Текст книги "Золотой эшелон"

Автор книги: Виктор Суворов

Соавторы: Ирина Ратушинская,Владимир Буковский,Майкл Ледин,Игорь Геращенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Да вы, товарищ полковник, девку-то бросьте!

Не реагирует полковник. Вроде ум у него отшибло.

Что ж, потащил Салымон обоих из толпы. Вот и Аспид с машиною, вот и Чирва-Козырь с другой. В первую прыгаем! Влетели Салымон с Зубровым в газик, девку прихватя. А уж Аспид педаль в пол вдавил. Тут и стрельнуть можно. Салымон длинной очередью привет толпе шлет. Не по головам, конечно, а чуть выше. Жалко людей кровянить: благородным делом заняты, обком штурмуют. Ну, конечно, не без перегибов – так ведь столько лет терпели! Эх, другой бы расклад – Салымон и сам бы с удовольствием поучаствовал. Кто маму-папу сгноил, кто меня в интернате куском попрекал, а?

Но, с другой стороны, не на детях же отыгрываться! Глянул Салымон на девку, которую Зубров все еще придерживал за плечо – нет никакой девки! Как котенок за шкирку – висит на руке командира детеныш женского пола. Ей еще до девки года три из лифчиков-трусиков вырастать. Скинул Салымон куртку, да того детеныша замотал, как пеленашечкой: не сиди голой среди мужиков. Тут Зубров голос подал:

– Салымон!

– Я, товарищ полковник!

– Связь давай.

– Есть связь.

– Брусникин, Брусникин! Слышишь, я Зубров!

– Слышу!

– Погоня за нами, пару взводов навстречу гони!

– Понял!

– Свяжись с Драчом, матерни от моего имени, пусть тылы мне прикроет. У него, гада, броня и мощь огневая.

– Понял.

– Как там у тебя?

– Отбиваемся, товарищ полковник.

– Этого еще не хватало! От кого?

– Да прут какие-то, видно, бронепоезд наш понравился.

Тут вдали пару раз ухнула танковая пушка, подтверждая, что идет нешуточный бой.

– Брусникин!

– Я!

– На месте не стой! Маневрируй! Цель из себя хорошую не делай.

– Понял.

– Да далеко не уходи.

– Понял.

– И врача наготове держи.

– Нету врача, товарищ полковник. Короткой очередью насквозь прошило. Три входных – три выходных. Прием.

Но не было на это больше времени: за ними с гиком и свистом неслись тачанки, велосипеды, древние мотоциклы и даже почтенного возраста БТР-152.

– Жми, Аспид!

Аспид жал. Уже ясно было: ушли. Салымон, распираемый радостью, поинтересовался:

– А что это вы, товарищ полковник, бледный такой?

– А ты на себя посмотри!

Эшелон рванул с места назад немедленно, как только прибыли все три машины. Ясно было: тут не прорваться, надо идти через Ростов. Груз был цел. Американец тоже. По словам Брусникина, он держался молодцом: не паниковал и под ногами не путался. Задние вагоны вообще не пострадали: нападали спереди. Мертвых и раненых подсчитывали уже на ходу.

Трудно задом наперед тяжелому эшелону. Вновь на горизонт выплывают недавно еще смрадно дымившие, а теперь мертвые трубы химкомбината. Плывут мирно корпуса заводские, чахлые деревца, хрущевские пятиэтажки и снова корпуса. Кусок оборванного троса на ветру скрежещет по металлическому боку ржавого резервуара. Ветер гонит по степи пыльные смерчи. Копоть, дым, смрад, тоска.

– Говорит первый. Всех командиров подразделений на селектор. В вагонах осмотреться. О потерях доложить. Железнодорожный взвод?..

– Тепловоз и цистерна в порядке. На бронеплощадке вмятины. Расход боеприпасов – шесть стодвадцатипятимиллиметровых и восемьсот девяносто пять двадцатитрехмиллиметровых снарядов. Убит – один, командир первой башни. Ранено трое: наводчик первой башни и двое сцепщиков.

– Со сцепщиками ясно. А как же их в башне угораздило?

– Они из люков высунулись посмотреть на результаты своей работы.

– Салымон!

– Я!

– Подберешь в девятом взводе пару толковых ребят в первую башню. Тренировки день и ночь. Чтоб освоили!

– Есть.

– Саперный взвод?

– Потерь нет.

– Взвод связи?

– Погнута пара антенн. Устраняем.

– Транспортный взвод?

– Трое убито, семь ранено. Обе БМД и девять ГАЗ-166 – в порядке. БМД грузили с трудом. Все потери людей – на погрузке. Один ГАЗ-166 сильно поврежден и брошен у полотна. Грузить не было смысла и времени.

– Правильно. Отделение обеспечения?

– Убит врач и все трое санитаров. Они пытались оказать помощь сцепщикам, но в этих местах повязку с красным крестом не признают.

– В боевых взводах? Первый? Второй? Третий?.. Девятый?

– Потерь нет. Нет. Нет. Нет…

– Батальону! Нам всем крупно повезло. В этой выемке достаточно было позади бревно на рельсы бросить, а после весь батальон огнеметами изжарить. Повезло. Действовали все хорошо. Командирам подразделений к вечеру представить списки отличившихся. Лично я в бою видел только несколько человек Кого следует наказать, накажу. А отличаю сержанта Салымона. Сержант Салымон!

– Я! – звякнул селектор.

– За проявленную инициативу и храбрость, за спасение жизни командира объявляю благодарность с присвоением воинского звания старший сержант!

– Служ. Сов. Союзу!

– За все годы службы ни одного повышения, а тут за одну неделю – сразу три. Ох, Салымон, быть тебе генералом.

– Рад стараться!

– Батальону! У вокзала – остановка. Все взводы с четными номерами – оборона правее эшелона. С нечетными – левее. Расцепляем эшелон. Перегоняем тепловоз в самый хвост. Бронеплощадку – на поворотный круг и вперед тепловоза. Затем полное переформирование состава: платформы с БМД и ГАЗ-166 должны оказаться в самом конце. Обе БМД обложить мешками с песком и по возможности больше снимать с платформ не будем: использовать как огневые точки. Вопросы?

– Нет.

– Приближаемся к станции. Батальон – к бою!

Много Драчу работы. И то не забыть, и это сделать, там углядеть, тут не прозевать. Носится он по вагонам, кричит, ругается, наставляет, подсказывает. А как только свободная минутка выпадет, так и вспомнит капитан, что не наказан еще.

Хорошо служить с дурным командиром, с таким, который психологии не понимает. Провинился, а дурной командир сразу взысканием тебя – хрясь по загривку, оно и легче. А еще дурной командир сразу кричать начинает, тут и огрызнуться не грех. А вот как попадешь к такому Зуброву – и мучайся. Драч уж пару раз на командирском пути показывался, словно айсберг по курсу «Титаника». Хочет хитрющий Драч поскорее узнать, как его Зубров накажет, чтоб не маяться, значит. Но Зубров тоже слегка в психологии понимал. Не наказывает, и все тут, и не кричит. Ходит мимо, вроде айсберга и не замечает. Приходится айсбергу при приближении «Титаника» в сторону отскакивать, оставаясь незамеченным.

Долго мучился Драч, наконец не выдержал, стукнул в командирскую дверь.

– Разрешите войти, товарищ полковник?

– Ну, войди.

Помялся Драч у входа, не зная, как и начать, но и Зубров молчит.

– Вы б, товарищ полковник, наказали меня…

– А за что?

– Увлекся я на этой фабрике проклятой…

– Как же тебя наказать?

– Расстреляйте меня, товарищ полковник, – говорит Драч, а сам думает: это ж надо таким змеем быть!

Мне ж самому и наказание себе выбирать приказал, а маленькое выбирать неудобно…

– Ладно, Ваня, хитрый ты мужик, мне тебя, видать, не перехитрить. Если бы ты выговора попросил, так я б тебя расстрелял. А раз расстрела просишь, так даже и выговор объявлять неудобно. Под арест тебя сажать некуда. Держать в купе под домашним арестом тоже не очень удобно, кто ж тылом править будет? В общем, так, вес тебе все равно надо сбрасывать: девчонки, как я наблюдаю, на тебя поглядывают. Так вот для этой твоей же пользы наказанием будет трое суток лечебного голодания.

– Есть десять суток лечебного голодания! Разрешите идти?

– Разрешаю!

Глава 8

БУДНИ

Утро раннее. Свежее. Еще и солнце не выкатилось. Роса по травам, и эшелон весь в росе, и рельсы. Будто и не было недавнего боя, будто и кровь не лилась, просыпается эшелон – с улыбкой. Да и как в такое утро не улыбнуться? Ишь как птицы галдят! Это значит: вот сейчас уже взойдет наше красное-круглобокое, и еще поживем, братцы, еще поживем!

– Поливай, поливай, воды не жалей!

Каждая остановка используется до упора: надо и оружие чистить, и умыть народ, и накормить, и караулы развести. И спешит народ военный вдоль поезда. Каждый по своему делу – по самому срочному. И котелки уже загремели, и ноздри солдатские настроились на волну запаха: что там Тарасыч сегодня умудрил?

– Поливай же, змей, поливай!

Много ли намоешься в том вагонном умывальнике! Не привык солдат воду горсточкой черпать. И потому высыпал весь батальон к водокачке станционной, льет воду на себя ведрами, льет брандспойтами. Тесно, да весело.

– А ты в штаны-то не лей, не лей, дьявол! А то уж я тебе налью!

И кому-то в вагон ведра тянут. Это караульным, конечно, – тем, кому от дела отрываться нельзя.

– Сержант Березов!

– Я!

– Из твоего взвода наряд на кухню в полдень!

– Мочалка!

– Я!

– А ствол танковый дядя чистить будет?

– Всем машинам, вчера в деле побывавшим, – техосмотр!

– Бизон, мать твою, а ты хлеб на взвод получил?!

– Девушку, девушку пропустите!

– Девушка, а вам ведерочко не помочь донести?

– Девушка, а вы случаем не Катериной зоветесь?

– Расступитесь, жеребцы, женщин пропустите, не время кобелировать!

– Седьмой взвод, строиться! С котелками!

– Ай, Тарасыч, не жалей! Не жалей, Тарасыч! А ну, подкинь еще такую ложечку!

Тарасыч, любимый всеми за типичную свою поварскую внешность и доброту, ухмыляется в усы, однако поблажками не балует. В котелок протянутый – плюх черпак каши, и отваливай. Следующий, так тебя растак! Не задерживай!

– Эх, Тарасыч, жаден ты сегодня! Что котелок-то неполный! Если со всего батальона по полкотелка наэкономишь – то это сто пятьдесят полных выйдет! Ведь сам-то все не прожуешь!

– А вот я тебя черпаком по черепку звякну за подозрения такие! Ишь, умник, Тарасыча уличить собрался!

Да ты у мамы в пипке сидел, когда мы с ребятами Саланг-перевал держали!

– Да ты, Тарасыч, не скрипи! Обиделся, что ль? Я ж шутя!

– Как же ты, Тарасыч, Саланг-перевал держал? Чем от душманов отбивался? Не поварешкой ли?

Масло большими кусками режут на целое отделение, а хлеб – буханками, тоже на отделение. Плащ-палатку отделение расстилает поотдаль и устраивается уютным кружком. Семь человек – две буханки хлеба. Масла если не вволю, то много. И по котелку каши гречневой с тушенкой. Масла в кашу Тарасыч не жалел.

– Слышь, Сашок, а ты зря на Тарасыча.

– Да сказал же – в шутку! Во народ, юмора не понимает!

У вагонов партийных боссов – объявление: «Политинформация проводится ежедневно на первой остановке. Дополнительные семинары – по желанию участников. Явка на политинформацию – обязательна».

К нему уже привыкли, не смеются даже. Разумеется, на эти политинформации никто не ходит, за единственным исключением. Поль Росс человек любознательный и не упускает случая понять побольше о России.

Придя с очередной политинформации, он ошарашивает Драча заявлением:

– Если вы даже убитым счет не ведете, то как же вы научитесь деньги считать?

– Как это убитым счет не ведем? Ты что, офонарел?

– «Офонарел» – это как?

– Неважно, это выражение такое. Ты мне сердце не трави! У меня друзей убивали – так я их всех помню!

– А я сегодня спросил товарища Званцева, сколько миллионов убили за коммунизм. Я читал вашего Солженицын и хотел знать, есть ли это правда. Товарищ Званцев сказал: Солженицын есть клеветник, а теперь перестройка. Но сколько убили за коммунизм, товарищ Званцев не сказал, а сказал – это неважно, важна идея. Клеветник считает, коммунист не считает… Трудная страна!

– Да наплюй ты на Званцева! Врет он все.

– А кто не врет?

– Ты смотри, Поль, сам. Котелок варит?

– «Котелок варит» – это как?

– Неважно, это выражение такое. Я хочу сказать: ты смотри и думай – и все поймешь, если, конечно, в нашей каше вообще разобраться можно. Дядю не спрашивай.

– Спрашивать надо. Есть разные мнения, Иван, и в каждом своя правда.

– Правда одна, Поль. Только до нее нам еще топать и топать.

– «Топать» – это как?

Оба успели уже привязаться друг к другу. Зубров был занят почти все время и только частью мог участвовать в их разговорах. Поль стремительно набирал русский язык, Драч усвоил кое-что из английского (разумеется, с правильным американским произношением). Им очень нравилось спорить.

– Слышь, ребята, а командир-то наш девку свою даже на остановке не выпустил! Ну, первая ночь – я понимаю – его право… А дальше – что ж он про народ забывает? Как ни крути – вроде нехорошо получается…

Разговор шел в солдатском купе, где за чайком собрались все шестеро законных обитателей плюс девицы: Сонька, Зинка и Рая. Сонька немедленно взвилась:

– А вы что, кобели, хотели бы, чтоб он ребенка вам кинул, под колхоз? Нас вам мало, вам еще и дитя подавай!? А как отколхозите – так и быть ей блядью до конца дней? Сами ж, паскуды, иначе не назовете! А ее вы спросили, хочет ли она в таком звании жить?

– Да ты, Сонь, чего? Ты не психуй! Да как ее спросишь, раз она из купе командирского не выходит? А может, ей хочется?

– Га-га-га!

– И правильно делает, что не выходит – к таким-то бандюгам! У меня отчим был такой, как вы, – тоже думал, что мне хочется! А мне еще пятнадцати не было… Я из дома тогда сбежала, мы в трубах ночевали… Потом, конечно, воровайкой стала, колония малолетних преступников… Тоже, между прочим, воспитатель думал, что мне хочется! Только там уже деться было некуда. Львовская колония – на Замковой горе, не сбежишь. Девки пробовали…

Тут Сонька вдруг разревелась, и все утихли.

– Ну ты чего, Сонь? Ты не плачь! Мы ж к тебе – со всем уважением!

– Знаю я ваше уважение! Жеребцы! В общем, так: это здесь у меня кликуха Пуфик. А в лагере знаете какая была? Вырви Глаз! Так вот, если кто из вас девчушку обидит – зуб даю, я свою кличку оправдаю! Один из вас, бандюг, нашелся – дитя от насилия спас, так вам теперь неймется?!

– Да ладно, Сонь, зачем нам та соплячка, если есть настоящие женщины? Мы тебя жалеем, ты нас жалеешь… А у сцыкух этих ни на кого жалости не хватает, кроме как на себя.

Сержант Березин прижал Соньку к себе, и она затихла.

Оксане было бы очень обидно слышать его слова, но, по счастью, она не слышала. Она проснулась только что и не сразу поняла, где находится. Колеса стучали и сбивали ее с толку. Мамочка, куда это меня везут? Тут она вспомнила, как в последний раз видела маму: и голоса было не узнать уже, и лица. Как жить без мамы – она не представляла. Ей стало очень жалко себя, и она заплакала.

На следующей остановке, под вечер уже, к командирскому купе направилась Любка с узелком.

– Товарищ полковник!

Зубров высунулся из окна.

– Выйдите, пожалуйста, разговор есть!

Это Зуброву вовсе не понравилось. Конечно, он знал, что в эшелон затесались проститутки, но пока они были на нелегальном положении – и не протестовал особенно. Хлопцам нужна забава, и пока этих девок было не видно, не слышно – он мог смотреть на них сквозь пальцы. А тут, похоже, его вызывают на то, чтоб он их заметил… Но не отступать же было. Он вышел.

– Докладывайте.

– Товарищ полковник. Мы тут – ну, словом, все девочки – вещички собрали. Для малышки этой. А то ж она раздета вся. Ничего такого похабного, мы ж понимаем… Свитерки там, трусики, носки теплые. Верхнее она пускай лучше солдатское носит, чтоб эти кобели не кидались, а нижнее – вот. Вы уж не побрезгуйте, не обижайте девчонок. Они – от чистого сердца!

– Ну, спасибо. Как звать-то тебя?

– Любка.

Зубров внимательно на нее посмотрел, помолчал.

– Спасибо своим девочкам, Любка, скажи. Выручили. Я уж думал в портянки ее заворачивать. Жалеете, значит.

– Как не пожалеешь? Мы ее вчера видели – все ребрышки наружу и рот в крови. Оно ж еще дитя, за что ей наши беды! Вы уж за ней присмотрите, товарищ полковник! Мы тут на птичьих правах, а вы в случае чего защитите. Ну, я пошла.

– Иди, Любка. Не обижают вас?

– Не, ребята хорошие. До свиданья, командир.

Зубров приволок узел в купе. Девочка как была в салымоновой куртке, достающей ей ниже колен, забилась в угол на койке. Вчерашнюю ночь она тут пробыла одна: у Зуброва были дела поважнее, чем приглядывать за девчонкой.

– Вот тебе одежки всякие. Солдатскую форму выдадим своим порядком. Через полчаса зайду – чтоб готова была!

Девочка даже не спросила, к чему такому ей надо быть готовой. Похоже, она была немая, но это Зубров намеревался разъяснить позже. Он сказал Драчу насчет десантной формы малого размера, и через полчаса навстречу полковнику поднялся мальчик-солдат, нестриженый только.

– Как тебя звать?

– Оксана.

– А фамилия есть?

– Харченко.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать почти…

– Что значит почти?

– Через месяц будет. Я в десятый класс перешла.

Тут Зубров вспомнил, что где-то на свете есть школы, куда ходят дети, и там уже начался учебный год. Или должен был начаться.

– Почему ты в обкоме была?

– У меня папа там работал. А два дня назад приходит и говорит мамочке: началось, собирайтесь быстренько. На вертолетах, говорит, забирать будут. Сутки мы там просидели. А потом…

– Что потом – я видел. Да не реви ты, господи! Никто тебя тут не обидит. Жить будешь тут, на довольствие поставим. А высадим в безопасном месте. Зубы-то все целы?

– Кажется, да.

– Вот и хорошо, а то тут у нас врача нет. Отсыпайся. Душ тут рядом и сортир. Из вагона не выходи без спросу.

– Дяденька!

– Что? – Зубров опешил. Никто его так еще не называл за всю его жизнь.

– А куда мы едем?

– В Москву, племянница. Кашу тебе сейчас принесут. Поешь и спи давай.

На короткой остановке поезд набирал воду. Драч маялся. Он чувствовал себя последним идиотом, хоть и понимал, что с каждым может случиться. Ну, попал в глаз кусочек горячего шлака, ну застрял, так что и не видно его, и вытащить невозможно, и промывание не помогает. Но хорош теперь капитан, беспомощно моргающий и проливающий слезу! А другой глаз, подлюка, видимо из солидарности с поврежденным, моргает ему в такт, окончательно сводя на нет командирский взгляд. И левая рука все норовит пострадавший глаз потереть, все надеется, что смахнет соринку.

Может быть, все это паскудство и называется безусловными рефлексами, только ему, Драчу, от этого не легче.

– А что это у вас, товарищ капитан, с глазиком случилось? – услышал он за спиной медовый голосок. Драч обернулся, намереваясь огрызнуться, и осекся.

Из окна вагона, в трех шагах от него, улыбалась хорошенькая бабенка, причем с явным сочувствием, без подначки.

– Да вот, девонька, вроде тебя любопытный был, из окошка на ходу высовывался и заработал подарочек. Врача у нас теперь нет. Три часа тру к носу – и все никак не выходит.

– А вы ко мне заходите, я выну!

Драч, слегка поколебавшись, полез в вагон.

– Который глазик обидели? Ну-ка! Да не дергайся, чорнобривенький!

Не успел Драч опомниться, как вспухшие его веки были бесцеремонно оттянуты, и кончик розового язычка прошел туда-сюда по глазному яблоку. Потом его отпустили.

– Ну как?

– Ой, девонька, дай проморгаться!

С изумлением и восторгом Драч почувствовал, что все в порядке.

– Это откуда ж ты такой метод выкопала?

– Бабушка научила, – скромно ответила спасительница, и тут только Драч разглядел, что фигурка у спасительницы идеальная и обтягивающий костюмчик вроде тренировочного вовсе не предназначен, чтобы это скрывать.

– А как же тебя, голубонька, зовут?

– Любка.

– Ой же и имечко какое сладенькое!

– Ну, вы и скажете!

– А ты давай теперь и второй глаз, а то он обидится.

Эту ночь Любка провела в купе у Драча. И следующую тоже.

Любка заварила чай и поплотнее закуталась в оренбургский платок. Драч был на ночном дежурстве, и она с нетерпением ожидала утра. Ей очень нравилось заботиться о Драче. Уж больно он благодарно реагировал. Будь то заштопанный носок или выстиранная рубашка – он моментально все замечал.

– От же ж голубонька моя, за всем досмотрит!

В разговоре с Любкой он вставлял украинские словечки, а то и совсем переходил на украинский, чего с ним никогда не случалось в официальных разговорах. Любка была теперь убеждена, что ласковее украинского языка нет на свете. К восторгу Драча, она выменяла на станции украинский рушник с петухами за банку тушенки и постелила его на столик у окна. Девчонки не могли налюбоваться Любкиным гнездышком и забегали сюда под любыми предлогами – разумеется, когда Драча не было.

Они радовались за Любку без тени зависти. Да, строго говоря, чему тут было и завидовать? Дойдет эшелон до места назначения – и кончится все Любкино счастье. Ведь не женится же на ней Драч, в самом деле! Поэтому Любка была единственным человеком на поезде, мечтавшим, чтобы это путешествие никогда не кончилось.

В дверь ввалились, почти одновременно со стуком, Сонька Пуфик и изящная Зинка Гном в полной боевой раскраске. Они только что вернулись с ночного рейда по партийным вагонам.

– Ух ты, Люба моя, узнаю платочек! Дай-ка вязку глянуть… Точно, наша!

– Чего – ваша? – не поняла Любка.

– Оренбургской зоны продукция – вот чего! Я ж там сидела! Я таких точно знаешь сколько навязала? У нас начальница была – кровь из зубов! Чуть норму не выполнишь – пятнадцать суток. А ШИЗО там было – на носилках выносили!

Любка припомнила, что Сонька, и точно, сколько-то сидела то ли за мошенничество, то ли за нарушение паспортного режима. Ей почему-то стало неловко, и она повела плечами под платком:

– Вот так носишь-носишь – и не знаешь… Может, на нем чьи слезы…

– Ничего, носи! – жизнерадостно заявила Сонька. – Для своей сестры не жалко. Это только противно, когда в таких платках матерей в кино показывают – с понтом символ родины. Нам такое кино раз в лагере крутили. Так девки как увидели – так и хором заорали:

– Мамочка, не бросай меня в колодец!

Ну, свет, конечно, зажгли, разбирательство… А хрен найдешь, кто в темноте кричал!

– Ты у кого сегодня была, Зин? – спросила Сонька без всякого перехода.

Зинка Гном скорчила рожицу:

– У Борова. Ну ж и паскуда!

– Секретарь обкома – что ты хочешь.

– Он, когда совсем раскочегарился, стал мне сулить, что к себе в секретарки возьмет. Я сразу усекла, что он плату зажилить хочет, а вместо того будет кормить светлым будущим.

– Специальность у него такая, Зинуля! – рассмеялась Любка.

– А ты что?

– А я ему говорю с понтом, что я неграмотная. А он говорит – это не влияет, если я буду служить с душой.

– Ишь на что рот разинул! Что ж ты, Зин, ему одной фигурой не угодила?

– Не смейтесь, девки, у меня и так нервы наружу. Кончил, зараза, и сразу надулся: без штанов, а важный. И все поторапливал, пока одевалась. Как до платы дошло – стал финтить. Колбасу отдавать не хотел и сразу идейную базу подвел: продукт, мол, дефицитный, может для большего пригодиться. А я, мол, молодая-здоровая, мне колбасу есть – только фигуру портить. Я его спрашиваю: кто ж у нас в поезде болен? Давай, говорю, колбасу – я отнесу. А он мне: «У меня печень больная!»

В общем, пригрозила я, что Салымону пожалуюсь. Салымон меня жалеет, он знает. Только тогда отдал. Обозвал отбросом общества напоследок. Я в порту восемь лет работала – такого не видела.

– Это точно, – подтвердила Сонька, – с моряками или со шпаной куда лучше. Фингал, правда, могут поставить по пьяни – да уж и приласкают обязательно. И лекций не читают, и платят, как договорились. А эти… Хоть бы один спасибо сказал после постели или подарил что-нибудь. Жадные они.

– Ладно, девочки! – махнула Зинка рукой. – У меня сегодня день рождения, гулять будем! Режь, Люба, колбасу: испортим фигуры!

Тут в купе влетела Катька Цыпа с несессером в руках и бутылкой под мышкой.

– Ой, девки, что я расскажу – со смеху вымрете! Только давайте выпьем сначала.

Усевшись рядом с Любкой, она бросила несессер на столик.

– Угадайте, что тут!

– Не тяни, рассказывай.

– Снял меня, девки, сегодня Ушастик. Тот, что начальник одесской таможни, знаете? Завел в купе, свечку зажег пахнущую. Глазоньки так и бегают у старого хрена, как у мальчишки. Раздевайся, говорит, ложись и глаза закрой. Я легла и, конечно, смотрю одним глазом: кто его знает, что он удумал? А он чехольчик этот раскрывает и давай меня картами обкладывать, и все – кверху рубашками, а что на рубашке, мне и не разглядеть. А потом как зыркнула – чуть свои трусы со смеху не проглотила. А он дрожит весь, слюна течет, и карты руками гладит, а ко мне хоть бы притронулся. Потом на пол сел и затих. Я перепугалась, вдруг, думаю, помер. А он с закрытыми глазами лежит, похрюкивает. И рожа блаженная. Я его расталкивать не стала: пускай кайф ловит. Оделась быстренько, бутылку вот прихватила в виде гонорара и чехольчик с колодой.

Катька раскрыла несессер. Он был полон порнографических карт.

– Что ж ты, лахудра, Ушастика сексуального счастья лишила?

– Не лишила, не боись! У него таких чехольчиков чемодан целый. Я видела, он выбирал еще. Чтоб начальник таможни без порнухи остался – не смеши! Любка, ты у нас гадать специалистка. А ну раскинь, ручку позолочу!

– Раньше Зинке, у нее день рождения.

– Ой, Зинуля, поздравляю! Не знала!

Под смех и восторженные визги Любка объявила каждой, «какой король на сердце лежит», «чем сердце успокоится», и под конец нагадала Зинке невиданного, небывалого счастья.

– Кризис Совета Безопасности ООН! – рявкнуло вдруг так громко и неожиданно, что майор Брусникин вздрогнул. Использовать установку правительственной радиосвязи для посторонних целей и без того запрещалось строжайше, а уж слушать вражеские радиоголоса было почти преступлением. Тут бы уж и полковнику Зуброву не поздоровилось от начальства. Но, убавивши звук, продолжал он слушать с жадностью, тем более что новости были ошеломляющие. Будто бы, как огромный волдырь, нывший и нарывавший многие десятилетия, лопнул теперь наш земной шарик сотнями конфликтов. Войны раздирали мир по всем швам. Северная Корея дралась с Южной, Камбоджа и Вьетнам опять истребляли друг друга. Китайская Народная освободительная армия осаждала Улан-Батор, успешно освободив большую часть «Внешней Монголии», а отряды сальвадорских партизан из организации Фера-бундо Марти подходили к Мехико-Сити. Опять воевали Иран с Ираком, Сирия полностью оккупировала Ливан, а полковник Каддафи во главе своих войск шел на помощь своему другу полковнику Менгисту, терпевшему поражение от повстанцев Эритреи.

Не лучше было и в Европе. Румынская армия сражалась в Трансильвании с местным населением и частями венгерских добровольцев, болгары и турки резали друг друга вдоль всей границы, Югославия распалась на шесть частей, и даже на границе между Польшей и Германией продолжала нарастать напряженность, вызванная движением польских граждан немецкого происхождения за полную отмену Ялтинских соглашений. Совет Безопасности ООН заседал практически непрерывно, но никакого решения найти не мог. Все стороны разом требовали посылки войск ООН в зоны своих конфликтов и, таким образом, ничего не получали, блокируя друг друга.

Впрочем, Совет Безопасности и не спешил посылать наблюдателей в эти регионы, особенно после того, как несколько таиландских и финских частей, посланных занять позицию между Арменией и Азербайджаном несколько месяцев назад, исчезли совершенно бесследно. Попытки отыскать их не привели абсолютно ни к чему. Армянское радио неизменно заявляло, что «ныкакыми свэдэниями о наблюдатэлях ООН Армянскый радыо нэ распалагаэт» и убедительно просило не задавать больше вопросов. Вот и все. Только правительство Ирака неожиданно сообщило, что у некоторых пленных иранских солдат были обнаружены голубые каски.

Изумленный всем этим шквалом новостей Брусникин пошарил в эфире, пытаясь выяснить, что же происходит в Союзе, но ничего утешительного не обнаружил. Эфир был заполнен военными маршами, призывами и сводками военных действий в разных уголках страны.

 
«Що за шум, що за гам учинився?
  То Савела на Вкраине появився» —
 

слышалось откуда-то с юга разудалое пение.

 
«Так за Царя, за Русь, за нашу веру
  Мы грянем громкое ура! ура! ура!» —
 

откликались с севера монархисты, а из Калининграда тем временем неслось:

 
«Смело товарищи в ногу
Духом окрепнем в борьбе…»
 

То «интернационалисты-ленинцы» начали военные действия против «ревизионистов и ренегатов».

«Сегодня на рассвете, после продолжительной артподготовки части победоносной 6-й Ударной армии штурмом взяли город Караганду. Противник отступил, понеся тяжелые потери», – доносилось из Средней Азии.

«Под перезвон колоколов и дружное пение горожан выступило сегодня из города в поход Новгородское народное ополчение с хоругвями в руках и с молитвой в сердце», – вещала далекая северная станция. Но понять, куда же двинулось ополчение, с кем воевать, было невозможно. А в то же время зажатые в Карпатах два полка войск КГБ, прихватившие с собой несколько межконтинентальных баллистических ракет с ядерными боеголовками, грозились взорвать весь мир к чертовой матери, если им не обеспечат беспрепятственный проход в Албанию.

«Боже ты мой! – с ужасом думал Брусникин. – Что же делается? Где же Москва, Генштаб, ЦК?» И лихорадочно крутил ручки установки, пытаясь, наконец, выяснить, что же предпринимает в сложившейся обстановке центральное руководство? Но попадалось ему все, что угодно, кроме Москвы. Самара насморочным голосом диктовала проект новой Конституции, предложенной Временным правительством социалистов-реформаторов:

«…за исключением двенадцатого параграфа статьи девяносто девятой. В целях достижения абсолютного равноправия всех граждан перед законом…» Тьфу, провались ты! Но вместо Самары возник бойкий говорок, не то вологодский, не то костромской, затолковал, сильно окая, о Поморье и русском Севере, исконных славянских землях. Да что ж это, мать честная? Куда запропастилась Москва? Уж не взорвалась ли? И, точно пожалев его, возник и заполнил все пространство приветливый радостный голос:

«В эфире радиостанция «Маяк». С большим успехом завершился визит Президента СССР, Генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Сергеевича в Индию. Позади многочисленные встречи с руководством страны и ее общественностью, выступления перед студентами и деловыми кругами. Выражая всенародное восхищение революционными переменами, вызванными в нашей стране перестройкой, мэр города Дели подарил на прощание советскому Президенту белого слона, традиционно являющегося в Индии символом глубочайшего уважения».

Брусникин так и сел, разводя руками. А в это время в далекой Москве точно так же недоуменно разводил руками Хардинг: «И что же, черт их всех возьми, писать теперь в отчете Госдепу?»