Текст книги "Горькое похмелье"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Игорь Болгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Дарованому коню, пан… як вас там?.. в зубы не дывляться, – ответил начальнику махновского штаба здоровенный сотник с тремя звездочками на воротнике синей, коротенькой, как свитка, шинели.

На соседнем пути в пустые вагоны санитары заносили раненых. На этом же пути, у семафора, дымил еще один товарняк с наспех нарисованными красными крестами.

У генерального хорунжего и Махно продолжалась беседа, уже без всяких насмешек и скрытых уколов.

– А почему вы сами не воюете с Деникиным? – спросил Нестор. – Вооружение, амуниция – все есть!..

Генеральный хорунжий поблек с той поры, как они встречались близ Гуляйполя. И шинель на нем пообтерлась, и золотые шевроны потускнели, и желто-синий бант исчез.

– Вся украинская демократия в драках и спорах. Тютюнник не слушает Петлюру, Петлюра гонит в отставку меня. Изменили сичевые стрельцы, изменили галичане… Не годимся мы для настоящих боев! А вооружение, увы, само не воюет!

– Это правда, – с сочувствием произнес Махно. – Ничего, с Деникиным мы как-нибудь сами справимся… А давайте, пан генеральный, до нас в войско. Будем вместе Третью революцию делать.

– Третью? – спросил интеллигентный начальник броневых сил. – Хватит революций! Украина и так вытоптана и выжжена. Вы знаете, мы в этом году и четверти урожая не соберем! Никто не работает, заводы, фабрики стоят. Пропадет Украина с вашей Третьей революцией! Я бы с удовольствием бросил ко всем чертям эти железяки, – показал он на бронепоезд, – и вернулся в университет… Ох, долго еще мы будем расхлебывать все эти революции!

– А як радовались! – усмехнулся Махно. – С красными бантами ходили!

– Сначала с красными, потом с желто-блакитными… а вы, помнится, с черными… Но никакой бант не заменит буханку хлеба…

Между тем погрузка раненых шла полным ходом. На освободившиеся телеги укладывали ящики с патронами, устанавливали пулеметы.

– Галю! – позвал кто-то из раненых, которого сестры перевязывали возле теплушки. – А ты поидешь з намы до лазарету?

– Мне, братику, воевать надо, – ответила Галина.

Пан генеральный наблюдал за этой сценой.

– Ваши амазонки? – заметил он. – Красивая женщина!

– Моя жена, – сказал Махно. – Анархистка до последней капли крови…

Петлюровский генерал грустно улыбнулся:

– «До последней»… Украинкам рожать надо, а не с револьверами бегать… Может, вы и победите. Временно. Но верх возьмут большевики. Они – единая сила. Кулак. У них идея. И самоотверженность.

– У анархистов тоже, – возразил Махно.

– Э-э, не… Плеть против обуха не устоит. А Деникин – большой дурак. Ему следовало бы признать Украину как республику в составе федеративной России и вместе с нами бить большевиков. Так нет же! «Единая и неделимая»! Парадокс! Мы все ругаемся и деремся друг с другом, а победит Ленин. В Киев мы вошли вместе с добровольцами. Хотели, чтобы и наш флаг, и российский развевались над матерью городов русских… Так нет, выбили нас. Впрочем, я офицеров понимаю. Много мы их раньше порезали. Но, по правде говоря, Симон Васильевич ситуацией не очень владееет. Украинское крестьянство, как и казачество – стихия. Можно только плыть, куда волны гонят… не то утонешь! Нда-с, батенька… Извините, «батько»! А хотите, я вам этот бронепоезд подарю?

– Зачем? – усмехнулся Махно. – Мы – хозяева степей. Там наша сила! – И, подумав, добавил: – С вашей помощью, пан генеральный хорунжий, мы зальем степи огнем, как водой в половодье!..

– Пусть счастит!.. Но – без меня!

…Закончив дела, махновцы выстроились перед батькой. Самые крепкие хлопцы, гвардия, выслушали напутствие.

– Шо хочу вам сказать! – обратился к войску Нестор. – Хватит нам отступать. Пойдем обратно, додому. Но где-то тут неподалеку нас поджидают три офицерских полка. Крепкие полки. Любой кровью, но мы должны сквозь них пробиться. А дальше – широкий шлях до самого Гуляйполя. Степь. Врага нема. Деникинцы пошли на Москву… Мы станем хозяевами своей земли. Да здравствует анархия! Да здравствует Третья, окончательная революция!

– Слава… слава! – ответили полки. – Слава батьку Махно!

Хлопцы были воодушевлены. Они возвращались домой, в родные места.

Не прошло и двух часов, как тачанки, телеги, линейки с махновцами, пешие и конные – все стали покидать пустырь на разъезде. Разворачивались в боевые порядки…

Лишь один полк направился в другую сторону, туда, куда двигалось все махновское войско на протяжении последних дней. Туда, где мерцало вечернее, с уже холодным осенним сиреневатым отливом небо. На запад.

Этот полк должен был демонстрировать слащёвцам прорыв в том направлении, в каком они его ожидали.

Получив по десятку патронов и три пулемета с тремя лентами, полк шел лихо, воодушевленно. Никто из них не знал, что обречен вызвать огонь противника на себя, стать живой приманкой, мишенью, жертвой…

Глава двенадцатая

Ушел, прогудев на прощание, бронепоезд. Ушли составы с ранеными.

Нестора окружили самые близкие, самые верные помощники.

– Что патронов на полчаса боя, знаю, – сказал Махно, ни на кого не глядя. – Для начала будем переть живой силой, конницей, с саблями, штыками. У белых тоже не абы какие припасы. У тех же «загонщиков». Нужно заставить их порастратить свои патроны, пускай тоже повоюют, как и мы. Кость в кость. Нас раза в четыре больше. Одолеем!

– Батько! – ужаснулся Черныш. – Ты о потерях подумал? Тысячи уложим!

– Сколько уложим, столько и уложим, – жестко ответил Махно. – Ставь впереди красноармейцев, шо до нас в пути пристали. Наших хлопцев, проверенных, приберегай… Пробьемся! Слово тебе даю! А без потерь, конечно, не обойдемся. Не то всех потеряем. Слащёв, я так понимаю, из белых генералов самый боевый и самый умный…

Перевели дух, прикидывая перепетии будущего жестокого и, возможно, самого кровавого боя.

– И вот ще шо… – сказал Нестор. – Пускай наши наставники-анархисты, ораторы и писаки проедут по всем полкам. Надо хлопцам сказать шо-то такое, шоб они дрались насмерть, хочь зубами! Шоб кровь закипала! Шоб себя нихто не жалел! Пусть скажут: это будет не просто бой. Или мы Деникина придушим, или он нас… А иначе зачем нам тот Культпросветотдел, если он души перед боем разогреть не может?

Два часа, перебивая друг друга, анархисты-теоретики готовили воззвания. Всех перещеголял наделенный серьезными литературными способностями Волин. Он не употреблял призывов, звонких, но привычных слов. Он «сочинил» несколько записных книжек и писем, якобы найденных у взятых в плен или убитых офицеров. В них было все: смакование пыток и издевательства над захваченными в плен махновцами и селянами. Выдающийся анархист приводил такие детали, от которых действительно стыла кровь в жилах.

Конечно, офицеры и казаки из добровольческих частей вели себя жестоко, мстили и правым и виноватым, и махновцев, взятых в плен с оружием в руках, в живых не оставляли. Раненых тоже добивали. Но делали это обычно незамысловато и буднично, с профессиональным безразличием. Волин же с пониманием задачи изложил «факты» невероятных надругательств. Описывал вспоротые животы изнасилованных и беременных молодиц, поджаривание махновцев на железных листах. Нашел немногие, но точные слова, выражающие радость и наслаждение палачей.

Друзья-анархисты удивились публицистическому дару полуседого и в свои тридцать шесть лет уже знаменитого теоретика и синдикалиста. В их среде он считался уравновешенным, склонным к академизму теоретиком, «стариком». А вот поди ж ты – разошелся!

Находки Волина взяли на вооружение. Культпросветовцы разъехались по частям, разбросанным на многие версты вокруг. Зачитывали повстанцам и красноармейцам «офицерские записные книжки», добавляя к этому ораторскую пылкость и митинговое мастерство. Шомпер даже плакал.

Слово – великое оружие. Войска закипели. Как и хотелось батьке, многие были готовы зубами рвать ненавистных беляков. Злоба заменяла патроны. Добела раскалялся булат гражданской, междоусобной войны.

Остывать такому накалу – долгие годы…

Офицеры и солдаты Первого симферопольского полка расположились на короткий отдых. Винтовки в козлах, пулеметы отдыхали, уставившись тупыми рыльцами в небо. С соседними полками – Вторым Феодосийским и Керчь-Еникальским была установлена визуальная и телефонная связь.

Все три воинские части, почти полностью укомплектованные, играли роль загонщиков и должны были подпирать уходящих на запад махновцев, стремясь вытолкнуть их на заранее обусловленное место. Боеприпасов им было выдано немного, для «постреливания», а наибольшая доля досталась тем, кому предстояло уничтожить махновское войско.

Генерал Слащёв находился на открытой платформе, прицепленной к блиндированному «бронепоезду» (броня: мешки с песком и бревна). Он только что пересел с коня на платформу, чтобы получить сообщения по телефонам и видеть все вокруг. Провода тянулись от платформы в разные стороны, ко всем трем крымским полкам.

Нина, «юнкер Нечволодов», находилась неподалеку от Слащёва, но «не мешалась под ногами». Знала, что ее генерал, ее Яшка находится не в духе. Конечно, раны, как всегда, изводили его. Но, кроме того, генералу крайне не нравилась растянутость корпуса, дыры в позициях. Накануне, по радиоприказу Деникина, Слащёв отправил дивизию генерала Попова брать Умань и уже получил известие, что петлюровские части сдались без боя. Но это нисколько не радовало и не успокаивало. Попов был далековато, а у Якова Александровича появилось и все больше нарастало смутное предчувствие, что изобретательный Махно готовит какую-то каверзу.

В отличие от других деникинских генералов Слащёв относился к батьке с должным уважением и даже почтением. Батько, несомненно, был самородком, своего рода партизанским талантом или даже гением.

Платформа ощетинилась пулеметами, хотя здесь, на открытой местности, Слащёву ничто не угрожало. Но – Махно… Черт его знает, что он придумал и что еще придумает в последующий час!

Западный ветер донес звуки отдаленного боя.

– Кажется, началось, – сказал начальник штаба корпуса полковник Дубяго, стоявший рядом со Слащёвым. И вздохнул облегченно: – Со стороны Саврани, как мы и думали.

Тут же закрякал телефон. Слащёв выслушал сообщение: «Махновцы силой примерно до полка наступают в западном направлении. Втягиваются в ловушку. По-видимому, этот полк – авангард, своего рода разведка боем. Пока пропускаем, заманиваем».

Генералу сообщение не понравилось. Разведка боем силой в полк? Странно.

Скинув с головы башлык грубого брезентового плаща, он прислушался к восточной стороне, но ничего не услышал, кроме легкого глухого стука, который издавал моросящий дождь, падая на брезент. К тому же сторона была подветренная. Да и расстояние…

Генерал смахнул влагу с плеча. Телефонист пытался связаться с Первым Симферопольским полком. Но тщетно он закрывал рукой трубку, требуя на связь дружка – полкового телефониста. Выяснилось: провод был оборван. Очень плохой знак!

Слащёв решил скакать туда сам, велел подать коня и предупредить конвой. Но тут же отменил приказ. Морось внезапно оборвалась, блеснуло солнце, и словно из этой небесной прорехи, как огненный вестник, явился конный связной. Вскочив на насыпь, он осадил храпящего коня у самого борта платформы.

– Ваше превосходительство! Капитан Шаров докладывает: махновцы вышли тремя плотными колоннами, разворачиваются. Конница готовится к атаке.

– Куда движутся? К Саврани?

– Никак нет. На Ольвиополь и Ольшанку… Капитан Шаров также просил доложить, что, по данным разведки, Махно получил от Петлюры боеприпасы, но в ограниченном количестве, сдал Петлюре своих раненых, а также пополнился за счет группы Якира тремя тысячами конницы и девятью тысячами пехоты…

Слащёв опустил голову. Сообщение – хуже некуда! Махно опередил его. Генерал уже не успеет перестроиться и оказать помощь трем полкам «загона»: они обречены. Капитан Шаров, незаменимый начальник разведки, чуть-чуть опоздал с сообщением. На час-два. Анархистский батько всех обскакал. Но… бой будет пороигран, сражение – нет. От Слащёва батьке увернуться все же не удастся. Генерал сам, будучи начальником штаба у Шкуро, проходил тактику партизанской, рейдовой войны. Он знал, как в клочки разнести Махно!

– Какие будут распоряжения, ваше превосходительство? – связной едва сдерживал разгоряченного коня, который месил копытами грязь и скользил вниз.

– Никаких. Если доберетесь до Первого Симферопольского, или Керчь-Еникальского, или Второго Феодосийского – передайте: держаться! Начнут отступать – их вырубят! – Генерал посмотрел на молоденького конного: юнкер или прапорщик? Горячий. – Впрочем, можете ничего не передавать. Им и без того все ясно! Вы поняли?

– Так точно! – Связной козырнул и исчез в разгорающемся солнечном пятне, выжигавшем дождь.

Провожая всадника взглядом, Слащёв подумал: «Солнце Аустерлица. Поглядим еще, поглядим, кому оно посветит!»

– Николай Петрович! – обратился он к полковнику Дубяго, который, зная характер генерала, не вмешивался с предложениями, ожидая, когда позовут. – Положение, похоже, такое. Превосходящими силами Махно сомнет три наших полка. Это случится, когда у них кончатся боеприпасы. То есть очень скоро. Но и у Махно потери будут немалые: наши полки стойкие. Махно будет измотан и также останется без боезапаса. Он рванется дальше, в степь, откуда мы его только недавно вытеснили. Основные силы нашего корпуса свежи и хорошо снабжены. Собирайте всю кавалерию. Пригоните поездами из Умани конный полк генерала Попова. Срочно. Пехоту – на любые повозки, тачанки, на все, что способно двигаться. Реквизируйте у местного населения. Мы настигнем Махно, как только он остановится для передышки и смены лошадей. И уничтожим!.. У вас есть замечания? Возражения?

Полковник с минуту подумал. Он был опытный штабист, тактику изучал не только в академии, но и на полях сражений. План Слащёва был единственно верным и, безусловно, вел к победе. Полной победе.

– Замечаний нет. Разрешите действовать?

– Говорят, у Махно в заместителях какой-то немецкий генерал, – вмешался в разговор штабной капитан, дерзкий не по годам и не по чину. Шрам от шашки, навсегда изуродовавший его красивое юное лицо, давал ему право на некоторое пренебрежение субординацией. – Ведь какой блестящий маневр! Перевернул фронт! Пробьет наши полки – а дальше пустота, простор, одни мелкие гарнизоны… В то время как основные силы заняты походом на Москву. Махно станет малороссийским царьком.

Дубяго недовольно посмотрел на капитана, но Слащёв нашел в себе силы улыбнуться. Он любил молодых и дерзких: сам недавно был таким же.

– Про немецкого генерала – чушь, – сказал генерал. – Чушь, милый Сашенька! Махно – самородок. Когда в стране спокойно, когда она в развитии, такие люди идут из деревни в Ломоносовы, Кулибины. А когда творится черт знает что и наши интеллигенты устраивают овации террористам, они идут в анархисты, в батьки, в атаманы… Что касается Махно, даст Бог, мы укажем этому батьке его место!

Все, кто находился на платформе, улыбнулись. Лишь у Нины, жены генерала, «юнкера Нечволодова» лицо не выразило особой радости. Она знала, что случайные, нечаянные победы, и верно, достаются зачастую легко. А жданные – они трудные. Они окроплены немалой кровью.

Махновцы атаковали одновременно все три слащёвских добровольческих полка, вытянутые в линию: для эшелонирования не было резервов, да и надобности в этом до сих пор не было. Первые потери махновцев были чудовищны. Цепь ложилась на цепь. Но напор батькиных войск не ослабевал, казалось, силы махновцев неистощимы. Число их превосходило все расчеты, сделанные по донесениям разведчиков.

Полки Слащёва, составленные из офицеров, юнкеров и прошедших обучение в боях колонистов, держались как могли и, может быть, выстояли бы, но тут стала ощущаться острая нехватка боеприпасов. Первыми смолкли пулеметы. Затем опустели подсумки у пехоты. Единственный полк, который мог успеть помочь своим соратникам – Пятьдесят первый Литовский, – на марше попал под удар тачанок Кожина, особой махновской части, имевшей боевой полукомплект. Полк был уничтожен, остатки рассеялись по балочкам и перелескам.

Остальные силы белых, три офицерских полка, экономно отстреливаясь, вынужденно разошлись в двух направлениях, к селам Краснополью и Перегоновке, и там, недалеко от хаток, в мелких перелесках и садках, были окружены. Патроны у белых кончились!

В рукопашной махновцы и присоединившиеся к ним красноармейцы были сильнее, навалистее, тем более при численном перевесе. Через десяток минут сотни три-четыре добровольцев, остаток полка, бросились к реке Синюхе, чтобы, перебравшись вброд на тот берег, укрыться в лесу.

Но конница Каретникова, вместе с которым летал на своем скакуне и сам Нестор, успела. Офицеров и волонтеров рубили прямо на берегу. А тех, кто успел спуститься с берега и стоял почти по горло в воде – рубили в воде. Никого не щадили.

Поспел к расправе и Щусь. Он направлял коня то к одной, то к другой торчащей из воды голове. Рыжие, белые, седые, лысые, курчавые, чубатые головы молодых и не очень молодых добровольцев представлялись захмелевшему от вида крови матросику кочанами капусты. Его рука устала от ударов в твердую плоть – черепа, и он лишь время от времени перебрасывал шашку из одной руки в другую.

– Ну шо, белая кость! – орал Щусь, в восторге от этой небывалой… Нет! Схваткой это уже нельзя было назвать! Рубка! Сеча!

Лишь несколько самых умелых пловцов-ныряльщиков смогли, одолев под водой десятки метров, спрятаться в рогозе и камыше и тем спасти свою жизнь, чтобы впоследствии рассказать о страшном побоище на реке Синюхе. Трех Крымских добровольческих полков больше не существовало. Понеся большие потери в начале боя, махновцы отыгрались в конце.

Речку Синюху впору было бы переименовать в Краснуху.

Махно вытер шашку о голенище сапога, вложил в ножны. Оглядел поле боя. Оно казалось бескрайним. У повстанцев не было времени ни собирать своих раненых, ни добивать чужих. Боеприпасов не осталось. Поживиться у убитых тоже было особенно нечем. Довольствовались лишь тем, что захватили обоз с английскими шинелями и бельем, и лошадей – и тут же двинулись на восток, в глубину деникинской территории, откуда недавно пришли.

Перед ними была Дикая Степь с ее полузасеянными, полузаброшенными полями, полусгоревшими селами. И надо было бежать и бежать, иначе Слащёв набросится со свежими силами, с артиллерией, пулеметами – и перебьет их, безоружных, как мелких пташек.

– Вперед, хлопцы! – закричал Нестор, перебравшись с коня в тачанку, на которой к нему подъехали Галина, Юрко и Степан. – Гоните, пока кони еще на ногах держатся!

Степан направил тачанку по шляху, уходящему к Елисаветграду и далее, к Днепру, родным местам. Солнце еще и не думало клониться к закату.

По обе стороны дороги стояли поникшие, заждавшиеся косы и серпа хлеба. Но кто ж будет убирать этот скудный урожай? Война прокатывается по степи, как сдуревшая бочка по палубе баржи – туда-сюда, – круша все на своем пути.

– Попридержи! – велел Махно Стапану. Подождал, когда с ним поравняется тачанка с Чернышом. Поехали рядом.

– Виктор! – сказал он начальнику штаба. – Продумай таку диспозицию. Тремя колоннами двинем армию. На Херсон и на Бердянск…

– А третью?

– Деникин там, за Харьковом, свою силу растрачает. А мы тем часом тут свое до рук приберем… С третьй колонной я на Катеринослав пойду, на Гуляйпольщину. Все наше будет! Но только – шоб по сто верст в сутки! И не меньше! Меняй коней – и дальше!.. Главнее дело, оторваться от Слащёва!

– Понял, батько!

Блокнот прыгал на коленях у Черныша, но он упрямо выводил неровные строчки приказа.

Радиостанции, атрибута современной войны, у Нестора не было. Зато были быстрые связные, сумасшедшие скорости и свои люди в каждом селе. Здесь, в степи, он и без бронепоездов, без бронемашин и радиосвязи чувствовал себя хозяином…

Свежих, невыморенных коней нашли только через шесть часов, в большом селе Побужье. Селянам отдали за подменку часть трофейных обозов. Еще и доплатили, не скупясь.

Но на всех свежих коней не хватило. И значительная часть махновцев плелась кое-как.

Нестор то и дело оглядывался, высылал в разные стороны конные дозоры. Нервничал. Слащёв мог посадить войска в вагоны и обойти их, устроить неожиданную засаду или перебить на параллельном марше.

Но генерал ничем не напоминал о себе. Зная, что Слащёв – вояка крепкий и хорошо знающий дело, Махно недоумевал. Неужели генерал не додумался? В это не верилось. Скорее это было похоже на какое-то чудо.

За окнами салон-вагона Слащёва такие же осыпающиеся пшеничные поля, посеревшие, поникшие. И салон-вагон и бронепоезд генерал «одолжил» накануне вечером в Гайвороне у генерального хорунжего Суховерхого. У петлюровцев таких бронированных чудищ в достатке, но все они на голодном угольном пайке. Донбасс-то у Деникина!

Дубяго подошел к столу Слащёва с расшифрованной радиограммой, полученной из Ставки главнокомандующего, все еще находившейся в Таганроге, несмотря на то что Май-Маевский уже занял Харьков, Полтаву и Белгород. Не говоря ни слова, лишь печально вздохнув, полковник положил текст перед комкором.

– «…Генерал-лейтенанту Слащёву… Преследование Махно запрещаю. С бандитами справятся местные гарнизоны. Комендантам даны указания. Вашему корпусу приказываю двигаться направлением на восток: на Винницу, Каменец-Подольск и далее, имея в виду окончательное изгнание петлюровцев с Украины. В случае промедления буду вынужден снять вас с командования корпусом и отдать под суд… Главнокомандующий ВСЮР генерал-лейтенант Деникин, начштаба генерал-лейтенант Романовский…»

Слащёв достал из корзины сочное яблоко. Откусил, скривился от оскомины.

– Какие еще местные гарнизоны? – закричал он полковнику Дубяго, как будто тот сам сочинил радиограмму или мог принести другую, с разрешением на операцию по уничтожению армии батьки Махно. – О чем он? Сотня-другая тыловых бездельников и отставников-патриотов. Махно будет давить их по отдельности в виде развлечения… если они сами прежде не догадаются разбежаться!.. Мы отдаем батьке основную часть Украины, все коммуникации. Он отрежет нас от Азовского и Черного морей. Наступление на Москву задохнется!

Слащёв блеснул бешеными глазами в сторону застывших штабных офицеров. Вытер вспотевший лоб и со злостью швырнул огрызок яблока в чистенькую стену салон-вагона.

Полк Фомы Кожина обгонял тачанку с батькой Махно и Галиной.

– Давай, хлопцы! – крикнул им вслед батько. – Жмите, хлопцы!

Хлопцы на свежих лошадях мчались по шляху, быстро отмеривая версты.

После прошедших дождей шлях размяк, и грязь от копыт и колес забрызгивала лица. Было свежо. Кругом расстилались серые неубранные поля да степь, поросшая потемневшим бурьяном. Стаи стервятников, собравшиеся на пиршество, остались далеко позади… Вот уж у кого нынче урожайная осень!

На лицах пулеметчиков светилась радость людей, которые давно уже ни в грош не ставят ни свою, ни чужую жизнь и счастливы каждой вольной минутой. Сверкали белки глаз на темных лицах, белели зубы. Заляпана грязью была и надпись на задке знаменитой тачанки комполка: «Бей врага по роже, как Фома Кожин». Лишь красные расписные мальвочки кое-где проглядывали сквозь грязь. Подпрыгивал, словно веселясь, пулемет.

Колонны расходились по трем направлениям и охватывали всю поднепровскую и заднепровскую Украину, житницу Новороссии. Они, как неожиданный паводок, затапливали Великую Степь.

Вперед! Вперед!.. Но большая часть войск все еще плелась позади, на всех не хватало у крестьян лошадей, хотя на обмен шли охотно: в каждом местечке, где были склады или гарнизоны, махновцы подбирали богатые трофеи и щедро их раздавали.

А Слащёв так и не показывался. Еще день-два – и будет поздно. Окрепнет генеральское войско после тяжелого отступления и опустошительных потерь.

Остановились для передышки в небольшом селе Брейки на берегу Ингульц, под самыми Желтыми Водами. Здесь некогда наскоро собранное из казаков войско Богдана Хмельницкого наголову разбило польскую шляхту.

Поводив разгоряченных коней, пустили их к воде. Кони жадно пили воду. Молодежь, кто в чем был, бросилась в реку. Пожилые степенно смывали с лиц пыль, вытрясали одежду. Отмывали тачанки, выявляя красочную, хоть и пообитую роспись на задках А вокруг расписных тачанок уже собирались местные хлопцы и девчата… Подходили и те, кто постарше, и старики…

– Деникинцы давно покинули село? – спросил Фома.

– Ночью втиклы… Слух пройшов, несметна сыла йде з батьком Махно… – сказал кто-то из селян. – Так тикалы, шо кой-хто и штаны забув одить. Правда. В одном исподнем тикалы.

Молодичка поднесла Кожину глечик с молоком:

– Попыйте. Только здоила.

Фома передал глечик на тачанку деду Правде. По старшинству, мол. Дед вытер забелевшие усы, закусил горбушкой хлеба.

– Осталысь бы на день-другый. Отдохнулы б! Сурьезно выпылы б, закусылы, – предложил пожилой обстоятельный селянин.

– Нельзя. Нам завтра уже надо буть в Милорадовци! И то на час-другый…

– Так це ж сто верст. На такых змореных конях хиба вспиете?

– О батя! Подошел до сути! – обрадовался Фома. – Може, поменяемся? Вы нам свежих, а мы вам своих оставим. Отпасуться, получшее ваших будут.

– Оно, конечно, – в сомнении почесал затылок дядько. – Но з другой стороны…

– А ты не бойся, сынок! Мы ж не як ти… як деникинци, – убеждал дядька дед Правда. – Не за так меняемся, а ще й з прибутком останешься!

– З якым такым прибутком? – проявил интерес дядько. – Мо, з гришмы?

– Та яки там гроши? Шо на ных сичас купыш? – И дед Правда вывалил с тачанки оставшиеся английские шинели, белье, сапоги, пахнущие сырым складом и мышами..

Селяне заинтересованно осматривали вещи.

– Чого ж… шинелкы, чоботы справни.

Фома Кожин извлек из карманов пачку купюр, положил их на ворох одежды.

– Ще й десять тысяч. Вроде премии?

– И од мене, – сказал дед Правда и поднял со дна своей тачанки несколько винтовок. Фома принял их у деда и тоже положил рядом с одеждой.

– Богати хлопци, – удовлетворенно качали головами селяне. – Не то шо деникинци: «Давай коней, а то застрелю!» А на «застрелю» хиба шо купышь?..

…И вновь понеслись по пыльному шляху тачанки. Кони свежие. Только грязь из-под копыт!..

Гарнизоны городов и местечек разбегались, предупрежденные окрестными бабами, вдовушками, которые ценили постояльцев. Тех, кто пробовал сопротивляться, уничтожали. Если отстреливались рьяно, пленных не брали, даже солдат. Для науки остальным. Серьезных боев не было. Нашлось время для молодых. Учили их, как прятаться, ползать по-пластунски, заходить с флангов, окружать, хитрить, прикидываться своими…

Гарнизоны Елисаветграда и Александрии, на которые рассчитывал Деникин, были раздавлены. Пленных, у кого звание было выше унтерского, рубили на берегах рек в целях санитарии: осенняя вода все унесет. Тюрьмы непременно взрывали, а арестантов выпускали…

На очереди был еще один крепкий орешек: губернский центр Екатеринослав, оставивший в памяти Махно печальные воспоминания…