Текст книги "Венок на волне"

Автор книги: Виктор Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Борь! – говорю я. – А что, если бы сегодня в апрелевском лесу появились фашистские танки? И ползут сейчас на эту траншею? А вокруг уже ни души. И танками пройдено полторы тысячи километров, а перед ними осталось лишь сорок два до Москвы. Что бы мы с тобой сделали, а, Борь?

– Фантазер же ты! – снисходительно улыбается Борька. – Разве теперь допустят, чтобы кто-то дошел до самой столицы? Если война и будет, все решат ракеты. Нажал на клавишу – и поминай как звали. Враз или города, или страны, если маленькая, нет. Военные на ракетных пультах, как на роялях, будут играть.

– Ну, а все же, – настаиваю я, – допустим.

– Нечего и допускать, – отрезает Борис, и я вижу, что мои вопросы начинают его раздражать. Как хорошо все-таки, что эта траншея старая.

...Почему я вспомнил о нашей, казалось бы, ничем не примечательной прогулке? Ах да, в этот самый момент я сел было за письмо, в котором хотел рассказать о подвиге "Стремительного". И опять ничего не клеилось. Думаю, получит Борька, прочтет и начнет прикидывать: "Кто увидел торпеду? Командир и сигнальщик? А остальные – нет? Значит, командир "Стремительного" принял единоличное решение, ни у кого не спросясь? Но те, другие, кто был в машинном отделении, в рубках, может, они не захотели бы погибать. Имел ли командир право давать в таком случае команду? Можно было бы по-другому..."

Но я не хочу, чтобы было по-другому. И хотя Борис – мой товарищ, можно сказать, кореш, я не хотел бы, чтобы в такую минуту он находился на мостике "Стремительного".

Бывает же такое – лучшие качества, свойства характера, которые так ценил в человеке, вдруг оборачиваются другой стороной. В Борисе мне больше всего нравилось его умение быть самим собой. Он мог прямо сказать учителю: "Я не выучил урока, ставьте двойку". Или задавал иногда такие вопросы, которые могли поставить в тупик преподавателя истории. В школе, подражая героям любимых книг, все мы чуть-чуть актеры. У меня, как заметил однажды Борис, не было "резко выраженной индивидуальности". Зато в нем не только мною – всеми одноклассниками отмечались черты, роднящие его с теми или иными представителями классической литературы. Как только из уст учителя было услышано новое словечко "нигилист", я сразу подумал о Борисе. Ну конечно, это он, унаследовавший через несколько поколений гены свободомыслящего интеллигента. Базаров равняется Кирьянову. Та же насмешливость взгляда, то же отрицательное отношение к традициям и обычаям. Все на поверку согласно любимой Борисом поговорке: "Русский глазам не верит, надо пощупать".

Я восхищался такой постановкой вопроса. Видимо, в Борисе мне нравилось то, чего недоставало в собственном характере.

Но странно – почему сейчас я с такой настороженностью оглядываюсь назад, как бы оценивая каждый шаг, пройденный с другом по школьной тропе?

В памяти – словно где-то сработали невидимые реле счетно-решающего устройства – вдруг вспыхивают давным-давно забытые эпизоды. Голова, конечно, не ЭВМ, но словно кто заложил туда перфокарту с новым заданием, и мечутся, мечутся токи, а решить его не могут.

С тех пор как я увидел венок, уплывающий по волнам, память усиленно копошится в прошлом, пытаясь что-то найти. Я даже во сне вижу белые астры в лагунах и... Бориса. Никакой связи. Астры, Борис, подмосковный лес. Венок на плотике, командир, Борис... Та драка. Неужели он убежал? Покинул друга? Что-то еще где-то было. А что и где?

Вспомнил! Белый Раст – подмосковная деревня.

Если, минуя памятник матросу Железняку, проехать по Дмитровскому шоссе около сорока километров и свернуть влево по указателю "Белый Раст", то можно попасть к морякам. Да, да! В этой деревне – моряки!

Я узнал ее сразу, хотя никогда здесь не был. И Борис согласился: "Белый Раст – как на картинке". Белый Раст! Нарядная, будто с интуристской открытки, церквушка на взгорке и сбегающие вниз к лощине избы с драночными крышами. Глаза моментально сличили ее с иллюстрацией из книжки про морскую пехоту, которую мы с Борисом проглотили в два приема: он на уроке химии, а я – на английском. Та же церквушка, те же дома, только на картинке по сугробистой улочке карабкались танки, подпаленно чернел снег, кустились огненные разрывы от снарядов. С автоматами наперевес в атаку шли моряки. Очень впечатляюще: на снежном фоне – черные шинели, бушлаты и ленты бескозырок вразлет. "А ну-ка, дай жизни, Калуга, ходи веселей, Кострома!" Под картинкой подпись: "Моряки 64-й отдельной морской стрелковой бригады выбивают гитлеровцев из с. Белый Раст". Мы с Борисом тогда еще не знали, что Белый Раст находится не где-то за тридевять земель, а рядом. Оказывается, туда, где, быть может, родилась наша любимая песня, можно было доехать на обычном автобусе.

Так вот ты какой, Белый Раст! Нам повезло. Кто-то проводил экскурсию, и мы сразу очутились в толпе. Человека в генеральской форме окружали женщины, ребятишки. Мужчин было мало. На генерале ордена – вся грудь как в разноцветной кольчуге. А в глазах боль.

– Вот так, – промолвил он, наверное, заканчивая свой рассказ, какими полками, дивизиями ни командовал, а перед моряками склоняю седую голову. Храбрости такой, братства такого и мужества никогда более не видел.

Рядом понуро стояла запыленная "Волга". Генерал, что-то вспомнив, через открытое стекло просунулся в машину и достал сверток.

– Вот, – сказал он, – до сих пор берегу, как память святую. Моряки подарили.

Он развернул сверток, и все увидели полосатую тельняшку.

– Здорово, – сказал я Борису, не отрывая от тельняшки глаз.

Борис молчал, наверное, тоже взволнованный увиденным. Подальше нашей толпы, как бы образуя другой круг, толпились избы.

– Чуть рассвело – рота моряков-автоматчиков ворвалась в самый центр села. В черных бушлатах шли ребята во весь рост. Немцы по ним, как по мишеням... А моряки – вперед, и падали тоже вперед...

– Не могли одеть их в маскхалаты?

Это Борис спросил. Я так и знал, что без вопроса он не обойдется.

– Одевали, сынок, – сказал генерал. – И в пехотные шинели одевали, и в полушубки, и в маскхалаты. Да как бы тебе это объяснить... У них, у моряков, душевный настрой особый. Переодели мы в приказном порядке взвод. Ладно, подчинились моряки. А пошли в атаку: "Полундра"! И маскхалаты долой. Остались все, как один, в черных бушлатах. Шапки тоже на снег полетели. Из-за пазух бескозырки. И врукопашную.

Генерал долго смотрел на избы, словно что-то искал глазами, и вдруг спросил, обращаясь к толпе:

– А где же дом? Тот, что у ветлы был?

– Сгорел... – ответила пожилая женщина. – Пушка в щепки разнесла. Она прищурилась, собирая у глаз морщинки, будто заглянула в даль пережитого. – Коль рассказывать, так и дня не хватит, а вспоминать на всю жизнь досталось.

Но вот по лицу ее будто скользнул луч солнца.

– Как бой начался – мы в подпол. Отсидели там самый грохот, вылезаю я, и ноги подкосились. Не от страха, какой там... Смотрю, морфлотец стоит наш, такой красавец собой. Пуговицы в золоте, улыбается. "Не бойся, говорит, – до свадьбы все пройдет!" И подмигнул. Тут опять стрелять начали. Мы снова спрятались. Когда уж совсем стихло, вышла я крадучись на улицу. А там немцев побитых!.. Тут я во второй раз увидела того морфлотца...

И словно тучка тенью по лицу.

– Убитый лежал морфлотец с флагом в руке. Половину белый, половину голубой флаг-то. Пароходный их, видать. – Женщина смахнула слезу и, заморгав, посмотрела на Бориса, который стоял напротив. – Такой, как ты, был морфлотец, статный из себя. Ну, может, на годок постарше.

Как позавидовал я Борису! Не только потому, что эта пожилая женщина нашла сходство с моряком. На Бориса как-то очень внимательно посмотрел генерал.

Потом мы зашли в школу. В этом кирпичном доме немцы свили пулеметное гнездо. И вели такой сильный огонь, что не поднять головы. И тогда один матрос вызвался уничтожить огневую точку. Сколько он прополз под свинцовым веером? Швырнул одну гранату, другую. Но обе – недолет, взорвались под окном. А пулемет опять хлещет по нашим бойцам. Медлить нельзя, и граната последняя. И тут все увидели, как матрос сбросил каску и надел бескозырку. Встал во весь рост и – гранатой в окно. Взрыва он уже не слышал, упал, обнимая землю.

Мы с Борисом постояли у того окна. Счастливцы ребята этой школы! В маленькой комнатушке разместили музей боевой славы. Честное слово, там до сих пор пахло порохом.

Самые дорогие экспонаты – белый флаг с голубой каймой и фляга, наполненная водой из Тихого океана. Нам разрешили подержать эту флягу в руках.

– Действительно тихоокеанская? – переспросил Борис. И по лицу было видно, что он не очень-то уверен в заправдашности этого экспоната. Небось и не соленая – из-под крана налили...

И еще в музее – везет же людям – нам показали военно-морскую форму. Белая форменка с синим воротничком, тельняшка и черные брюки клеш с настоящим, отливающим медной бляхой ремнем. В День Победы лучший из лучших учеников удостаивается чести ее надеть и встать в почетном карауле у памятника погибшим морякам.

Мы долго стояли молча – генерал, я, Борис и еще много-много народу. В центре Белого Раста, на самом взгорке, у гранитной плиты, на которой лежал якорь, настоящий судовой якорь – его привезли сюда моряки-тихоокеанцы.

Тяжелый якорь на плите. И цветы, полевые цветы – ромашки, колокольчики... На граните, как будто на застывшем клочке моря. На взгорке дул сильный ветер. И верилось, честное слово, что за лесом, за полем, только поднимись повыше, увидишь океан.

– А вы знаете, – произнесла пожилая женщина, та самая, что рассказывала нам о герое-морфлотце, – сюда прилетают чайки...

– Чайки? Не может быть! Откуда?

– Да вот они и заявились! – радостно воскликнула женщина.

Мы замерли. Из-за темно-зеленых макушек елей взметнулись четыре белых крыла. Они скользнули над полем, приблизились к нам и прошелестели над головами. Правда, две морские чайки.

– С самого Тихого океана прилетают, верно вам говорю, – сказала женщина.

– Ну вы даете, – снисходительно усмехнулся Борис. – С канала! Канал же рядом.

И все опять посмотрели на него. Нехорошо посмотрели. А генерал даже отвернулся.

Почему так настойчиво все это снова и снова лезет в голову?

7.

Меня назначили бачковым. Есть на кораблях такая нештатная, исполняемая по совместительству должность. Называется она так от слова "бачок" – это что-то в виде кастрюли для борща, каши, компота. Судя по термину, придумана эта должность лет двести назад, в эпоху парусного флота, когда бачком величали, возможно, даже тарелку. И вот в наш атомно-кибернетический век течением времени прибило эту должность в старом наименовании.

Обязанности у бачкового незамысловатые – накрыть стол для матросов (не путать с вестовым, который хозяйничает в кают-компании!) к завтраку, обеду, ужину. Принести с камбуза первое, второе и третье – в этих самых бачках, – разлить и разложить все по тарелкам, так, чтобы было не только поровну, но идентично по вкусу и калорийности – особенно когда вылавливаешь чумичкой (половником) мясо. Тут, конечно, не без симпатий, и служебное положение каждый использует по-своему. Афанасьеву я выделил-таки самый лучший, на мой взгляд, кусок. Все, конечно, обратили на подхалимаж внимание, но виду никто не подал. "Сегодня ты, а завтра я!" – обязанности бачкового матросы выполняют по очереди. Делить борщ или компот – дело нехитрое, а, скорее, даже приятное. В "бачковстве" есть другая, очень трудная процедура – это доставка борщей и супов из камбуза к столу. Особенно во время шторма. Ты сам-то по трапу еще сваливаешься мешок мешком, а кок, словно дьявол, улыбается во всю свою лоснящуюся физиономию и сует тебе в руки горячий, до краев наполненный борщом бачок. Дифферент в полградуса – и ты уже ошпарен, как грешник в преисподней. Но главная казнь впереди – тебе надо, не держась за ручки трапа, подняться по скользким ступеням, балансируя обжигающим бачком! А ступеньки вверх-вниз, вниз-вверх. Посмотрела бы в эти минуты мама родная на своего сынка-любимца, который полгода назад капризно ковырял вилкой в домашних котлетах.

Но и эти почти цирковые трюки с бачком – еще не самое тяжкое в обязанностях бачкового. После завтрака, обеда и ужина он должен вымыть посуду. До блеска! Чтоб ни единого жирового пятнышка.

Мне посуду мыть не привыкать, дома приходилось. В один бачок налил воды, пошуровал тарелками, ложками, вилками. Теперь ополоснуть и вытереть. Схватил бачок – и на камбуз. А кок воды не дает. Оказывается, "мытьевой лимит" я уже израсходовал.

– Это, – говорит кок, – тебе не в квартире, один кран "хол", другой "гор". В море каждая кружка пресной воды на учете.

– А как же, – возмутился я, – домыть посуду? Не компотом же твоим ее ополаскивать?

– При чем здесь компот? – насторожился кок.

Я ничего больше не сказал, зря обидел человека, до последней изюминки вылизали ребята кружки.

Да... Вот тебе и "гор", "хол". А кругом, между прочим, море, и воды – хоть утопись. Но морской водой палубу разве смыть, да и то не промоешь. Вытер я тарелки, сложил в шкаф для посуды и только присел на минуту, входит Афанасьев.

– Теперь, – говорит, – ты еще на шаг от салажонка удалился. Бачковой – это первый матросский чин.

Остряк! А все же приятно. Что-то вроде похвалы высказал.

– Рады стараться, ваше благородие! – шуткой на шутку ответил я Афанасьеву. И прикусил язык, потому что в эту минуту старшина открыл шкаф и загремел посудой.

Афанасьев повернулся недовольный. Достал носовой платок, вытер брезгливо руку.

– Вы что же, Тимошин, сачкануть решили? – спросил он, сразу перейдя на "вы".

Я объяснил, что не хватило воды.

– Перемыть все начисто, – приказал Афанасьев. – И воды достаньте где хотите. Через двадцать минут проверю.

Не знаю почему, но тут я вспомнил о куске мяса, который в обед положил Афанасьеву на тарелку, и мне стало не по себе.

"Достаньте где хотите!" А где? Как бы я выкрутился из этой неприятной ситуации, не знаю, но в дверь заглянул конопатый матрос. Тот самый гармонист. Его зовут Валерием. Старослужащий, последние галсы на флоте. Подслушивал, что ли, наш с Афанасьевым разговор?

– Давай, – сказал он, – бачок. Притараню воды. У меня с коком блат.

И правда – вернулся с полным бачком кипятка. Загрузил туда тарелки и так он ловко начал с ними управляться – ни дать ни взять жонглер на арене.

– Тебе что посуду мыть, что на гармошке играть, – польстил я неожиданному помощнику.

В кубрике мы разговаривали уже как старые знакомые.

– Вернемся, – вздохнул мечтательно гармонист, – пойдем в увольнение. Танцевать-то умеешь?

– Так себе, – ответил я. – Как тот танцор, которому всегда что-нибудь мешает.

– Научишься... Заведешь девчонку и сразу научишься.

– Как это "заведешь"? – Мне не понравилось это его словечко. И сразу вспомнились Лида и Борис на перроне.

– Ну, не так выразился, – улыбнулся матрос, – я хотел сказать "познакомишься", может, даже и влюбишься.

– Есть у меня, – сказал я. – Осталась...

– Что дома осталось, то другу досталось. – Матрос будто пропел эти слова, а меня они кольнули. – Все это чепуха, – убедительно и как-то отрешенно добавил он, и лицо его так погрустнело, что сразу стало меньше веснушек. – Была у меня любовь... С седьмого класса дразнили нас "тили-тили тесто, жених и невеста". На флот провожала – клялась: "Буду ждать, как Пенелопа, плыви, мой Одиссей..." А письма какие писала поэмы! А потом перестала писать. И концы в воду, как будто адрес забыла. Спасибо соседу – ввел меня в курс дела. Сообщил: "Любовь твоя уже тачку возит, друг любезный! Вышла замуж". Так что, – Валерий насмешливо взглянул мне в глаза, – это только по радио: "Вы служите, мы вас подождем..."

Странный парень. Сначала помог – обрадовал, а потом – невидимую мою рану разбередил.

– Да ты не смотри простоквашей, – хлопнул меня по плечу Валерий. Подумаешь, ну и не дождется твоя Пенелопа. На танцах – все девчонки наши, вот увидишь... А вообще тебе не повезло. И крепко не повезло... Вот я, когда выходил в первый раз, сразу нарвался на нарушителя.

Валерий на корабле человек уважаемый. Он считается заправским акустиком. "Из гармонистов всегда получаются талантливые акустики", сказал как-то командир. И эту его фразу Валерий носит с тех пор, как медаль.

– Да, полнейшая, кореш, невезуха. Вот мы в прошлый раз...

Слова "в прошлый раз" я слышал и от Афанасьева, который вступительной этой фразой поведал о случае годичной давности, и от штурманского электрика, рассказавшего историю не первой свежести. Но вот что сразу бросалось в глаза: никто из рассказчиков не выпячивал себя. В любом случае в центре эпизода оказывался Алексей Иванович.

– Так вот, – говорит Валерий, – в прошлый раз, перед твоим приходом на корабль, Афанасьев обнаружил на экране цель, и мы пошли на сближение. Сначала увидели на горизонте дым, а потом уже корабль – им оказался иностранный сейнер. Попал сразу в две неприятности. Первая: якобы случайно зашел в наши воды, а другая – пожар. Смотрим: из дверей и иллюминаторов бьет пламя. Рыбаки столпились на корме, по-своему что-то кричат. И без переводчика ясно: "Караул!" Перетащили мы их к себе на борт. Командир построил нас на палубе и спрашивает: "Кто пойдет на сейнер – шаг вперед!" Шагнули, разумеется, все. Но капитан-лейтенант взял с собой только двоих. Запустили выносной пожарный насос. Те наши трое то и дело выскакивали из отсеков, бушлаты друг на друге гасят – задымились уже. Видим, троим не управиться. Тогда командир разрешил другим добровольцам. Спасли судно... После собрал нас командир в кубрике. "Вот, – говорит, – система: вы спасли сейнер, жизнями рисковали, а капитан недоволен, страховку теперь не получит. И вообще не поймешь, кто у них за начальника". Командир сразу обратил внимание, что капитан перед одним из своих матросов в струнку вытягивается. Может, переодетый шеф разведки. Зоркий у нас командир.

– Тимошин, к командиру! – пробасил вдруг динамик.

Через минуту я был в знакомой каюте. Командир выглядел озабоченным.

– Вот что, Тимошин, – сказал он, – у нас тут прихворнул сигнальщик, подмените его на наблюдательной вахте.

Оказывается, кок затемпературил. Тот, который еще и сигнальщик. Недомогал в базе, но скрыл, не хотел оставаться на берегу.

"Очередной смене приготовиться на вахту!" Это и для нас с Валерием. Только он будет "смотреть" сквозь воду, слушать свой горизонт. А мне на мостик. "Подыши там и на мою долю", – попросил Афанасьев.

И вот я наверху. И признаться, не в восторге. Что такое наблюдатель правого борта? Древнеморской способ: сиди с биноклем и пяль глаза на воду. То ли дело экран локатора. Современность. Ни туман, ни темень не скроют нарушителя. Или вахта акустика: сидишь в наушниках в рубке, "видишь горизонт на много миль вокруг". Невидимые импульсы прошивают насквозь морскую толщу и, как посыльные, возвращаются на корабль. "Горизонт чист", – словно докладывают они, если ничего не встретили на своем пути. Но если наткнулись на корабль или подводную лодку, так "запоют", что опытному акустику ясно, кто и каким курсом торопится к нам в гости. В общем, сплошная наука и техника. А тут – бинокль, жалкий потомок подзорной трубы Колумба. Бинокль старый, в царапинах. Черная краска, когда-то лаково блестевшая на его корпусе, пооблезла, захватанная многими руками. Наверное, нарочно утиль дали: чего доброго, уронит, мол, салажонок в море. Но, приложив окуляры к глазам, я увидел, что ошибся. Сначала туманно, а потом стоило лишь чуть крутнуть на резкость, и волны, казалось, брызнули в стекла. Далекий для простого глаза горизонт теперь качнулся рядом, море как бы растеклось шире.

Мой сектор обзора оказался не так уж мал, как я представлял себе сначала. Угол в девяносто градусов – от форштевня до меня и перепендикуляром к правому борту – выглядел космически гигантским по сравнению с тем, что приводят в учебниках геометрии. Каждая сторона этого прямого угла определялась дальностью видимости моих глаз и окуляров бинокля, то есть в пять-шесть миль. На этом расстоянии мимо моего взора не имел право проскользнуть незамеченным ни один предмет: от корабля до бревна.

Пусть Афанасьев сидит и смотрит на экран локатора, с наслаждением думал я, то и дело прикладывая к глазам бинокль. Ведь если разобраться, он мне и полвахты не дал самостоятельно подежурить – торчал рядом и подстраховывал. А здесь не чей-нибудь, а мой горизонт, за который я в ответе перед командиром и всем кораблем.

Море было не больше двух баллов. Это я уже научился определять: на легком ветру как бы нехотя полоскался флаг и силился вытянуться вымпел. Зеленоватые волны бежали ровной чередой, не обгоняя и не опрокидывая друг друга. Дальше, к горизонту, они сливались в сплошную синеву, на которой изредка вспыхивали белопенные барашки.

Интересно, как выглядело море, когда со "Стремительного" заметили торпеду? Конечно, ее выдал след в воде, который бежал к борту такой маленькой смертоносной стрелой.

А эти барашки на волнах паслись мирно. Правда, бывает, напарываются корабли на мины, еще с той войны оставшиеся в море. Сорвалась когда-то в шторм такая тротиловая дура с минрепа и блуждает по морям, по волнам. Встреча с ней приятного не сулит. Хорошо, если впередсмотрящий вовремя заметит. Сколько их расстреляли из пулеметов и пушек, этих рогатых шаров смерти! Читал я и в книгах, и в кино видел. И тут мне пришла мысль, что, в общем-то, было бы даже здорово, если бы и мне попался сейчас на глаза обросший водорослями шар. "Справа по борту мина!" – крикнул бы я что есть мочи. Все выскочили бы на палубу, а она, косматая, уже возле борта. И расстреливать ее поздно. И тут командир сказал бы: "Матрос Тимошин, в воду! Отвести мину на безопасное расстояние!" Нет, командир не успел бы этого сказать. Я прыгнул бы сам и оттолкнул рогатое чудовище в сторону.

Если бы да кабы... Нет мин, их выловили другие моряки, те, что служили до нас. И здесь теперь тишь да гладь да божья благодать.

Я приставил бинокль и медленно повел взором по воображаемой дорожке – от волны к волне, от барашка к барашку, пядь за пядью просматривая свой сектор. И вдруг мне показалось, да, сначала только показалось, как в распаде волн мелькнул какой-то непонятный предмет. То ли веха, то ли торчком плывущее бревно. Плавник? Но, судя по бороздке, пенящейся следом, незнакомый предмет не просто плыл по волнам, а двигался самостоятельно.

"Справа десять перископ!" – хотел крикнуть я, но тут же одернул себя. Вот оконфузишься, засмеют. Ты что, скажут, не мог разглядеть бревно? Обернувшись, я увидел командира, который навел бинокль в том же направлении. И через секунду раздался его жесткий, властный голос:

– Справа пятнадцать! Перископ подводной лодки! Боевая тревога!

"Зевнул, – с ужасом подумал я. – Сейчас снимет с вахты – и позор!" Афанасьев рассказывал, что командир не прощает ни малейшей оплошности.

– Матрос Тимошин! – услышал я. – Усилить наблюдение.

Я приставил к глазам бинокль и от волнения долго не мог настроить резкость. Перед глазами туманно мельтешили волны.

А по трапу уже загремели каблуки. Посты докладывали о готовности:

– Первый боевой пост к бою готов!

– Второй боевой пост к бою готов!

Но почему боевая тревога? Почему "к бою"? Ведь подводная лодка, наверно, наша, советская.

И в этот момент послышались ровные, будто метрономом отчеканенные, фразы:

– На постах! Говорит командир. Вдоль границы наших территориальных вод следует подводная лодка НАТО. Боевая готовность...

Боевая готовность! Значит, в любую секунду можно услышать команду "Пли!". Значит, в любое мгновение сам ожидай удара. Я заметил, как командир сжал руками поручни.

Сейчас каждый маховичок, каждый рычаг управления на корабле был крепко стиснут десятками матросских рук. Десятки глаз впились в приборы, ожидая командирского слова.

Я представил, как напрягались сейчас и Афанасьев и Валерий, который должен держать подводную лодку в "контакте".

Чья все-таки лодка? По перископу не узнаешь. Вот так же когда-то смотрели на перископ командир и сигнальщик "Стремительного".

Под грозным взором перископа я вдруг ощутил себя шестикратно увеличенным и потому беспомощным и беззащитным. "Самое неприятное, вспомнились чьи-то слова, – увидеть рядом перископ. Ты видишь только эту чертову трубку, а она всего тебя от пяток до макушки. И может, в эту самую минуту тебе в бок уже выпущена торпеда".

– Дистанция? Пеленг? – поминутно запрашивал командир штурмана.

Подводная лодка шла вдоль пограничной линии, не меняя курса. Но стоило ей пересечь эту невидимую запретную черту...

"А вообще-то... – думал я, и от этой мысли у меня шевельнулись волосы под бескозыркой. – Вообще-то ей раз плюнуть, чтобы потопить наш сторожевик. Выпустит торпеду, и напрасно старушка ждет сына домой, ни за понюх табаку пойдешь ко дну. Вот "Стремительный" – другое дело. Тот хоть заслонил теплоход.

Да, ты можешь погибнуть, – заговорил, как бы вступая в спор, другой внутренний голос. – Не ты первый, не ты последний. Но с антенны твоего корабля уже слетели в эфир сигналы опасности. И по всему флоту, охраняющему эти воды, объявлена боевая готовность. Десятки наблюдательных станций ни на одну секунду не сводят сейчас глаз с подводной лодки, что акулой метнулась к нашей границе. Но первое "Пли!" произнесешь все же ты, дозорный моря".

– Пеленг, дистанция... – повторял штурман, не выпуская перископ из пеленгатора.

Наш корабль и подводная лодка шли строго параллельными курсами. И если бы не борозды от форштевня и не бурун за перископом, можно было подумать, что мы стоим на месте.

– Цель отклоняется, – произнес штурман.

Теперь уже и я увидел, как перископ повернул вправо в сторону нейтральных вод. И вдруг скрылся.

– Держать контакт с целью! – Это командир уже только гидроакустикам. Теперь лишь они способны следить за лодкой.

Много звуков у моря, но шорох крадущейся лодки они различат сразу. И еще долго будут слушать удаляющиеся "шаги" чужой субмарины.

Командир вытер взмокший лоб и сказал как-то очень буднично:

– Восвояси пошла, нахалка.

Когда я передавал вахту другому матросу, он взял бинокль и удивленно поднял брови:

– Ишь горячий какой! Ты его, случайно, не за пазухой держал?

В кубрике возле боевого листка – и кто только успел выпустить! – уже торчало несколько матросов. Я подошел и сразу увидел свою фамилию. "Поздравляем с отличным несением вахты матросов Тимошина и Рязайкина". Рязайкин – это гидроакустик Валерий, с которым мы одновременно начали сегодня вахту. "А за что меня-то? – удивился я. – Ведь по всем правилам мне полагался фитиль".

– А ты молодой, да ранний! – хлопнул меня по плечу незнакомый матрос с лоснящимся от пота лицом. По мазутным подтекам под глазами и на щеках я догадался, что это машинист из БЧ-5. Откуда ему-то знать про мою вахту наверху?

Наверное, я покраснел, потому что почувствовал себя так, словно стою на трибуне и меня разглядывают сотни глаз. Такое чувство неловкости я испытал однажды, когда сгоряча решился выступить на Комсомольском собрании. Пока сидел в предпоследнем ряду, накипели вроде бы складные слова, а вышел – и язык проглотил.

В таком состоянии – как будто со всеми вместе, как все, и в то же время поминутно на виду у всех – я пребываю с тех пор, как ступил по трапу на корабль. А сейчас ощутил это особенно.

Незнакомый матрос нацедил из бачка кружку воды и, выпив залпом, подставил ее снова. Он стоял ко мне боком, и я видел, как ходуном ходил на шее кадык, когда матрос пил. Что-то знакомое почудилось мне в повороте головы, в надорванном разрезе тельняшки, в темных, закрученных на концах колечками лентах бескозырки, ниспадающих на широкую спину. Вспомнил! Картинка из книжки про морскую пехоту. Впервые за все время с тех пор, как надел морскую тельняшку и подпоясался широким черным ремнем с золотистой бляхой, я вдруг увидел себя матросом. Человеком, состоящим с морской братией в кровном родстве.

И далекими и мелкими, как в перевернутый бинокль, показались мне споры с Борькой у старой траншеи. Интересно, что он делает сейчас? Вообще, чем он занимался в ту минуту, в тот час,

когда матрос из БЧ-5 задыхался в африканской жаре машинного отделения, оглохший от неистового перестука двигателей;

когда впередсмотрящий, продрогший и промокший до костей, прирос к палубе и до рези в глазах вглядывался в перекаты волн;

когда Афанасьев в каморке радиорубки до боли тер виски, чтобы не задремать на вахте, которая была бессменной почти сутки;

когда весь наш корабль после бессонной ночи снова выходил на линию дозора.

Интересно, что делал Борька в ту минуту, когда матросы услышали сигнал боевой тревоги? А ведь они и Борька – ровесники, считай, близнецы у матери-Родины. Одновременно крикнули "уа-уа", переступили порожек детсада, школы. А потом вот перед самой казармой Борис взял и отвернул в сторону, чтобы срезать угол в жизни, в биографии. А почему же на головы его ровесников должно упасть больше снега и дождя? И почему на их долю придется больше тревожных, бессонных ночей?

Эти свои соображения я выложил перед Афанасьевым, только в другом, сокращенном виде.

– Как ты думаешь? – спросил я его. – Что выгадывают ребята, которые увильнули от службы?

– Проблемы нет, – добродушно сказал Афанасьев, – таких у нас раз-два и обчелся.

– Ну, а те, из этих "раз-два"?

Афанасьев задумался и ответил вопросом:

– Что такое локсодромия, знаешь?

По основам навигации, азы которой мы освоили еще на берегу, я знал, что локсодромия – это линия на земной поверхности, пересекающая все меридианы под одним и тем же углом.

– При чем тут локсодромия? – спросил я.

– А при том, – пояснил Афанасьев, – что на карте, составленной в специальной проекции, эта самая локсодромия изображается прямой линией. А Земля-то круглая... Смекаешь? Вот тем самым, которых "раз-два", кажется, что в жизни, чтобы достичь цели, они дуют по прямой, а на самом деле истинное расстояние куда больше. На самом деле – по кривой получается...

8.

Наш корабль возвращался в базу. Здесь, в своих водах, море как-то подомашнело. Мы с Валерием стояли на верхней палубе и смотрели на горизонт. Нет, поговорка не права, не море красиво с берега, берег красив с моря. Особенно если долгое время лишь волны да ветер вокруг.

Море... Море... Море... "Всюду, куда только достанет взгляд, живая, пенящаяся равнина". Так пишут в книгах. Нет, море не широкое, оно – круглое. С палубы отчетливо видишь, как поката наша Земля. Был бы не острым киль, так и покатились бы, заскользили в сторону, словно на санях по разъезженной дороге. Сколько отсюда до Москвы, если добираться до нее водным путем на нашем эскаэре? В шлюзы вошли бы запросто. И по Москве-реке до Парка культуры. Или отшвартовались бы у Каменного моста. Оттуда до старого здания МГУ рукой подать. Здравия желаю, товарищ декан! Так, мол, и так – прибыл доложить, что за время нашего дозора никаких особых происшествий не случилось, можете спокойно учить будущих журналистов. А мы постоим на вахте. И за некоторых других постоим – под ветром, под дождем, не сахарные, не размокнем.