Текст книги "Милосердие палача"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Игорь Болгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава десятая

«Эшелон» с тремя вагонами «под командованием» Старцева медленно двинулся по Харьковщине. Едва успели отъехать от столицы Украины верст тридцать, как застряли на стрелке под Мерефой, столь знакомой Старцеву. Шло большое движение составов с живой силой и военными грузами во всех возможных направлениях. Неразбериха стояла полная, потому что помимо южного (врангелевского) и польского (западного) фронтов всюду вспыхивали свои маленькие, но крайне болезненные фронтики.

По всей Украине метались сильные отряды батьки Махно. Неспокойно было на Тамбовщине, в Поволжье, в Сибири, где полыхали крестьянские восстания. На Кавказе шла борьба с сепаратистами, отрезавшими от Республики нефть. Ходуном ходила, как от землетрясения, вся потревоженная неслыханными социальными сдвигами Средняя Азия… И всюду нужны были войска, войска…

– Куда, станичник? – кричал красный казак, завидев земелю, когда где-то на забытом богом разъезде останавливались друг против друга два встречных эшелона.

– На панскую Польшу, мать-перемать, – отвечал земеля.

– А я в Бухару, слышь! С баями воевать, – тудыть-пере-тудыть, – отвечал красный казак, до того и знать не знавший о Бухаре.

Республика встала на дыбы и, казалось, перепутала все железные дороги, свила их из правильного узора в запутанный моток. Дорого, дорого давались России полгода керенской демократии, когда болтуны открыли ворота всех тюрем и выпустили ораторствовать самые разные уголовные группы и политические партии. Кровью отплевывалась Республика после краткого периода невиданной свободы. Все сцепились в затейливом клубке собачьей драки. Победить должен был самый сильный и самый толстокожий, самый нечувствительный к боли – вот и вся логика такой войны. А другой и не может быть.

Деятельный матрос Бушкин, обнажив маузер, побежал на станцию с требованием немедленно пропустить спецпоезд ЧК. Куда там! И начальник станции, и дежурный уже привыкли к ежедневным угрозам расстрелов. Кого только можно было, уже перестреляли, и убыль хоть одного дежурного могла остановить всю дорогу на очень долгое время. Это понимали все, и демонстрация оружия сводилась лишь к грозному помахиванию стволом.

Бушкин вернулся красный, клокочущий, но с маузером в деревянной кобуре.

– Ослы! Дубины старорежимные! Будь это поезд Реввоенсовета, они бы мне за пять минут очистили пути. Товарищ Троцкий никаких заминок не прощал. Главный калибр навести на домишко начальника станции, где там у него домочадцы попрятались. И – все. И – без разговора. Потому – Лев Революции… Не, мы таких дел не прощали!

– Чего ж тебя с такого хорошего поезда сняли? – съехидничал Михаленко. – Чего в наши теплушки заслали, родимый?

– На укрепление! – все еще грохотал Бушкин. – Для революционного примеру, чтоб вы тут не засосались в этом… в буржуазном болоте. Именно в точку!

Стали ждать, когда наконец перед их паровозом поднимется крыло семафора. Чтобы скоротать время, Гольдман расстелил на столе карту и долго, вздыхая, рассматривал ее. Потом жестом пригласил Старцева присоединиться к нему.

– Как вы думаете, профессор, что ищет Врангель в Северной Таврии, кроме, конечно, политических целей?

– Думаю… – Старцев, как не выучивший домашнее задание ученик, почесал затылок. – Думаю…

– По-моему, он сейчас думает о хлебе. У него в Крыму появилось слишком много едоков. А в Северной Таврии хлеба избыток, – объяснил Гольдман, вытирая влажные вывороченные губы. – Даже если барон уберется обратно, в Крым, то его набег даст ему и пищу, и кой-какой товар для продажи.

– Уголь, металл? – спросил Иван Платонович.

– Ну это еще вопрос, прорвется ли он в Донбасс и в Кривой Рог или нет. Скорее, что нет.

Помолчали. Сцепив замком на груди руки, Гольдман задумчиво вращал большие пальцы.

– Я вот думаю… – после длинной паузы заговорил он вновь. – Я вот все думаю. Ну если сам барон до этого не додумается, то должен же при нем состоять в советниках хоть какой-нибудь самый паршивенький местечковый еврей, чтобы подсказать. Вы спросите что? Это вовсе не военная тайна, раз мы до этого уже своим умом додумались. Не без моей подсказки, конечно. Я имею в виду золото, драгоценности. Если бы он начал реквизировать, то получил бы в три-четыре, может быть, в десять раз больше оружия, чем он получает сейчас, когда торгует одними старыми судами, сдавая их в металлолом… Нет-нет, мы должны спешить, пока до этого не додумался Врангель. Республике нужны средства, для того и создан Гохран.

– Спешить? – Из всей длинной речи Гольдмана Бушкин выделил только одно это слово. – Я ему сказал, что мы его расстреляем. Ну этого… начальника станции. А он сказал: «Стреляйте, если вы без этого не можете. Но ваш поезд все равно пока не сдвинется с места»…

– Он правильно сказал. Он понял, что имеет дело с интеллигентными людьми, которые не станут зря расходовать патроны. – Гольдман свернул карту, спрятал ее в шкафчик и обернулся к Бушкину: – Пойдемте! Попробуем зайти с другого конца.

Они перешли в соседний вагон, где в бочках стоял керосин – пламя и свет революции. Шлангом отсосали из наливного отверстия десятилитровый бидончик.

– Ценность, я вам скажу, – заметил Гольдман, подхватив бидон. – Примерно два пуда пшеницы. Пойдем, Бушкин!

Они спустились на насыпь и тронулись вдоль путей к станционным постройкам. Вернулись, улыбаясь.

– Вот! Сэкономили семь патронов, – удовлетворенно сказал Гольдман.

Вскоре «овечка» визгливо просигналила, выпустила клуб пара себе под колеса, и вагоны тронулись. Прошли верст двадцать, и за станцией Борки, на разъезде у знаменитого Спасовского скита, поставленного на месте крушения царского поезда в восемьдесят восьмом году, их состав снова перешел на отстойный путь.

Дежурный по разъезду ссылался то на Борки, то на Дудково, что не в силах дать им зеленую отмашку. Не помог даже керосин. Мимо них проходили тяжело груженные составы, заставляя сотрясаться землю.

Огромный, лепной, весь изукрашенный храм Христа Спасителя с византийским куполом и древнерусской колокольней заслонил им солнце. Именно здесь, в этом отстойнике, раньше останавливались вагоны с паломниками, желающими посетить место чудесного спасения императора и приложиться к иконам.

– Дались им эти церковья, – бесился Бушкин. – Понастроили! Там родился, там молился, там убился. Еще бы поперек пути поставили. Вот отвоююсь – приду ломать. – Потом вдруг приободрился: – А чего без дела сидим? Может, тут, в храме, еще чего ценного осталось?

– Успокойтесь, Бушкин, – сказал Старцев. – Его грабили уже много раз… А ценного действительно было много. Пожертвованные царской семьей драгоценные оклады, дарохранительницы, золотые ковши с блюдцами…

– Ну и где ж они?

– Скорее всего у Махно… Впрочем, все грабили…

– Проворонили добро! – возмутился Бушкин.

К вечеру опять тронулись. Доехали до Лозовой и застряли на всю ночь. Здесь уже чувствовалась близость фронта. Отсюда прямая дорога вела в Северную Таврию, где гремели бои. Впрочем, и под самой Лозовой тоже то и дело вспыхивали перестрелки, особенно по ночам. Грабеж всюду шел такой, что и в самые смутные времена не снилось.

Начальник линейного отдела ЧК на Лозовой, высокий, хмурый, совершенно землистый от недосыпания человек, доложил, что имеет кое-что для сдачи в золотой фонд: реквизировал за последнее время у подозрительных лиц. Извинился, еще более хмурясь, что самые богатые реквизиции восемнадцатого года, когда через Лозовую в Крым тек сплошной «буржуазно-аристократический поток», пропали за время бесконечной смены властей и бандитских налетов.

Привел их к станционному сейфу, вынул завернутую в беленькую холстинку груду сверкающего металла, на котором кое-где звездочками искрились камешки. Ивану Платоновичу не составило труда разобраться в сокровищах Лозовой. Почти все кольца оказались «цыганского» золота – хорошо начищенным медным сплавом. Камни тоже были искусственными. Видно, реквизировали их у крестьянок-мешочниц. Ценность представляла лишь пара купеческих массивных золотых часов-луковиц. На одних, более плоских и не таких крикливых, была надпись: «Мещанину гор. Изюма Загнивитру за усердие и смелость на пожарах».

Иван Платонович испытывал чувство стыда, рассматривая все эти чужие вещи: будто в ворованном разбирался. Если б он не знал, что старается во имя Республики, то и вовсе плюнул бы на это дело… Одно лишь утешило его: не сразу замеченная тусклая от времени фигурка скифского воина, явно отломанная от гребня. Видно, кто-то поживился гребнем на раскопе курганов, а затем пустил его в распил. Вот это была подлинная, лишь державе принадлежащая ценность.

– Славянск, что на вашем пути, – город сто раз грабленный, – сказал начальник линейного отдела ЧК. – Но там, у Шамраченкова в отделе, я знаю, кое-что имеется вам сообщить.

Почти сутки простояли они в Лозовой, питаясь пшенным кандерчиком, который изумительным образом готовил бывший казак Михаленко. Тем временем изобретательный Гольдман раздобыл где-то несколько десятков мешков – ценность необыкновенную, и они, коротая время, набили эти мешки песком из близко находящегося карьера. Уложили мешки по бортам вагонов, оставив небольшие промежутки, где деятельный Бушкин прорубил в обшивке амбразуры. Пулемет же оставили в дверном проеме, тоже укрыв мешками с песком. Получилась небольшая крепость на колесах.

Ночью, когда поезд медленно, пережидая на полустанках, двигался на Славянск, Бушкин опробовал свой «льюис». Откуда-то из темных придорожных посадок по вагонам ударили винтовочные выстрелы: вот тут-то мешки и пригодились. Бывший гальванер дал несколько коротких ответных очередей, после чего нападающие смолкли, не решились дальше рисковать.

– Именно в точку! – удовлетворенно сказал матрос. – Вот так бы и ехать под польку-бабочку…

Представитель ЧК на станции Славянск Сидор Шамраченков, выяснилось, был из сельских учителей, к тому же краевед. Словом, не человек – находка! На вид – мужик мужичком: курносый, ушастый, простоватенький, но умишко имел незаемный, да и знаниями мог похвастаться перед иным учителем гимназии. Он остановил свой взгляд на профессоре.

– Сдается, ваш облик мне немного знаком, – сказал он витиевато. – У нас на раскопах не бывали? В Цареборисовке?

– Доводилось. Не копал, конечно. Но приезжал для ознакомления. Студентов привозил.

– А как, простите, вас по имени и по батюшке?

Старцев назвал себя.

– То-то признаю… Профессор Старцев?

Шамраченков повеселел и сразу проникся доверием.

– Тогда дело серьезное… А то, между нами, сами понимаете: приезжают, реквизируют – все, мол, от имени и по поручению ЧК. А где оно потом, что с ним? Теперь вижу: дело серьезное, научное. У нас в Славянске, прямо скажем, пустой номер, потому что городок заштатный, весь основан на лечении соляными водами и грязью. Сюда богачи только наезжали… до семнадцатого года, конечно. А вот в Изюме – обязательно. Уездный город, богатый. Тоже, конечно, грабленный-переграбленный, но матушка-Россия бездонная. Там и от графа Рибопьера кое-что осталось… Не слыхали? Неподалеку от Изюма, как раз напротив Святогорского монастыря…

– Монастырь-то богатый? – вскинулся Бушкин.

– Богатейший, – кивнул головой Шамраченков.

– Вот! Его бы хорошенько прощупать. В самую точку!

– Был, я говорю, богатейший… Щупали его. Много раз, милок, щупали, – замахал руками Шамраченков. – И татары приходили Изюмским шляхом – щупали. И Махно рейдом здесь пробегал. Тоже щупал. И не нашли ничего. Там все кельи – в меловых горах. И монах там такой убежденный, милок, что его хоть огнем жги, не скажет, где у них что… А меловые горы над Северским Донцом высокие, считай на сто сажен в высоту. И все изрыто ходами-пересеками, чистый лабиринт, считай.

– Так чего ж мы сидим здесь? – сказал Бушкин. – Открывай семафор, товарищ! И поехали! Я тебе там все найду, даже то, что татары не нашли!

Шамраченков звонко расхохотался:

– Это чего тебе, море, милок? Куда хочу, туда поворочу? Россия необъятная, тут и горы, и реки, и болота. А вот железного пути от нас в Изюм нету. – Он обернулся к Старцеву: – То есть не то что нету, а мосты взорваны! Это недалеко, товарищ профессор, всего сорок пять верст. Придется на таратайках. Лихие, скажу я вам, товарищи, стали леса. Кто там хозяин, ни я не знаю, ни в Изюмском ЧК. Так что придется вам взять свой пулемет да патронов побольше…

Только через день Шамраченков достал две брички. На одну из них поставили «льюис», превратив в «грозу степей» тачанку. Ехали восьмером: Шамраченков, Старцев, Гольдман, Михаленко, Бушкин и три бывалых красноармейца из охраны.

Почти до самого Святогорского монастыря местность была открытая, степная. На ходу продувало ветерком, и легкие июньские облачка иногда накрывали зонтиком, давая прохладу. Поля вокруг были полупустые, незасеянные. Еще даже и не начались леса, но эта запущенность вселяла чувство тревоги.

Шамраченков, прирожденный краевед, негромко рассказывал о геройском роде Рибопьеров, последний из которых, граф Василий Иванович, как раз напротив Святых гор владел именьицем в двадцать тысяч десятин земли, разводил рысистых и верховых лошадей и редких достоинств вильстермаршский рогатый скот.

– Чего ж мы на каких-то клячах едем? – возмутился Бушкин. – В самую точку было бы на графских.

– Отъездились графские, – усмехнулся Шамраченков. – Одни лошади, видишь, в красные войска подались, другие – в белые, а больше всего по крестьянским дворам. А у крестьянина какой лошади приказ? «Тяни, чтоб ты сдохла!»… Вот и повыдохли графские, больно уж нежного были происхождения… Ну и именьице тоже, в общем, разнесли. А изюмские ребята из ЧК кое-что недограбленное перехватили да припрятали. Шкатулочку там, то, се… Махно в Изюме был, тюрьму сжег, банк сжег, ЧК и милицию пожег, кого мог – перебил, а что припрятано, то осталось.

Показалась зубчатая полоска леса, а над ней как бы плыли сияющие купола и кресты церквей.

– Вот и Святые горы, – сказал Шамраченков. – За этим леском обрыв страшенный к Донцу – там и кельи и церкви до самой воды. Красота неописуемая среди белых скал. Другого такого монастыря по России не сыщешь.

– Странный ты чекист, – заметил Бушкин. – Монастырями гордишься.

– Так я чекист, видишь ты, российский, – сворачивая самокрутку и стараясь не просыпать самосад, ответил Шамраченков. – Российским и горжусь. Чай, люди руками делали. Наши люди.

– Вот через таких интернационал плохо получается, не в самую точку, – буркнул гальванер, но спорить не стал: они въезжали в Северский лес, который с перерывами тянулся широкой полосой вдоль Северского Донца до Чугуева и дальше, почти до самого Харькова.

Оставшиеся восемнадцать верст ехали молча. Бушкин держал пулемет наготове. На открытых пространствах вставали вдруг меловые, ослепительно сверкающие на солнце своими осыпями холмы. Кони тяжело тянули брички наверх по глубокой мельчайшей пыли. Мел скрипел на зубах. А когда брички катились под гору, столбы пыли вились облаками. И вскоре все стали похожи на мельников, проработавших весь день у ссыпных сусеков. Кони из карих стали белой масти, и даже ресницы их забелились.

Потом, в Изюме, отряхиваясь и радуясь, что дорога далась без происшествий, хохотали, поглядывая друг на друга.

– «Изюмский шлях в молоке искупает, а сыти не даст», – приговаривал Шамраченков, вытирая лицо расшитым носовичком.

Недаром они приехали в Изюм, недаром. Местные чекисты принесли резную, с восточным орнаментом, певучую шкатулочку. В ней находились ценности, которые они и не мечтали встретить в этих разоренных местах. Видно, покидая Северную Пальмиру и отбывая на юг, подальше от разорительных бунтов, хозяин шкатулки успел ухватить самое дорогое, что было в его московских и петербургских дворцах. В шкатулочке поверх всего лежала и визитная карточка. И так получалось, что ценности эти принадлежали брату изюмского графа Рибопьера Георгию Ивановичу, шталмейстеру и генералу. А под карточкой… Старцев с полчаса рассматривал недавней, начала века, перхинской работы брошь, состоящую из камеи, мастерски сделанной как бы единым неотрывным резцом по агату – женская головка с пышной прической, – и сложно смонтированного вокруг камеи овала. Овал этот состоял из трех витков золотой ленты, усыпанной несколькими сотнями бриллиантов самой разной величины и оттенков. И камни чередовались от крупных к мелким, и все это рождало переливы, такую игру, что, положив тяжелую брошь на ладонь и поворачивая ее в луче солнечного света, профессор глаз не мог оторвать.

– К этой броши должна быть вся парюра, – сказал Старцев. – Ну то есть весь комплект: ожерелье, кольца, серьги, диадема и даже, возможно, пояс. Ну и всякие мелочи. Перхин любил делать парюры.

Надо сказать, кое-какие мелочи в шкатулке нашлись: одна серьга и эгреты с тем же характерным рисунком монтировки, с той же игрой бриллиантов. И хотя камешки были в них как будто меньшей ценности, все равно даже одна эгрета – шпилька для волос – являла собой вещь уникальную.

– Насчет всего этого… насчет парюры нам неведомо, – сказал изюмский чекист, как бы оправдываясь. И лицо его, обезображенное сабельным ударом, дернулось.

– Ничего удивительного, – успокоил его Гольдман. – Обычно члены семьи, пробираясь в Крым или к Деникину, разбирали все по частям: кому посчастливится выжить и добраться. Кто-то увез это, кто-то – что-то другое.

– Заразы! – выругался Бушкин. – А вот, товарищ профессор, в самую точку вопрос: можно ли, к примеру, за такую брошку – очень, конечно, интересно – вооружить, скажем, батальон? Ну обмундировать и все такое и по паре боекомплектов на брата?

Старцев рассмеялся.

– Дело в том, что такая вещь не имеет цены, – сказал он. – Но уж если вы хотите… на дивизию или, может быть, корпус хватило бы…

После этого Бушкин попросил брошь и долго вглядывался в нее, словно стараясь разгадать какую-то тайну. Крутил головой.

– Надо же, до чего додумалась буржуазия, – сказал он. – Загнали человеческий труд в малюсенькую вещь, замуровали… Нет, коммунизм, конечно, такое издевательство отменит.

Старцев еще несколько часов изучал драгоценности и делал примерную оценку, расписывал караты, способы огранки бриллиантов, их чистоту, изучал сколы, царапины. Оказалось в шкатулке и немало бриллиантов россыпью, видимо выковырянных из каких-то неизвестных изделий для удобства перевозки и сокрытия. Рибопьеры понимали толк в настоящих камнях: ни одного страза не попало в сокровищницу. Магниевый карандаш не оставил ни единой серебряной полосочки на подозрительных камешках.

Иван Платонович победно обвел взглядом всех, кто с вниманием и почтительностью следил за его действиями.

– Даже если бы эти сокровища были единственными в нашем путешествии, – сказал он, – то и в этом случае оно имело бы смысл.

– Специалист… – прошептал чекист с сабельным шрамом. И тихо, на ухо, спросил у Бушкина: – В заложниках держите? Не сопрет, часом?

Бушкин усмехнулся и так же тихо ответил:

– Старый большевик, преданнейший партии товарищ.

Чекист в удивлении заморгал нетронутым глазом. Потом под копирку составляли опись. Копию оставили изюмским. Старцев удивился, что уездные чекисты так легко доверились им. Но «сабельный» уже из соседнего кабинета созвонился с Харьковом, проверил, кто, да что, да как выглядит; особенно долго расспрашивал о профессоре, полагая в нем чуждый элемент.

Ночь провели в городке: кто же пускается в такую дорогу в сумерках. Здесь, на Изюмском шляху, каждая коряга, и та в грабители просится. Утром, попив молока, тронулись в путь. На этот раз ехали без единого слова, лошадьми правили Михаленко и Старцев, все остальные, сняв оружие с предохранителей, вглядывались в чащобу. Шамраченков, отодвинув Бушкина, присел возле пулемета, похлопал его по кожуху:

– Привычный агрегат. Два года в германскую на своем горбе таскал.

Ехали тихо, и эта тишина даже как-то всех разморила, успокоила. Правда, один раз, когда уже стали редеть деревья и вдали начал открываться степной простор, они насторожились. Их неслышно догнала кавалькада из нескольких бричек.

Едва из-за деревьев открылись чекистские повозки, в бричках засуетились. Послышалась троистая музыка, свист, гиканье, взмыла нестройная, похоже, пьяная песня. Четыре брички – свадебный поезд – разукрашенные цветами и лентами, приближались к чекистам.

– Что-то не нравится мне эта свадьба, – сказал Шамраченков, ни к кому, однако, не оборачиваясь. – Может, проверим, что к чему?

– Не стоит, – сказал Старцев. – Слишком важное у нас дело, чтобы на мелочах время терять.

А свадебный поезд уже поравнялся с ними. Белые от мела гуляки были изрядно навеселе и строили чекистам веселые рожи. Они, похоже, только что выскочили из какого-то близлежащего села. Вырвавшись вперед, они еще долго что-то кричали чекистам, кривлялись и хохотали. Лишь один крупно подгулявший участник этой свадьбы уже не принимал участия в общем веселье и валялся на дне брички, прикрытый от пыли какой-то рогожкой.

– Вот бесовы дети, – сказал Михаленко. – Уборка на носу, а у них веселье…

– Жениться – не цепом махать, – хохотнул Бушкин. – Дело простое: свободные граждане! У нас все мореманы перед выездом из Питера переженились. Приехали на Украину – опять свадьбы, по второму разу. А кто и по третьему. Все равно – сегодня ты живой, а завтра… Один толковый товарищ пояснил: поминок много, а мы их свадьбами – как козырным тузом… Бьют людей – а мы детей поболее… В самую точку.

Лес кончился, вздохнули посвободнее. Можно сказать, дом, в смысле – поезд, уже рядом: добрались без приключений, без пальбы.

Не знал ни Старцев, ни сидевшие рядом чекисты, что в одной из бричек, под видом пьяного, прикрытого рогожкой, провезли связанного по рукам и ногам, с кляпом во рту полномочного комиссара ЧК Павла Кольцова. Впрочем, если бы даже и знали, неизвестно, было бы это лучше для них. Махновцев ехало не меньше двадцати, да и невеста, вся разукрашенная двумя дюжинами монист, была совсем не дивчиной, а переодетым любимцем Махно Мишкой Черниговским, который бросал гранаты с той же скоростью, с какой лузгал семечки.