Текст книги "Венок на волне"
Автор книги: Виктор Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Пожилой лысоватый мужчина с гладким булыжниковым лбом мельком глянул сквозь очки на наши документы – газетные вырезки он словно не заметил – и направил к секретарю, милой девушке.
Будь что будет! Абитуриент – это звучит гордо! Надо уважать абитуриента! Мы постояли возле университетских дверей, которые вели в новый, неведомый мир, и, не сговариваясь, повернули вниз по проспекту, к Москве-реке. Здесь, может быть, впервые за все лето я ощутил шелест листвы над головой и холодок речного дыхания. Это был редкостный по настроению час, который никогда не забудется. Мы не знали, что через месяц придем сюда совсем другими и тот день, когда у нас приняли документы, будет вспоминаться, как давным-давно прошедший праздник.
Мы недобрали по полбалла. Каких-то ноль целых пять десятых – и звезда драпанула от нас. Таких, как мы, набралось человек двести, и все столпились у списка, на котором ровным столбиком красовались фамилии отлученных.
– Вот и опубликовались! – грустно сострил кто-то.
Да, вот тебе П. Тимошин, Б. Кирьянов.
Не знали мы тогда, что ошибки в сочинении – это еще не ошибки в жизни. И что не орфография с пунктуацией преградили нам путь в журналистику. Родственная труднейшим земным профессиям, она, вероятно, требовала чего-то большего, чего у нас пока не было ни в аттестате, ни за душой.
– Что же поделаешь, – сказал я Борису, успокаивая себя, – через годик придется делать второй заход. Все-таки получили практику... Главное, чтоб вместе держаться. На завод поступим. С рабочим стажем, видел, – почет и уважение! А школьников, может, специально отсеивают...
– Через годик? – хмыкнул Борька и посмотрел на меня, как на ребенка. – Да через годик нас с тобой как миленьких забреют в армию. Вот и будем там "ать-два"! И получится, что завернем сюда уже через два, а то и три года.
Борис докурил частыми затяжками сигарету, прикурил от нее другую и сощурился – то ли от дыма, то ли от раздумья.
Я пожал плечами, но не стал спорить, хотя слова Борьки меня удивили. О том, что если не поступим в университет, то осенью пришлют из военкомата повестки, я знал и без него. Здесь он мне Америку не открыл. Больше того, меня нисколько не пугал такой оборот дела. В армию пойдем вместе. Представить только – в один полк, в одну роту, в один взвод! Вот уж воистину сбудется: "Дрались по-геройски, по-русски два друга в пехоте морской!" Пусть попадем в обычную пехоту. Хотя лучше бы заявиться в родную Апрелевку моряками: "На побывку едет молодой моряк, грудь его в медалях, ленты в якорях!"
– А ты знаешь, что сегодняшняя армия – это сплошная техника? попытался я хоть чуть пошатнуть Борькину логику.
– Знаю, – усмехнулся Борька, – даже больше, чем техника. Кругом сплошная электроника и кибернетика... В общем, ты как хочешь, а я буду что-то предпринимать.
Я не узнавал Борьку. Откуда это – "ты как", "а я так". Я вдруг сразу вспомнил ту, давно забытую драку.
Мы отчужденно попрощались. И не виделись больше месяца. Бывает же: дома наши на одной улице, да и Апрелевка не Москва, а вот столько времени будто играли в прятки. Зайти же друг к другу запросто, как раньше, никто из нас не решался.
Это была старая игра: мы ждали друг друга – кто первый. На этот раз уступил Борька.
Он вошел празднично сияющий, громко поздоровался, чтобы слышали все, кто дома, а не только я, сунул руку в боковой карман пиджака и, достав темно-синюю книжицу, шлепнул ею о стол.
– Можешь поздравить! Зачетная книжка студента.
Да, это была зачетная книжка с Борькиной фотографией и четкой надписью: "Московский финансовый институт".
– Вот так! – сказал Борька, перехватывая мой взгляд. – Надо уметь!
– Что хорошо, то хорошо, – сказал я, не очень-то обрадованный, но с завистью: студент есть студент. – А почему в финансовый? Ты же с математикой не в ладах...
Борька ждал этого вопроса. Конечно, ждал. И, молча посмаковав ответ, сказал:
– Все работы, Паша, хороши, люди всякие важны. Разве ты забыл рекомендации Владим Владимыча своим потомкам? – Он неторопливо положил зачетку в карман и добавил: – Чем, по-твоему, этот институт хуже МГУ? Серость, разве ты не знаешь, что социализм – это учет? И потом... важен диплом, любой... А дальше – время покажет.
Может, Борька был прав? А я тогда поторопился подать заявление в отдел кадров завода с просьбой принять учеником токаря в механический цех? Агитация отца сработала безотказно. "Не вешай носа, – говорил он мне, – не распускай нюни. Все к лучшему. На заводе научишься молоток держать, в армии – винтовку, глядишь – человек. А диплом – так это ведь только приложение к умной голове".
И правда, у нас в семье насчет службы в армии никогда не было дебатов. Это считалось само собой разумеющейся, неотъемлемой частью биографии. Первый класс, прием в пионеры, вступление в комсомол. Помнится, приехал я из райкома – только что вручили комсомольский билет, – вошел в дом, смотрю – на столе дымятся пироги. "Это по какому поводу?" – спрашиваю мать. "Как по какому? – изумилась она. – Тебя же в комсомол приняли!"
И вот тогда, на проводах в армию, сквозь материнские слезы я не мог не заметить в ее глазах радости и гордости: "Вырос... Вот ведь дожила – в армию провожаю!" А отец так тот, кажется, помолодел лет на десять. Весь вечер не выпускал из рук гармони и сам запевал все солдатские песни. А были среди них и такие, что мы сроду не слышали, видно, держал их отец про запас, до заветного случая.
Гости долго не расходились. Уже к полуночи подвигались стрелки часов, когда подошел ко мне Борис и шепнул с загадочным видом:
– Выйди на минутку, ждут тебя.
Я сбежал с крыльца, и на меня пахнуло осенним садом – терпким ароматом яблоневой листвы и дымком погасших костров. За калиткой – я и не узнал сразу – стояла Лида Зотова.
– Ты чего? – спросил я громко и, наверное, очень грубо.
– Вот, – сказала она, – возьми сюрприз, – и протянула конверт. Только с условием: откроешь, когда переоденут в форму.
Я положил конверт в карман, забыв поблагодарить.
Мы стояли молча минут пять, а может быть, полчаса. Светло-желтым вымытым плафоном висела луна. И тени падали так резко, что Лидин профиль казался нарисованным тушью. Он так и врезался в память – на фоне темной рябиновой ветки. Чем пристальнее вглядывался я в этот профиль, тем неузнаваемее становилось для меня ее лицо. А может быть, сейчас, в темноте, я разглядел в нем то, чего ни разу не видел днем.
– А нас вот в армию не берут, сказала Лида.
Вот и все, что она сказала.
Рабочая наша Апрелевка ужо спала крепким сном. Только электрички невидимо гремели по рельсам в ночи.
Дорожка света метнулась под ноги – это Борис распахнул дверь, вышел к нам.
– Извини, Паш! – сказал он, зевая. Мне завтра, то есть сегодня, вставать чуть свет. Пока... Бывай... Держи лапу...
– Ну, до свидания, пойду я, – смутилась Лида и застучала каблучками вдоль палисадника.
Борис жал руку долго.
– Пиши, – повторял он, – главное, пиши чаще. Письма разряжают нервы. Это я в хорошей книжке вычитал. Письмо написать – все равно что с другом поговорить. А кто тебе друг, если не я. Да, – спохватился он, – чуть не забыл, – и, порывшись в портфеле, вытащил пакет. – Держи! Финский почтовый набор. Хватит на целых полгода – и бумага в линеечку.
Уже укладываясь спать, я вспомнил про Лидии сюрприз и вскрыл конверт. В нем оказался другой, поменьше.
"Как не стыдно! – прочитал я. – Ведь просила же открыть, когда переоденут в форму. Так и знала, что не удержишься. Целую, Лида".
...Вечер будто вчерашний, а я уже не на Апрелевской улице, а в кубрике. Интересно, где в эту минуту Борис?
П и с ь м о п е р в о е.
"Борька, дружище, привет! Извини за долгое молчание, но о чем было писать? О том, как перед назначением на корабль занимался строевой подготовкой? Представляешь, учились заново ходить.
"То, – говорит мичман, – чему вас мама научила, когда вам было по десять-одиннадцать месяцев, забудьте. Выше ножку! Шагом марш!" И вот мы маршировали с утра до вечера. "Разомкнись!" "Сом-кнись!" Правда, занятия по специальности давали кое-какую отдушину. Тут начинал вспоминать, что ты все-таки мыслящая личность и не зря долбал физику и логарифмы. Но это – как солнце среди обложного дождя. В остальном же от подъема до отбоя как белка в колесе – бежишь, бежишь, а все на одном месте.
Сильно я надеялся на изменения, когда попаду на корабль. Ладно, думаю, выдюжу, зато потом "соленый ветер в грудь, счастливый путь!". Но вот я на корабле, и опять почти все то же. И тут от швабры не убежал.
Командир корабля – ничего особенного. Не отважный капитан, не объездил много стран. Была у меня с ним встреча. Странный какой-то. Цветы в каюте. Представляешь, в двух котлах – их здесь называют лагунами охапки живых астр.
Ты знаешь, я ему показался совсем зеленым. Не мы с тобой виноваты, что все эпохальные события состоялись или до нашего появления на свет, или застали нас в младенческом возрасте.
Мы родились после Победы. И о войне знаем только по книгам и фильмам. А даты гражданской войны нам давались с таким же трудом, как войны из истории Древнего мира. Потом в космос пробился первый человек нашей планеты – Юрий Гагарин. И опять мы опоздали... Мы все время опаздываем... "Да, ничего не поделаешь, – сказал мне командир, – эпоха шьется на вырост..."
Как это прикажешь понимать? Быть может, он примерил мой возраст к своему и увидел, какой салажонок я? Но ведь и они – не Нахимовы и не Ушаковы. И жизнь их – простая проза: в дозор – из дозора. Попахал море, поел – и спать. А служба идет.
Какая уж тут романтика! Здесь даже моря-то по-настоящему не видят. Сплошные приборки, прокручивания механизмов и политзанятия.
По-честному, Борька, завидую я тебе. Институт, науки!
Мне же остается ждать, пока пройдут эти годы. Правильно говорится: "Красиво море с берега, а корабль – на картинке". Сам лучше пиши мне почаще. Знаешь, как дорога здесь каждая весточка.
Привет всем знакомым, кого встретишь, обнимаю. Твой Павел".
Я полез в рундук за конвертом и наткнулся на карманный календарик, заложенный между страниц книги. Медленно и тщательно, растягивая удовольствие, я не перекрестил, а заштриховал на календарике первый свой корабельный день, благо компот был давно выпит. Незаштрихованных клеток оставалось столько, что и считать-то их было бы бессмысленно.
2.
После отбоя я лежал на койке и, ворочаясь с боку на бок, ощущал под собой похрустывание пробкового матраца. Конопатый парень-гармонист уже безмятежно посапывал на соседней койке. За стальной переборкой шуршала волна, будто в дверь царапалась кошка. На меня немигающим оком тревожно смотрела синяя лампочка дежурного света.
Нет сна крепче матросского и нет его беспокойнее. После вахты лежишь на койке, как в невесомости. И вот уже словно тяжелеют, слипаются веки, ты куда-то покатился, связанный усталостью по рукам и ногам. Но чу! С той самой секунды, когда ты переходишь границу между явью и сном, в тебе начинает тикать невидимый будильник. "Тик-тик" – через четыре часа опять на вахту. "Тик-тик" – а может быть, раньше? Стрелку звонка этого невидимого будильника устанавливает чувство, которое незнакомо тем, кто не служил в армии. Я назвал бы это чувство постоянным ожиданием тревоги. Ее ждешь даже тогда, когда спишь.
В подразделении, где мы проходили курс молодого матроса, я попытался однажды перехитрить эту тревогу. Еще с вечера дневальный, мой кореш, по секрету шепнул мне, что ночью, возможно, будет объявлена тревога. Учебная тревога неожиданна только для матросов. Командир же заранее планирует ночь и час, когда она обрушится на сонную казарму. В считанные минуты нужно встать, одеться, схватить автомат и замереть в строю готовым к бою. В считанные минуты! И чем их меньше, тем лучше. Даже соревнования проводят между ротами – кто быстрее поднимется и встанет в строй.
Для меня ожидаемая тревога не была первой. В том-то и дело, что на предыдущих двух или трех я уже приобрел кое-какой опытишко. Где самое слабое звено в цепи одевания? Самое слабое звено – это я теперь уяснил окончательно – в "гд". "Гд" – матросская аббревиатура названия рабочих ботинок – "грязедавы".
В этом нет ничего презрительного. Наоборот, в прочных, хотя и грубоватых на вид, ботинках нога как дома в самую распутицу, в грязь, в дождь. Даже шнурки из сыромятной кожи тоже для крепости, для непромокаемости. Но слабое звено в цепи одевания и находится как раз в шнурках – требуется немалое искусство, чтобы продеть их в дырочки и как следует завязать. А главное, нужно время, которое в момент тревоги измеряется только секундами.
Лягу в "гд", решил я. Подумаешь, одну ночь посплю не разуваясь, зато в числе первых буду в строю.
Я проснулся оттого, что в глаза ударил свет. Это дневальные. Прежде чем закричать: "Рота, подъем! Тревога!" – врубают все выключатели. Тревога очень похожа на грозу: сначала молния – вот этот свет, разом вспыхнувший во всех кубриках, потом гром – голоса дневальных. Но слова "тревога" я, наверное, но расслышал – так сладко спал, что, проснувшись, еще лежал с минуту, не открывая глаз.
– Встать! – прогремело над моим ухом. – Матрос Тимошин! Это к вам относится!
С меня как ветром сдунуло одеяло. Я приподнялся на кровати и прямо перед собой увидел мичмана. Он смотрел на меня, нет, не на меня, а на мои "гд", и с таким видом, словно перед ним были по крайней мере ихтиозавры. Я зачем-то пошевелил ботинками и тем самым как бы вывел его из оцепенения.
– Видали! – развел мичман руками, обращаясь к одетым и уже готовым к выходу матросам. – Видали рационализатора? Два наряда вне очереди за такую рационализацию!
"Тик-тик, тик-тик..." Наверное, там, где мы проходили курс молодого матроса, в меня и заложили невидимый будильник, который сейчас, на корабле, не дает сомкнуть глаз. Я смотрю в подволок (потолок по-морскому) и слушаю шебуршание волн. Корабль стоит у пирса, а все равно кажется, что он плывет, потому что море под ним ни на минуту не замирает, не останавливается. И швартовы натянуты сейчас, наверно, как струны. Это море зовет, притягивает к себе.
Где-то далеко на берегу и еще дальше, за тысячу километров по берегу, – Апрелевка. Интересно, что в эту минуту поделывают дома? Когда-нибудь изобретут телевизор в виде транзисторного приемника: включил, покрутил ручкой настройки – и вот, пожалуйста, мама хлопочет у плиты. "Мам! – скажешь ты в микрофончик. – Здравствуй! Это я. Ну, как жизнь? Ты жива еще, моя старушка? Жив и я, привет тебе, привет..."
Ничего удивительного видим же мы по телевизору космонавтов, когда они на орбите.
Впрочем, я и без телевизора могу с точностью до часа сказать, что происходит дома в данный момент. Неписаный распорядок, установленный годами. И нарушается он в исключительных случаях: кто-то приехал в гости, кто-то заболел... Если бы знали, как мне хочется снова очутиться во власти того домашнего распорядка, которым я еще недавно тяготился!
Ладно, для того чтобы увидеть родных, телевизор, допустим, не нужен. Вот был бы у меня такой, на котором два переключателя – "Лида", "Ворис". Который час? Восемь вечера? А ну, нажмем на кнопку "Лида"...
Ага! Вот она! Сумочка на пальчике, идет, не торопится. Ну-ка, ну-ка, крупный план. Что за чушь? Неужели реснички прилепила и накрасилась? И веснушек не видно запудрила. Что-то уж очень глаза у нее озоруют... И платье мини минимального. По-моему, раньше она таких не носила. Вот повернула на Комсомольскую. И тут совсем заскульптурилась, только каблучки цок-цок по асфальту. Ясное дело, прямая дорожка к Дому культуры. А там уж музыканты шпарят на электрогитарах – точь-в-точь как мушкетеры из телепередачи "Алло, мы ищем таланты!". Вообще-то они хорошо играют. Я знаю, что Лиде нравится. Бывало, пойдем на танцы, а она, сколько ни кружимся, все, как гирокомпас, направлена в одну сторону – к этим самым электрогитаристам, чтоб у них струны повыключались.
Так... Подошла к кассе. Но билета не берет. Остановилась, ждет кого-то. А это что за пижон к ней швартуется? Что-то незнакомая личность. Эх, черт, звук пропал! О чем они разговаривают? Лида повернулась к нему спиной, делает вид, что разглядывает афишу.
Значит, Лида ждет подругу. Жанну. А вот и она! Ну да, по донкихотской фигуре видно. Нет, это не Жанна. Парень! Точно, парень. И вовсе не донкихотского вида – это строчки на экране съежились. Подошел к кассе, взял билеты. Берет Лиду под руку. Не под руку, а за талию. Кто же это? И она хороша, хоть бы что, даже прислонилась. Резкость, резкость! Кто это может быть? Борис? Не он. Нет, все-таки Борис. Ну-ка, ну-ка, еще резкость! Все как в тумане – видимость ноль.
Я поворачиваюсь на другой бок. Все-таки очень хорошо, что карманные телевизоры пока не сконструированы. Не завидую я их обладателям влюбленным нашим потомкам.
Щелкнуло в динамике, словно он прокашлялся, чтобы заученно пробубнить:
– Очередной смене приготовиться на вахту! Форма одежды – четыре.
Форма четыре – это значит в бушлатах. Наверху свежо, а в кубрике духота – седьмым потом обливаюсь. И больше всего на свете я хотел бы сейчас искупаться.
Вот парадокс. Сколько я уже на флоте? Не первый день, не первый месяц, а моря, можно сказать, не ощутил. Узнал бы Борис, на смех поднял.
Поиздеваться надо мной у Бориса были все основания. У него в комнате весь сервант уставлен раковинами – эта из Хосты, эта из Коктебеля, эта из Гагры. Каникулы он проводил обычно на море. Сначала с родителями, а после на турбазу ездил один. И я балдел от зависти, когда он возвращался бронзовый, какой-то нездешний и напевал песенку о том, что "надоело говорить и спорить и любить усталые глаза". Флибустьерское море, в котором бригантина поднимает паруса, судя по всему, было моему другу Борису знакомее, чем наша мелководная речушка Малая Десна.
Борис тасовал фотокарточки, словно карты – они тоже пахли морем, – и рассказывал о своих туристских похождениях. Куда там Грину! У Грина книжная романтика, а тут полнейшая реальность.
– Вот видишь, – говорил Борис, – девочка с прической под колдунью. Мы назвали ее Ассоль. И представь себе, оборачивалась.
Да, действительно, ничего не скажешь, симпатичная. Особенно на фоне прибоя, как на открытке. Но если бы на ее месте очутилась Лида! Пожалуй, ей море даже больше к лицу.
– А это вот заштормило, – показывал Борис на другую фотографию. Баллов семь, не меньше.
Море пенилось, гривастые волны вскачь неслись к берегу, а Борис хоть бы что: стоит, грудью готовясь встретить удар. И все сказано одним крепким, как морской ветер, словом "заштормило".
Здорово... А Борис уводил своим рассказом еще дальше, в сказочный ресторанчик на высокой горе, в котором сидят на экзотических пнях, пьют вино с неимоверно романтичным названием – "Черные глаза", закусывают шашлыком и любуются лазурным горизонтом, где небо сливается с морем. И если набраться терпения, там можно подстеречь знаменитый зеленый луч, который светит к счастью...
Ну и здоров же врать, а веришь каждому слову.
А потом... Потом, когда море становилось светлее неба, наступал вечер, начинались танцы. Знойные ритмы под веерами пальм...
– Три вечера подряд, – гордо произносил Борис, я танцевал с Ассоль.
– Почему только три?
Борис помялся и многозначительно сказал:
– Увидела другой алый парус...
Да, замечательное, ни с чем не сравнимое море на фотокарточках и в рассказах привозил в Апрелевку Борис. А меня все не пускали родители, все чего-то боялись... Но в последние свободные каникулы, в канун десятого класса, я чуть было не укатил вместе с ним. Перед моими доводами, вескость которых заключалась в том, что "Борис – вон сколько, а я ни разу!", уже капитулировала мать, вот-вот должен был сдаться отец. На Курском вокзале в предварительной кассе были заказаны билеты. Но...
– Придется отложить твое море, – вдруг сказал отец, – в жизни у тебя еще много будет морей. Давай-ка подсобим на сенокосе соседу дяде Леше. Староват стал, одному не управиться. Да и тетя Лиза прихварывает.
И откатились планы за тридевять земель, за тридевять морей. Дяде Леше надо было, конечно, помочь – все-таки лучший друг семьи, из тех, что роднее родственников. В тот день, когда Борис уже поглядывал в вагонное окно на приморские пейзажи, мы ладили шалаш на лесной поляне, почему-то названный Машинной сечью.
– Не вешай носа, – сказал отец, – не прогадал, вот увидишь.
На зорьке, когда солнце еще карабкалось по веткам, чтобы взобраться на макушки дальнего леса, мы вышли втроем на поляну. На травах, набрякших росой, еще лежала сумеречность. И было так тихо, что можно было расслышать, как падают капли с листьев березы.
– Ну, начнем, – сказал отец и взмахнул косой.
Звон косы, подсекающей траву, – особый звон и слышал его лишь тот, кто держал косу в руках. Не сталь звенит, а колокольчики, васильки, ромашки перезваниваются и еще какие-то с неведомыми названиями цветы. И еще – серебряная струйка росы, стекающая по зеркальному лезвию косы.
Я косил неважно, но брал упорством, и отец, оглядываясь, видел это, улыбаясь, молчал. Он шел впереди, впечатывая следы – прочные, тяжелые, в которые так и хотелось ступить, повторить их.
– Ты смотри, красотища-то! А? – приговаривал он, оборачиваясь.
Солнце уже продралось сквозь колючие ветки ельника и глядело на нас, словно любопытствуя. Оно поднималось прямо на глазах, как огромный малиновый воздушный шар. Вот он укололся о вершину синей ели и вспыхнул. Мириадами разноцветных огоньков разбросало этот шар на поляне. Синие, рубиновые, изумрудные – на землю словно упала радуга.
– Роса горит, – сказал отец, – к хорошей погоде.
С первой электричкой приехали мать и тетя Лиза. Солнце стояло уже высоко, и теперь настала очередь ворошить ряды – они зелеными волнами тянулись через всю поляну. Мать легко переходила от валка к валку с граблями. И не разбрасывала траву, а словно расчесывала, взбивая живые пряди. Глядя, как она весело орудует граблями, будто соревнуясь с подругой, подумал о том, что для матери это не просто сенокос, тяжелая, изнурительная работа, а праздник, которого мне пока не понять.
Две недели пробыли мы на Машинной сечи. Обед варили у костра, пили ручьевую воду с комарами пополам. И я как-то забыл про Хосту. Некогда было вспоминать.
– Ну как, доволен? – спросил отец, когда мы вернулись домой.
– Хорошо, – ответил я. Но про себя подумал, что на следующее лето к морю все-таки доберусь.
И вот добрался. Море в полуметре, и того меньше, а вспомнил о сенокосе. Поистине хорошо там, где нас нет.
Первый раз мне суждено было увидеть море без пяти минут моряком. Подтянутый, будто перехваченный под тужуркой корсетом мичман с усиками (почему-то все молодые мичманы носят усики!) построил нас, призывников, на вокзале и повел, как он выразился, к месту прохождения службы. Мы шли по улицам известного – на карте возле его названия отпечатан якорек города, военно-морского порта. И мостовые, и тротуары, и дома – гранит и камень. Весь город поэтому похож на бронированный корабль. По мостовой мы шли, как по палубе.
А моря все не было и не было. Я смотрел то перед собой, вытягивая шею, потому что впереди покачивалась крупная на широких плечах голова направляющего, то заглядывал вправо и влево – нет моря: школа, магазины, какой-то завод.
– Стой! – скомандовал мичман. – Подождем, пока сведут мост.
Мы остановились у разводного моста – маленькая копия Крымского. Только он был сейчас как бы надломлен, и его половины встали дыбом. Под мостом темнел канал не шире Яузы.
– А зачем разводной?! – спросил кто-то у командира.
– Чтоб свободно проходили корабли, – сказал он, – в гавань.
Корабли... Гавань... А где же море?
– Море-то где? – не удержался я.
– Какое море? – удивился мичман. – Вот оно, за волноломом.
Я, конечно, не знал, что такое волнолом. Но спрашивать не стал – еще и тут опростоволосишься. Наверное, так называют каменную гряду, что выступает от берега и отгораживает нечто наподобие пруда. И зачем волны ломать?
Как я ни пытался разглядеть за нагромождением камней море – ничего похожего не было видно. Неужели море – вон та серая полоска, что сливается с блеклым небом? А где же прибой, о котором так восхищенно рассказывал мне Борис? Где пляж? И ни одного купальщика...
– Шагом марш! – скомандовал мичман. И добавил тише, словно пристыдил: – По сторонам не глазеть, не на экскурсии.
Расположились мы в двухэтажном краснокирпичном здании с островерхой крышей, напоминающем средневековый замок. Кто-то пустил слух, что здесь останавливался Петр I. Может, и правда, хотя вещественных доказательств даже в виде мемориальной доски не было. Но в легенду мы поверили безоговорочно. Так хотелось – вот, оказывается, откуда идет наша морская родословная. И со священным чувством причастности к подвигам русских мореходов мы ступали по плитам, которые отзывались подковчатым каблукам петровских ботфортов!
Но море! Море! Я никак не мог унять разочарование, которое так неожиданно постигло меня при самой первой встрече с морем, там, у волнолома. Вот тебе и моряк с печки на лавку бряк...
И все-таки я был теперь моряк. Да, моряк. И однажды наступил такой момент, когда – держу на спор – Борис мне позавидовал бы. Ну, если бы и не ахнул, то промолчал бы от зависти наверняка. В тот чудесный момент все на свете моря и океаны сразу оказались моими. Лично моими.
Правда, как в сказке! Мы вошли в баню кто в чем: в куртках, в свитерах, в пиджаках, а вышли – моряками. Загляденье!
Хороший мичман человек. "Вместе с паром, – говорит, – из вас сухопутные души испарились. Вот вам взамен морские!"
И каждому – но новенькой тельняшке. Тельняшка как тельняшка. Такую, в общем-то, можно купить в военторге на Калининском проспекте. И у Бориса их штук пять лежит в шкафу. Но огромная разница! Те магазинные, а эта настоящая морская. Разве сравнить!
Ты натягиваешь ее на мокрое тело, и оттого она кажется упругой, и вот уже синими полосками, словно обручами кольчуги, охвачена грудь, и мускулы – откуда только взялись! – наливаются удесятеренной силой. Будто и в самом деле вселилась в тебя новая, бесстрашная душа, которая называется морской.
Теперь очередь за робой! Слово-то какое соленое – роба. Синие комбинезонного материала брюки и рубаха. Но не просто брюки – их подпоясываешь широким черным ремнем с увесистой медной бляхой, на которой переливается якорь. И не просто рубаха – у нее вырез на груди такой, чтобы легче дышалось и еще, наверно, чтобы тельняшка была видна. По неписаным правилам – три сине-белые полоски, и не больше! Под вырезом рубахи – две пуговички. Ты берешь синий воротничок – по-матросски гюйс, забрасываешь его за плечи и пристегиваешь к этим самым пуговичкам, словно птицу за два крыла. Вот теперь ты самый красивый парень на свете – моряк! И как в песне – тебе от роду почти двадцать лет.
Наверное, девчонки на танцах не толпятся так у зеркала, как парни, только что облаченные в морскую форму.
Мичман, который все это время, пока мы переодевались, молчал, повернул к нам довольное лицо – первый раз такое довольное – и сказал:
– А теперь получите самый главный атрибут, – и показал на бескозырки.
Мы бросились разбирать две черные башни – бескозырки лежали стопкой, одна на другой – и снова затолкались у зеркала.
Да, это был, конечно, главный атрибут, мичман прав. Даже на собственном лице я вдруг обнаружил отпечаток чего-то нового, незнакомого. Лоб чуть наискось перечеркивал черный околыш, и глаза под этой чертой как бы потемнели. Но, как тогда у волнолома, кольнуло разочарование. На бескозырке не было матросской ленты.
– Это называется чумичкой, а не бескозыркой, – сказал один из всезнаек, которые – вот удивительно – всегда оказываются среди новичков.
– Кто сказал чумичка, повторить! – настороженно спросил мичман.
Никто не отозвался.
На выходе, прежде чем скомандовать "Шагом марш", мичман громко, чтобы все слышали, сказал:
– На ленту матрос имеет право после присяги. Ибо лента... – он помолчал, подбирая нужное слово, – это не что иное, как венец славы морской.
Ясное дело. К славе морской мы пока что не имели никакого отношения.
"Даже моря-то еще не видел", – подумал я и опять вспомнил волнолом.
Когда мы шли в баню, было тихо, а сейчас, только шагнули за ворота, в лицо песком швырнул ветер.
– Чумички не растеряйте! – хихикнул знакомый голосок.
Так мы и топали до самой казармы, придерживая бескозырки. Впрочем, казарма – это у солдат. У матросов она – кубрик. И полы – не полы, а палуба. И кровать не кровать, а койка. Соответственно и тумбочка называется рундуком. Из книг я давно знал, что уборная именуется гальюном. Но как-то в голову не приходило, что гальюн убирают сами матросы. По очереди. И еще бывает, вне очереди.
Что такое мыть гальюн вне очереди, я узнал в тот же день. И виноватым оказалось... море.
Чем ближе мы подходили к кубрику, тем сильнее слышался шум в сосновом лесу, который окружал дорогу. Шум нарастал с каждым шагом. Но странное дело – шумели не сосны, они, поскрипывая, мягко покачивались на ветру. А вот где-то в глубине, за ними, словно грохотали по рельсам десятки электричек. Они проносились мимо невидимой платформы, замирали и снова возвращались.
– Что это за шум такой?! – спросил я еще незнакомого мне левофлангового.
– Море штормит, – ответил он и посмотрел на меня, как на младенца. Отсюда до моря с полкилометра. За соснами не видно, а со второго этажа как на ладони...
"Море штормит! Как у Бориса на фотокарточке! И не где-нибудь за волноломом, а совсем рядом. Где же я раньше был?"
– Что-то вы идете, как на похороны, – с досадой сказал мичман. Песню бы, что ли, спели! Есть запевалы?
– Есть! – гаркнул я так, что впереди идущие недовольно оглянулись.
– Запевай! – весело приказал мичман.
– Наверх вы, товарищи, все по местам! – затянул я. – Последний парад наступает. Готовые к бою орудья стоят, на солнце зловеще сверкая. – И пока выводил во всю глотку этот куплет, лихорадочно думал только об одном: подхватят или нет. Я облегченно перевел дух, услышав, как впереди и позади раздалось еще неуверенное, но все же дружное:
– Готовые к бою орудья стоят... – Поддержали.
До кубрика нам не хватило куплетов двух. Опять пошли молча. Только левофланговый, который сказал про море, толкнул меня в бок и съехидничал:
– Тебе бы в ГАБТе выступать, а ты "Наверх, товарищи!".
Как только мичман подал команду "Разойдись!", я через три ступеньки взвился на второй этаж, чтобы взглянуть на море. Но классы, обращенные окнами в его сторону, оказались запертыми. "Ничего, – успокоил я себя, теперь-то ты, родное, никуда не денешься".
После обеда, когда мы дымили в курилке, подошел мичман. Мы сразу притихли, а он, распечатав пачку сигарет "ВТ" и положив перед нами дескать, курите, здесь я вам не командир, а товарищ, – спросил:
