– А может, плюнуть на эти ящики? И ночью рвануть отсюда! – сказал Бушкин.

– Если Савельев к ночи не вернется, так и сделаем, – ответил Гольдман.

– Ага! Значит, и вы ему не верите? Тогда зачем отпустили?

– Отпустил я! Чтоб проверить! И – насчет ящиков! – заговорил Старцев, и в его голосе, обычно мягком, проступили жесткие нотки. – Дело не только в Савельеве. Друг он или враг – не в этом дело. Вспомните, что сказал Морев. Слух о наших ценностях впереди нас бежит. Пока ящики с нами, никому не придет в голову наш поезд прощупать. Поэтому мы будем их тащить, пока сможем. Пока вновь не вернемся к своим.

…Савельев, однако, не подвел. Появился, когда стемнело, и стал подробно рассказывать, что видел, с кем разговаривал, с кем успел стакнуться.

И выяснилось, что он сделал намного больше, чем даже могли от него ожидать. И самое главное, – договорился насчет лошадей и телеги. Знакомый дрогаль будет ждать их после двенадцати в конце усадьбы, за садом.

Стараясь не шуметь, они оттащили в конец сада свое имущество. А тут подоспела и телега. Загрузились. Попрощались с Евгенией Александровной и ее приживалками, которые все эти дни почти не появлялись у них на глазах.

Евгения Александровна вышла в конец сада, чтобы проводить их. Оглядев поверх пенсне сгрудившихся возле телеги мужчин, она вздохнула:

– Господа… или как вас… товарищи! Вы похожи на банду мародеров, и я очень удивлюсь, если вы через ближайшие двадцать минут не окажетесь в контрразведке.

Она строго посмотрела на Гольдмана, верно определив в этом большеголовом человеке тайную пружину экспедиции:

– Как вы рассчитываете выбраться из города?

– Ночь. Казачки спят, – объяснил за всех Савельев. – Двигаться будем по глухим улицам…

– То есть на авось? Вдруг повезет? Но может и не повезти.

– Определенный риск имеется, – сказал Гольдман. – А что, у вас есть другое предложение?

– В прошлом году, при красных, я спасла нашего предводителя уездного дворянства. Большевики хотели его расстрелять. Я помогла ему бежать из города. Через все заставы вывезла его, и семью, и даже кое-что ценное из имущества.

– Но каким образом? – в один голос спросили Старцев и Гольдман.

– Довольно остроумным, – улыбнулась Евгения Александровна. – Попробую повториться. Во всяком случае, риска будет намного меньше.

И часа через два, перед самым рассветом, когда небо на востоке уже стало розовым, от особняка Евгении Александровны отъехала телега, накрытая черным покрывалом с кистями. Под покрывалом угадывалось нечто, напоминающее гроб.

За гробом шли три женщины в черном, горестные лица которых были прикрыты темными платками, мужчины несли с собой лопаты, веревки и прочий кладбищенский инвентарь.

Иван Платонович поддерживал под руку Евгению Александровну, оба поблескивали своими пенсне и были похожи на неутешную пару. Бушкину нашли костыли – его матросский вид бросался в глаза.

Процессия двигалась по широкой улице, вливающейся за городом в Верхнетокмакский шлях. В эти дни траурное шествие не вызывало ни любопытства, ни подозрения. Слишком много было смертей. Бердянск, южная граница махновского царства, никогда не знал покоя. Грабили, стреляли и расстреливали постоянно. От сорока пяти тысяч жителей осталась половина. Свобода, о которой мечтал пламенный лейтенант Шмидт, приобрела удивительные и самые неожиданные черты.

Гольдман замыкал процессию, держа в руках икону Пантелеймона-целителя и прикрывая ею свою физиономию. Донские казаки, особенно после кампании расказачивания, стали сильно разбираться в национальностях, что называется, схватывали на лету. Может, конечно, и плюнут, не обратят внимания, а может, заподозрят в бритоголовом комиссара. Так что старичок Пантелеймон мог выручить, закрывая своим скорбным ликом острые и характерные национальные черты Гольдмана.

Два или три раза им встретились конные группы, но при виде процессии донцы торопливо и мелко крестились да приподнимали папахи: эка невидаль – мертвяк на дороге. Удивительно только, что хоронят по-человечески.

За городом женщины, прихватив свое черное покрывало, оставили «экспедицию» и отправились домой. Иван Платонович поцеловал на прощанье руку Евгении Александровне:

– Позвольте поблагодарить вас… Придет час…

– Ах, бросьте, – прервала его бывшая невеста лейтенанта Шмидта. – В России уже никогда никакой час не придет. И благодарить не надо. Ведь всех вас, как я понимаю, если бы схватили – расстреляли?

– Очевидно.

– А я против всяких расстрелов. Прощайте, голубчик.

И пятеро женщин в черном отправились в свое убежище, охраняемое призраком революционного лейтенанта. Бушкин отбросил самодельные костыли и крутанул сальто:

– Ну, полдела сделано. А ты бы, Платон Иванович, остался: такой выбор вдовушек.

Но Старцев только нахмурился.

С Верхнетокмакского шляха свернули на малоприметную полевую дорогу, на которой встреча с кем-либо была маловероятна. Кони бежали резво. На телеге ехали лишь возница и Иван Платонович, остальные торопливо шли, едва поспевая за повозкой.

К полудню нырнули в прохладный лесок. И, как оказалось, вовремя. Далеко в стороне, на Верхнетокмакском шляху, пропылили несколько всадников, потом потянулись обозы. Высоко над ними поднимались клубы пыли.

Телегу загнали под раскидистую дикую грушу. Лошадей выпрягли, разнуздали, и они стали мирно щипать сочную, не выгоревшую еще здесь, под сенью леса, траву.

Савельев ненадолго исчез. И вскоре появился на двух бричках. Передней правил немолодой ездовой с лицом мрачным и до того загорелым, что оно почти растворялось в лесных сумерках, второй распоряжался прыщеватый тощий мальчишка, – вероятно, его сын.

– Я ж говорил, со мной не пропадете! – спрыгнув с брички, весело крикнул Савельев. Он был раскован, весел, совсем не похож на себя прежнего.

Ящики перегрузили на брички, а хозяину телеги, на которой приехали сюда, Савельев сказал:

– Мотай до дому, Семеныч! Твоя миссия кончилась. Расчет – как договорились. Только малость опосля!

И Семеныч, довольный, что обошлось все так легко, без выстрелов и погонь, бесшумно исчез, словно растаял в жарком летнем воздухе.

Брички, скрипя кузовами, выехали на какую-то узкую, прорезающую виноградники и сады дорогу и не спеша, то спускаясь в балки, где всех охватывал влажный и холодный, пахнущий болотом воздух, то поднимаясь на пыльную суховерть, отправились куда-то к северу.

Ехавший на передней бричке темнолицый мужик изредка приподнимался, пристально вглядывался в окружающий пейзаж. Видимо, выбирал направление. В одном месте постояли, словно дожидаясь кого-то: и в самом деле, после того как ездовой свистнул и дождался ответного свиста, на дорогу выехал какой-то малоприметный верховой, что-то сказал про Бердовку, в которой ждут, – и исчез.

Перебрались вброд через широко разлившуюся здесь на плесе речку Берду: в тени вода казалась темной, бездонной, но они едва замочили ступицы. На середине реки лошади, фыркая, долго пили.

Поехали вдоль берега, под обрывом, где остро и горько пахла верба и доносился запах недавно погашенного костра. День разгорелся удивительный. Таких дней за все лето и пяти не насчитаешь. Нежаркий, напоенный запахом не то акациевого цвета, не то лугового разнотравья. И пчелиный гул стоял в прибрежье такой, что заглушал даже птичий гомон.

Иван Платонович лежал на бричке, глядел в плывущее над ним голубое небо и размышлял о том, как все-таки удачно заканчивается это их необычное приключение. Каким образом проберутся сквозь линию фронта, не думал. Знал, что в любом бредне есть хоть небольшая дырочка. Обернулся к Гольдману:

– А этот Савельев, кажется, действительно для нас счастливая находка. Всех здесь знает…

Но Исаак Абрамович не ответил: то ли придремал, то ли тоже пребывал в приятных размышлениях. А может, и в не очень приятных.

Старцев посмотрел на переднюю бричку, поискал глазами Савельева – и не нашел. Его нигде не было – ни впереди, ни сзади. Нигде вокруг. А когда он поднял взгляд наверх, на крутой откос, тянущийся вдоль речки, то увидел в лучах яркого полуденного солнца до полусотни конных при нескольких тачанках с пулеметами. Всадники оттуда, сверху, наблюдали за ними.

Один из верховых, картинно отбросив руку в сторону, держал знамя. Оно было черным с золотой полосой.

– Махновцы! – ахнул Старцев.

И все разом глянули наверх, на вершину обрыва. Бушкин при этом протянул руку к объемистому свертку, где в рогожу был завернут пулемет. Но там, наверху, прогремел одиночный выстрел, и у них над головами тонко пропела пуля.

– А баловаться, товарищи, не надо! – крикнул стоящий рядом со знаменоносцем всадник и рассмеялся. И голос этот, и смех показался чекистам знакомым.

Всадник тронул коня и начал спускаться по крутому обрыву вниз. За ним двинулись и остальные. В переднем всаднике нельзя было не узнать Савельева, надежду и опору экспедиции.

– Поздравляю с благополучным прибытием в расположение отрядов армии имени батьки Махно, – приблизившись к чекистам, бодро и весело сказал Савельев. – От имени Реввоенсовета армии благодарю за доставку ценного груза!

Махновцы тоже рассмеялись. Располагая абсолютным превосходством в силе, они были настроены благодушно.

– Слушай! И чего я тебя, гада, еще в Мариуполе не застрелил! Ведь чувствовал, что ты гнилой фрукт! – сказал Бушкин, с ненавистью глядя на Савельева.

– Напрасно ругаешься, – добродушно ответил Савельев. – Война! В ней кто-то верх берет, а кто-то проигрывает.

– И ты, значит, решил, что взял Бога за бороду?

– Выходит, что так. Ведь это я тебя под конвоем поведу.

– Ничего! Я тебе обедню испорчу! – пригрозил Бушкин. – До Махна ты меня довезешь. Расскажу, что ты был чекистским прихлебаем, не утаю.

Савельев не отвечал, лишь широко и добродушно улыбался.

– Мне не поверит, вот товарищу профессору поверит.

– Дак ведь батько знает, – продолжая улыбаться, сказал Савельев. – Я ведь батькин уполномоченный по двум уездам. И Нестор Иванович всегда мне говорил: с властями надо душа в душу жить. Вот я и жил. Потому все ваши чекистские секреты знал. А через меня – батько. Понял, дурачок?

Савельеву надоело куражиться над Бушкиным, он огрел плетью коня и помчался вдоль реки, догоняя ускакавших вдаль махновцев. Лишь человек десять всадников, с винтовками наизготове, сопровождали брички.

– Товарищ профессор! Если живыми останемся, отдайте меня под трибунал! За то, что потерял революционную бдительность и не расстрелял этого гада! – сдавленным от отчаяния голосом сказал Бушкин.

Глава двадцатая

– Ты куда? – заорал выскочивший на пригорок командир киевской бригады, сдерживая обезумевшего коня, роняющего на зеленую траву кровавую пену.

– Махно ловим! – отвечал ему командир интернационального отряда, направляя своего мухортого на взгорок и оглядываясь на истощенные, злые лица своих китайцев, башкир и венгров. – А ты?

– Так и я ж Махно ловлю!

И направлялись один – к донским станицам, другой – к степным равнинам Екатеринославщины, к извивам Днепра. В ином месте:

– Махно близ Перевалочной! Там днюет…

– Да нет, товарищ! Передали, что он под Лебедином, на Сумщине, объявился!

И еще где-то:

– Братцы! Юзограмма с Кантемировки! Махно бесчинствует!

– Тю на тебя! Товарищи морячки с бронепоезда «Вождь мирового пролетариата Лев Троцкий»! Заворачиваем на Никополь! Пролетарскому городу угрожает злостный враг Нестор Махно!!

Рейды, рейды… После каждого такого рейда, после расспросов, расстрелов, после жарких схваток из опустевших, вмиг разоренных сел вновь поднимались новые повстанцы. Раскапывали на густо поросших зеленью кладбищах схроны с винтовками и пулеметами или в степи – извлекали оружие из скирд соломы… Казалось, вот только что красные китайцы [8]8
  В годы войны царское правительство выписало свыше 300 тысяч китайцев и корейцев для работы на шахтах. Местные шахтовладельцы платили им мизерное жалование, что вызвало недовольство рабочих и переход на сторону красных после революции.


[Закрыть] проутюжили весь Куманский лес, а он уже вновь ощетинился штыками и полон восставшими махновцами.

– Поворачивайте, славные интернационалисты! Батько Махно у нас в тылу! Изловим злодея!

А через день из далеких изюмских лесов приходят срочные сообщения: там он, там, вождь крестьян-анархистов, к югу от Харькова! Туда спешите!..

Никто, кроме приближенных, не знает, что батько находится в плавнях на Волчьей реке. Многочисленные отряды, рассыпавшиеся в дальних рейдах, разносили по Екатеринославщине, Полтавщине, Херсонщине, Харьковщине вести: Махно – с нами, с нами Махно! Несколько красных дивизий и специальных бригад, сшибаясь в отчаянных схватках с крестьянскими анархистскими отрядами, надеялись выловить батьку в Константинограде, Котельве, Миргороде, Балаклее, Старобельске, в Мачехах, под Кобеляками – словом, едва ли не на всей территории Украины.

А он вот уже две недели никуда из-за ранения с Волчьей не выбирался, сидел в хате один, как волк, и думал свою командирскую думу. Рядом, за перегородкой, работал штаб, координируя и направляя действия разрозненных – на первый взгляд – отрядов, которые могли в любую минуту собраться в кулак в назначенном батькой месте. Работал штаб без обычных окриков и галдежа, лишь иногда вполголоса кто-нибудь ронял:

– Тихо! Батько думает!

И каждый представлял себе, что батько свободен в своих мыслях, как казак в степи: скачи куда хочешь, главное – выбрать верное направление. И лишь один Махно, да может еще тройка-другая подчиненных, знали, что во всех своих замыслах батько повязан, как окруженный облавой волк: отовсюду слышны рожки да лай хорошо натасканных свор. И ведь принял было решение, пошел против Врангеля, хотел прорваться, как прежде бывало, в его тыл, да на этот раз не вышло. А план был великий, далеко идущий план: пока белые сосредоточили все свои силы на фронтах Северной Таврии, у Бердянска, Токмака, Каховки, пройти, проползти, прорваться вовнутрь образовавшейся у крымских перешейков пустоты, и дальше – хлынуть в Крым, подавляя небольшие тыловые части. И закрепиться в Крыму.

И тогда сказать всем этим Троцким, Каменевым, Дзержинским: вот мы какие – крестьянская армия! Вот мы где стоим! Уважайте нас, признайте наше право на свободу, на землю, на хлеб!

Но – не вышло! Ударные части Махно наткнулись на отборные офицерские полки генералов Кутепова и Скоблина, шедшие в плотных, сдвоенных и строенных, порядках. Не в линию, как ходили они прежде, на Буге, к примеру, где Махно легко прорывал офицерские цепи деникинцев. А ведь и на этот раз почти пробили заслон, если бы с фланга не подрезал Слащев. Пришлось уходить.

Хуже того, пуля клюнула батьку в самое болезненное, самое уязвимое место на ноге: в стопу [9]9
  В 1921 году, ведя отчаянную войну с Красной Армией, Махно перенесет и слепое ранение в живот, и пулю в затылок, проявляя жизнеспособность, которой нет простого объяснения, как и в случае с Распутиным.


[Закрыть]. Махновский хирург сделал все, что мог. При этом он еще и приговаривал:

– Э, батенька, я не Пирогов, здесь нужен хороший хирургический госпиталь, отделение нижних конечностей, где работают спецы-хитрецы. В стопе ни много ни мало полторы сотни косточек и сухожилий – и все малюсенькие, и все сцеплены одна с другой так, чтобы создать четыре степени свободы движения и к тому же выдержать огромные нагрузки. Самое хитроумное костное соединение в человеке – стопа. Даже с кистью руки не сравнится…

Лекарь даже для наглядности рисовал все эти косточки, как они соединены, где раздроблены, как их надо разложить под ножом и вновь соединить, сшить пробитые сухожилия. Махно дивился на рисунок, на весь этот хитроумный механизм, который ни один инженер в мире не смог бы придумать, и размышлял:

– А может, и вправду, Бог?

В последнее время он стал все чаще думать о Боге: приказал не расстреливать попов, как раньше, и уж тем более не издеваться над ними. А когда-то, в восемнадцатом, они, помнится, одного батюшку головой в паровозную топку сунули: то-то трещал, волосатый… Батюшка, видишь, призывал примириться с офицерьем, не уничтожать пленных.

И это, выходит, у каждого из убитых им лично и всей его армией – не счесть их, и беляков, и красных, – у каждого были вот такие хитроумные стопы, Божье изобретение?

Махно страдал от боли. Размышляя, он хлебнул из стакана, чтобы заглушить приливы и отливы жара в измученной ноге. Операция не удалась, остались два свища, из которых вытекали гной, сукровица и выходили маленькие, как занозы, костные обломки. И батько скакал на одной ноге в хате, помогая себе палкой, либо Левка относил его в тачанку, на мягкое, крытое ковром сиденье.

Если бы прорыв во врангелевские тылы удался, он бы и с красными примирился – уже в который, правда, раз, ну а красные его в хороший бы госпиталь определили. Да, он готов был примириться. И штаб его, самые головастые хлопцы во главе с Белашом, были не против. Но «черная сотня», головорезы, командиры корпусов и бригад, те, с кем он начинал дела, были настроены зло и непримиримо. «Батько, они же нас режут под корень, без всяческого снисхождения, а мы что же? Они ж твоих братьев, батько, положили, а ты, как Иисус – прощать?..»

Вот и выбирай! Да какой у него выбор, у самого свободного атамана на свете? Вот лежит у него перед глазами сугубо секретное послание от авторитетного большевика по фамилии Сталин… Иосиф Виссарионович. Из грузин, видать. Заманчивое письмо. Хочется откликнуться, сказать: «Да!» Сталин предлагает ему, батьке Махно, идти на польский фронт в должности командующего армией. Троцкий – тот предлагал комдивом, а этот – командармом. Разница! И завоевать Галицию, где много обнищавших украинских братов не прочь скинуть с себя шляхетных господ.

Толковое письмо, написанное короткими, точными фразами, по-военному, так, что хочется верить. И хочется созвать хлопцев и сказать им: «Пошли, браты мои, вслед за призывом этого Сталина! Добудем победу – добудем почет, а добудем почет – добудем и мир и покой в селах!»

Но осторожен батько Махно. Его уже не однажды обманывали. Правда, и он обманывал, но и его часто обводили вокруг пальца, жестоко и несправедливо. И какие люди – не Сталину чета: Троцкий, Дыбенко, Ворошилов, Каменев, Бухарин.

А Ленин – не обманул ли? Когда встречались в Москве, обещал содействие вольным крестьянским Советам, свободу пахарям, право распоряжаться своим добром, а прежде всего – хлебом! Тогда Махно в знак благодарности пригнал в голодающую Москву два эшелона отборной пшеницы. И какие же в результате указания посылает вождь трудящихся? «Необходимо классово расслоить украинское крестьянство, как мы уже сделали в России, для чего выдавать нуждающимся, кто укажет укрывателей хлеба, десять процентов от найденного количества… Создать на селе комитеты бедняков – комбеды – и передать им реальную власть…» Это что же, вместо свободно избранных Советов?

Вот и приходят к Махно ходоки от середняков, от состоятельных крестьян – заможников:

– Батько, грабят! Советы поразогнали, а произвол творят свои же – соседи, кумовья!.. Кто в комбеды пошел.

Комбеды? На Украине большинство крестьян – заможные, не голытьба. Их обидишь – от себя село отворотишь!

Ой, великий голод на Украине будет! Великий голод! Сперва он, Махно, помещичьи поместья разорил, а теперь большевики состоятельных крестьян – заможников разоряют. Кто ж хлеб-то даст? Бедняк?

А все-таки хорошее письмо от Сталина. Жаль, что человек он малозаметный. Член Военсовета фронта, нарком Рабоче-Крестьянской инспекции. Это не должности. Рядом с Троцким или Дзержинским его не поставишь, нет. Не те у него силы. Хорошее письмо, да, видно, придется отказаться. Завязываться надо только с тем, кто уже на горе. Нет выбора пути у одинокого волка! Остается показать себя. Если удастся захватить Харьков, пусть лишь на несколько дней, то наверняка вслед за ним и Дон всколыхнется, и Тамбовщина, и Белгородчина, и Сумщина. А это уже сила, которая и красным голову сломает, и барона сомнет.

Ну а если все же всколыхнуть Россию не получится? Что ж, и тогда слава повсюду пойдет. Для дела это хорошо. А лично ему немного нужно, только бы успеть прооперироваться в харьковском госпитале!

Вот только жаль, много хлопцев могут полечь в этой баталии. Город – не поле, не степь, тачанки не развернешь, в балочке конницу не спрячешь, чтобы внезапно ударить в тыл. Город – это большая кровь на улицах. Да и не нужен, не нужен ему Харьков! Не нужны ему просторы Украины – ему бы маленькую епархию, пару-тройку уездов вокруг Гуляйполя. Для создания республики. Мирной, хлеборобской. Да они бы пол-России пшеницей и салом завалили… А еще лучше – Крым! Отдельное царство свободы!

Эх, если бы, как в восемнадцатом, встретиться с Лениным. Или хоть письмо передать. Из рук в руки, без чиновников. Объяснить: устал он, Махно, воевать. Все устали. Надо мириться. Ладно, давайте так: вам, большевикам, вся Россия, а нам, анархистам, клаптик свободной земли. Малюсенький. И тогда посмотрим, кто лучше своих людей накормит.

Да только как такое письмо передашь? Далеко до Ленина. Недоступен он. Знает ли, что творится на огромных пространствах России? Знает, конечно, что-то. То, что ему докладывают.

И тут Махно с горечью стукнул кулаком о стол. Эх, хвалят хлопцы батьку за умную голову, а она у него хуже старого казанка. Дзержинскому надо писать, он теперь на Украине первый человек. Вот он может, пожалуй, свести его с Лениным. Да, суровый человек Дзержинский, но высоко стоит и слово, похоже, умеет держать.

И как он, Махно, позволил повести на расстрел этого полномочного комиссара с орденом Красного Знамени? Уж кто-кто, а комиссар этот смог бы передать его письмо прямо в руки Дзержинскому. Сама судьба послала ему этого комиссара, а он, Махно, обошелся с ним как с обыкновенным чекистом. И Левка Задов, помощничек, друг ближайший, не мог ничего путного подсказать. Смелости, что ли, не хватило поперек батьки пойти? А ведь не раз спорил, не раз до того доходило, что колотил Махно своими острыми, болючими кулаками круглую Левкину физиономию.

Махно постучал палкой в стену, и тотчас в дверях выросли двое хлопцев:

– Чого, батько?

– Задова до мэнэ! И шоб в одну мыть!

Хлопцев как ветром сдуло, помчались к хате, где квартировала разведка. В сердцах Махно наступил на раненую ногу, болью пронизало все тело от пятки до макушки, застило глаза. Он ухватился за край стола, чтобы не упасть. Третья рана в его жизни, и вроде пустяковая – подумаешь, нога! – а боли приносит столько, что не только воевать, жить не хочется. Врачи пугают гангреной. Да и черт с ней, с жизнью, иной раз не прочь и умереть, лишь бы поскорее.

Хватанул еще с полстакана хорошего, прозрачного первача – в голове загудело, огонь самогона пошел на огонь боли, – и вроде полегчало от этого пламени где-то внутри. Но в эту секунду вошел, втиснулся в узкий проем перегородки массивный, с прищуренными глазами, словно в ожидании удара, Лева Задов. Держась за стол, Махно рассматривал его, как будто видя в первый раз, и изучал. Знал, как это действует даже на самых близких ему людей.

– Кто ты мне, Левка, есть, друг или же заклятый враг? – спросил тихо. Как бы сдерживая ярость.

Задов вздрогнул. Если бы знать, про что там еще узнал батько? Кто продал? Голик? Левка Голик, начальник армейской разведки, был первейшим врагом Задова, соперником. Махно любил сталкивать людей, чтоб, теснясь в коридорах его власти, стукались лбами и следили друг за дружкой.

– Ты что ж наделал? – спросил Махно. – Как ты мог своего батьку подвести, как даже змеюка бы не подвела!

Голос у Нестора Ивановича был все еще тихий, сдержанный. Случалось, именно в такие минуты, под взглядом его глубоко упрятанных под надбровными дугами глаз, почти неприметных в полусумраке хаты (снаряд в пушке тоже упрятан далеко, но тем он страшнее), допрашиваемые хлопцы падали на колени и признавались в таких грехах, что до той секунды их и подозревать-то было невозможно.

Но Левка только моргал своими слоновьими глазками и кривил рот, как ребенок от незаслуженного упрека. Молчал.

– Ты что ж, когда я комиссара этого на смерть отправлял, даже слова поперек не сказал? Где твоя голова была? Я что, каждый день в плен полномочных чекистов беру? Или их у меня в подвале как огурцов в бочке?

Для острастки хотел ткнуть Левку кулаком в пухлую физиономию, но побоялся, что, оторвавшись от стола, упадет.

– Хуже измены такая… как его… дуристика! – продолжал Махно. – Если я до чего не додумал, так все! Так и пропало! На хрена мне такие помощники?

Левка продолжал моргать.

– Не пойму я, батько, про что вы?

– Где комиссар? Мне тот чекистский комиссар нужен, которого вы, заразы, расстреляли! – кричал Махно.

В штабе за стеной притихли. Ждали событий.

– Да что ты, батько! Право, даже неудобно как-то, – окончательно успокоившись, сказал Задов. – Живой комиссар. Попугали, правда, маленько. Но – живой. Чего ж такого шикарного комиссара да сразу до стенки? И крови на нем нашей нет… Живой комиссар. Сидит у меня, балакаем. Я еще тогда подумал, а вдруг пригодится!..

– Ну Левка! – закрутил головой Махно, не зная, что сказать. – Ну голова!.. А чтоб ты сдох, такая у тебя еврейская голова! Что ни говори, а когда мамочка с папочкой тебя делали, так трошки разума не забыли положить, кроме мяса, которого на тебе как на кабане…

Теперь Левка смог подойти к Махно, и они обнялись, причем Левка старался как можно нежнее обойтись с батькой.

– Ну садись, – сказал Махно. – То я с тобой трошки пошуткувал. Зараз охолону. Будем важную бумагу сочинять. На имя Дзержинского, чтоб он, зараза, сгорел вместе с Чекой… Ты как думаешь, сможет этот комиссар вручить бумагу лично в руки, чтоб Дзержинский сам прочитал?

– Сможет, – сказал Левка.

– Тогда давай думать. Нам с красными надо миру искать. Братьев своих, что чекисты побили, прощу! – Он стукнул кулаком по столу. – Обидно, конечно, но что делать, когда Врангель сюда рвется, а мы, выходит, пособничаем белому делу. Ну а если Дзержинский откажется, если поведет дело на ультиматум, тогда, Левка, постараемся его в самом Харькове подловить, шоб лично с ним перебалакать. Так что операцию по Харькову пока не отменяю. Одно другому не помеха… Только следи, шоб ни один комар не догадался!..

И он вывел на белом, в полосочку, школьном листе бумаги:

«Лично и совершенно секретно, от Командующего Украинской селянской повстанческой армией имени батьки Махно – Председателю ВЧК товарищу Дзержинскому Феликсу…»

– Только бы клаптик земли, хоть бы пару уездов, – пробормотал он, покусывая кончик ручки и обдумывая послание. – Свободные советы без комиссаров, свободные выборы и свободная, добровольная армия… и свободная анархическая печать… А я им даю за это сорок… нет, шестьдесят тысяч обстрелянных бойцов, которые вместе с ихней армией Врангелю такую дулю поднесут… Скажи, контрразведка, сколько у Врангеля на фронте войск? – вдруг спросил он.

– Тысяч шестьдесят в боевых частях…

– А у красных?

– Примерно столько же. Если только которые против Врангеля.

– А сколько против нас красные держат под ружьем?

– Сорок тысяч регулярных. Да еще сорок пять тысяч войск Зусмановича [10]10
  Зусманович Г. М. – первый командующий так называемой Продармии, которая занималась продовольственными реквизициями и подавлением крестьянских волнений. В 1919 году Продармия вошла во внутренние войска охраны тыла (ВОХР). В 1920 году эти войска насчитывали 80 тысяч человек. Г. Зусманович погиб в 1942 году в фашистском концлагере, будучи генерал-лейтенантом.


[Закрыть].

– Это шо ж получается? – почесал лоб Махно. Он сгорбился, соображая, и стал похож сейчас на плутоватую, ловкую, готовую к прыжку обезьяну. В нем билась, клокотала животная хитрость и расчетливость, которая мгновениями давала сто очков вперед обычной человеческой рассудительности. – Так получается, шо мы сообща враз выставим против Врангеля сто пятьдесят тысяч человек, и красные смогут не снимать войска с польского фронта. От такой силы барон начнет тикать до Перекопу и дальше, если хорошо пятки салом смажет… Арифметика ясная. Так ее и изложим товарищу Дзержинскому, хай ему грець. Пускай только перестанет грабить наши села… – Махно задумался и вернулся к мучившему его вопросу: – А ну посчитай мне, контрразведка, кто у большевиков на сегодня всех главнее… Давай по фамилиям. Слухаю! – и уперся глазами в столешницу.

– Ленин. Это и козе понятно.

– Ты всех перечисляй. Всех до единого, кого знаешь.

Левка стал загибать короткие толстые пальцы. Перечислил целый десяток фамилий, потом опять начал с большого пальца.

– А Сталин? Почему не называешь? – спросил Махно.

– Далеко стоит. «До горы» ему еще долго ползти.

– Жалко… Мог бы у нас интересный разговор получиться. С ним у меня еще ни одной свары не было. Может, и столковались бы. Видишь, он меня командующим армией призывает, честь по чести, не то что тогда, в девятнадцатом, Троцкий, помнишь? Дал комбрига в дивизии Дыбенко. А у Дыбенко было тридцать тысяч, а у меня в бригаде – сорок…

Старая обида прозвучала в надтреснутом голосе Махно.

– Даже полюбовница его, которую он начальником политотдела назначил, смеялась надо мною. Помнишь, как ее?

Задов наморщил лоб, вспоминая:

– Кажись, Курултай… Не, не так. Коллонтай!

– Вроде так. Помыкала мной, сука, как комбригом, и всякие гадостные слова супротив анархизма говорила.

Вспоминая, он покрутил головой.

– А этот грузин… Сталин этот, пишет, как дрова рубит. Сказал – отрезал… А может, все-таки ему написать, пойти на переговоры? Тогда своего комиссара можешь хоть опять в расход…

Он рассмеялся. Так коротко и безобидно смеются дети, когда в их руках нечаянно ломается интересующая их своим внутренним устройством любопытная игрушка.

Опять посерьезнел. Откинулся, покачал больную ногу.

– А ну-ка покличь ко мне Волина, – сказал сдавленно, морщась. – Бо мы с тобой это письмо до завтрева не сочиним. А Волин письма пишет, як все равно курицу ест.

Левка приоткрыл дверь, гаркнул на всю хату, так, что стекла дзенькнули ответно: