Текст книги "Горькое похмелье"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Игорь Болгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава вторая

Спустя сутки на станции Гуляйполе снова поднялась суета. Махновцы по мосткам заводили в теплушки лошадей. На крышах устанавливали пулеметы. Дальше, на платформах, уже стояли тачанки. На одной из платформ – две пушки, на лафетах сидели Павло Тимошенко, Мыкола, другие артиллеристы…

Новенький штабист Яков Озеров, склонив набок поврежденную шею, смотрел по сторонам и что-то записывал в кожаный планшет-сумку. Планшет – загляденье. Прощальный подарок Дыбенко.

– До Нельговки едем тихонечко, без шума. Подбираем людей. Там разгружаемся. Полк Чубенко заходит в Бердянск от Петровской, – разъяснял командирам Черныш. – Левадный, Каретников – от Ногайска, через Андреевку. В город входим разом, в шестнадцать часов. Пушки – в первых рядах, кадетов придется вышибать из домов. В Бердянске крепкие, кирпичные дома, есть даже в три этажа…

Махно слушал четкую речь Черныша как музыку. Это уже было похоже на армию, не на ватагу из плавней.

Начштаба не без ревности поглядывал на Озерова. Бывший штабс-капитан все что-то черкал в планшете, морщил лоб.

– Ты, Черныш, не крути головой, як та птичка на ветке, – успокоил начальника штаба Махно. – Озеров размышляет. И пускай. Может, до чого-то толкового и додумается. У нас скоро столько бойовых направлений будет, шо и трех штабов не хватит. – Отыскал взглядом Садираджи, подозвал: – А ты, Дмитро, двигай на Мариуполь. У тебя там, говорил, сплошь родня?

– В Мариуполе, батька, каждый второй – грек, а каждый второй грек – мой родич, – ответил Садираджи.

– В город врывайся с шумом! Вышибут – не беда. Твоя задача, шоб в Бердянск не подошло подкрепление кадетам.

– Будь уверен, батька. Собака не проскочит.

– И шуму, шуму побольше!

– Паника будет, как при пожаре в бардаке, – усмехнулся Садираджи. Свою просторную, яркую рубаху он подпоясал широким кушаком, сунув по бокам два револьвера: только рукоятки с насечкой торчали. Особый шик бывшего контрабандиста.

Вскоре все два эшелона были загружены. План Махно, подтвержденный расчетами Черныша и Озерова, был несложен, но велик по замыслу: на марше овладеть азовским побережьем, вплоть до Таганрога, и, если удастся, захватить ставку Деникина. Потом повернуть на север и, используя железные дороги, через Ясиноватую и Елановку взять в клещи Юзово, «сердце Донбасса», как этот шахтерский городок называли большевики. Вот это будет операция!

– Отправляемся, батько! – крикнул Черныш, открыв крышку карманных часов.

– Поехали, Галю, немножко повоюем! – обратился Нестор к жене.

Как и при встрече Дыбенко, учительница была в кожаной куртке, туго перехваченной поясом с кобурой, в длинной черной юбке, в красной, назло вражеским стрелкам, косынке. Ну, ничем не отличить от Коллонтаихи. Только что не барского рода, сельская барышня. Детство в хлеву и на огороде: это все же было заметно.

Хлопцы подали Нестору и Галине руки, втянули в теплушку. С особым рвением внесли в вагон чернобровую хохотушку Феню, нового бойца взвода разведки и связи. Машинисты тронулись без свистка. Только лязгнули буферные тарелки.

Первый такой поход батьки Махно. Дальний. Со стратегическим прицелом. Конечно, невелико войско: два эшелона неполного вагонного состава. Но Нестор знал: в каждом селе, на каждом полустанке – короткая остановка. К ним будут присоединяться человек по сто, а то и по двести. С оружием. Опробывалась новая, партизанская тактика: если нужно нанести концентрированный удар – «все до кучи»! Если выяснится, что у противника перевес и это грозит разгромом, вновь разбегутся по селам. Оружие – под сено, в подпол, в тайные склады. Коней – в «колки», по балочкам. Что, где, почему? Ничего не знаем, не слыхали. Мы – мирные селяне: пашем, сеем. А если батько вновь покличет – опять «до кучи»…

Или – другая тактика. Всюду мелкие укусы, удары, отскоки. Кто ударил? Где батько Махно? Только шо был туточки. Где? Та он там, на севере. Не, не спорьте – на юге. Да шо вы такое говорите – на западе…

Это ж сколько тогда надо войска, чтобы одолеть несколько тысяч повстанцев? Миллион? И миллиона не хватит! Вон у немцев был миллион! И что?

Покачивался вагон, покачивался и Махно, сидя на жесткой лавке и закрыв глаза. Думал. Как мужику генералов перехитрить? Генералы-то тоже не вчера из академий выскочили. В огне Великой войны кожу опалили, пулям не кланяются, от штыка не убегают…

Эшелоны останавливались часто, то на полустанке, а то и в чистом поле. Подъезжали селяне. Кто на чахлой лошаденке, в рваной шапке, с виду дурак дураком! А кто – на бедарке-однооске, похожей на ту, что бегает по ипподрому.

А еще подходили к поезду бабы или молодички, с виду развеселые, где-то наугощавшиеся. Отыскивали батьку или веселого немца Кляйна. Шептали. Махали по сторонам руками. В общем, рисовали картину: где какие войска или, напротив, что здесь никого не видно и не слышно. Добровольная разведка, которая вроде бы никуда не глядит, ничего не записывает, но все видит и все подсчитывает.

Как-никак здесь повсюду земля махновской загадочной республики с ее зыбкими, никем не очерченными границами. Может, от края до края в ней тысяча верст, а может, только сто. Никто не знает, даже сам Нестор Махно.

На одной из остановок Яков Озеров перебрался в теплушку к батьке. Нестор попробовал завести с ним разговор. Интересовался, почему так? Еще вчера не было тут никаких белых или, как их там, кадетов. И казаки были смирнее чумацких волов. Как же так получилось, что из двух-трех тысяч офицерского войска теперь выросла армия: почти весь Дон, вся Кубань у них, уже по Донбассу гуляют, под Воронежем стоят, за Царицын бьются? В чем тут дело? Говорят, интервенты помогают, мировой империализм раздувает пожар. Да ведь если в печи один горшок с борщом, то сколько ни раздувай уголья, а двух горшков не получится.

Озеров, воюя вместе с Дыбенко, многое повидал, к тому же штабс-капитан был с политическим кругозором. Может, кое в чем разобрался?

Оторвавшись от планшета, Яков продолжил морщить лоб. Ответил словно бы нехотя, не уходя далеко от своих мыслей:

– Большевики оказались дураками.

– Постой, но ты же сам за большевиков!

– Не совсем. Я – максималист.

– Это шо ж за зверь такой?

– Он на большевика чем-то смахивает. Издалека. А если присмотреться…

– Ты без выкрутасов… попонятнее растолкуй.

– Мне вот, как и тебе, попервам большевики шоры на глаза натянули, чтоб только одну линию партии видел. Но есть настоящие большевики, думающие. Вразумили: не надо было народ злить. Опыты сначала в лабораториях ставят, а потом уже на заводе или где там. А не то взлетит завод на воздух… Так оно и вышло.

И Озеров стал неторопливо рассказывать. Началось с того, что казачков сильно обидели. Мол, чуждый элемент. Ненужный для будущего. Ни работы им, ни пропитания. Разве что в заложники. Ну и все такое… Вообще, полнарода – чуждые. Сами же разбудили недовольство. Вон Рудольф Фердинандович Сиверс, организатор Красной гвардии. Что он под Ростовом творил! Расстрелы, грабежи! Казаков под ноготь. Вот и стали воспринимать большевиков как оккупантов собственной страны. И началась эта самая Гражданская война. И не скоро закончится.

Махно слушал, задумчиво кивал. Он уже видел результаты советских опытов в деревне.

– Постой, Яша, так ты, может, против этого… против социализма?

– Я б тогда с тобой не ехал в одном вагоне. Я за социализм, потому что это хорошее дело. Но я против того, шоб социализмом бить по голове, вместо того чтобы сеять его в головы для постепенного урожая.

– Толково говоришь! – Махно даже обрадовался. Еще немного, и он выведет Озерова на анархический путь…

Но Яков словно услышал батькины мысли.

– Анархизм – другая крайность, – сказал он. – В России всегда анархизма был избыток. Мы – народ, склонный к бродяжничеству и манне небесной, без трудов. Так что без порядка нам смерть.

Батько хотел возразить, но Озеров отмахнулся:

– Так или не так, а белых надо бить! Другого пути нет. История так распорядилась… – И он заговорил уже о другом, о более понятном: – Я вот что думаю, батько. Деникинцы высадились на станции Розовка. Зачем? Ясно: им нужна Цареконстантиновка, узловой центр. Нас они там не ждут, пойдут туда маршем…

Озеров четко, как преподаватель в аудитории, объяснил Нестору и окружившим их командирам, что Белая армия еще очень неопытная в Гражданской войне, хотя в основном и офицерская по составу. Крестьянскую армию всерьез не воспринимает. Какая там у мужиков дисциплина, какое вооружение? Курам на смех. Офицерский полк явно идет занять не только узловой пункт, но и весь этот район, состоящий сплошь из немецких колоний, где они ожидают встретить хороший прием и надеются пополниться добровольцами.

Озеров рукой обвел на карте изрядный кусок Приазовья, восточный мыс Херсонщины, где вот уже лет сто как поселились меннониты и иные переселенцы из Германии. «Хлебный амбар» всего Левобережья. Вальдгейм, Гиршау, Ландскроне, Фридендорф, Шпаррау, Контиусфельд, Гнаденфельд, Гнадельталь, Николайдорф… Райский сад, молочные реки, кисельные берега.

Озеров между тем уже наметил балочки и рощицы, где можно расположить засады, укрыться, а потом оттуда нанести по офицерскому полку неожиданные и ошеломляющие удары. Результат? У Добровольческой армии Май-Маевского окажутся спутанными все карты. Лежащие в стороне Бердянск и Мариуполь они и не подумают защищать. Кроме того, армия Махно после боя еще пополнит запасы столь необходимых патронов и снарядов.

План выглядел, действительно, толковым. Этот большевичок Озеров, похоже, был находкой для анархистов.

Эшелоны махновцы оставили у станции Воскресенки, а сами выбросили крепкий десант на дорогу Розовка – Гайчур – Цареконстантиновка. Офицерский полк, как и просчитал Озеров, шел довольно беспечно, без бокового охранения. Конница и пехота батьки ударили с флангов, а тачанки заскочили в тыл. Разгром был полный. Двести офицеров, юнкеров и колонистов, ошеломленные внезапным налетом, сдались в плен. Махно приказал патроны экономить, а пленных изрубить у карьера, где брали песок для железной дороги. Он понимал, что после этого, даже если кто-нибудь из махновцев дрогнет в бою, в плен сдаваться не станет. Мстить кадеты будут люто.

Озеров был против расправ. Он хотел отправить пленных в Гуляйполе. Но его уже не слушали: надо поскорее идти на Бердянск, а тут возись с офицерьем, отрывай от дела бойцов, снаряжай конвой…

За два часа весь карьер залили кровью. Многие хлопцы отказывались рубить и уходили в степь, там их рвало и выворачивало.

К войне не сразу привыкают, ее изучают на практике. А наставлений и пособий по таким делам пока еще никто не придумал.

Когда махновцы ушли к Бердянску, разделившись на две колонны, карьер окружили стаи бродячих собак и устроили грызню и дележ добычи. Все это застал офицерский аръергард. Обожравшиеся псы были не в состоянии далеко уйти, и их перестреляли, а в Добровольческую армию Май-Маевского отправили длинную телеграмму.

Зверство махновцев возмутило генерала. Ему и в голову не могло прийти, что жестокость повстанческого батьки была рассчитанной. Май-Маевский приказал срочно взять Гуляйполе, самого Махно поймать и повесить, а село примерно наказать. Лучше всего это могла сделать самая мобильная и самая лихая часть – новоиспеченная дивизия новоиспеченного генерала, джигита, смельчака и азартного игрока со смертью Андрея Шкуро.

Маленький, костистый и жилистый, как жокей, рыжеволосый генерал на рысях погнал три эскадрона с легкой батареей к Гуляйполю с тем, чтобы в кратчайший срок изловить Махно, село сжечь и сразу же, загнав конницу в вагоны, броситься вдогонку за войсками Деникина, которые двигались к Полтаве.

Снятые с оборонительных позиций под Бердянском тыловые части должны были закрепить успех налета кавалерии Шкуро.

Генерал Шкуро остановился на взгорке. Крепко сбитый, курносый, веснушчатый, довольно моложавый для своих тридцати двух лет, Андрей Григорьевич в бинокль осматривал окрестности. Увидел станцию Гуляйполе, мертвую, пустынную. Ни дымка над ней, ни людей на пристанционной площади.

Чуть позади генерала застыла его «волчья сотня»: гуляки, рубаки и грабители, все в волчьих папахах со свисающими сзади хвостами убитых хищников. Это были привыкшие к вольной жизни и разбою казаки, чеченцы и ингуши из бывшей обласканной императором Дикой дивизии, из почетного царского конвоя.

После революции не нужные никому, оказавшиеся без покровительства, без денег, кавказцы вынуждены были отказаться от данной на Коране клятвы, вернулись на родину и стали грабить казацкие станицы и русские села, нападать, ради оружия, на отряды растерянных солдат. Горло резали, как баранам. Абреками стали!

Шкуро, хорошо знавший горы, язык, обычаи, со своим маленьким отрядом добровольцев крутился по Кавказу, наносил смертельные укусы абрекам, резал тоже без жалости. Дотла жег аулы.

Зауважали. Прозвали «рыжим волком». Постепенно пошли к нему, стали давать клятвы верности. Чеченец служит не идее, он служит человеку, если тот достоин. «Рыжий волк» был достоин верности. Давший клятву чеченец – лучший воин, хотя и пограбить, и покуражиться над врагом считает своим правом.

Теперь смуглолицые свирепые жители Кавказских гор застыли за спиной генерала, ожидая малейшего его слова или же даже жеста.

– Ну, хлопчики, – повернулся к казакам генерал-атаман. – Перед нами махновская столица.

– Возьмем с налету, Андрей Григорьич! – улыбнулся кто-то из штабных. – Небось бандюга все награбленное сюда свез!.. Дозвольте?

Шкуро согласно кивнул.

И по знаку штабного тронулась вперед, набирая рысь, первая сотня… за ней вторая… Лишь «волчья гвардия» осталась на месте, возле Шкуро.

И вдруг на голом поле, как удары обухом в доску, прозвучали громкие одиночные выстрелы. Кто-то из всадников упал, остальные пошли наметом дальше.

– Алла!.. Аллах акбар!.. Ура!.. – раздались крики на все лады. – Бей Махну!

Кто-то из всадников, то ли проявляя удаль, то ли желая напугать противника, стал на ходу показывать джигитовку: нырнул под брюхо лошади и с шашкой в зубах понесся вниз головой. Эх, Андрей Григорьевич! Пригодятся еще тебе и твоим немногим оставшимся в живых рубакам навыки джигитовки: спасаясь от голода, будете вы с конным цирком разъезжать по Европам. Но это потом, потом, много лет спустя!

По конным ударил стройный винтовочный залп, а затем в беседу вступили два пулемета. Патроны не экономили, и конные валились один за другим. Не в человека пуля, так в коня. А на всем скаку – это дело костоломное.

Через некоторое время стали возвращаться казаки. В основном они уже были без лошадей, хромающие, окровавленные. Легко раненные поддерживали тяжело пострадавших товарищей.

Шкуро все больше хмурился.

– Вот тебе и «с налету», – сам себе буркнул он.

Двое казаков подвели к генералу израненного человека, в котором не без труда можно было узнать Симона Острянского.

– Вот, Андрей Григорьич, жиденка привели!

– Я что, жидов не видал? – мрачно ответил Шкуро.

– Да не, Андрей Григорьич. Он говорит, у них тут жидовская рота.

– У Махно? Жидовская рота? И она моих хлопцев побила? Да ты что, Босый, головой ударился?

– Та не… точно. Ну, повтори! – потряс Симона казак. Но тот не отвечал, лишь невнятно что-то мычал.

– Тут бы обходной маневр! – вмешался штабист.

Шкуро ожег штабиста презрительным взглядом и, твердой рукой сдерживая своего арабского скакуна, подъехал к своей гвардии:

– Ну, волки! Докажите, что у вас шапки не из шкур домашних собак!

– Обижаешь, атаман! – оскалил зубы кавказский джигит. – Сам волка брал!..

– Не я обижаю. Махно обидел. В насмешку против нас, зараза, жидовскую роту выставил. Заставьте, джигиты, обрезанцев показать спину!.. Пленных не надо! И заходите с флангов! На пулеметы не лезьте.

Дикий – то ли крик, то ли визг – разнесся над степью. Сотня сразу взяла в намет. Да хоть бы и на пулеметы: чеченец смерти не боится. После смерти в бою – сразу же рай, ласковые гурии, чистые родники. Молодость, блаженство. Только трус не усладится вечным раем.

– Шо они кричат, папа? – спрашивал Якоб у Лейбы.

– То от страха они, сынок! От страха!.. Давай!

И Якоб дал одну, затем вторую очередь в налетающих на них всадников. Из других окопов тоже доносились аккуратные прицельные выстрелы. Падали всадники, падали лошади. Но два эскадрона, незамеченные, зашли с флангов, с тыла. Круговой обороны у роты Лейбы не было, и каре построить они не сумели бы. Не были обучены.

Началась рубка. Острая кавказская шашка в умелой руке раздваивала человека, как арбуз на бахче. Только красный сок разлетался струями, поблескивая на солнце, прежде чем оросить землю…

Эшелон Махно остановился в степи.

– Нельговка, батько!

Хохотушку Феню махновские ухажеры вынесли на руках, бережно усадили на коня. Скакуна нашли ей хорошего.

Черныш стоял на насыпи, слушал бодрящий стук копыт по сходням, скрип тачаночных колес, громыхание трехдюймовок, которые спускали по мосткам на веревках. Тут же войско разделилось на колонны, чтобы неприметно охватить Бердянск с двух сторон.

Тимошенко привел в надежный вид свою батарею. В передки были впряжены по шестерке лошадей, за передками тянулись трехдюймовки. Под дирижерскими палочками опытных командиров войско выстраивалось как на царском параде, Нестор даже залюбовался.

Крикнул:

– Быстрее, быстрее, хлопцы! Если где будет сопротивление – обходите. Пусть пушкари выкурюют! А вы спешите в порт, отрезайте пути! Шоб и сами не выскочили, и добро не вывезли!

А поле перед окопами еврейской роты было усеяно трупами лошадей, людьми, стонущими и лежащими замертво. Валялись на траве серые папахи с волчьими хвостами. Голова волка с оскаленной пастью уставилась стеклянными глазами в вечереющее небо…

Шкуровцы бродили вдоль окопов, постреливали, рылись в карманах, чертыхались. Одежонку не брали: худая была одежонка. Некоторые воевали босиком.

Атаман остановился у сидящего на дне окопа Лейбы, который держал на коленях голову убитого Якоба.

– Сын? – спросил Шкуро.

– Сын.

– Ну и скажи на милость, зачем вам, жидам, сдалось это клятое Гуляйполе?

Лейба поднял голову и глядел как бы сквозь стоящего наверху генерала:

– «…И нельзя сказать: что это? Для чего это? Ибо все в свое время откроется…»

– Ты о чем это? – помахивая нагайкой, спросил Шкуро.

– «…Брат мой! Не живи жизнью нищенской: лучше умереть, нежели просить милостыню…»

– Пристрелить старого идиота? – спросил стоящий сзади штабной.

Но Шкуро только махнул рукой: оставь, мол. И пошел вдоль окопа к лошади.

– Сволочи! Шесть часов держали! Кто бы мог подумать! – воскликнул штабной.

К ним подскочил измученный связной на запаленном коне:

– Господин генерал! Я из Воскресенки… Срочное распоряжение Май-Маевского: идти на помощь обороняющимся гарнизонам Бердянска и Мариуполя! Махно уже там!

– Перехитрил, подлец! – воскликнул штабной.

Шкуро молчал. Смотрел на поле, вспухшее бугорками тел.

– И все равно: Гуляйполе я трошки пожгу! – решительно сказал он и обернулся к ожидающим приказа джигитам: – Хлопцы! Даю вам два часа. Потому что спешим! Своих убитых хороните скоренько, по своим обрядам!

Мимо проехали телеги со стонущими ранеными и медсестрами в белых косынках.

Связной ждал.

– Смени ему коня! – попросил ординарца Шкуро и сказал связному: – Передай Владимиру Зеноновичу: полк измотан, выступлю через сутки!

…Через два часа в селе, окутанном дымом, стало еще на полсотни хат меньше. У тынов лежали зарубленные, те, кто неосторожно вышел из хаты или выбрался из погреба. В голос плакали бабы. Выли девчата, которые, еще не успев заневеститься, узнали, что такое налет «волчьей сотни».

Шкуро курил, не сходя с коня. Грабежей и насилий он не любил. Но знал: не дай «волкам» полной воли, в следующий раз в бой не пойдут.

Глава третья

На булыжной мостовой Бердянска звенели копыта. Звуки выстрелов смешивались с гамом, криками, с грохотом колес по булыжной мостовой.

Махновские всадники гнали по улице бегущих белогвардейцев. Те отстреливались. Упал один… второй… Но остальных махновцы настигли. Блеснули сабли…

По другой улице в окружении конных ехали Махно, Галина, Юрко…

Из распахнутого окна раздались выстрелы. Это размеренно отстукивал свою музыку медлительный французский ручной пулемет «шошо». Двое из сопровождавших Нестора всадников упали.

Нестор подъехал к стене дома, приподнялся на стременах и вбросил в окно гранату. Взрыв вынес на улицу раму вместе со стеклами, продолжавшими разлетаться в воздухе. Затем вместе с несколькими хлопцами он взбежал наверх, к квартире. Легко взломали дверь. По комнате еще стлался едкий дым, на полу лежал убитый белогвардеец, у стены – еще один. Под окном валялся заправленный, готовый к стрельбе «шошо»…

Нестор выглянул в окно. Крыши, крыши, а дальше голубизна моря, дымок уходящего пароходика. На молу столпилась группа людей, кто в одежде, кто в нижнем белье, согнанных конными с шашками в руках.

– Батько, юнкеря отступылы на косу, – остановился под окном разгромленной квартиры Левадный. – Шо прикажете?

– Сам не можешь додуматься? Пошли туда конных. Пусть перехватят, пока в лодки не сели! – ответил Махно.

Рядом с Левадным промелькнуло лицо в фуражке с кокардой. Нестор схватился за пистолет. Но там, внизу, первой из карабина успела Феня. Попала.

– Молодец, девка! – похвалил батько. – А я в ней и не сомневался!

В городе все еще шли бои, уныло посвистывали пули, гремели взрывы. Разбитые стекла второго окна отзывались дребезжанием…

Разнеслось вдребезги последнее целое стекло, в комнату влетели несколько пуль, посланных чьим-то пулеметом. Поколупали лепнину на потолке, осыпая всех белой известковой пылью.

– Ты бы отошла в угол, Галка, – попросил Нестор жену. – Смерть не беда, а от глупая смерть – беда!

В комнату ворвался потрепанный в бою, но довольный Щусь. Голова его была картинно перехвачена бинтом, но бескозырка все же держалась на макушке.

– Батько, Левадного ранили, я принял команду. Взял порт. На косе захватил человек сто юнкерей, офицеров… Шо с ими делать, батько, шоб ты не ругався?

– Ты шо, совсем ум потеряв? Принял полк, ну и действуй по обстановке! Беляков рассортируй, кого куда…

– Понял, батько! Рассортирую! Кого до апостола Петра, кого до Павла, – радостно ответил Щусь и выскочил из комнаты.

И едва он прискакал на мол, сразу же началась рубка пленных. Тела сбрасывали в море.

– Там же совсем хлопчики, кадеты, – сказала Галина. – Какие юнкера?

– Взял оружие в руки – значить враг, – сердито ответил Нестор. – Мне, Галочка, Кропоткин Петро Алексеевич шо говорил…

– И Кропоткин не прав, и ты тоже, – возразила Галина. – Для кого ж мы свободу добываем, если всех детей перебьем?

– За детей я сам голову положу, а с врагами, извини… без сентиментальностей.

Галина отвернулась от окна. Ей стало нехорошо. Нестор обнял ее за плечи:

– Бороться, Галочка, за анархизм в школе – это одно, а на войне – совсем другое. Походишь с нами, озвереешь, как все.

– Не хочется, – ответила жена.

– А кому хочеться? Конечно, лучше на пасеке сидеть, с пчелками беседовать. Но закон такой. Мы офицеров в плен не берем, они – нас не берут. Как говорится, взаимное согласие.

Мол постепенно очищался от людей – и убиваемых, и убийц. Только красные пятна остались на досках да красная вода плескалась у свай… Возбужденно кричали чайки, кружили над молом, резко падали на воду…

Под штаб-квартиру заняли особнячок Бердянско-Ногайского банка. Морской ветер, влетавший в разбитые окна, гонял по полу какие-то бумаги, кредитные билеты, ассигнации, и среди них новенькие, только что выпущенные при Деникине деньги с изображением цветка – колокольчика. Лашкевич, ползая у ног людей, которые то и дело вбегали и выбегали из бывшего банка, собирал бумаги и деньги. Добро все же!

– О! – сказал он, рассматривая деникинский червонец. – Начальник управления финансов Бернацкий… Я красивше росписуюсь.

Махно отмахнулся от дотошного казначея. Не до денег, в городе продолжался бой. Феня вместе с бойцами роты связи разматывала катушку телефонного провода. Как учительница физики и других естественных наук, она быстро разобралась в новом деле. Связисты тоже что-то ей втолковывали, непременно стараясь приобнять за плечи, а то и за талию.

Уныло посвистывали пули, пролетая мимо пустых окон. Где-то далеко, и от этого вроде как безобидно, словно детские хлопушки, рвались гранаты.

Пыль и дым, смешиваясь, создали над городом облако.

Начала ухать пушка, вышибая гардемаринов из здания мореходных классов. На грузовых путях у порта что-то взорвалось, заставив вздрогнуть массивное банковское сооружение. Феня, смеясь, отбросила от себя слишком настойчивого специалиста по связи. И тут же в аппарате заквакал зуммер вызова.

– Слухаю! Батько Махно! – заорал Нестор, взяв трубку.

Голоса махновских командиров звучали в телефонной трубке беспрерывно. Звонили из элеватора, господствующего над городом, из караимской синагоги, напоминающей маленькую гранитную крепость, из Общества взаимного кредита, в подвалах которого нашли склад оружия, и даже из маяка, расположенного на окончании длиннейшей, верст в пятнадцать, Бердянской косы. И когда только успели туда добраться?

Черныш и Озеров принимали сообщения, отдавали приказы, ставили отметки на карте, и наконец начштаба доложил Нестору:

– Все! Город взят. Окрестности тоже у нас. Ни один пароход не ушел.

Махно расплылся в улыбке. Впервые он видел столь слаженную работу своей армии. Да, учились, учились – и выучились.

Вновь ворвался, теперь уже в штаб, Федос Щусь. Он желал услужить батьке и получить признание в качестве командира полка, как и было ранее. Бинт на его голове потемнел от крови.

– Батько, вражеске гнездо нашли. Того самого Тилло, якого мы убили. Там ще других Тилло до хрена.

– Ну и пострелял бы их всех к бисовой матери!

– Так оны на патретах. Ты б глянув, батько, шоб потом, в случай чего, опять мне плетюганов не всыпав… Тут близенько!

Особнячок был невелик, но в строгом классическом духе, с портиком и колоннами, отчего казался выше своих двух этажей. Облицованный белым мелким ракушечником, он светился отраженными солнечными лучами до боли в глазах.

После яркого света вестибюль показался темным погребом. Лестница. Какие-то портреты, старинные вазы. Такого добра Нестор уже насмотрелся вдоволь.

Только сейчас Нестор различил стоявшую на лестнице хозяйку – немолодую уже, стройную высокую женщину в черном платье.

– Вы кто? – спросил Нестор.

– Тилло… Евгения Александровна. – Женщина ответила спокойно, и Махно, ценивший в людях умение держаться с достоинством даже перед лицом смерти, стал говорить с ней чуть мягче:

– Генерал Тилло вам кем доводится?

– Какой генерал Тилло? – спросила женщина. – Их много. Один строил Бердянский порт, гидролог, один погиб под Варшавой, двое в гвардии… сражаются. Еще корнет, восемнадцатилетний, тоже…

Щусь подошел к одному из портретов, указал на него:

– А этот генерал… как его…

– Александр Александрович. Это мой брат.

– О! Слыхал, батько? Это ж тот самый…

– Помолчи, Федос! Не спеши поперед батька! – строго сказал Нестор.

Глаза батьки постепенно привыкли к комнатным сумеркам, и он смог разглядеть еще один большой портрет в строгой раме, висевший над пролетом лестницы. Нестор узнал этого красивого, темноусого и чернобрового моряка с глазами страдальца, глубокими, очаровывающими, такими глазами, которые прежде он видел только на иконах, изображавших Христа. Из ворота кителя проступал высокий, с острыми углами белый воротничок, подпирающий длинную шею, на плечах погоны с двумя звездочками.

Совсем недавно Галина разыскала такой портрет где-то в Гуляйполе и повесила в особняке Кернера к приезду Дыбенко. И именно этому человеку с глазами Христа отдал тогда честь бравый красный командир Дыбенко.

– А это кто ж? Тоже ваша родня? – немного растерянно, вглядываясь в пронзительные, затуманенные внутренней болью глаза моряка, спросил Нестор.

– Это… Петр Петрович Шмидт, – словно бы нехотя пояснила Евгения Александровна.

– Я узнал. Я спрашиваю – он тоже родич?

– Жених.

– Та-ак… Дозвольте пройти, присесть, – сказал батько.

И к удивлению всех его сопровождающих, он сделал невероятное – бережно взял под локоток хозяйку и повел ее по лестнице наверх. Шмидт! Да вся Новороссия в юные годы Махно гудела от одного только его имени!

…Хозяйка была немногословной. Она умела держать себя в руках. Недаром ее виноградарское хозяйство считалось лучшим на Азовщине. «Гости» требовали рассказа. Но как расскажешь о том, что составляло и продолжало составлять смысл жизни, чужим, пропахшим порохом людям, забежавшим на минутку во время еще не до конца стихшего боя?

Ну да, в детстве они были соседями: трехлетний Петенька и двухлетняя Женечка. Дружили, вместе играли. Отец Женечки, адмирал, строил и достраивал в Бердянске военный порт, а отец Петеньки, тоже адмирал, был начальником этого порта. Потом дети выросли и полюбили друг друга. Полюбили так, что даже домашние называли их женихом и невестой, не видя в том преувеличения или насмешки.

Потом Петенька уехал в Петербург, в Морское училище, чтобы стать адмиралом. Он писал Женечке почти каждый день трогательные письма. Для того чтобы жениться, он должен был окончить училище, отплавать гардемарином и мичманом и получить лейтенантские погоны. И заручиться разрешением начальства, которое в данном случае, конечно, не пошло бы против желания Пети Шмидта, сына адмирала и княгини Сквирской.

Но увлечения молодых людей мимолетны, переменчивы. Нет, нет, Петенька не забыл о невесте, о данном слове. Его новым увлечением стали революционные идеи и мысли о страданиях бедного народа. И в качестве первого шага, доказывающего, как высоко он чтит простой народ, Петенька, не сказав никому ни слова, женился на первой встреченной им «падшей женщине», питерской проститутке, жившей на нищей окраине. Он отдал Доминике свои сбережения и свое сердце, увы, совершенно не нужное этой весьма вульгарной и циничной девушке.

Женечка благородно вернула жениху данное им слово, что весьма немаловажно для офицера с «фамилией». Не в силах забыть Петеньку, она отвергла ухаживания новых женихов и осталась соломенной вдовой, продолжая любить своего лейтенанта. А потом… потом Петенька продолжал писать бывшей невесте, так как не было у него человека ближе. Женечка и ее отец не раз выручали не такого уж молодого лейтенанта, без конца попадавшего в какие-то неприятности. Но во время восстания, когда Петенька, ставший известным революционным оратором, назначил себя командующим взбунтовавшимся флотом, никто уже не мог спасти полуседого бывшего гардемарина.

– А у вас письма Шмидтовы какие-нибудь есть? – спросил прямолинейный Махно, полному доверию которого мешало обилие генеральских и адмиральских эполет на многочисленных портретах.