Текст книги "Последний бобр"

Автор книги: Виктор Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

II. Дуб в парке

Голубой и зеленый – два самых ярких цвета весны. Раздельны и слитны земля и небо, но рассекая два цвета, будто трещина в пространстве, – дуб. Вскинув руки к небу, стоит задумчив. То изрекает, то шепчет, то вещает.

– «Гляжу на дуб уединенный и мыслю, патриарх лесов переживет мой век забвенный, как пережил он век отцов».

– Позвольте не согласиться с вами. Вы дотронулись до меня и высказали мысль, что прикоснулись чуть ли не к вечности. Так ли это? Живое не может быть вечным. Даже неживое подвержено смерти, праху, забвению. Над всем властвует Время. А мое время уже иссушило меня, и конец близок. Меня еще пытаются поддержать. Видите железные заплаты на стволе – это люди стараются продлить время моей старости. Но, как я уже сказал, вечного ничего нет!

– Я произнес стихи великого русского поэта только потому, что ваша жизнь продолжительнее человеческой и нам, людям, кажется почти вечной.

– Вам не следует завидовать нам. Мы, как и вы, страдаем от холода и зноя, подвержены болезням, чувствуем боль и страх. Мы также смертны.

На расстоянии в половину моего ствола жил мой брат-близнец. Мы так долго с ним жили на этой земле, что перестали считать, сколько поколений деревьев сменилось за это время. А где сейчас он? Где шумливый, никогда не унывающий клен, с которым мы дружили половину нашей жизни? А где две подружки сосны, что стояли у веранды Белого дома и всегда казались мне юными? Остался я один.

– И все же, как предполагают ученые, вам пятьсот лет. Я вижу, что на ветвях ваших набухают почки и скоро появятся листья. Значит, вопреки безжалостному Времени, вы продолжаете жить.

– Не вопреки, а согласно. Время нельзя почувствовать и остановить, но мы, деревья, по-своему запоминаем его. Когда острые зубы пилы вопьются в мое мертвое тело и распилят полусгнивший ствол, люди все-таки смогут точно определить мой возраст, прочитают, как я жил, какими болезнями болел, что испытывал, определят, был ли год моей зрелости дождливым или засушливым. Это все записано на моих кольцах. Но как только я усну, исчезнет навсегда память о когда-то могучем девственном лесе.

– Вы родились в лесу?

– Сейчас, конечно, трудно поверить, что на том самом месте, где стоим вы и я, был лес, а вернее священная дубрава. Вот что может сотворить Время. Не сдвинув мой ствол ни на пядь, оно перенесло меня из леса в парк.

– Почему дубрава? Ведь сейчас в парке только сто семьдесят дубов. Деревьев здесь более пяти тысяч: и липа, и ясень, и клен, и береза, и ольха, и ель, и сосна, и пихта, и кедр, и много других. И почему дубрава священная?

– Это придумали не мы, а люди. В пору моего детства люди еще поклонялись нам. Особенно вековым деревьям. По преданию, жил здесь когда-то дуб в возрасте трех тысяч лет. Это наш предок, родоначальник дубравы. Рядом с ним жили деревья, которых Время перенесло далеко на Юг, и животные, останки которых можно найти только на Севере. Люди проводили здесь праздники и хоронили своих близких. Разве вы не видите холмы, они вокруг вас. В них лежат венто, так называли они себя. Это ваши предки, кровь которых питает ваше тело, как сок наши стволы.

– Венто-венеды-вятичи. Действительно, так называли древних людей. Они жили в землянках крупными родовыми семьями, занимались скотоводством, а селились в местах, которые естественно создавали лесные крепости. Платили дань вначале хазарам, а потом киевскому князю Святославу. Но с четырнадцатого века о них не упоминает ни одна летопись. Зато в истории сказано: кривичи в соединении с новгородскими славянами и вятичами с частью родимичей и северян образовали великороссов. Так вот они могильники – свидетели столетий. И в Горках, в парке. А вы говорите, что все подвержено праху…

– Я бы добавил – молчаливые жалкие остатки, уцелевшие благодаря лесу. А дубравы уже нет. Когда люди решили, что боги теперь живут не на земле, а на небе, они стали уничтожать все вокруг, главное – живое, в том числе и самих себя. Изводили лес, строили и уничтожали построенное. Месяцами гарь окутывала округу. То выжигали лес под пастбища, строили дома, то приходил иноземец и палил все подряд. Медленно гибла и священная дубрава. Вначале пугающие удары о стволы, стоны деревьев мы слышали издали. Но все настойчивее и безжалостнее приближался к нам топор. Тысячами строили телеги и плоты, на которых куда-то везли камень. И уже тогда я понял, что самый главный враг леса не болезни, не буреломы, а человек.

– Трудно возразить. Но человек был и созидателем. Вы говорите о камне. Так вот, в получасе ходьбы отсюда находятся подземные каменоломни, многокилометровые Съяновские пещеры. Они созданы каторжным трудом человека. Отсюда по реке Пахре, а потом по Москве на плотах, санях везли камень во все края Московского княжества. Москва – город вятичей. Первый Кремль был построен в четырнадцатом веке при Дмитрии Донском из съяновского камня. Из него же строилась Китайгородская стена, а в шестнадцатом веке – Белый город. Все церкви, храмы, монастыри на юге Московского княжества возведены вятичами из этого камня. Выходит, что отсюда и поднималось каменное сердце России.

– Разве это может успокоить нас? Когда мы потеряли священность, то оказались совершенно беспомощны. Любое живое существо способно защищаться: лапами, зубами, клювом, в конце концов – бегством или полетом. Мы же прикованы к одному-единственному месту – месту нашего рождения и нашей смерти.

– Я думаю, в том и мудрость Природы, что она лишила деревья самозащиты, что наделила их нужными миру свойствами: снабжать пищей, создавать тепло, прохладу, красоту, сохранять землю и источники, одним словом, быть щедрыми. Если бы деревья родились способными защищаться, то жизнь всего остального живого мира просто не началась бы.

– Выходит, что и не может быть такой силы, которая защищала бы и оберегала нас?

– Есть. Но, чтобы стать всеобщей, она еще крайне слаба. Вместо священности деревьев должно прийти великое сознание людей.

– Сознание? Откуда оно может взяться, если его нет до сих пор. Все, что вы видите вокруг, – это уже не лес, это его жалкое подобие. Потому и называется парком.

– Создание парков – искусство. И человек в этом преуспел. Чаще всего они рождаются из искусственных насаждений, когда от природы требуется не только польза материальная, но и удовлетворение от красоты. Когда лес в сочетании с полями, прудами, тропинками, водопадами создает особое настроение.

– Неужели всерьез можно равнять дикую природу с искусственной? Вы только задумайтесь: была дубрава, а сейчас парк! И я остался единственным свидетелем этого безумного создания людей… Когда рядом со мной рубили дубы, чтобы поставить этот Белый дом и другие постройки, уничтожили многих свидетелей былого величия леса. Хозяйничала здесь барыня, и все восторгались: «Ах, какие просторы открываются любопытному взору!» А вековечные деревья священной дубравы стонали и падали. Потом жил здесь генерал. Долго он владел этим лесом и имением. Часто стоял вот тут, думал о чем-то, писал стихи гусиным пером. Не его ли стихи вы читали? Я слышал, как о нем говорили: герой войны, смел и разумен.

– Я знаю, о ком вы говорите. Генерал Писарев действительно обладал многими достоинствами: в чине полковника участвовал в Бородинском сражении, командовал тремя гренадерскими полками: Киевским, Таврическим и графа Аракчеева. Он с боями прошел всю Европу, награжден многими орденами. Одно время возглавлял общество любителей российской словесности, был академиком, написал пять книг, но, увы, не стал великим русским поэтом.

– Так вот этот просвещенный генерал также рубил деревья, потому что у него был «прожект» – превратить этот лес в парк. А потом у всех владельцев, даже чином поменьше, у всех у них были «прожекты». Но ни у одного не проявилось то самое «сознание». Хотя… было такое время, когда показалось мне, что можно возродить дубраву. Был владелец, уже пос-сле генерала, который приезжал сюда только охотиться. Но что творилось здесь! Свободные участки леса стали занимать ловкие проходимцы-осины, тут и там засветились наглые стволы берез, липа, черемуха, рябина, вяз, даже приблудные сосны и ели стали селиться здесь. И тогда я понял, хотя жива еще целая колония моих собратьев, ни климат, ни земля не в состоянии возродить былое царство дубов. Вот о чем я глубоко скорблю.

– Я понял. Вы печалитесь о том, что истощается дикая природа и что уже никогда не восстановить ее.

– Истощается и изводится. Даже тот лес, что вырос на месте дубравы, не щадил человек. Предполагаю, что появилась и новая порода людей, которая стремится все переделать, перекроить, поменять местами. Новый хозяин, от которого пахло, как от целой клумбы цветов, также прибыл в Горки со своим «прожектом». Здесь ему казалось все не так: дом – убогий сарай, дороги узки, березы кривы, дубы безобразны, липы не на своем месте. И началось – рубил одни деревья, привозил и сажал другие, а сажал все по линеечке. Но даже не задумался, сколько же извел собственного леса! Другой хозяин забыл о «прожекте» предыдущего – стал разводить сады, следующий строил дома для дачников. Последняя хозяйка тоже имела свой «прожект». Ей очень хотелось владеть имением не хуже графского. Собирала вокруг себя людей-специалистов, и те советовали, как переделать то, что уже было сделано. К дому пристроила зимний сад, веранду, поставила беседки, выкопала новый пруд, очистила лес. Да какой это лес? Парк.

– И все же надо признать, что ей удалось создать неплохой парк.

– Может быть, я настолько стар, что уже не понимаю вас. Скажите мне, где говорливая нежная речка Туровка, что по утрам будила меня? Затерялась где-то? Вместо нее пруд. А ведь названа она в честь гордых и сильных козлов-туров, что приходили сюда пить чистейшую воду. Где олени и лоси, медведи, лисы и зайцы! Где стада кабанов, что заходили в дубраву полакомиться свежими желудями? Молчите? А это ведь дело рук человеческих. Здесь, в Горках, я встретил только одного человека [В 1918–1924 гг. в Горках жил, работал, лечился В. И. Ленин. 14 июля 1920 г. для растопки была спилена ель. По распоряжению В. И. Ленина комендант Горок был за это наказан], который глянул на дерево, как на собрата в общем круговороте жизни.

– Так это и есть великое сознание человека!

Я догадываюсь, кто это мог быть. Это действительно необыкновенный человек.

– С виду не скажешь. Невысокий, с усами и бородкой, в кепочке. Любил прогуливаться здесь, останавливался возле меня, шутил насчет Вечности, подбадривал. Иногда сидел на скамеечке напротив, разложив бумаги, писал, что-то бормотал вслух, вскидывал голову и глядел на меня прищуренными хитрыми глазами. До сих пор жалею, что не поговорил с ним. Особенно после одного случая… Стук топора или визг пилы слышно далеко. И только по звуку я понял, что опять губят здоровое дерево. Мне не привыкать. Но я впервые видел, как возмущен был этот человек, как искренне он переживал гибель всего лишь одного дерева! Сам слышал, как распекал он виновного: «Ты здесь ни одного дерева не посадил, а пилить-то пилишь!» Ходил дотемна на террасе и никак не мог успокоиться. Жаль, конечно, что так и не успел поговорить с ним. Живое не может быть вечным…

Смешались, канули в небытие два ярких цвета весны – зеленый и голубой. Сумерки. В мольбе ли, в напутствии вскинул руки свидетель столетий – дуб. Безжалостно рушит, уносит с собой все живое Время. Не зная, что рядом спиралью несется Память!

III. Сосна в огороде

Вы удивляетесь, почему я одна? А если бы я была не одна, разве вы обратили бы на меня внимание?

Я красива? Безусловно. Но главное – я здорова. Здоровье в наше время самое большое богатство. Я самостоятельна. Это тоже немаловажно. Да, мне повезло, что я родилась здесь, в Горках, на песчаном холме. Выросла из здорового семени, ведь родительница моя прожила около двухсот лет. Это тоже что-нибудь значит. И потом, у меня крепкие корни. Рядом нет ни одного дерева, которое питалось бы соками земли в ущерб мне.

Говорят, что сосны должны жить в лесу, бору, так сказать, в общей семье, но, как видите, мне и одной неплохо. Огороды? А что огороды, они мне не мешают. Здесь растут стебелёчки с жалкой корневой системой, и я считаю, они должны быть благодарны мне за то, что землю их не размывает дождь и не уносит ветер.

У меня пышная шатровая крона. Такой действительно ни у кого нет, по крайней мере, у нас в районе. Недавно я цвела в первый раз. Но это между нами. Не каждая сосна расскажет вам откровенно. Мои чувства обнажились. Каждое прикосновение насекомых я переживала остро и сладостно. Вам этого не понять. Люди буквально столбенели, видя красные почки среди вечнозеленой хвои. По-моему, я подарила им еще один праздник.

Вы же обратили внимание, что я вся на виду. Не в пример тем двум соснам, что живут через дорогу. Разве это сосны? Всю жизнь они борются за место под солнцем. Их окружают плодовые деревья. Рядом гаражи. Земля, на которой они выросли, бывшая свалка щебня и бетона. В сорок лет они выглядят хуже, чем выглядела моя мать в сто сорок. Борьба за жизнь их изнурила. Они еще ни разу не цвели. И зацветут ли? В этом возрасте они уже больны. Приглядитесь повнимательнее к их стволам. Уже сейчас иссушают и губят их стволовые вредители – усачи и златки, а кора в морщинах и глубоких трещинах. Можно им посочувствовать и пожалеть их, но помочь нельзя.

…Нет, я не скучаю. У меня есть старые и верные друзья. Например, скворец. Как только он возвращается из дальних стран, его просто не наслушаешься. Сколько же он знает! Говорит на разных птичьих языках. Сядет вон на ту, самую изящную мою лапу и рассказывает, поет, свистит.

Нет, конечно, и он не без недостатков. Как и местные жители. Вот уже много лет повторяет одну и ту же шутку. Жители, встречая друг друга на огороде, спрашивают: «Что, вкалываешь?» И, услышав в ответ: «Вкалываю!», шутят: «Ну и вкалывай». Потом смеются.

А что проделывает скворец? Увидит Шарика (это собака местного хозяина, довольно примитивная особа, вечно мочит меня пахучей жидкостью) и начинает лаять. Да, да, он умеет и лаять! Шарик крутит головой, не понимая, кто на него лает. Потом начинает лаять сам. и до тех пор, пока не охрипнет. Смешно? Нет. Уже порядком надоевшая шутка.

Часто ко мне прилетает приятельница, если так можно ее назвать. Вечно каркает, вечно недовольна и поливает всех грязью. А сама, между нами говоря, плутовка и воришка.

Чего только она не развешивает по моим веткам! Я, конечно, молчу. А вот правдолюбец-скворец как ни стыдит ее, как только ни дразнит, с вороны как с гуся вода.

Но ближе всех мне «непутевый». Так хозяйка дачи называет своего мужа. Когда он огород поливает, меня никогда не забудет. На работу идет, обязательно рукой погладит. Бывало, накричатся они с хозяйкой в доме, он ко мне. Обхватит руками и плачет о загубленном таланте. Так горько плачет, что и у меня смола слезинкой катится. А возьмет гармошку, упрется спиной в мой ствол и запоет. Далеко слышна песня эта. Потом замолкнет. Долго сидит тихо, пока хозяйка не выйдет и не позовет: «Не подох ли ты там, непутевый?»

Когда я была молода, ствол мой был тонок и высок, а хвоя нежна. Сейчас, правда, я немного располнела, но по-прежнему стройна. Не то что водонапорная башня напротив. На нее надели колпак, а она уже думает, что приобрела крону. Наивна, как все провинциалки. Я же себе истинную цену знаю. Недаром с высоты я вижу все: и сокола парящего, и мышь бегущую, и змея ползучего. Ведь я живу стоя!

ЗЕМЛЯ

Кисет – это небольшой вышитый мешочек, в котором хранят табак. Вот уже много лет висит он у Егора Егорыча над верстаком в сарае рядом с мисками, ковшами, ложками, мастерски выточенными из дерева. И я ни разу не видел, чтобы дед Егор пользовался им. Трубку свою он набивает табаком, который хранит в коробке из-под грузинского чая. А сегодня я вновь обратил внимание на кисет из-за Юрки.

Кот любит лежать на верхней полке прямо над рабочим столом, слушать разговоры хозяина и следить за его работой. Но Юрка категорически не выносит посторонних лиц. Как только я появился и поздоровался, кот тут же слетел с полки и, видимо, хвостом задел кисет. Кисет закачался.

– Осторожно, басурман, – выругался дед и придержал мешочек руками.

– Давно хотел спросить, – сказал я, – что это у вас, Егор Егорыч, в кисете?

– Земля, – отвечает он. – Наша подмосковная, а точнее, горкинская.

Удивился я. Зачем, думаю, прятать ее в кисет, если живешь на этой земле долгие годы и она всюду у тебя под ногами. Нагнись, возьми горсть этой земли, полюбуйся, если тебе так уж необходимо. Но дед Егор словно угадал мои мысли.

– Для некоторых это просто земля, – задумчиво говорит он, – а для меня родная. Родился здесь, тружусь и живу вот уже, слава богу, девятый десяток. Сколько я перевидел стран – всюду земля… Но не моя. Еще в первую империалистическую у кого на груди медальон или крестик, а у меня кисет этот с землей. Мне его мать на шею повесила. Меньшой я у нее был. В примету верила. И гляди… Чего я только в войну эту не пережил: и тонул, и у немца в плену побывал, в тридцатые Беломорканал строил, а в последнюю Отечественную как помучился! Пять раз зашивали. Куда только судьба меня не бросала! Все выдюжил! И каждый раз возвращался сюда. А вернешься – тоску и хворь как рукой снимет. В чем здесь секрет, не сразу скажешь. Особая, что ль? Может, климат подходящий, может, природа: лес, зверь, птица. Может, воздух иной, вода привычна, небо глубже, дожди чище, снег белее. Может, все, вместе взятое, но только единое скажу – держит земля. – Егор Егорыч запыхтел своей трубкой. – Вот погляди. Видишь корень, я из него фигуру делаю. Осина. Она вон тут за окном росла. Ей лет шестьдесят, а может, более было. Одряхлела совсем, почти до земли склонилась, а корни упасть не давали. Так вот и человек. Он тоже корнями живет. А земля держит их. Смекнул теперь, что ли?

– Смекнул, – ответил я.

…Лежит огромная всхолмленная земля в голубой дымке, колосится рожь и серебрится лентой река Пахра. В белом цвете сады, шумят сосновые и березовые рощи, поют птицы. Лес манит к себе богатством запахов и красок. И вот так, незаметно, по крупице, впитываешь в себя красоту этой земли. А может быть, и я уже невольно врос в нее всеми корнями?