Текст книги "Чапаев-Чапаев"
Автор книги: Виктор Тихомиров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Мальчишки делались ведомыми и тем уж были довольны, что осязали девчонские талии и трепетные ладошки до самого конца песни, ни разу не наступили на ногу партнерше и не получили на прощание подзатыльника.
Так и было в тот, прошлый раз. Но «затейник» раньше времени слинял на другую вечеринку, в более выгодное место, а взамен явился на свет слегка заржавленный, но исправный патефон. Мальчишки принялись его налаживать, точить на камне стальные иголки, для наилучшего звукоизвлечения, капать из масленки внутрь застоявшегося механизма, поколачивать его и трясти.
Те, кто не тяготел к технике, затеяли пока игру в «ручеек». Это когда участники встают парами друг за другом, взявшись за руки и подняв их вверх. Свободный участник пробирается «ручейком» и выбрав себе пару, разбивает прежнюю. Освободившийся пускается тоже «ручейком» и делает новый выбор. При этом у всех замирают сердца. То есть самым невинным образом можно демонстрировать свои симпатии, замечать чужие и опять-таки плести нити интриг.
Вскоре патефон ожил и, сквозь шуршание и треск, заливисто запел с пластинки Муслим Магомаев о «Лучшем городе земли». Почти все пионеры пустились в отчаянный перепляс, соревнуясь друг с другом в верткости и гибкости своих тонких станов, не превратившихся пока в туловища.
Степанцова давала фору всем, кроме разве Кузюткиной, которая извивалась, как змея и так при этом приседала, что у всех мальчишек обрывались от неведомых причин сердца.
Но у Степанцовой зато лицо менялось ежесекундно, изображая трепет и самые драматические переживания то огненным взором, то изломом бровей. Взлетавшие и мечущиеся вокруг головы локоны дополняли картину до состояния ослепительного, а из-под них вспыхивала вдруг лунной белизной тонкая шея, еще больше оттеняя мрачный блеск глаз.
Никто из мальчишек и почти все девочки не сомневались в колдовских способностях обеих пионерок и, любуясь ими, готовы были обратиться хоть в соляные столбы.
Как только пластинка отыграла, к патефону подскочил Колька и жестом фокусника выхватил из-за пазухи обрезанный в форме круга рентгеновский снимок.
– Неужто «Рок вокруг часов»?! – воскликнул с восторгом преданный его приятель Степка.
– А-то! У родителей спер! – радостно подтвердил Николай и, более не медля, запустил музыку.
Раздался хулиганский, подначивающий голос, и звуки, от которых у каждого из танцующих мигом помутился разум. Дети запрыгали на месте с такой силой и энергией, что, кажется, земля вздрогнула.
– Что им было в этой чужой музыке? Почему именно она, а не иная какая-либо так воспламеняла их сердца, обращенные к будущему? Какие струны сумела задеть она с такой силой? Ведь ничего не было важного или умственного в содержании текста. Одна только непохожесть ни на что известное. Вместо музыки выкрики, хоть и довольно дружные. И качество записи было «из рук вон».
Все эти вопросы роились в бедовой голове вожатого, не находя ответов, при том, что ноги Павла как-то незаметно уже пустились тоже выписывать замысловатые однообразные кренделя вслед за музыкой.
– Наверное, это из-за того, что живем хорошо, без войн и революций, вот и тянет на разнузданность, – решил он, но не стал сообщать детям, что с музыкой этой уже знаком.
Вскоре эпизод этот подзабылся за другими пионерскими событиями, и пластинка запретная больше ни разу не появлялась.
Сегодня танцев не предстояло, поскольку ожидался приезд «кинопередвижки».
На этот раз обещали прокрутить «Чапаева». Картина была старая довоенная, но пользовалась неизменным успехом, в том числе и у видавшей ее не раз ребятни.
– Что ж это за дети такие? – размышлял Павел, – и Чапаева они любят и Билла Хэйли им подавай, которому Чапаев, небось, башку его, заодно с локоном, мигом срубил бы, как врагу, – ломал голову сержант, не замечая, что и сам едва ли не такой же пацан.
38
Чапаев, воюя, как ему казалось за «народное дело», о себе совершенно позабывал. Ел что попало, чай, правда, любил и пил его помногу и подолгу, до седьмого пота, придавая чаепитию значение таинственного ритуала. Поэтому, хоть он и заявлял не раз, что, мол, если Чапай чай пьет, так и ты садись рядом и пей, но никто просто так к нему без оснований или особого приглашения никогда не подсаживался – робели.
Одежу или, «обмундировку», как он говорил, менял редко, по крайней необходимости. О какой-либо «личной жизни» никогда не заходило и речи, а мысли об этом Василий гнал прочь или душил на корню. Да так и лучше выходило для настоящего борца. Чапаев понимал, что такое не всем подходит, но все же личным примером давал понять окружающим: если и те забудут на время о своем личном ради общего, то и «мировая революция» победит гораздо скорей.
Спал он там, где его заставал собственно сон. Когда сон наваливался на Василия, если это был не момент боя, а такое и в бою могло произойти, даже за пулеметом, на заднем сидении «форда», то он тут же падал набок, успевая за время падения схватить что-либо из окружающих предметов под голову. Больше всего подходило круглое березовое полено, так что комиссар всегда подкладывал ему такое в досягаемой близости, если замечал, что прищур чапаевский, начинал несколько, как бы слипаться.
Последнее время командир все чаще спал вместе с ординарцем Петькой под одной, своей буркой, на полу, застеленном полосатыми деревенскими половиками.
– Петьк! – и на этот раз позвал командир, допивая четырнадцатый стакан чаю в прикуску с желтым, колотым сахаром, – Давай-ка, брат, на боковую, пора видать. Глаза, как в клею. Дуй под бурку за спину, спать будем! – скомандовал он, еле ворочая языком.
Матрена, стараясь ничем не выдать, как ей приятно и радостно это указание, распоясала гимнастерку, разулась и змеей скользнула под жаркую бурку.
– Я, Петро, за что с тобой дрыхнуть люблю, – напоследок громко объявил командир, так что и на улице бойцы, небось, услыхали через открытую для воздуху дверь, не говоря о Стеле Исааковне, назвавшейся Анной и возившейся теперь на полатях, – дух от тебя свежий, ни сапогом не тянет, ни самосадом. Мне через это коммунистические сны о светлом будущем снятся. Ты и в дальнейшем табаку не кури! Табаку не будет потом! Я правильно..?! Правильно говорю?! – воскликнул он совсем уж почти во сне, вскинулся и упал на бок, на свое белое полено. Как только ухо не отдавил!
Матрена прижала коленки к груди, сложила под голову ладони и замерла за широкой спиной Чапаева. Тот потерся щекой о бересту, поправил ухо и легко засопел.
С высоких полатей, где ей определили место ночлега, за ними огненным взором наблюдала Анна. При свете теплившейся под иконами лампады она довольно ясно видела пригожее Петькино лицо с дрожащими ресницами. Анна вскоре заметила, что парень не спит, а делает только вид.
– Эх, – думала она, – была б мужиком или парнем, тоже могла бы комдива позвать под шинель, обнять жарко…, – закусила она зубами порожнюю пулеметную ленту и глухо застонала, судорожно сворачиваясь двухвостой змеей в виде поваленного набок параграфа, как канат.
Сквозь слепое слюдяное окошко просачивались огненные блики от костров, у которых вповалку спали представители и сторонники Третьего Интернационала. Горячие искры, кажется со свистом, уносились к небу мимо готовых загореться дубовых веток, к своим старшим родственникам – далеким холодным звездам.
39
Костры никогда не переведутся на земле. Даже созерцание современного телеэкрана не идет в сравнение с наблюдением пляшущих языков пламени. Телевизор подсовывает то и дело разную дрянь, а в огне видится то, что рождает фантазия, или сам выдумаешь в процессе творчества.
Костер в пионерлагере заменял даже семью. Дети жались к нему, любовались огнем и, кажется, время останавливалось, как замирает оно всегда в материнских объятьях.
Сержант Перец подложил в костер обломок доски, и из темноты выступили насупленные лица пионеров. Насадив на длинный прут картофелину, он сунул ее в угли и продолжил свой рассказ:
– Главное, никогда не трусить. Трусить не выгодно. Если струсишь, враг тебя за это не пожалеет. Наоборот раззадорится, захочет еще и поиздеваться. Лучше смело идти сразу в атаку, а там что Бог даст.
– А вот правду ли говорят, что все преступники сами трусы? – послышался из темноты звонкий девчоночий голос, принадлежавший Кузюткиной.
– Конечно! – с энтузиазмом подтвердил Паша. – Воры и бандиты сами трусы. Поэтому любят брать на испуг не только простых граждан, но и друг друга. К тому же они беспрестанно выпивают и курят на нервной почве. От них и пахнет за версту табачищем. А честным-то людям, зачем это? У них ведь на совести спокойно, царит порядок, и им совершенно не требуется столько пить водки и бессмысленно курить. Хороших людей с каждым днем все больше и совсем скоро настанет день, когда преступников не останется!
– Какой же вы все-таки молодец, Пал Палыч! – воскликнула Кузюткина, поближе придвигаясь к вожатому, – я точно так же думаю. И с сегодняшнего дня – вы мой герой, я заявляю публично! – девочка окинула всех гордым взглядом, – и я буду вас любить вечно, вот увидите! – закончила она мысль с интонацией, позволявшей заподозрить и некую издевку от несформировавшейся девушки.
– Не спеши с выводами, Кузюткина. Чтобы полюбить нужны годы… – насторожился вожатый, – Бывает, правда и наоборот…, – задумчиво добавил он, как будто мало обрадованный признаньем.
– Ну да, нужно Пал Палычу такое барахло, – вступил в разговор насупленный пацан, у которого раньше всех лопнуло терпение против девчоночьего нахальства. – Любовь композиторы выдумали, чтоб денежки зарабатывать на своих песенках.
– Если вы, Пал Палыч, меня не полюбите, причем скоро, то я не знаю, что сделаю! Я убью вас кинжалом в самое сердце. Или отравлю змеиным ядом, чтоб ни какой другой не достались! – бесстрашно заявила девочка, – А с тобой вообще не разговаривают! – бросила она презрительно пацану и потянулась дать ему подзатыльника, но тот отшатнулся и запустил в нее сосновой шишкой, не попав впрочем.
– Зря ты меня убьешь, Кузюткина, – ответил вожатый задумчиво и пошевелил картофелину в углях, – Ведь тебя в этом случае сразу же посадят в колонию для малолетних. А меня, – глубоко вздохнул он, – закопают глубоко в могилу. И не обо мне ты станешь кручиниться, нет. Ты будешь страдать от дурного тюремного запаха, изжоги, и мечтать об амнистии. А радоваться только макаронам по праздникам и передачам от родителей. Вот так-то. То – любовь, а то – макароны… Лучше ты это преждевременное чувство употреби как-нибудь с пользой. Например, сочини песню пионерскую, вроде «Картошки». Можно и про любовь, – пошел на попятную Павел, доставая спекшуюся картофелину и принимаясь отламывать угольную кожуру с желтой, огнедышащей поверхности.
– Тогда я спрыгну со скалы, – обреченно и несколько театрально молвила девочка, – раз вам наплевать на меня!
Вожатый огорченно задумался, затем произнес:
– Известно, хоть и не достоверно, что в поэта Пушкина одновременно было влюблено пятьсот женщин. Вот и представь себе на минуточку, что все они спрыгнули бы со скалы или там с колокольни, да еще и записки бы оставили: «В моей смерти прошу винить Сашу П.». Пушкин как раз от такого ужаса в дальнейшем и подставил грудь под пулю, – Павел отдал очищенную картофелину и поднялся на ноги, – и, что характерно, – поднял он палец, – подставил за жену! Так что, Кузюткина, стремиться надо замуж, а не прыгать с возвышения или протыкать кого-либо кортиком.
– Ну, Пал Палыч, – не уступила девочка, – я тогда, вот увидите, когда вырасту, – она закрыла ладонями лицо и так выпалила, – рожу от вас ребеночка маленького, хорошенького!
– Пожалуйста, Кузюткина, – сразу же согласился вожатый, – ради Бога, хоть двух! Но…через пять лет, не раньше, по достижении совершеннолетия, коли охота не пройдет. Да и в порядке живой очереди за Машей Степанцовой. Она раньше попросилась, еще вчера, когда ты на дежурстве была. Все ребята слышали.
– Да, Кузюточкина! – ехидно воскликнула до сих пор помалкивавшая Степанцова, – я раньше тебя попросилась, если хочешь знать!
Мальчишки, как всегда несколько отставшие в развитии от девчонок, только пыхтели, да коптили на прутьях нарочно припасенные куски хлеба.
– Девки совсем распоясались, – заметил один из них, демонстрируя собеседнику самодельный капсюльный пистолет, изготовленный из охотничьего патрона.
– Да ну их! Палыч, небось, не дурак. Дай пальнуть, Фомич! – потянул тот самоделку из рук товарища. Названный Фомичом не дал, возникла потасовка. Несильно громыхнул случайный выстрел. Все досадливо обернулись, стрелявший немедленно схлопотал давно приготовленный подзатыльник от Степанцовой, но внимание аудитории тотчас вернулось к интересному разговору.
– Ничего себе! – послышались возмущенные девчоночьи голоса, – мы тоже, может, хотим родить от Пал Палыча!
– Да пожалуйста, девочки, если вам кажется что я гожусь на это, и вы никого больше не полюбите, то конечно, ради Бога, обратитесь после, как договорились и в порядке очереди…, – ответил вожатый мечтательно, но заметили все, что мечтает он о другом.
Тут еще луна высунула свой желтый бок из-за светлого облака, будто заинтересовалась беседой, или обликом своим пожелала вступить в соревнование с девочками, или Паше напомнить дорогое лицо.
– А скажите, Павел Павлович, – подала голос одна вежливая девочка в круглых очках, – «распутники» это кто такие?
– Распутники? – задумался вожатый, затем произнес печальным голосом. – Наверное это такие мужчины на распутье. Не могут выбрать, кого из двух женщин сильнее или больше любят. Они все выбирают, выбирают, а потом однажды замечают, что им так и нравится – выбирать всю жизнь. Потом они из троих выбирают, из четверых. Перестают работать, пользу людям приносить, а только упражняются в своем деле. Правда, почему-то к ним часто девушки сами льнут. Потом плачут, когда уже поздно, – сочувственно вздохнул Паша, и все девочки вместе с ним дружно вздохнули. – Надо от таких держаться подальше.
– Спасибо, Павел Павлович, – удовлетворенно кивнула спросившая.
– Любовь, – продолжил вожатый, – это высшая сила, и человека она поднимает на такую небывалую высоту, на которую так просто забраться нельзя. Но, говорят, на ней и удержаться долго невозможно. Мне, правда, так не кажется. Но, утверждают: мужчинам, мол, особенно трудно. Потом что-нибудь всегда оказывается для них важнее. Может, работа или творчество, или война…
И еще, любовь очень редко бывает обоюдной. Так природа устроила нарочно. Если б все друг друга разом полюбили, то и жизнь бы замерла. Никто бы ни песен не сочинял, ни стихов, и не изобретал бы ничего. Может даже обратились бы все люди в камни.
– Ну уж и в камни, – задумчиво произнесла Степанцова, – я бы не стала в камень обращаться, если бы меня кое-кто ответно полюбил. Совсем наоборот.
– Некоторым только удается обрести ответную любовь, – рассеянно продолжил Паша, – Я вот, к примеру, влюбился в одну, Соней звать, хожу все время влюбленный, а толку? – пригорюнился он, глядя в огонь.
– Почему без толку? – возмущенно воскликнула Степанцова, – вам любой завидовать должен! Важнее любви и нет ничего!
– Ой, ой, ой! Можно подумать она понимает в любви! Не слушайте ее, Пал Палыч! – горячо возразила Кузюткина, – Да наверняка она тоже вас любит, но скрывает это. Любовь ведь нужно уметь скрывать.
– Хорошо, если бы так. Но нет, по всему видно – не нравлюсь я этой девушке, – опять взялся вздыхать вожатый, – не хватает каких-то качеств. Красоты маловато, рост тоже… И потом, живу я пока в общежитии, и Соня тоже в общежитии. Это здорово конечно, но…
– Еще бы! И я! И я тоже хотел бы в общежитии! – закричали дети наперебой, – Везет вам, Пал Палыч!
– …Но чтоб, к примеру, жениться или завести детей надо отдельную комнату иметь, – продолжал юноша, впадая отчасти в некоторое занудство. – Тут одной моей любви может быть мало для нее.
Все едоки картофеля перестали жевать, задумались о квартирном вопросе. Девчонки сочувственно переглянулись и принялись сосредоточенно грызть семечки, которыми наделяла их одна из подружек, похожая на цыганку.
– Вам, Пал Палыч, надо встряхнуться! Бросайте грустить, иначе нам трудно, практически невозможно, будет с вас пример брать! – нарушил тишину один из пацанов, – чтоб в дальнейшем стать, как и вы, человеками с большой буквы!
– Надо взять да и самому дом построить! – посоветовал владелец пистолета, – а мы поможем. Денег на кирпичи можно у жуликов экспроприировать. Вон дача на горе. Не иначе, жулье там. На «москвиче» раскатывают, как солисты оперы. Они ж наворовали у народа, точно, а вы отберете!
– Точно! Точно! – подхватили уверенно пионеры.
– В крайнем случае, вам четверть добра должна полагаться, – высказала предположение Степанцова, – как за найденный клад!
– Нет, это выйдет грабеж и все. И такого закона на краденную четверть нету! – протестующее замахал руками Павел, – я ж в милиции работаю, знаю. Деньги надо трудом зарабатывать, в поте лица своего.
– Да ну-у-у…, – протянул владелец капсюльного пугача, – скукота в «поте лица». Роешь канаву в поте… День роешь, два роешь. Уже весь потом покрылся, а денег все нет и нет. Лучше уж в полярники податься. Там пингвины разные. Можно белого медведя приручить и скакать на нем верхом. Медведи очень быстро бегают, как кенгуру.
– Сам ты кенгуру! – дотянулась Кузюткина до мальчишеского затылка и сшибла вышитую тюбетейку.
– Пал Палыч, а скажите, только честно, эта Соня красивая? – схватила она вожатого за рукав.
– Небось, уж получше некоторых, – ответила за вожатого, Степанцова.
– Толстая, как жиртрест! – подсказал один мальчик, изо всех сил дуя на раскаленную картофелину.
– Между прочим, белых медведей скоро в космос будут посылать вместе с космонавтами, – заявил еще один мальчуган, – Они холода не боятся и в случае чего из шкуры можно шубы экипажу сшить, а мясо медвежье заготовить.
– Нет, это – душегубство. Тебя надо заготовить! – послышались смешки, недолгая возня. Кому-то за шиворот заполз жук неизвестной породы, и тотчас явилось мнение, что – тарантул или скорпион. Затем опять все затихли, созерцая огненный танец.
– Пал Палыч, – нарушил паузу один особенно мрачный мальчуган, – а верно, что «любовь зла, полюбишь и козла»?
– Вот примерно на это я и надеюсь, – откровенно признался Паша.
40
Семен Ворон должен был продолжать сниматься, как и всегда в героической роли. До покушения еще было далеко, оно еще не случилось. Съемочная площадка в очередной раз заполнилась людьми и приборами. Спотыкаясь о провода, бесполезно мотался по площадке второй режиссер, но ни постановщика, ни самого Ворона все еще не было. В третий раз затевалось чаепитие из китайских термосов, с казенными пряниками. Актеры, позабыв о высоком служении искусству, увлеченно резались на перевернутом ящике в «коробочек».
Наконец подкатило такси, из него упруго выскочил режиссер, а следом показалась мелкая девушка, с выгоревшими тонкими волосами и несколько потусторонним взглядом бледных глаз. Лет ей было не то шестнадцать, не то двадцать шесть. Определить было не возможно из-за крайней ее субтильности и малого роста.
– Ворон прибыл? – сразу же наскочил постановщик на второго режиссера, не отпуская узкой ладошки спутницы.
– Откуда?! – воскликнул возмущенно помощник, кося одним глазом на незнакомку, – много он когда вовремя прибывал? К телефону не подходит, я дал телеграмму, и Володю сценариста послал с целым автобусом для одного его. Пока, как видите, ни Володи, ни Ворона.
– Остальные готовы? Оператор? Можно обратные планы снять, – лихорадочно бормотал постановщик, оглядывая подчиненный коллектив.
– Ладно, так, внимание все! – втрое усилил он свой голос, услужливо поданным рупором, – пользуясь паузой, у меня тут объявление одно!
Вся съемочная группа подтянулась к руководителю, образовав плотную доброжелательную толпу.
– Представляю вам «новенькую», младшего администратора, «хлопушку», Коровьеву Машу. Попрошу ее любить и жаловать. Однако, строго в меру по первому пункту. Остальных наших женщин можете любить сколько хотите, но не эту! – рубанул он рукой воздух перед девушкой. – Ибо, заявляю публично, дева эта мила мне с особою небывалой силой! А ревнив я, прошу учесть, до крайности, – произнес он тихо, но проникновенно, так что все услыхали.
– Если хоть одну замечу попытку флирта, от кого бы то ни было, хотя бы и наиценнейшего специалиста – в секунду вон из группы! Самого Ворона, если что, не побоюсь поменять хоть на Бондарчука! Так у нас будет. Надеюсь, все слышали? – обвел он зловещим взглядом киноработников, но не встретил ни одного ответного взгляда, поскольку все пристально изучали скромное, белобрысое личико режиссерской пассии.
Та, надо заметить, совершенно не переменила отсутствующего выражения лица, а только улыбалась ласково поверх голов.
– Сказанное мной, касается в первую очередь «молодых специалистов»… Для них специально – вот, – нагнулся он к земле и поднял изрядный кривоватый сук, взвесил его в согнутой руке и, воздев к небесам, выпалил в общее лицо коллектива, потрясая тяжелым, – пока в щепки не разнесу о башку – не успокоюсь! Такое у меня свирепое чувство.
– Да кому она на хрен сдалась, Сан Николаич?! – послышался из-за голов юношеский голос.
– А, вот ты-то и будешь первый кандидат! – воскликнул радостно режиссер, указывая суком на спросившего, – нарочно предмет этот сберегу и до конца с ним не расстанусь, чтоб под рукой был для тебя или тебе подобного! – потряс он орудием. И картина наша, к вашему сведению, а если это кому не нравится, то могут накатать на меня телегу хоть в ВЦСПС, или быть сразу свободны, не для Каннов делается мной, и даже не для народа! А делается она, – он обнял свободной рукой и стиснул девичьи плечи, – для этой вот, пустяковой и, совершенно ничем не заслужившей, блохи, – оборвал он речь, заглянув мельком в отсутствующие ласковые глаза, – Всего лишь, чтоб развлечь ее на досуге и собой чуток погордиться. Но, уверяю вас, это совершенно не исключает гениального результата, а даже прямо наоборот! А теперь все по местам!
На этих словах прямо к толпе выскочил из-за угла автобус, резко затормозил и выпустил из дверей жующего бутерброд с икрой Ворона и сценариста Володю, довольно бесцеремонно подталкивавшего кинозвезду под зад.
– Что, позавтракать по-человечески нельзя? – возмущался артист, опасливо косясь на режиссерский сук, ибо повинным образом решил, что это назначено ему, и вовсе не думая обижаться на Володины тумаки, поскольку того все почитали за человека исключительно умного, – я, может, часы забыл перевести.
Как только все обернулись к артисту, новенькая, пока никто не видит, легко запрыгнула на спину режиссеру, обвила его за шею тонкими ручками и, зажмурившись, быстренько расцеловала и даже немного погрызла его загривок. Затем удовлетворенно соскочила на землю и стала «руки по швам», в ожидание указаний.
Режиссер побледнел и покачнулся, но устоял.
