Текст книги "Держи хвост морковкой! (СИ)"

Автор книги: Виктор Плотицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Свои истории Саша вспоминал ассоциативно. Как-то О.А. высказал недовольство качеством перевода в лежащем на коленях детективном романе. Саша тут же откликнулся:

– С ребятами как-то был в Москве, там одни козлы предложили порнуху катать. Фильм фээргэшный, полное говно: обычное, типичное, никем не победимое... Но трахаются на каждой секунде. Напечатали афиши –«Суперэротика!» – и в Курскую губернию, потом Орел, Белгород, короче, весь регион. Видеосалоны, червонец с носа. А фильм не дублированный, на немецком языке. Там, в основном, переживания героини – лежит с одним, вспоминает о другом, что-то говорит, если рот не занят. В общем, надо брать переводчика. С собой его таскать невыгодно, у нас и так три человека. Я сам этот суперсекс уже наизусть выучил, но я за кассой слежу, а то надуют, а еще двое носятся по салонам, договариваются, чтоб ни минуты простоя. И всем надо дать материальную заинтересованность, да еще козлам из Москвы отстегнуть. Переводчика ищем на месте, экономим. В Орле наняли одного паренька, работать готов за харчи, и фамилия подходящая – Захарченко. Немецкий он, вроде, знает, но с голоса переводить боится. Я ему объясняю: в салоне немцев нет, говорит она «любимый» или в жопу посылает – без разницы. Никто проверять не будет. Главное, не молчи. Не успел перевести – говори, что в голову взбредет. Уломал. А в фильме, когда они в постели кувыркаются, в самый ответственный момент в комнату вбегает собака, ньюфаундленд, он героиню тоже раньше трахал и теперь вроде как ревнует. Парень наш первый раз картину видит и на этой сцене растерялся. Собака лает, а он переводит: «Гав! Гав!» Так самое интересное – зрители не поняли! Даже не смеялись.

Пока мы переживали услышанное, Саша сходу переключился на другую историю. Тоже с поучительным лингвистическим уклоном.

– Был в Тбилиси. Интересный, надо сказать город. Народ гостеприимный, но со своими понятиями о культуре поведения. Я со знакомым туда ездил. У вас, кстати, познакомился, в тогдашнем Ленинграде. Около метро «Петроградская», в подземном переходе. Иду, смотрю – стоит грузин с цветами и зазывно кричит: «Свэжий кал! Свэжий кал!» Это он каллы продавал. Познакомились, разговорились. Его Теймураз зовут, можно Тимур. Красивое имя, высокая честь. Шнобель, как у пеликана. Тимур меня к себе позвал помочь ему цветы доставить. Их чемоданами возят на самолетах. Я и не знал, что у нас такие чемоданы выпускают, метра два на полтора, не вру! С цветами-то он, правда, легкий… Приехали, то да се, молодое грузинское вино, шашлык, зелень, мужской разговор. Весь день носимся с пьянки на гулянку. Один раз спустились в метро. Народу тьма. Еле пробились в вагон, меня к дверям прижали – не повернуться. Не вздохнуть, не пукнуть. Вдруг посреди перегона электричка – бац! – останавливается. Шеф по трансляции что-то говорит на родном языке и резко открывает двери. Я чуть в туннель не вылетел, еле удержался за жопу Теймураза. Прилип к ней, как пидор. Грузины вокруг понимающе молчат. Потом двери закрываются, шеф опять что-то объявил, и поехали дальше. Я у Тимура спрашиваю: «Что он сказал-то?» – «А он говорит – нэ прислоняйтысь к двэрям!»

Мы с О.А. жадно внимали. Молчаливый шофер недоверчиво кивал головой. А Саша уже был заряжен на новое транспортное воспоминание:

– Ехал в трамвае. На передней скамейке сидит морячок-лейтенант. Видно, что недавно из училища. Форма новенькая, на лице, кроме идиотской улыбки, свежеотпущенные усики и бакенбарды. Работает под крутого морского волка. Он якобы не замечает, что вокруг народ толкается. Он смотрит в окно. В голубые дали. Он чувствует себя моряком, красивым сам собою. От ушей и до хвоста. На остановке входят женщина с ребенком, пробиваются к окну, в которое смотрит этот мудаковатый лейтенант, и с намеком стоят у него над душой. Он как бы очнулся от мечтательности, пытается встать и уступить место: «Садитесь, пожалуйста!» Женщина вежливо отказывается: «Ах нет, что вы!» Он тогда предлагает: Давайте я вашу дочку на колени посажу». Девочка влезает грязными подошвами на новую лейтенантскую форму и тянется руками к его засратым жидким бакенбардам. Ей интересно их потеребить. Морячок, конечно, балдеет от такого внимания и ласково спрашивает: «У твоего папы тоже такие волосики?» – «Нет, – говорит девочка, – у мамы на писе такие». Ну, конечно, полный елдец!

Так что в дороге, благодаря Сашиным усилиям, мы скучали редко. Нас обогащал чужой опыт. Мы неудержимо росли над собой.

8.

Ну, еще бы!

В.И. Ленин, ПСС, т. 21 с. 302

– Приехали! – вздохнул шофер. Это было его второе слово за всю дорогу. Первое он сказал при отправке: «Поехали!»

Мы выбрались из атобуса. Клуб был обычный, деревенский, каких много. Они похожи, как близнецы. Одноэтажное деревянное здание с большим фойе, куда выносят радиолу для дискотеки. В фойе стояли будущие зрители. С нами их стало больше ровно вдвое.

– Так, – сказал Саша. – Встречают по одежке, провожают по платежке.

И пошел ругаться с завклубом. О.А. потрусил на водопой к большому эмалированному баку. Второе коммунальное удобство, предназначенное для прямо противоположных целей, размещалось на улице. Отсутствие в нем дверей легко объяснялось остаточным принципом финансирования объектов культуры.

Я потоптался у входа и вынул сигареты.

– Все нормально, – выскочил Саша. – Народ будет. Они не знали, приедем мы или нет. Сейчас засылаем гонцов по деревне, через полчаса начнем. Товарищи! – возвысил он голос. – Прошу покупать билеты!

Года три назад, в Архангельской области, мы работали на кассу. Аренду клуба оплатили заранее, надеясь на выручку. Могли, кстати, и пролететь – дорога и гостиница были за наш счет. Расклеили афиши, прошлись по поселку, завлекая народ. Билеты стоили два пятьдесят.

Вечером к клубу потянулись зрители. Мы независимо курили на крыльце. Пародист Игорь Константинов сдержанно комментировал:

– Два пятьдесят. Еще два пятьдесят. Еще два пятьдесят. Два по два пятьдесят.

Держась за руки, заглянули на огонек четыре девушки-старшеклассницы, одна другой краше. Игорь восхищенно прошептал:

– Какой червонец прошел!

А вообще сельский труженик прижимист. Лучше, когда выступление безналичкой оплачивает совхоз. Тогда каждый индивидуум имеет возможность приобщиться к искусству бескорыстно. То есть даром. В смысле – на халяву. Тогда зал будет полон.

Сегодня, конечно, наберется едва ли половина. Хотя мероприятие запланированно убыточное, Саша принципиален – пусть хоть бензин оправдается.

– Прошу, товарищи! Билетики!

Товарищи вынули трудовые рубли. Толстая завклубша повела нас с О.А. в закуток позади сцены. Здесь у них хранился скудный инвентарь: та самая радиола и несколько покалеченных стульев. В их компании переодеваются местная самодеятельность и заезжие гастролеры. Здесь же в углу стоял большой гипсовый бюст Ленина, убранный от греха, но еще числящийся на балансе. Официозные изречения на стенах зала были пока оставлены до будущего ремонта. Кстати, иногда эти надписи способствуют поднятию тонуса. Андрей Мурай рассказывал, что в одном таком клубе видел огромный плакат: «Ленин – жил! Ленин – жив! Ленин – будет жить!» И подпись: «В.И. Ленин».

Под слоем вековых культурных отложений О.А. нашел шахматную доску с комплектом разномастных фигур.

– Ну что, сгоняем партию? Время есть.

– Давайте, – говорю. – Только я игрок-то не ахти. Дворовой.

– Ничего. Я попробую с вами играть левой рукой.

– Нет уж, – сказал я. – Для меня это слишком большая фора.

Мы расставили фигуры. Шахматист я действительно неважный. Правда, дебют миновал относительно благополучно. Да и О.А., надо сказать, был не Каспаров. В авантюры он не бросался, аккуратно подъедал мои брошенные на произвол судьбы пешки и все норовил поскорее разменяться, чтобы в эндшпиле реализовать маленький, но вполне материальный перевес. Я от разменов увиливал, поддерживал напряжение и в решающий момент фактически подставил ладью. Кипренский, не дрогнув, принял подарок и стал громить меня в хвост и в гриву. Позиция была безнадежной.

– Через десять минут начинаем! – объявил прибежавший Саша. Глянул на доску и спросил: – Чей ход?

– Ход… – задумчиво сказал О.А. – Ход через задний проход…

И хищно взял очередную пешку. Я сдался.

– Глупо сыграл, – оправдывался я. – Глупо, отвратительно и бездарно.

– В свою силу, – хмыкнул Саша.

Мы стали готовиться к концерту. Переодели туфли. О.А. погляделся в оконное стекло и расчесал остатки кудрей. Он выходил первым и волновался больше. Спросил, с чего, по моему мнению, лучше начать. Я пожал плечами – не время вносить коррективы.

О.А. всегда начинает с одной и той же затертой репризы. Дескать, ничего, что зрителей мало. На прошлом концерте их не было вообще. Мы ждали десять минут, двадцать, сорок, час. Никого нет. Наконец вошла какая-то старушка. Мы обрадовались, говорим: «Бабушка, садитесь, мы начнем». Она ответила: «Мне нельзя, я контролер». Оказывается, просто забыли сообщить о нашем приезде.

Просторы страны необъятны. В зале всегда находятся люди, которые не слышали этой трогательной истории. Несправедливо лишать их такого удовольствия.

Я сказал, что менять ничего не надо. Все равно талант в карман не спрячешь. Любовь народа к своим писателям растет без всяких хаигрываний. И этому есть примеры. Преподаватель Савина, читавшая нам курс советской литературы, гневно упрекала нерадивых студентов:

– Как вам может не нравиться Маяковский? Я, например, с Маяковским сплю!

Вероятно, она имела в виду книгу…

О.А. благодарно кивнул за моральную поддержку и шагнул в жидкие непродолжительные аплодисменты. Гастроли безоговорочно начались.

9.

Друзья познаются в биде.

Пословица (искаж.)

Старик Дарвин был глубоко прав. Человек с готовностью стремится приспособиться к новым для него условиям. Иначе он бы не слез с дерева.

За несколько дней мы прочно втянулись в кочевую жизнь. Выработался биологический цикл «гостиница – автобус – очередной клуб». Эмоциональный всплеск на сцене чередовался с отходняком в номерах. Между ними лежала полоса автобусной дремоты под неизбежную Сашину болтовню. Появились какие-то мелкие привычки. В дороге каждый упорно занимал свое насиженное место. Это напоминало священный языческий ритуал. Так племя людоедов рассаживается к костру поужинать.

Перед сном О.А. пунктуально заходил ко мне на чай. Я не злоупотреблял ответными визитами, поскольку курить в его номере строжайше не рекомендовалось. После чаепития и пожеланий доброй ночи я до упора смотрел телевизор и культивировал свою усталость.

Затем проваливался в забытье. Утром кое-как завтракал в буфете и шел набирать форму, то есть валяться до обеда. Я еще с армии знал, что сон – это здоровье. Я берег половодье чувств до выступления.

О.А. после буфета усаживался творить. Он считал, что надо время от времени радовать мир своими произведениями. С него, кстати, в гостинице содрали полтинник за разбитое оконное стекло. Он боролся за регулярный образ жизни и пытался спать со свежим воздухом. Ночью подул ветер и шарахнул приоткрытую раму об тумбочку. Тумбочка, к счастью, уцелела. Иначе нас всех засадили бы в долговую тюрьму. Зато О.А. перестал жаловаться на судьбу. Закаленный финансовым обрезанием, он даже вспомнил, что у таланта есть сестра, и сократил свои выступления с полного часа до академического. Это было мужественное и благородное решение.

Я тоже пробовал работать. Правда, не слишком успешно. Потому что у каждого свои странности. Я, в основном, пишу лежа, по методу дедушки Крылова. Кладу возле себя карандаш и бумагу и жду прихода гениальной мысли. В поездках сказывается утомление, и мысль долго блуждает по извилинам. Чувствую ее где-то рядом, а ухватить не могу. И накрученное вдохновение не спасает.

Так что хвастаться было нечем. Потихоньку сложилась мелодия для «Царя Иванушки». Слова буксовали и давались с трудом. За несколько дней я выжал из себя только один куплет:

У царя Иванушки выборы в парламенте,

Чай, не лыком шитые, чай, учились грамоте!

Пусть себе потешатся холуи-прислужники,

Да царем Иванушку выбирают дружненько!

В четвертой или пятой по счету Пердиловке благодарные зрители позвали нас к накрытому столу. Причем еще до концерта. Подошел мужик с умной бородой киношного физика. Бурно поздоровался с Сашей и отвел его на пару слов. Через минуту Саша вернулся и изложил ситуацию. У него здесь какие-то друзья, они приглашают всех расслабиться. В нашем распоряжении около часа. Лично ему, Саше никогда не вредила порция доброго старого виски. Так что пока суть да дело (слово «суть» Саша произнес с явным удвоением первого звука), мы можем пройти в нужный дом и влить в себя стаканчик-другой. Шофер, ради общей безопасности, получит свою долю спецпайком.

Я был не против. О.А. стал объяснять, что вообще-то не пьет.

– Совсем не пьете? – удивился Саша. – Или в завязке?

– Совсем. Иногда могу выпить бокал шампанского, – дыша туманами сообщил О.А.

– Шампанское? – переспросил Саша и брезгливо сморщился. – Я от него пердю… Ну все равно, пойдемте. Хоть посидим по-человечески.

Стол выглядел изумительно. С ним хотелось фотографироваться на память. Его вид будил в душе трепетное и светлое чувство. Подобное ощущение в нашем кругу называли гастрономическим оргазмом. Напитки даже можно было выбирать. По желанию – самогон или самогон, настоянный на травах. Закуски исчислению не поддавались. Они развращали воображение. Их не постыдился бы выставить любой торговый мафиози. Я предпочел шлаковаться животной пищей. О.А. благодушно уминал растительную. Жизнь наконец-то казалась прекрасной.

Саша умело наполнил емкости и произнес тост в честь радушных хозяев.

– Глядя на тебя, Василий Петрович, – сказал Саша, – невольно думаешь, что с годами люди умнеют. Потому что к тебе это не относится. Ты всегда был самым умным из тех, кого я знаю. Поскольку именно ты женился на Вале, красивой женщине и замечательной хозяйке. Которая умеет фактически на пустом месте создать такое изобилие. Которая помогла тебе стать настоящим мастером производства КВН – коньяка, выгнанного ночью. И предлагаю выпить его за то, чтобы вы были счастливы. И чтобы этот стол никогда не отрывался от коллектива.

Я очень быстро пьянею. Что в зависимости от обстоятельств может быть достоинством или недостатком. Хотя, как известно, наши недостатки являются продолжением наших достоинств. (Эту фразу одна моя знакомая любила говорить о своем муже, интимный орган которого, по ее словам, достигал двадцати двух сантиметров. К недостаткам она относила все остальное). Я успеваю отключиться еще до стадии буйства. Зато уснув, могу не дождаться самого интересного. Потом с легкой завистью выслушиваю, что же я пропустил. Например, зарождение чьей-то большой любви. Или, наоборот, ее утрату. Или игру в подкидного дурака на кукареканье из-под стола. Находчивый ответ на просьбу соседей угомониться. Традиционный звонок в пожарную часть за сведениями о наличии горячей воды. Чтение лирических стихов советских поэтов. Показ начатой хозяйским сыном коллекции бабочек, в которой уже три экземпляра, включая капустницу и моль. То есть вечер у людей не проходит впустую. Им будет, что вспомнить.

Я со своей готовностью влить в себя как можно больше и настаканиться как можно стремительнее доставляю соратникам по застолью много хлопот. За мной надо приглядывать. Мне надо давать в руки гитару и просить спеть. Тогда хмель уходит в кураж, и я благополучно держусь на плаву.

Вообще, пьянство достаточно серьезное дело. Алкоголь губит неокрепшие души. Так что сначала лучше закалиться морально. Оправдаться в собственных глазах. Сослаться на примеры классиков и давление обстоятельств. Особенно, когда тебя не понимают, потому что, несмотря на грозную статистику, пьют пока не все. Как говорится, совершенно отнюдь. Еще имеются скрытые резервы.

На запомнившейся вечеринке в Донецке, после которой Сережа невзлюбил сталинистов, в малогабаритную квартиру набилось примерно тридцать участников и организаторов фестиваля юмора. Пьющей была только наша четверка. Мы приехали с концерта последними и еле втиснулись в самый дальний угол. Симпатичная хозяйка Лада просто не могла разместить всех за столом. Гости сидели на полу, подоконниках и чужих коленях. Теснота не мешала дружескому общению. На кухне девушки готовили бутерброды и разливали уже ставшую дефицитом водку. Спиртное и закуска передавались желающим по цепочке. Желающие долго не откликались. Первая рюмка блуждала по комнате, пока не ткнулась в наш угол. За ней, уже по кратчайшему пути, с приятной регулярностью последовали остальные.

Мы блаженствовали и так же методично отправляли назад пустую тару. Процесс шел ударно и бесперебойно, как на конвейере у Форда. Вероятно, кто-то нас осуждал. Мы не боялись чужих мнений. Мы привыкали к режиму автономного усиленного спецпитания.

И вдруг все оборвалось. Конвейер перестал работать. Пустые рюмки ушли без возврата. Мы пережили небольшую, но все же трагедию. Спустились с облаков на землю. Лишний раз убедились, что плохо – это когда отнимают хорошее. В таких случаях самое неприятное то, что они происходят не с кем-нибудь другим.

Ситуация не давала возможности с улыбкой попросить добавки. Не хотелось ронять себя ниже допустимого уровня. Нас ведь собрали как бы не пить, а общаться.

Мы стали рассуждать логически. Жизнерадостные голоса девушек, доносившиеся с кухни, не оставляли сомнений в том, что начальное звено цепочки работает исправно. Сбой происходил где-то на середине. Требовалось выявить слабое место. На жаргоне электронщиков – прозвонить схему.

Умного Мурая отправили в разведку. Он взялся за живот и, извиняясь, стал проталкиваться сквозь массы. Вернувшись, доложил обстановку. Доклад начинался словами:

– Эта скотина Сережа…

Оказалось, что мы рассиропились, заблагодушничали и потеряли бдительность. Проморгали исчезновение хитрого нахала. Позволили ему проявить инициативу. Он ускользнул, якобы в туалет, и на обратном пути нагло сел ближе к пункту выдачи. То есть укоротил конвейер лично для себя. А Сережа, надо сказать, один из самых крупных писателей нашего немалого города. Рост за метр девяносто, вес как у несгораемого шкафа. Такой объем непросто заполнить. Тем более, Сережа учился в литинституте и здорово отточил свое мастерство. Он свободно работал за четверых. Каждые две минуты очередная рюмка мягко, как в песок, вливалась в его бесстыжую глотку.

Он учел нашу стеснительность и долго игнорировал призыв вернуться. Делал вид, что очарован сидящими рядом дамами. Мураю пришлось еще не раз пробираться туда и безжалостно топтать хрупкие ростки взаимных симпатий. Помогла также грозные намеки на общее презрение и товарищеский самосуд. Сережа нехотя перелез к нам. Прерванное снабжение восстановилось.

На пердиловском сабантуе я держал себя в ежовых рукавицах. Быстренько наклюкался и резко уменьшил дозу. Тем более, местный разовый налив тянул граммов на сто пятьдесят. Сибиряки гробили здоровье по-крупному. Уже к третьему тосту у меня в голове клочьями заплескался туман. Хорошее настроение множилось.

Компания обмякла и распалась на микрогруппы. В каждой велся свой задушевный разговор. С разных сторон доносились отголоски чужих проблем:

– …Она берет ведро и с ходу выливает его на грядку. Я говорю: ты лейку возьми. И потихоньку, потихоньку. Я ж эту воду не ссу, я ж ее на себе таскаю…

– …На площади, конечно, менталитет с дубинками наголо…

– …Дали нам меню: пожалуйста, выбирайте. А там коньяк по шестьсот рублей. Какой же это выбор? Выбор – это когда рядом портвейн за два двадцать и портвейн за два семьдесят…

– …Объясняешь ему, объясняешь. Уже сам начинаешь понимать, а до него все не доходит…

– …Я мог бросить пить, но боюсь стать рабом этой привычки…

– …Показали детектив, такое фуфло! Любой дурак с самого начала поймет, кто убийца. Я, например, сразу догадался…

Через некоторое время мы всем составом перебазировались в клуб. Выступление я помню смутно. Вероятно, оно было не самым плохим. Мне даже подарили цветы. Вышла невзрачная тетечка и поднесла скромный дежурный букет. Я впал в благодарную растерянность. Зачем-то полез целовать ей натруженную мозолистую руку. Тетечка игриво отбивалась. Зал сочувственно визжал. Победили дружба, и мы ограничились крепким месткомовским рукопожатием. На радостях я, уезжая, забыл взять цветы с собой. Так они и остались ждать следующего клубного мероприятия.

10.

Поэт Сергей Петров был в Англии. Зашел там в магазин грампластинок. Ознакомился со списком «горячей двадцатки» наиболее популярных на данное время мелодий. На ломаном английском объяснил дилеру, что интеллигент из России хотел бы купить знакомым музыкальный подарок. Тот рекомендовал пластинку, занимавшую место в конце списка. Сережа удивился: почему не в начале? Дилер оказался большим знатоком человеческих душ. Он сказал: «Потому что говноеды едят говно».

То есть к растущей популярности надо относиться философски. Хотя, конечно, приятно, если тебя знают.

Я и не подозревал, что за время гастролей успел обрасти поклонницей. Она упала с неба совершенно неожиданно. До очередного выезда оставалось несколько минут. Я стоял у киоска в гостиничном вестибюле. Смотрел на образцы местной умеренно эротической прессы. Хотелось быть в курсе последних новостей.

О.А. у входа озирал голубые дали. Он активно изображал рассеянного столичного писателя. Это требовало особой вдумчивости.

Кто-то потрогал меня за рукав.

– Здравствуйте!

Я обернулся. Совершенно незнакомая девушка в очках. Лицо кругленькое, свитер черный. Видимых дефектов нет.

– Вы позавчера у нас выступали, в Харанжино.

– Вам понравилось? – я без риска напросился на комплимент. Первая фаза знакомства слабо вяжется с разговорами о дохлых кошках и гнилых помидорах.

– Очень. Особенно ваше выступление. Про собаку песня хорошая. И про Татьян. Я вообще люблю гитару.

Я еще ничего не успел сообразить, а автопилот уже включил мягкую ненавязчивую программу клеяния.

– Так вы здесь, в Братске живете?

– Нет, мы с Женей на семинар приехали. Живем в Харанжино, а сейчас здесь, в гостинице.

– Женя – это муж?

Девушка улыбнулась.

– Женя – это заведующая клубом. Она вас встречала, помните?

Действительно, там мелькала какая-то женщина. Страшненькая и в возрасте. Как раз, в общем, для О.А.

– А уезжаете когда?

– Завтра, – голос девушки звучал виновато. Ничего, мол, не поделаешь, служба такая. – У меня занятия. Я в музыкальной школе работаю.

– Наверное, директором? – я старался не выглядеть слишком серьезным. Как говорил Высоцкий в знаменитой роли Глеба Жеглова: хочешь понравиться – улыбайся.

– Преподаватель. Класс баяна.

– Это мой любимый инструмент. А как вас зовут?

– Людмила.

– Это мое любимое имя.

– А мой сорок шестой – это, конечно, ваш любимый размер? – спросила девушка.

– Безусловно. Меня, кстати, зовут Виталий.

– Я помню.

Артподготовка завершилась. Следует решающий удар.

– Людонька, – сказал я как можно проникновеннее, – я мог бы долго говорить, что вы прекрасно выглядите. Но меня безумно поджимает время. Мы должны ехать на концерт. Труба зовет. Вернемся где-то к полуночи. Вы рано спать ложитесь?

– Не знаю…

Теперь главное – не давать человеку опомниться. Пусть у него будет четкое и ясное задание.

– В общем, начиная с половины двенадцатого звоните каждые десять минут. Номер восемьсот сорок восемь. Запомнили? Восемь, четыре, восемь. Выпьем чаю, поболтаем, споем что-нибудь душевное. Очень жду. В крайнем случае – звоните, пожелайте доброй ночи. Все, побежал. Целую.

Я прощально махнул рукой и выскочил на улицу. Народ уже томился в автобусе. Саша выразительно постучал по часам на волосатом запястье. Я, каясь, прижал ладонь к груди.

– Ну что, едем? – спросил шофер и щелчком выбросил окурок в раскрытую дверь.

– Да, поехали.

Мотор, как обычно, завелся с пол-оборота вокруг земного шара. Я плюхнулся на излюбленное место.

– Как мы себя чувствуем после вчерашнего самогона? – поинтересовался Саша.

– По-японски, – ответил я. – В смысле херовато.

– Вид, вроде, ничего, – сказал Саша. – Взгляд, устремленный в светлое вчера… Голова не болит? Хотя ты человек творческий, значит, спишь до обеда…

Он устроился поудобнее и вернулся к прерванному было рассказу.

– Гостиница обычная, около вокзала, называется «Приморье» (мне: Это во Владивостоке). Тараканы вот такие, – Саша показал на пальцах, какие именно. – Мужик звонит мне домой из номера: сидим-гудим, есть бабы, срочно нужна музыка, приноси. А у меня как раз магнитофон полетел, в ремонте. Пошел к соседу, так и так, выручай. Сосед, жлоб, вытаскивает проигрыватель, сраный до ужаса, чемоданчиком, «Юность» называется. Тридцатку когда-то стоил. Беру эту рухлядь, пару пластинок, по пути в магазин забежал. Город тогда (мне: Это шестьдесят девятый год) завалили питьевым спиртом и болгарским вином. Набрал пойла, прошел в гостиницу. Там, конечно, кир горой, бабье вербованное и мои орлы – киносъемочная группа, столица, делаем фильм об океанских просторах. Напились до одурения. Размякли, завели проигрыватель. Песни Валерия Ободзинского, «Эти глаза напротив». Танцуем все в одном клубке. Потом разбрелись по гостинице, стали чудить. Одна чувиха завалилась у себя в номере, дверь нараспашку, юбка задрана, весь мех наружу. И спит. Заходи и отмечайся… Песни какие-то пели, в гостях друг у друга побывали. Я уже не выдержал, рухнул на ближайшую койку. Музыка гремит, вокруг орут, а я дрыхну. Просыпаюсь часа через три, ночь на дворе, девки слиняли, ребята протрезвели, сидят – лечатся. Чувствую, что-то не то. Проигрывателя нет! Спрашиваю: что, спернул кто-то? Коля Беляев, оператор, мы его сокращенно звали Кобеляев, говорит: садись, прими, сейчас все объясню. Объясняет. Мы, говорит, стали вырубаться. Так ты ж мою койку занял, а я уж рядом пристроился. Спать хочу, а проигрыватель играет, мешает. Встал, снял пластинку, лег – играет!. Бужу тебя, прошу: выключи, а то я его в окно выброшу! Ты, вроде, проснулся, крикнул: «Выдерни шнур!» Я выдернул, лег – играет! Опять тебя толкаю: выключи, а то я его точно в окно выброшу! Ты только рукой машешь – по фигу. Я окошко открыл да и выкинул его. Лег – играет. Я совсем обалдел. Вскакиваю, смотрю – это, оказывается, радио играет… Пришлось назавтра идти в магазин, соседу своему, жлобу, проигрыватель взамен покупать. Так, оказывается, такого говна и в магазинах-то уже нет! Взяли хороший, за стольник, чтоб этот козел не вонял…

Кипренский скрипуче хихикал. Меня история не порадовала. Я переживал начало романтического приключения. До этого меня только однажды опознали как артиста. И то чуть не спутали. Я тогда еще работал в институте, где не всем нравились мои гитарно-литературные выкрутасы. Тем более, я не отличался дисциплинарной усидчивостью. Хотя план сдавал досрочно.

Близилось Восьмое марта, и мы с частично освобожденным парторгом Кузнецовым тащили их магазина большое зеркало в подарок институтским дамам. Остановились передохнуть. Шедший мимо потертого вида мужик зацепился за меня взглядом и сбился с ритма.

– Это не тебя вчера по телевизору показывали? – недоверчиво спросил он.

Я сознался, что показывали меня.

– Ты в ансамбле играл, да?

– Нет, – сказал я, мучительно ощущая свою неполноценность. – Я один, с гитарой. Без ансамбля.

– Верно! – вспомнил мужик и широко улыбнулся. Я улыбнулся в ответ. Парторг улыбался нам обоим. Разговор заглох. Я не знал, о чем беседуют в такой ситуации. Мужик явно не привык общаться с телезвездами. Но какие-то соображения у него имелись.

– Слушай! – вдруг решился он. – Пойдем выпьем!

Я глянул на заскучавшего Кузнецова и отказался.

– Спасибо. Как-нибудь в другой раз.

– А-а-а, – сообразил мужик. – Так ты на машине. Ну ладно, счастливо.

И ушел, не попросив автографа.

Так что опыт неожиданных встреч с незнакомыми поклонниками у меня минимальный. Гитара, конечно, здорово помогает любому роману. Особенно на стадии ухаживания. Но у меня всегда получалось так, что сначала я знакомился с девушками, в потом сам же приглашал их на концерт. То есть моя артистическая слава решающего значения не имела. Как в анекдоте про армянское радио: «Правда ли, что Петр Ильич Чайковский был педерастом?» – «Правда. Но мы его любим не за это».

11.

В аэропорту Улан-Удэ Ельцина встретили приветственной бурятской песней. (…) Президент растрогался и оставался в этом состоянии до прилета в Москву.

Газета «Коммерсантъ» № 11,

1992 г.

Перед концертом я сообщил О.А., что сегодня у нас, возможно, будет ужин с дамами. Людой и Женей. Форма одежды повседневная, но в пределах разумного. Без выпендрежа. Вольности допускаются по обоюдному согласию.

О.А. удовлетворенно забил копытом. Он успел соскучиться по женскому вниманию. Особенно за последние двадцать лет.

Мы договорились не затягивать. У нас не мексиканский телефильм, нечего наращивать объем. Хочешь раскрыться – укладывайся во время. Как говорится, вот тебе три рубля и ни в чем себе не отказывай.

Мне пришлось торчать около сцены, чтоб не прозевать свой выход. Томимый любовными предчувствиями, О.А. мог кончить в любую минуту. Сегодня он выбрал близкую строителям развитой демократии тему «Уездной барышни альбом» Зал деликатно покашливал.

– Ну как, слушают? – спросил появившийся Саша.

– Хорошо слушают, – отметил я. – Не мешают.

О.А. изящно закруглился.

– На этом позвольте завершить свое выступление и представить вам второго участника. Сам я люблю стихи, но, к сожалению, не поэт. А поэт, к сожалению, мой товарищ…

Эту дурацкую оговорку О.А. делает намеренно, но как бы в шутку. Маленькая дружеская подлость. Народ затосковал. Все открыто сожалели, что я поэт. Им хотелось видеть акробата, укротителя и черта с рогами. Вынести амбиции сразу двух литераторов работники села пока не в состоянии.

Я вышел и покорно склонил голову под вялые хлопки. О.А. бросился спасать положение.

– Но Виталий не просто поэт. Он поэт с гитарой или, как сейчас говорят, бард. Он сам пишет музыку к своим стихам и сам их исполняет.

О.А. неспешно прошел за кулисы и вынес гитару. Я так же неспешно перекинул ее на грудь. Обреченно глянул поверх голов на неровную облупленную стену.

– Высоцкого давай! – выкрикнул кто-то.

Зал оживился. Про поэта забыли.

Начало обнадеживало. На эту фразу у меня есть противоядие. Кондовые остряки, не подозревая того, копируют друг друга. Тем самым давая возможность повторять удачный ответ. Я дождался тишины, поднял указательный палец и грозно прохрипел в сторону, откуда подали голос:

– Зин, ты на грубость нарываисся…

Слава богу, захохотали.

Я горжусь своим жанром. Песня ничем не хуже собаки. Она тоже друг человека. Она нужна в любых условиях. С учетом всех жизненных изменений. Я своими глазами видел в нашей питерской газете обращение к творческой интеллигенции. Власти Удмуртии широкомасштабно проводили конкурс на создание гимна для их республики. У меня даже было тридцатисекундное желание поучаствовать. Из подсознания выплыла первая строчка: «Союз нерушимый свободных удмуртов…»