Текст книги "Милосердие палача"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Игорь Болгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава одиннадцатая

С началом военных действий жизнь на Херсонесском маяке круто изменилась. Помимо смотрителя маяка Одинцова и Юры здесь поселились еще четверо солдат. В их обязанности входило утром и вечером обходить дозором весь плоский каменистый полуостров, начиная от маяка и до того узкого перешейка, где Казачья бухта глубоко врезается в мыс, едва не превращая кусочек земли вместе с маяком в остров. Когда налетал теплый «юговик», казалось, что волны вот-вот перекатятся через перемычку и смоют ее, и тогда маяк вместе с поросшим колючим кустарником клочком земли оторвется от всего Крыма и поплывет в море.

Подпольщики перестали бывать на маяке. Многие были арестованы и уже расстреляны, остальные притихли, выжидая события и надеясь на лучшие времена. Фролов уехал в Стамбул. Лишь Семен Красильников ухитрился достать где-то документы инспектора порта и ночной пропуск и время от времени появлялся на маяке. Он весело здоровался с солдатами, поднимался на самую верхотуру маяка, на «девятый этаж», где вспыхивали горелки, что-то там крутил, подправлял (или делал вид, что крутит и подправляет) и при этом сообщал сопровождавшему его Одинцову самые последние новости.

А потом Красильников исчез. Юра знал, что обычно Семен Алексеевич приходит по вторникам и пятницам, но прошла уже неделя, пошла вторая, а он на маяке не появлялся.

Ожидая Красильникова, который сейчас как бы заменял отца, Юра все больше привязывался к немногословному, суровому Федору Петровичу. Ему нравилось, как ловко и умело обращается тот с сетями, знает, где и когда «посыпать» их, чтобы не остаться без улова. Юра и сам уже научился, как заправский рыбак, в любую погоду управлять лодкой, перебирать и ставить сети, выпутывать из них рыбу и даже латать.

Глядя на порезанные бечевками, изъеденные солью руки Юры, на то, как ловко он стал управляться с рыбацкими снастями, Федор Петрович одобрительно сказал:

– Умеешь. Это пригодится. Что умеешь, за спиной не носишь.

Юра решил тогда, что самое время порасспросить у Одинцова о Семене Алексеевиче, где он, почему не приходит, не случилось ли что с ним?

Федор Петрович сердито нахмурился и ничего не ответил. Лишь к вечеру, когда они вытряхнули из сетей водоросли и развесили их сушить, он, присев на камень и закурив самокрутку, сказал:

– Что тебе положено, Юрий, то будешь знать. – И, подумав, как-то многозначительно добавил: – Придет, придет твой Семен Алексеевич. Даст Бог, с хорошими новостями.

С того дня Юра не просто ждал Красильникова. Он ждал его «с хорошими новостями». Часто, когда Федор Петрович хлопотал на маяке, а Юра был свободен от хозяйственных дел, он любил заплывать далеко в море. Ему ничего не стоило одолеть милю или две. Поднимаясь и опускаясь на пологих, ласковых волнах, он вспоминал любимого мамой Байрона, стихи которого она часто читала, и те его строчки, в которых он говорил, что переплыл Геллеспонт. И еще он, лежа на воде, любил во весь голос декламировать лермонтовские стихи про одинокий парус.

В последнее время Юра и сам стал чувствовать себя неким одиноким парусником. Ему хотелось видеть рядом людей, сверстников, хотелось общения, книг, знаний. Он ощущал, что время как будто летит мимо него, словно волны.

Красильников появился на маяке так же неожиданно, как и исчез. Поздоровался с солдатами, как-то неумело, нескладно обнял Юру, щелкнул его по носу, подмигнул, чего никогда прежде не делал. Хотел что-то сказать, но, видимо, передумал, только взмахнул рукой. Юра был приучен к тому, что задавать вопросы не положено, и все же ему не терпелось спросить, какую такую хорошую новость принес Семен Алексеевич. Он почему-то решил, что эта новость обязательно будет касаться Кольцова.

– Скажите, что с Павлом Андреевичем? – не выдержал наконец Юра. – Где он?

– Потом, Юра!.. Потом! Потерпи!

Красильников и Одинцов по винтовой лестнице поднялись на «девятый этаж» маяка, Юра, сопровождая их, шел сзади. Но Семен Алексеевич сделал ему знак, означавший «покарауль».

Юра нырнул вниз, но далеко не ушел, а притаился за ближним витком лестницы. Подумал: новость о Кольцове ему тоже можно и даже нужно знать. Но речь пошла вовсе не о Кольцове.

– Что-то выяснил? – спросил Одинцов. – Сияешь, как медный таз.

– А ты сомневался! Но давай все по порядку. Как до Таганрога добирался, как два раза в контрразведку чуть не угодил, как у наших чуть не расстреляли – это пока пропустим. Имение Львовых оказалось не в самом Таганроге, а верстах в десяти. Оно так и называется – Львово. Только от имения голые стены, сажей покрытые, остались.

– Пожгли?

– Дотла.

«Так вот какая новость! – подумал Юра. – Значит, Семен Алексеевич уезжал в их имение? Но зачем? Папа погиб, мама умерла. Зачем он добирался туда, через фронт, рискуя жизнью?»

– За что же, спрашиваю, пожгли? Всех, говорят, жгли, ну и мы тоже. Чем мы хуже? А так-то человек был, говорят, хороший! – Красильников помолчал. Видимо, скрутил и прикурил цыгарку, и затем продолжил: – Стал выпытывать, кто из Львовых еще здесь. Выясняется, никто…

– Выходит, зря проездил?

– Не торопись… Стал я ходить и подробнее про родню выспрашивать. Вспомнили про сестру Юриной матери, Ольгу. Приезжала она еще при белых, разыскивала родных. И тут вот еще какая зацепка вышла… Муж с ней был, да не кто-нибудь там, а летчик. «Который, – сказали, – сам пораненный, не воюет, а других учит. И не где-нибудь, а в Крыму…» Инструктор то есть, понял?

– В Крыму… Постой, это, стало быть, за Севастополем, по ту сторону, где Александро-Михаиловка. Кача! Она именно, там и эти… гидропланы и другие… вечно жужжат. Точно! – взволнованно сказал Одинцов. – Только как ты его там найдешь? Возле самолетов небось контрразведки полно.

– Контрразведки много, а солдатиков, служивых то есть еще больше, – ответил Семен Алексеевич со свойственной ему ехидцей. – Это я точно выяснил.

– Что, там был, в Каче? Неужто?

– Точно. Ольгу Павловну, тетку Юркину, они все знают: невелик там свет. Солдатик из охраны обещал при случае передать: Юра Львов, мол, Елены Павловны сын, обретается на Херсонесском маяке…

Юру и обрадовало, и встревожило услышанное. То есть он был несказанно благодарен Красильникову и Одинцову за заботу о нем. Но вместе с тем он со смятением подумал, что скоро, очень скоро его жизнь круто изменится.

Он смутно помнил тетю Олю и, кажется, ни разу не видел ее мужа. Тетя Оля приезжала к ним в начале лета и привозила ему различные экзотические подарки: летный шлем, большие очки-консервы со стеклами-зеркалами, электрический фонарик и однажды – уж совсем фантастическую вещь – настоящий летный наколенный компас. Да, но теперь ее муж, летчик, служит у белых.

И так получалось, что, если тетя заберет его к себе, он уже никогда не встретится с Павлом Андреевичем. И Красильников, и Наташа тоже станут для него чужими. Потому что они служат красным. Сердце его разрывалось. Как много они для него сделали, как много помогали! Он любил их и не мог от них отказаться.

Лишь на какое-то мгновение предался Юра своим не слишком веселым мыслям и снова прислушался к разговору Красильникова с Одинцовым. Но теперь они уже говорили не о нем.

– Не жалко было от своих обратно через фронт возвращаться? – спросил Одинцов. – Остался бы. А про Юркину родню как-нибудь с оказией бы передал.

– Нельзя. Я пакет партизану Мокроусу должен доставить, – строго сказал Красильников. – Да и неохота мне из Крыма уходить. Родные края. Семья опять же здесь. Я, признаться, уже давно собирался податься к себе под Евпаторию… немножко от войны отдохнуть, сынишков потетешкать… Хотя какое там потетешкать – здоровые выросли байстрюки. Опять же жена столько годков без мужика, как бы не пришлось гнать какого-никакого примака со своей хаты.

– Известное дело, – согласился Одинцов. – Сколько годков ты воюешь да революцию творишь, а хозяйство надо держать в справности. Без примака не обойтись. Только ты не бойся: мужиков скольких повыбили, осталось раз-два и обчелся. Да и те, которые в селе, почти все калеки…

Юра совсем затих, занемел, вслушиваясь в обстоятельный мужской разговор.

– Оно конечно, – согласился Семен Алексеевич. – А мне, поверишь, даже страшно домой идти: зачужел я весь. Как с того свету… Да и не в том дело, Петрович. Знают там меня за красного, найдется, кому донести. Сейчас у беляков контрразведкой ведает этот гад Климович. Он за донос хорошие деньги платит. Причем без обману, все знают. Так что, если удастся переночевать, то и радость, а на утро моей бабе опять вдоветь? Кто ж такое вынести может? Да и мне с жизнью расставаться вот так, впустую, вовсе нет никакого желания. Это раньше в крепость сажали, суды, адвокаты, а сейчас военный суд в один день – и тут же командировка к Михаилу-архангелу.

– Верно соображаешь, – согласился Одинцов.

– Так что решил я остаться в горах, у Мокроуса. Прямо на ночь и пойду. Отсюда на гору Сапуж, а дальше на Чулю, на Фоти-Салу… Татарский немного знаю, и морда у меня скуластая, темная. Даст Бог, пройду.

– Через два фронта прошел – и здесь пройдешь, – успокоил его Одинцов.

Юра тихо-тихо спустился вниз. Мысли его путались. Несколько позже, во дворе, Красильников подошел к Юре, положил свою руку ему на затылок, отвел к морю.

– Хочу тебе хорошую новость сообщить, Юра! Даже замечательную! – торжественно начал было Семен Алексеевич.

– Я знаю, – угрюмо сказал Юра и, оправдываясь, добавил: – Извините, я думал, вы о Павле Андреевиче…

– Так чего ж ты, голова-барабан, невеселый? Ведь это ж тетка твоя! Родная! Мамина сестра! Вот приедет она сюда, заберет тебя к себе. И все! И кончится твое сиротство!

– А как же вы? Павел Андреевич, Федор Петрович, Наташа?

Ком подступил к Юриному горлу, он никак не мог закончить. Красильников обнял его, прижал к себе.

– А куда мы денемся! – наигранно бодро и весело сказал он. – Война скоро кончится, и мы снова встретимся.

Но Юру не успокоили эти слова. После того как они расстались, Юра еще долго рыдал в подушку. Ну почему они, в сущности хорошие люди, так ненавидят друг друга? Вот Павел Андреевич – прекрасный человек, но он – красный, и Семен Алексеевич – красный, а Владимир Зенонович Ковалевский – белый. И папа был белый. Но он, Юра, их всех любил и любит. Почему они готовы стрелять один в одного, убивать?..

Поздно вечером Красильников собрался в дорогу. Зашел в комнату, поглядеть на «воспитанника». Юра сделал вид, что спит. Сдержал себя – не маленький, чего сопли распускать.

Потом он вскочил с постели, подбежал к открытому окну и слышал, как Красильников разговаривает с солдатом:

– Так что, служивый, аппарат в полном порядке, следи строго, чтоб не навредил кто. По этому маяку все корабли на Севастополь идут. Вражину не прозевай!

– Понимаем, – отвечал ему солдат. – Если какой большевик объявится… У меня они батьку с маткой порешили, как куркулей… Так получилось, господин мастер, что хлебца мы пудов двадцать в подполе припрятали. Свой хлебец, не ворованный. А все равно… Так что я знаю, что с большевиком сделать.

– Молодец, – отвечал Красильников уже издали.

И еще долго слышал Юра его шаги, пока их не заглушил шепот набегающих на гальку волн…

Легко шагая по плоской «Новой Земле» – так называлась местность от маяка до развалин древнего Херсонеса, – Юра забрел в верховья Казачьей бухты, где любил сиживать иногда на узкой перемычке, наблюдая с обеих сторон море и чувствуя себя первооткрывателем, одним из древних греков, которые два тысячелетия назад осваивали эти земли, казавшиеся им северными, холодными.

К удивлению Юры, в обычно пустующей бухте, на маленьком островке с древними развалинами, который при северном ветре весь затапливался водой, сидела девчонка. Юра, как был в холщовых, кое-как перешитых Федором Петровичем из старой робы штанах, плюхнулся в воду и в два-три маха подплыл к острову. Ему хотелось прогнать непрошеную гостью.

– Вы хорошо плаваете, – звонко и доброжелательно сказала девчонка, и эти слова и, главное, тон, с каким они были произнесены, пригасили благородный гнев властителя бухты. – А я вон там вброд перешла. Там по колено.

Стоя по пояс в воде, Юра поднял голову, но рассматривать девчонку не решился. Он только понял, что она примерно его возраста, у нее длинные ноги, выглядывающие из-под купальной юбки, и загорелое лицо со светлыми волосами. Просыпающееся в нем мужское чутье мгновенно подсказало ему, что она очень красива, и это еще больше убавило прыти.

– Вы Юра? – спросила девчонка.

– Ну допустим. А ты откуда знаешь?

– Знаю. Федор Петрович сказал… А знаешь, кто я?

– Ты? – Юра посмотрел на ее лицо, на развевающиеся на ветру волосы, набрался храбрости и с улыбкой сказал: – Ты Керкинитида.

– Это кто? – поинтересовалась девчонка.

– Древнегреческая богиня.

– Керкинитида?.. Мне нравится, – сказала девчонка.

– Откуда ты явилась? – спросил Юра, выбираясь на берег.

– Выходит, из Древней Греции. Иногда я посещаю эти места, но ненадолго. – Она приняла предложенную Юрой игру. – А вы, мальчик, рыбак?

– Рыбак. Раз ты из Древней Греции и бываешь здесь лишь иногда, хочешь, я покажу тебе что-то интересное?

– Хочу.

– Пошли! – Он бросился в воду, она – за ним, и вскоре они выбрались на берег у небольшой скалы. В расщелине, тут же, он указал ей на три небольшие каменные плиты, сложенные в виде столика.

– Это – жертвенник, – понизив голос, таинственным шепотом произнес Юра. – Здесь когда-то был храм… Прочти вот здесь надпись.

Она коротко насмешливо взглянула на Юру, склонилась к одной из плит.

– «Ди-о-нис», – прочла она и повторила: – «Дионис». – Я учила древнегреческий. И про храм этот когда-то читала.

Юре, похоже, не удалось удивить девчонку. Но у него еще было кое-что в запасе.

– Смотри! Вот эти камни наверху, видишь, они гладко стесаны. Это – бывшие колонны. Они рухнули… А это – остатки стены… А вот этот продолговатый хорошо обтесанный камень – пьедестал. Здесь находилась первая гавань, названная греками Прекрасной. А на берегу была площадь, и на ней, может вот на этом самом месте, граждане города произносили удивительную клятву…

Юре уже из хвастовства захотелось продекламировать эту клятву, которую когда-то пересказал ему Павел Андреевич:

– «Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими, героями, владеющими городом, территорией и укреплениями херсонессцев, что я всегда буду единомышлен о спасении и свободе государства и граждан и не предам Херсонеса, Керкинитиды, Прекрасной гавани…» Еще и дальше есть, только я не запомнил…

– Лиза! Елизавета! – раздалось откуда-то из-за камней. Девчонка состроила гримасу досады:

– Часы пробили двенадцать. И волшебство развеялось… Вы не рыбак, а я не Керкинитида, а Елизавета. Для вас – Лиза…

Женщина появилась на тропинке.

– Не просто Лиза. Я – ваша двоюродная сестра. А женщина, что идет к нам, – ваша родная тетя, а моя мама. И зовут ее Ольга Павловна… Мама говорит, что вы ее должны помнить.

Невысокая полноватая женщина с добрым округлым лицом подошла к ним.

– Лиза! Юра! Я вас уже целый час здесь ищу! – Она дотронулась до мокрой Юриной головы, словно убеждаясь, что перед нею действительно ее племянник Юра Львов, и лишь после этого стала, рыдая, обнимать его.

– Мама! Ну мама! – успокаивала Ольгу Павловну Лиза.

– Господи, какая радость!.. Юра!.. Юр-pa! Как все ужасно… мама… Михаил Аристархович… Господи, я так долго тебя искала!..

Она отстранилась от Юры, оглядела его.

– Ты совсем большой, я с трудом тебя узнаю! Впрочем, это из-за этой мерзкой одежды. – Она вновь стала обнимать и целовать его. – Ну, ничего, все теперь позади! Все! Твои мытарства кончились!..

Они присели на камешках на берегу залива, и Ольга Павловна сказала: через час за ними приедет извозчик, и поэтому Юре следует быстро собраться, и они отправятся в Александро-Михайловку, и что теперь он будет жить у них и учиться.

Юра понимал, что ему следует ждать больших перемен в жизни. И утешал он себя лишь тем, что все это произойдет не так скоро. Но вот это произошло. Уже через час он должен будет покинуть и Федора Петровича, милого и доброго угрюмого старика с вечно дымящейся под носом цыгаркой, и маяк, и Казачью бухту, и Херсонес – словом, все, к чему он уже привык, с чем сроднился. Это было, пожалуй, единственное место, куда могли и должны были прийти Павел Андреевич, и Красильников, и Наташа. Он верил в то, что они придут. Если же он уедет отсюда, то почти наверняка никогда больше не увидит никого из них.

И он сказал серьезно, как подобает взрослому:

– Тетя Оля, я очень рад, что вы меня нашли. Я вас помню еще по Таганрогу. И рад, что у меня теперь есть вы и есть такая сестра… Я благодарен вам за то, что вы забираете меня к себе. Только я не поеду сегодня!

– Но почему, Юра? Почему? – в один голос воскликнули и Ольга Павловна и Лиза.

И Юра сказал, что он не сможет за час и даже за один день распрощаться со всеми своими друзьями, но он приедет. Обязательно. И очень скоро.

Когда за ними прибыл извозчик, плакала уже не только Ольга Павловна. Захлюпала носом Лиза. Даже Федор Петрович, и тот несколько раз кашлянул и махнул перед собой жесткой ладонью, словно бы отгоняя от глаз едкий дым.

Глава двенадцатая

Через несколько часов тряской и быстрой езды Кольцов понял, что в крепко стянутых бечевками руках и ногах останавливается кровообращение: он уже не мог шевельнуть ни одним пальцем. Собрав последние силы, он вывернулся и ударил головой одного из ездоков – больно, по колену.

Тот выругался, нагнулся, вытащил на минуту грязный кляп – они ехали безлюдной местностью, да и голос Кольцов уже потерял, изо рта вырывался лишь хрип. Ездок – очевидно, это был тот самый кряжистый, крепкий мужичок – сунул в рот Кольцову горлышко фляги. Вода была теплой, от обильной струи Павел тут же поперхнулся, но ему стало легче, вернулся голос.

– Отпусти веревки, – сказал он. – Удавить, что ли, хочешь!

К удивлению Кольцова, мужичок ослабил узлы, ноги отторочил от рук, и лежать стало намного удобнее.

По движению теней, по положению солнца, которое Кольцов не видел, но зато ощущал, он понял, что какое-то время они ехали на юг, лесами, а затем свернули западнее – и местность стала более открытой. Исчезла меловая пыль, густо набивавшаяся в глаза и в легкие.

Вскоре бричка въехала во двор. Павлу завязали глаза и довольно осторожно, поддерживая под руки, отвели в какой-то сарай, где было прохладно и остро пахло мышами. Еще по дороге Павел успел услышать несколько фраз, из которых понял, что здесь они будут менять лошадей. Свадебная маскировка тоже уже не была нужна.

Кто-то вполголоса стал объяснять махновцам обстановку на дороге, где стоят какие войска, где – заставы и есть ли ночные посты. Разведка у бандитов была поставлена хорошо, и Павел не сомневался, что они, увы, сумеют благополучно миновать все вохровские и чоновские красные части, которые могли бы встретиться на их пути. Павел вспомнил слова Дзержинского о том, что слово «бандиты» было не слишком точным для этих людей. На самом деле это была огромная тайная крестьянская повстанческая армия, которая сопротивлялась любой власти, любым реквизициям, любому вмешательству в сельские дела. Вооруженный боец здесь был неотличим от крестьянина – все зависело от времени дня, близости красных войск и военной необходимости.

Странно было только то, что движутся они именно к местам боевых действий, где красные тылы гуще всего насыщены войсками. Но, похоже, его «свадебных сватов и шаферов» это нисколько не смущало.

Когда наступили сумерки, Павла вывели из сарая и даже развязали, – похоже, похитители берегли свой живой трофей. Четверо дюжих хлопцев встали у него по бокам. Все, что он увидел в свете уходящего дня, – загорелые пыльные лица, хату с соломенной крышей и прызьбу вокруг мазаных стен, на которой сидело несколько вооруженных людей.

Два пистолета упирались в его спину.

– Пошли, повечеряешь.

Но так как идти он не мог, хлопцы, рассмеявшись, взяли его под руки и потащили в хату.

– Сразу видно: начальник – ногами не ходит, – сказали сидящие на прызьбе и тоже рассмеялись.

Хата была как хата: с образами и рушниками, с сушеной травой под сволоком.

– Ты очами по сторонам не зыркай, а дывысь у стол, – сказал один из охранников.

Это Кольцова тоже обнадежило: раз они по-прежнему скрывают от него обстановку, значит, – зачем-то он им нужен живым и даже надолго. Если бы хотели просто допросить и расстрелять, все выглядело бы не так замысловато.

Перед ним поставили кухоль с молоком и сковородку, в которой шкварчала яичница с салом. Хлеб тоже был вкусный, свежий. Кольцов стал неторопливо есть, чувствуя, что в какой-то степени он здесь хозяин положения. Пока что. Во всяком случае, ему как минимум отмерено достаточно времени до встречи с кем-то важным, кто будет его допрашивать. Махно? Вряд ли. Может, потом.

Конвоиры Кольцова тоже расселись вокруг стола и с интересом наблюдали за каждым его движением.

– Ешь скорише! – недружелюбно сказал один из охранников. – Не на свадьбе!

Но Кольцов без спешки вытер опустошенную сковородку коркой хлеба, съел ее и запил остатками молока.

– Бачь, як москали чекисты наше украинское сало любят, – сказал кто-то за его спиной.

И снова бандиты рассмеялись. Видимо, настроение у них было хорошее: во-первых, взяли «важну птыцю» и были уверены, что сам батько отметит это и их поощрит, во-вторых, дорога пока что давалась легко, без всяких стычек и проверок.

Теперь Кольцову связали только ноги и завязали глаза, усадили в бричку и в полной темноте неспешно поехали мягкой сельской дорогой. Все, что могло в бричках звенеть и греметь, было подвязано веревками или тряпицами, поэтому ехали тихо, и даже удары копыт о проселок были едва слышны.

Ехали всю ночь. И опять-таки, к удивлению Кольцова, двигались на юго-запад, в сторону Северной Таврии, где шли бои. На каком-то затерянном в степях хуторке опять сменили лошадей и снова погнали.

Судя по тому, что лошадей давали без разговора, причем лошадей отменных, откормленных, которые сразу брали хороший аллюр, все эти места были не просто знакомы махновцам, это были их места, где у них с хозяевами налажены давние и прочные отношения.

Ехали они и когда рассвело. Причем не один раз, встретив какого-нибудь пастушонка или стоящую в степи бричку с сивоусым дедом, ремонтирующим колесо, они резко меняли маршрут. Махновская разведка работала повсюду надежно, и, несмотря на то что вся местность вокруг должна была кишеть тыловыми и карательными частями, на их пути ни разу не встретились вооруженные красноармейцы.

Кольцов хоть и ехал с завязанными глазами, но хлопцы затянули на затылке узел небрежно, и сквозь разъехавшийся ситец он мог достаточно ясно различать и местность, и встреченных ими людей. В каком-то гае, где двое инвалидов выпасали стреноженных коней, они снова сменили свои упряжки и погнали с удвоенной силой.

Наконец въехали в плавни. Камыш, осока, верболоз, ольха росли здесь с такой буйной силой, что брички сразу утонули в волнах зелени. Хлопцы повеселели. Кто-то затянул песню про Дорошенко и Сагайдачного, его негромко поддержали. Простучали под колесами бревна недавно уложенной и хорошо замаскированной гати, из-под колес брызнула вода.

Вдали Павел увидел блеск довольно широкой реки, утопающее в зелени село. Он прикинул: в этих степных краях лишь одна река образовывала такие густые, тянущиеся на много километров вширь плавни. Река с хорошим названием Волчья. Принимая в себя более мелкие речушки – Шайтанку, Соленую, Гайчур, Мокрые Ялы, – эта река то сужалась, стиснутая высокими берегами, то разливалась вширь, образуя необъятный водный край, в котором и местному охотнику ничего не стоило заблудиться. А между тем рядышком – пыльная степь и рукой подать до Гуляйполя.

Еще последние запорожские казаки, храня остатки вольности, скрывались в этих местах, рядом с Муравским шляхом, называя их Волчьи воды и справедливо считая непроходимыми.

«Видимо, здесь и находится убежище батьки. Не с ним ли все-таки предстоит встреча?» – терялся в догадках Кольцов. И еще он с удивлением подумал, что за срок немногим более суток они сумели проделать почти двести верст! Вот это скорость передвижения! Если бы Павла даже хватились искать, то думали бы, что он не далее сорока верст от Харькова.

Брички въехали на пригорок, скрытый от глаз осокорями, вербами, терном, и оказались в небольшом селе. Въехали во двор с довольно богатой, крытой черепицей хатой, из-за плетня тут же выскочили ловкие хлопцы с карабинами, в минуту распрягли и разнуздали коней и увели их выпасать и отпаивать. Павла развязали, и он сразу почувствовал, что оказался во власти еще одного врага – комаров. Его оставили возле часового, усатого детины в мерлушковой шапке, который звучно и флегматично шлепал комаров, а сами всей гурьбой скрылись за дверью. Видимо, отправились докладывать об удачном «трофее».

– Похоже, сам Левка будет с тебя допрос сымать, – словоохотливо сказал часовой.

– Хорошие люди сперва кормят, – зло буркнул Кольцов.

– Голова есть, а думать не научился, – устыдил Кольцова часовой. – А ежели Левка решит тебя срасходовать, тогда только харч зазря переведут…

Потом хлопцы, все так же гурьбой, словно боялись, что кто-то еще примажется к их славе, повели Кольцова в хату.

Человек по имени Левка производил впечатление на каждого, кто знакомился с ним или хотя бы просто мельком видел. Павла он тоже удивил. На Украине про таких говорят – «крэмэзна людына». Огромный, страшенный человечина! Больше всего Павла поразили сапоги развалившегося на скрипучем стуле Левки. Где их только стачали? Иного махновца можно было засунуть в голенище такого сапога.

Пухловатые, красные от загара, но отменно тяжелые кулаки Левка держал перед собою, положив их на толстые ляжки. Каждый из кулаков был величиной с тыкву, выросшую на огороде у хорошей хозяйки. А между тем разместившаяся на туловище как бы без пособничества шеи округлая большая голова Левки, чуть скатившаяся к левому плечу, его пухлое лунообразное лицо, мясистый, крупный, гулькой нарастающий к ноздрям нос, вывороченные толстые губы и небольшие, упрятанные в складки глазки, в которых светилась хитринка, выдавали нечто природно-добродушное, детское. Даже какую-то обиду. Мол, видишь, на какое место меня посадили, а ведь мог бы чем-то иным, более полезным заниматься: лес ли рубить, шпалы ли носить или же детишек на закорках таскать.

Кольцов, который еще в штабе Добровольческой армии получал различные разрозненные сведения о Махно, немало досаждавшем белым войскам, понял, что перед ним один из главных контрразведчиков батьки и его неизменный адъютант, помощник и телохранитель легендарный Левка Задов, он же Зиньковский.

Когда его просил батько Махно, Левка мог одним ударом сабли перерубить пленного пополам от плеча до поясницы, – вспомнил Кольцов. Белых офицеров у Махно никогда не брали в плен, над ними издевались как над дикими животными… Но солдат, красноармейцев Задов нередко отпускал. Однажды нес раненого батьку, как ребенка, целых три версты. Говорили, он, выпив, плачет, вспоминая тех, кого пришлось «ликвидировать». Кто же ты на самом деле, Задов? И чего от тебя ждать?

Задов нахмурился, кулаки его сжались. Ему не понравилось, что Кольцов тоже внимательно изучал его. Перед Задовым лежало удостоверение Кольцова и коробочка с орденом. Контрразведчик долго и тщательно исследовал удостоверение, выверяя шрифт и даже реквизиты типографии.

– Новеньке, – сказал он. – Наверно, там напечатали, где гроши печатают.

Столь же внимательно он отнесся и к ордену, даже поколупал ногтем эмаль.

– И орден тоже на монетном дворе отштамповали. В Петрограде, – сказал он. – Бо все монетные дворы, окромя Петроградского, разорены дотла.

Браунинг не вызвал у него никакого интереса, он его смахнул в ящик стола почти не глядя. Поднял глаза на Кольцова, хитровато усмехнулся:

– От интересно. Орден при тебе, документ, оружие тоже, – сказал он. – А грошей – ни рубля. Як это понимать, полномочный комиссар? Шо, у чекистов уже гроши не водятся? А годынник где? Не может человек в таком чине ходить без годынника!

Левка говорил на неподражаемом суржике, смеси украинских и русских слов, сдобренной еврейским акцентом.

А о часах, и верно, Кольцов не успел позаботиться. Его хорошие наручные швейцарские часы, которые он приобрел, когда служил в штабе у Ковалевского, отняли в крепости, и с тех пор он привык обходиться без них. На складе, когда получал обмундирование, забыл напомнить, – может, и дали бы, а купить на черном рынке не успел.

Вопросы Задов задавал правильные. В точку. И он, Кольцов, тоже обратил бы внимание на несоответствие высокого звания и содержимого карманов пленника.

– Может, будешь балакать? – спросил Задов и пошевелил кулаками. – Почему без грошей?

– Это сугубо личная тема, – сказал Кольцов. – И тут никакой тайны нет.

– Лева, спроси у него «с интересом».

Только теперь Павел обратил внимание на махновцев, что сгрудились у двери и наблюдали за допросом. Особенно выделялся среди них один, очень молодой, он был как бы уменьшенной копией Задова. Такое же лицо и большие, с необъятными голенищами, сапоги, и кувалдистые кулаки. Брат. Несомненно.

– Мне советов не надо! – сердито сказал Задов. – Выйдите! Все! И ты, Данила, выйди! Один на один с ним побалакаю.

Они вышли. Лева подошел к окну, встал к Кольцову своей необъятной спиной. В комнате сразу стало сумрачно.

– Какие еще имеете доказательства, что вы именно полномочный комиссар? – спросил Задов, не оборачиваясь. – Меня интересует, что вы можете рассказать о местоположении и планах дивизий ВОХРа, которые прибыли в Харьков вместе с Дзержинским? Какие вообще планы, какая тактика будет по отношению к Махно и его армии? Расстрел двух братьев Махно весной – это случайность или обоснованная политика? Что случилось с нашей делегацией, которая во главе с начальником штаба Озеровым прибыла в прошлом году на переговоры в Харьков? Они исчезли, и мы не знаем, расстреляны они или где-то в тюрьме? Что думает Дзержинский насчет территории, которую просят выделить украинские анархисты для нового социального строительства?

Задов замолчал. Павел заметил, что с той минуты, как все вышли из комнаты, его суржик стал незаметен. Лева словно вышел из роли развязного, отчаянного полуукраинца-полуеврея, немного простоватого и добродушного даже в своей жестокости. И вопросы он задавал точные, толковые, по существу.

Нет, не случайно он стал приближенным Махно и его доверенным лицом. Не только потому, что мог на руках нести обезножевшего батьку и утихомиривать его после злой пьянки.

– На эти вопросы я ответить не могу, – сказал Павел.