Текст книги "Травля русских историков"

Автор книги: Виктор Брачев

ПРЕДИСЛОВИЕ

Тема репрессий против историков, еще совсем недавно казавшаяся неактуальной, сейчас вновь привлекает внимание общественности. То, что произошло в 2000–2001 годах с деканом исторического факультета Санкт-Петербургского университета И. Я. Фрояновым, а сегодня происходит с известными российскими историками О. А. Платоновым и М. В. Назаровым, наводит на мысль о хорошо организованном погроме русской исторической науки национально-патриотического толка.

Инициаторами травли И. Я. Фроянова, закончившейся уходом ученого сначала с должности декана истфака (2001 год), а затем и с должности заведующего кафедрой (2003 год), были представители оголтелой, прозападно настроенной так называемой прогрессивной общественности Москвы и Петербурга, ориентированной на правый фланг политического спектра современной России («Демократический выбор России», «Яблоко», «Союз правых сил»), – и тут же поддержанные рядом тесно связанных с ними петербургских историков либерального толка. Им удалось добиться решения ВАК (в декабре 2004 года) о прекращении «по ходатайству Санкт-Петербургского государственного университета» деятельности возглавляемого И. Я. Фрояновым диссертационного совета. Что же касается власти, то она в этой ситуации вела себя вяло, равнодушно взирая на травлю выдающегося русского историка.

Тщательно спланированная и, несомненно, щедро проплаченная кампания против известного ученого в средствах массовой информации, дикие обвинения, выдвинутые против него (антисемитизм, великодержавный шовинизм, черносотенство, ксенофобия и национал-большевизм), – все это по своему размаху превзошло организованные в свое время шумные пропагандистские кампании против С. Ф. Платонова, Е. В. Тарле и связанного с ними круга старой профессуры. Следует отметить, что характер обвинений – и это, пожалуй, самое важное в этом деле – не претерпел с тех пор серьезных изменений. Великодержавность, антисемитизм, черносотенство – по-прежнему остаются теми жупелами, которыми продолжают пугать нас недруги русской национальной мысли.

Объектом нападок, травли и клеветы оказываются не просто историки, а историки русские, причем государственно-патриотического, национального направления. Во всяком случае, преемственность организаторов и участников травли И. Я. Фроянова с «неистовыми ревнителями» конца 1920-х – начала 1930-х годов не подлежит сомнению.

Не успело затихнуть «дело Фроянова», как началась новая пропагандистская антирусская акция, направленная против О. А. Платонова и М. В. Назарова. Ее организаторами стали московские «правозащитники» А. Брод и В. Новицкий. Слово «правозащитники» взято здесь в кавычки не случайно, ибо как могут считаться защитниками прав человека те, кто совершает противоправные действия, нарушающие основные законы страны?

Статья 29 Конституции РФ гарантирует каждому гражданину России свободу мысли и слова. Как справедливо пишет Ю. Мухин в своей статье «Не те следователи» (газета «Дуэль», 20 сентября 2005 года): «В России каждый может быть фашистом, коммунистом, еврейским расистом и кем угодно. Это его право думать, как он хочет». Другое дело – преступления на почве расизма, но ими должны заниматься никак не общественные правозащитные организации, а прокуратура!

Однако, обвиняя Платонова и Назарова в «русском фашизме» и антисемитизме, Брод и Новицкий призывают применить к ним санкции, которые обычно применяются к преступникам, – то есть наши «правозащитники» уже сами вынесли этим историкам приговор и разыскивают лишь компетентных лиц, готовых привести его в исполнение. Впрочем, не дожидаясь появления судебных приставов, Брод и его подельники начали исполнять приговор самостоятельно: объявив всероссийскую акцию «Город без фашистских книг», они требуют изъять из продажи издания «идеологов российского неонацизма» – и что удивительно, книжные магазины подчиняются требованиям этих «правозащитников» так, как будто распоряжение исходит от официальных органов власти!

Понятно, что к разряду «идеологов неонацизма» борцы за свободу личности относят всех тех, кто придерживается взглядов, отличающихся от их собственных…

Между тем, русские историки национально-патриотического толка никогда не стояли на позициях фашизма и огульного осуждения всего еврейского народа. Еврейский вопрос рассматривался ими «не как расово-национальный (с чем обычно и связана возможность возбуждения национальной вражды и ненависти), а как политический, нравственный и духовный». Это определение дано, кстати, в постановлении прокуратуры об отказе в возбуждении уголовного дела в отношении М. В. Назарова (см. газета «Русский вестник», № 19, 2005 год). В том же постановлении сказано, что главный интерес вызывает у М. В. Назарова не еврейский вопрос как таковой, а роль евреев в русской истории, и он пытается объективно разобраться в этой проблеме. Подобные слова можно отнести ко всем русским историкам национально-патриотического толка.

Можно с уверенностью утверждать, что погромы российской исторической науки, которые периодически проводятся определенными силами в нашей стране, имеют совсем иные цели, чем защита от антисемитизма или от «русского фашизма», – и в данной книге приводятся наглядные примеры этого.

Часть I
ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА В 1920-Е ГОДЫ

1. ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ УСТАНОВКИ 20-х гг

Судьба русской национальной историографии после 1917 года не отделима от так называемого русского вопроса. «Только ненависть и презрение может вызвать прежняя царская Россия. Новая, свободная рабоче-крестьянская Россия, иное объединение трудящихся является нашим путем»^{1}, – утверждал, выступая в 1922 г. на XI съезде РКП(б), один из видных тогдашних партийно-советских функционеров, ярый украинский националист Н. А. Скрыпник (1872–1933). Еще жестче был поставлен вопрос на XII съезде РКП(б) (апрель 1923 г.), призвавшем к «решительной борьбе с пережитками великорусского шовинизма»^{2}. Этот вопрос, заявил здесь Г. Е. Зиновьев (Апфельбаум), «мы должны безусловно поставить ребром»^{3}, и потребовал, чтобы партия «каленым железом прижгла всюду, где есть хотя бы намек на великорусский шовинизм»^{4}.

Таким образом, было положено начало целенаправленной политики игнорирования национальных интересов русских. Правда, надо отметить, что особенно рьяно проводилась эта антирусская политика все же только в 1920-е гг., когда как никогда сильны были надежды Кремля на мировую революцию. Специфика подхода большевиков к русскому вопросу определялась в это время «новой, – говоря словами И. В. Сталина, – ситуацией в международном положении, тем, что мы должны здесь, в России, в нашей федерации национальный вопрос разрешить правильно, образцово, чтобы дать пример Востоку, представляющему тяжелый резерв нашей революции, и тем усилить их доверие, тягу к нашей федерации»^{5}.

Революционный романтизм 1920-х гг. доходил до того, что не считалось даже нужным скрывать, что по мере освобождения «угнетенных народов» от капиталистического рабства они тут же должны будут присоединиться к СССР как к «отечеству мирового пролетариата и трудящихся всего мира». «СССР – это ныне прообраз будущих социалистических штатов всего мира, где не будет угнетения, как экономического, так и национального», – говорилось в обращении Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала по случаю 10-летнего юбилея Великой Октябрьской социалистической революции. Заканчивается же оно следующими словами: «Да здравствует восстание трудящихся во всем мире!»^{6} «Два класса столкнулись в смертельном бою. Наш лозунг – Всемирный Советский Союз!» – распевала комсомольская молодежь того времени^{7}. «Всякая страна, совершившая социалистическую революцию, входит в СССР»^{8}, – отмечала в связи с этим Малая советская энциклопедия (1930).

Нацеленность Советского государства на всемирную революцию неизбежно вызывала критическое отношение к истории в те годы. Однако опыт человечества свидетельствует, что историческая память и осознание сопричастности к деяниям предков – необходимое условие жизнестойкости и выживания народов. Лишить народ исторической памяти, национального самосознания, значит уничтожить или победить его. И большевики должны были признать это. «Восемь-девять лет тому назад, – писал в 1927 г. М. Н. Покровский, – история была почти совершенно изгнана из нашей школы – явление, свойственное не одной нашей революции. Детей и подростков занимали исключительно современностью…»^{9}

Далеко не лучшим образом обстояли дела и с преподаванием истории в высшей школе, причем и здесь во многом был виноват все тот же М. Н. Покровский. «Когда в наших вузах леваки стали снимать лекционные курсы и заменять их только практическими занятиями, Покровский приветствовал это и провел через ГУС учебные планы вузов, построенные на этом принципе (Дальтон-план и пресловутый бригадно-лабораторный метод. – Б.В.), и лишь в 1926 году отошел от этой позиции»^{10}, – констатировал в этой связи А. В. Фохт.

Покровский написал и учебник по истории, одобренный властями. «Сейчас трудно найти человека, – отмечал в 1924 г. Н. Л. Рубинштейн, – который, интересуясь историей, не читал бы работ М. Н. Покровского. Мало кто заглядывает в Ключевского, а учащиеся и вовсе не знают о недоброй памяти учебнике Платонова»^{11}.

Итак, на смену «недоброй памяти» учебнику С. Ф. Платонова и учебникам других буржуазных авторов пришла марксистская «Русская история в самом сжатом очерке» М. Н. Покровского. Написана она под тем углом зрения, что история есть нечто иное, чем политика, опрокинутая в прошлое. Правда, на публичное оглашение этого сомнительного тезиса М. Н. Покровский решился только в 1928 году, когда в связи с общей оценкой трудов дореволюционной буржуазной историографии взял да и заявил, что «история, писавшаяся этими господами, ничего иного, кроме политики, опрокинутой в прошлое, не представляет»^{12}. И хотя, строго говоря, слова эти сказаны в адрес буржуазных историков, настойчивые призывы как самого М. Н. Покровского, так и его учеников к более тесной увязке тематики исторических исследований со злобой дня, задачами социалистического строительства и борьбой на идеологическом фронте СССР не оставляли на этот счет никаких сомнений.

В основу своего курса М. Н. Покровский положил тезис об особой роли в истории торгового капитала. Именно он, по его мнению, собственно, и являлся подлинным руководителем и организатором всего русского исторического процесса. Романовскую монархию М. Н. Покровский всецело связывал с торговым капиталом, якобы одержавшим при поддержке «помещиков-крепостников» убедительную победу в гражданской войне в начале XVII в. (Смута). В XVIII веке наряду с торговым капиталом растет и крепнет капитал промышленный, противоречиями между которыми и объяснял М. Н. Покровский русскую историю XVIII – начала XX вв., используя в качестве своеобразного ключа к пониманию событий этого времени динамику хлебных цен в России и реакцию на них торгового капитала.

Однако самый большой грех учебника М. Н. Покровского – это все же не ошибочная концепция, а его обличительный характер. М. Н. Покровский не ограничивается простым освещением русской истории с точки зрения экономики и классовой борьбы. Нет, он ее еще и обличает, «вскрывая в ней действие своекорыстных интересов, классовый смысл в идеях, политике, положении групп населения и отдельных личностей»^{13}. М. Н. Покровский заявляет, что патриотизм и национализм для него – равнозначные понятия, и как интернационалист недвусмысленно дистанцируется от них, заключив в кавычки слова «русские» и «Русское государство».

Усердие революционных хулителей России было так велико, что еще в середине 1920-х гг. они готовы были объявить наш народ родоначальником русского фашизма, «который, оказывается, больше чем на десятилетие старше европейского»^{14}. «Все, что было в русской жизни темного, некультурного, вся накипь тяжелой и мучительной русской истории – все это цепко держалось за царизм. Звериный национализм и зверская церковность, кулаческие и сословные вожделения – все это тянулось к «подножию трона» и там искало опоры и защиты от неотвратимого хода истории, от неотвратимых веяний времени, от развала изжившего себя социально-политического строя. Все это создавало русский фашизм или черносотенство»^{15}.

Естественно, что искать русских фашистов при столь широком определении этого понятия долго не пришлось. Ими у него буквально кишела русская земля. «Русский фашизм, представленный в Думе, – отмечал С. Б. Любош, – крайними партиями и националистами, представлял удивительную смесь. С одной стороны, оплотом этого фашизма было «Объединенное дворянство», главные представители которого заседали, впрочем, не здесь, а в Государственном совете, составляя там правое крыло… С другой стороны, «Союз русского народа» проявлял демагогические наклонности, стараясь привлечь к себе темные народные массы, рабочих, железнодорожных служащих и городскую голытьбу. Большую роль в этих фашистских организациях играло православное духовенство».

Николай II, негодует С. Б. Любош, «открыто носил на своем мундире почетный знак Союза русского народа, отличие погромщиков и наемных убийц»^{16}. Этого ему, конечно, С. Б. Любош и его единомышленники простить не могли. «Царь Николай II был одним из самых некультурных русских людей… Только в самых заброшенных углах России, где еще не вымерли герои «темного царства», можно было встретить такую жалкую отсталость»^{17}.

Все, что было в России отжившего, «все обреченное, разлагавшееся, отсталое и бессильно злобное в своем чувстве обреченности – все это чувствовало в последнем обреченном царе свое близкое, родное. Не было такого отпетого прощелыги из союзной чайной, не было такого убожества, обозленного за свою никчемность, который не чувствовал бы в последнем царе родственную душу»^{18}, – заключал он. Особую ненависть у интернационалистов вызывали царские генералы – «усмирители» Польши и Кавказа, «завоеватели» Средней Азии. Характеристика генерала А. П. Ермолова как «яркого представителя колониальной политики России», «залившего кровью кавказских народов значительную часть Кавказа»^{19}, может считаться типичной для этого времени.

«Я разучил по книгам сейчас, Россия, историю злую твою!» – так реагировал на эти откровения М. Н. Покровского и его школы комсомольский поэт той поры Джек (Яков) Алтаузен^{20} и ничтоже сумняшеся предлагал немедленно «расплавить Минина»:

 
«Я предлагаю Минина расплавить.
Пожарского. Зачем им пьедестал?
Довольно нам двух лавочников славить.
Их за прилавками Октябрь застал.
Случайно им мы не свернули шею.
Им это было бы под стать.
Подумаешь, они спасли Расею.
А может, лучше было б не спасать?»^{21}
 

И Джека Алтаузена можно понять. Ведь история, которой пичкала учащихся и студентов Страны Советов школа М. Н. Покровского, это действительно была «злая история», предназначение которой, в отличие от истории «буржуазной», прививавшей любовь к Родине, как раз и состояло в том, чтобы внушить учащимся негативное восприятие исторического прошлого дореволюционной России: «для того, чтобы ненавидеть их, надо знать, как жили они!»^{22}

Таково было отношение в те годы новой власти и ее интеллигентской обслуги к истории своей страны…

В те же годы выходит в свет сборник «Русская историческая литература в классовом освещении» под редакцией М. Н. Покровского, где новоиспеченные историки-марксисты дают уже самый настоящий бой «шовинистическому свинству» знаменитых русских историков: К. Д. Кавелина, Б. Н. Чичерина, С. М. Соловьева, В. О. Ключевского. С. М. Соловьев, утверждал здесь З. Лозинский, смотрел на процесс образования Русского государства «глазами националиста-великорусса. Он отрицает сколько-нибудь значительное влияние других народностей, кроме великоруссов, на ход русской истории, утверждая, что на Восточной равнине не наблюдалось даже развитого провинциализма»^{23}.

И содержание сборника, и кавычки при слове «русская» история ясно указывают на то, что русскому народу его авторы отказывали в праве на свою национальную историю. О том, как крайне неблагоприятно складывались для русского этноса идеологические установки правящей верхушки, свидетельствует характерный для того времени эпизод. Выступая на состоявшемся в 1927 году Всероссийском съезде краеведов, московский историк С. В. Бахрушин в духе времени призвал своих коллег энергичнее собирать сведения о быте и культуре народов разных национальностей Советского Союза, «забыв» в то же время упомянуть среди них о самой крупной народности – русской.

«Все это хорошо, – возразил С. В. Бахрушину саратовский профессор С. Н. Чернов, – и очень нужно. Но не следует среди разных национальностей нашего Союза забывать еще одну национальность – русскую. Нужно предоставить и ей право позаботиться о фиксировании исчезающих явлений быта, а также выходящих из употребления вещей. Почему слово «русский» почти исчезло теперь из употребления?» – вопрошал С. Н. Чернов и получил в ответ от своих более «понятливых» коллег упреки в «великодержавной вылазке».

Неудивительно, что по обвинению в русском шовинизме в январе 1929 года С. Н. Чернов был уволен из Саратовского университета^{24}. Вся вина профессора состояла в том, что, оказывается, на своих лекциях он с нескрываемой симпатией говорил о Дмитрии Донском и русской победе на Куликовом поле^{25}…

7 сентября 1930 г. известный в то время пролетарский поэт Демьян Бедный опубликовал в «Правде» свой очередной поэтический фельетон под названием «Слезай с печки!», полный нескрываемого презрения к русскому народу, его менталитету, национальному характеру, истории и культуре.

 
«Сладкий храп и слюнищи возжею с губы,
В нем столько похабства!
Кто сказал, будто мы не рабы?
Да у нас еще столько этого рабства…
 
 
Чем не хвастались мы?
Даже грядущей килой,
Ничего, что в истории русской гнилой,
Бесконечные рюхи, сплошные провалы.
 
 
А на нас посмотри:
На весь свет самохвалы,
Чудо-богатыри.
 
 
Похвальба пустозвонная,
Есть черта наша русская – исконная,
Мы рубили сплеча,
Мы на все называлися.
 
 
Мы хватались за все сгоряча,
 
 
Сгоряча надрывалися,
И кряхтели потом на печи: нас – «не учи!»,
Мы сами с усами!..
 
 
Страна неоглядно великая,
Разоренная рабски-ленивая, дикая,
В хвосте у культурных Америк, Европ,
Гроб.
Рабский труд – и грабительское дармоедство,
Лень была для народа защитное средство,
Лень с нищетой, нищета с мотовством,
Мотовство с хватовством.
 
 
Неуменье держать соседства,
Рабский труд
Развратила господская плеть,
Вот какое наследство надо нам одолеть»^{26}.
 

Дело тут совсем не в том, насколько справедливы традиционные обвинения русских в якобы присущей им лени и рабской психологии, а в том, что прозвучали они не из уст иностранца и не со страниц записок какого-нибудь заезжего русофоба, а в самой России, или, вернее, уже СССР, со страниц центрального органа правящей партии, что было, разумеется, недопустимо. Можно, конечно, презирать свой народ, но чтобы публично афишировать – этого позволить себе не могли, казалось бы, даже большевики. Тем не менее позволили, и никто из партийных идеологов того времени не заметил прокола «Правды» и не возмутился. Скорее наоборот. Стихотворения-фельетоны Д. Бедного нашли полную поддержку у Л. З. Мехлиса, Е. М. Ярославского (Губельмана) и редактора «Правды» М. А. Савельева^{27}.

Парадоксальность ситуации состоит в том, что за поруганную интернационалистом Демьяном Бедным честь русского народа вступился грузин. Речь идет, конечно же, об И. В. Сталине. Однако до этого Демьян Бедный успел опубликовать все в той же «Правде» еще один свой опус под весьма красноречивым названием «Без пощады», в котором призвал трудящихся к борьбе не только против явных врагов Советской власти, но и врагов, так сказать, тайных в лице «подлецов и лжецов-патриотов» начиная «от Гомера, философа Платона и историка Карамзина до вредителя Рамзина». Объявить людей, любящих свое Отечество и готовых ради него не только пожертвовать своим благополучием, но и отдать за него в случае необходимости свою жизнь, подлецами – это было, конечно, говоря современным языком, круто. Но это, как говорится, еще не все. Мы уже знаем, каким злобным нападкам подвергался со стороны интернационалистов в конце 1920-х – начале 1930-х гг. памятник Кузьме Минину и Дмитрию Пожарскому на Красной площади в Москве как символ возрождения и величия так ненавистного им русского духа. Но Демьян Бедный в этом отношении превзошел, кажется, всех.

 
«…Нет Минина, «жертва» была не напрасной,
Купец заслужил на бессмертье патент,
И маячит доселе на площади Красной,
Самый подлый, какой может быть, монумент!
 
 
……………………
 
 
Крепкий Минин стоит раскорякой,
Перед дворянским кривлякой,
Голоштанным воякой,
Подряжая вояку на роль палача.
 
 
И всем видом своим оголтело крича:
– В поход, князь! На Кремль! Перед нами добыча!
Кричит с пятернею одной у меча, а другой пятернею тыча,
На гранитный надгробный шатер Ильича!!!»
 

Этого Демьян Бедный терпеть, конечно же, не хотел, а поэтому взял да и предложил ничтоже сумняшеся «взорвать динамитом» так ненавистный ему и его единомышленникам памятник русской славы: слишком уж больно было ему наблюдать, как

 
«На краски октябрьского чудо-парада,
Ухмыляяся бронзовым взором глядят,
Исторически два казнокрада,
Никакой тут особенно нет новизны,
Патриоты извечно по части казны,
Неблагополучны.
Патриотизм с воровством неразлучны,
Разберись ныне, кто вороват
Сам Димитрий Пожарский,
Или Димитрия брат!»^{28}
 

Желая как можно сильнее уязвить национальное чувство русских, Демьян Бедный в свойственной для него нагловато-хамской манере завел речь о том, что более естественным с исторической точки зрения было бы, если бы на Красной площади стоял памятник не Минину и Пожарскому, а… крымскому еврею Хозе Кокосу, который помог Ивану III в свержении ордынского ига:

 
«При помощи чьей махинации,
Завербован в союзники Менгли-Гирей,
Кто помог предку будущих русских царей?
Кто, рискуя, пускался на все комбинации?
 
 
Ради дела далекой придавленной нации?
Хозя Кокос! Крымчак! И к тому же еврей!
Да на памятник в честь торжества над Ахматом
Был бы кафский еврей кандидатом», —
 

резюмировал поэт^{29}.

Это было уж слишком – и разразился скандал! 6 декабря 1930 г. фельетоны Д. Бедного срочно были обсуждены на заседании Секретариата ЦК ВКП(б). В специальном постановлении по поводу этих позорных публикаций говорилось: «ЦК обращает внимание редакции «Правды» и «Известий», что за последнее время в фельетонах тов. Демьяна Бедного стали появляться фальшивые нотки, выразившиеся в огульном охаивании «России» и «русского» (стихотворения «Слезай с печки», «Без пощады») и объявлении «лени» и «сидения на печке» чуть ни национальной чертой русских («Слезай с печки»)».

Перетрусивший поэт 8 декабря 1930 г. пишет письмо И. В. Сталину, в котором он уверял вождя, что все написанное им соответствует линии ЦК. Создается впечатление, что он, видимо, действительно не очень хорошо разбирался в политике партии. В своем ответе от 12 декабря 1930 г. И. В. Сталин со свойственной ему грубоватой прямотой разъяснил поэту, в чем заключается его ошибка. Существует, заявил вождь, «новая (совсем «новая» троцкистская «теория»), которая утверждает, что в Советской России реальна лишь грязь… Видимо, эту «теорию» пытаетесь и вы теперь применять к политике ЦК ВКП(б) в отношении крупных русских поэтов… Весь мир признает теперь, что центр революционного движения переместился из Западной Европы в Россию… Революционные рабочие всех стран единодушно рукоплещут советскому рабочему классу и, прежде всего, русскому рабочему классу, авангарду советских рабочих, как признанному своему вождю… Руководители революционных рабочих всех стран с жадностью изучают поучительную историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое России, зная, что кроме России реакционной существовала еще Россия революционная, Россия Радищевых и Чернышевских, Желябовых и Ульяновых, Халтуриных и Алексеевых. Все это вселяет (не может не вселять!) в сердце русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способной двигать горами, способной творить чудеса»^{30}.

Очевидно, продолжал далее И. В. Сталин, разъясняя поэту позицию ЦК ВКП(б), что, «проделав Октябрьскую революцию», русские рабочие «конечно, не перестали быть русскими», и, следовательно, обвинять русских в лени, а прошлое России объявлять «сосудом мерзости и запустения» есть не большевистская критика, а самая что ни на есть «клевета на русский народ, развенчание СССР, развенчание пролетариата СССР, развенчание русского пролетариата»^{31}.

Постановление Секретариата ЦК ВКП(б) от 6 декабря 1930 г. было одним из первых сигналов того, что положение И. В. Сталина в руководстве страной укрепилось и безудержному поношению космополитами-интернационалистами всего русского скоро будет положен конец. Однако услышан этот сигнал был не сразу и далеко не всеми. Пока же тон в стране во всем, что касалось исторической науки и идеологии, по-прежнему задавали квазиинтернационалисты, ориентированные на мировую революцию.

Как ни странно, эти квазиинтернационалисты и пламенные революционеры, яростно критикуя «буржуазную» либеральную русскую историографию, во многом переняли от нее свой антигосударственный пафос. От так называемой освободительной историографии, в частности дореволюционной кадетской, унаследовала школа М. Н. Покровского и характерную для нее неприязнь ко всему русскому, национальному, что, конечно же, не было случайностью. «Вы готовы, – с горечью замечал в связи с этим, обращаясь к либеральной братии, Н. А. Бердяев, – были признать национальное бытие и национальные права евреев или поляков, чехов или ирландцев, но вот национальное бытие и национальные права русских вы никогда не могли признать. И это потому, что вас интересовала проблема угнетения, но совершенно не интересовала проблема национальности»^{32}. В сущности, так оно и было.

«Школа Покровского, – заявил в 1944 г. на совещании историков в ЦК ВКП(б) директор Института истории академик Б. Д. Греков, – своими оценками грозила морально разоружить народ. А разве не занимались тем же и до школы Покровского? Конечно, на иной лад и манер. Долго уже на палитре историков лежат только две краски – белая и черная, которыми историки пользуются весьма усердно. А между тем жизнь многокрасочна. Партия давно призывает историков покончить с «покровщиной», суть которой не только в самом Покровском и его «школе», а и в его предшественниках»^{33}. Нельзя не согласиться с Б. Д. Грековым. Нигилизм советских да и постсоветских историков в отношении дореволюционного прошлого своей страны имеет, конечно же, куда более глубокие корни, нежели «ошибки» М. Н. Покровского и его учеников.

На кого прозрачно намекал в своем выступлении академик Б. Д. Греков, мы, таким образом, уже знаем. Что же касается определения царской России как «тюрьмы народов», приписываемого обычно В. И. Ленину, то стоит заметить, что оно было в большом ходу не только у марксистов, но и у злейших врагов большевизма – кадетов. Это же относится и к столь популярной для школы М. Н. Покровского теме исторической вины русских перед другими народами Российской империи. «Еще в досоветское время, – пишет в связи с этим отечественный историк Генрих Иоффе, перебравшийся в 1990-е годы в Канаду, – идея «вины России» (тюрьма народов) перед инородцами, но, пожалуй, прежде всего перед евреями, подпитывалась идеологическими и политическими интересами антицаристских (в России) и антицаристских вперемежку вместе с антироссийскими (на Западе) сил»^{34}.

Вот, оказывается, какие глубокие корни имеют истерические крики ряда представителей радикально настроенной сегодняшней российской интеллигенции об угрозе русского фашизма, их настойчивые призывы к покаянию русских перед другими народами как собственно в самой России, так и на всем пространстве бывшего СССР!