Текст книги "Все по местам!"

Автор книги: Виктор Тельпугов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Глава 8

По Волге вторую неделю шагала весна. И на что уж много было забот у людей на заводе, а все-таки находили время-десяток минут перед сменой – выйти на берег, постоять у кипящей воды, возле самой ее кромки. Просто постоять. Посмотреть и послушать, как раскалываются друг о друга льды, набирающие скорость с каждым часом, с каждой минутой. И странное дело: дробятся, дробятся ледяные поля – пополам, еще раз надвое, еще раз, еще, а мельче от того вроде бы не становятся – все такие же мощные, несокрушимые. Переламываются, кажется, только для того, чтобы поплотней и удобней притереться друг к другу, а потом снова спаяться, свариться намертво и стать как металл – в месте сварки еще прочнее. Пробуй такую льдину, волна, на излом, на разрыв, на износ. Пробуй, гранит быков шагающего через Волгу моста. До своей поры все выдержит.

Слободкина это утро тоже застало на Волге. Он проснулся рано. То ли с голодухи не спалось, то ли весна, в самом деле, была такой же властной, как до войны. Вот уже несколько дней ел он баланду без хлеба, несколько дней бегал от Зимовца, как сумасшедший, придумывая всякие причины. То его срочно вызывали в партком, то ему требовалось немедленно и непременно перед самым обедом явиться к Савватееву. Вот и сегодня поднялся ни свет ни заря тоже, честно сказать, чтоб улизнуть от приятеля. Не посвящать же Зимовца в историю с карточками? Ни в коем случае! Во-первых, изругает последними словами. Во-вторых, тут же отдаст ему половину своего хлеба. Слободкин, разумеется, сам бы точно так поступил на его месте. Выход, значит, один – бегать от Зимовца, бегать сколько будет возможно. Шесть дней уже прошло, прикидывал Слободкин и задумывался: уже или только? Как рассуждать смотря. Если с точки зрения здравого смысла, то, конечно, время медленно, но идет. Шесть дней долой, значит. Если же с точки зрения желудка глянуть (а у него, окаянного, эта самая точка имеется, в этом Слободкин убедился теперь, как никогда), то выходило, что до конца месяца еще целая вечность. Но терпения у него хватит, опытом проверено. А опыт – великая вещь в любом деле. Тогда, в окружении, вообще ничего не ели – и даже как-то шибче и легче шагалось.

Слободкин нисколько не жалел, что швырнул талон УДП Тарасу Тарасовичу. Больше уважать себя стал. Не унизился.

Слободкин шел по мокрому снегу, через который местами уже начала проглядывать трава – еще даже не зеленая, скорей серая, прозрачная, но уже пробующая пробиться через крутое месиво воды и снега. Ночью каждую травинку прихватывал мороз, и они долго не могли потом распрямиться под ветром и солнцем.

Сергей нагнулся, чтобы лучше разглядеть тончайший, впрессовавшийся в снег травяной усик. Откуда берется столько неодолимой силы в каждой былинке? В каждом, самом малом стебельке, в котором жизненным сокам просто негде вроде и поместиться! А они не только находят себе место, но и копят энергию. Копят, копят до срока. Потом в природе происходит чудо. То, что казалось отмершим, безвозвратно увядшим, вдруг подымается, тянется к солнцу, расцветает!

Вот в нескольких шагах от себя Слободкин увидел высокий куст прошлогодней полыни, подошел поближе и удивился еще больше. Этот, поди, и снегом не был толком защищен, а вот выстоял, и потребовалось совсем немного тепла, чтобы никто не узнал, каково пришлось ему этой зимой. Вроде автопилота прошел испытаньице – на холод, на лютую стужу. Еще на что? Одни сизые косточки вот стучат на ветру! Сергей оторвал полынную лапку и опять удивился – терпкий, вяжущий, горький и в то же время сладкий, с детства родной запах обдал лицо. Голова затуманилась, в глазах зарябило. Показалось, что льды на реке остановились, замерли, потом… двинулись в обратном направлении. Слободкин поднес ветку полыни еще ближе, сделал глубокий вдох, и его еще раз пронзил этот острый запах.

Сергей держал на ладони легкую, похожую на перышко ветку и думал о ее нерастраченных силах. Еще два-три таких солнечных дня, как нынешний, и прошлогодний куст станет совсем крепким, упругим, словно и не было никакой зимы.

Удивительно прекрасным было это утро! Куда бы ни шел, куда бы ни обращал свой взгляд Слободкин, везде и повсюду подкарауливали его чудеса. Особенно поражали волжские льды. Мчась и содрогаясь, они напоминали ему то огромные крутящиеся столы для испытания приборов на вибрацию, то белые, выгнувшиеся под ветром паруса, то крылья самолета… Да, да, больше всего – крылья! Вот эта, например. Наползшая на соседнюю, наполовину высунувшаяся из воды – ни дать ни взять плоскость ТБ-третьего. Слободкин попробовал даже определить угол атаки крыла. Склонил голову набок, прищурился и так увлекся, что даже вздрогнул, услышав за спиной знакомый голос:

– Так вот ты где пропадаешь, Слобода!.. – Заспанный, хриплый голос Зимовца звучал обиженно и раздраженно.

– Там же, где и ты. На Волгу посмотреть нельзя? Сразу – пропадаешь…

– Я тебя последние дни вообще никак не словлю. Вскакиваешь ни свет ни заря, в барак после всех являешься. Чего ты мечешься? Что творится с тобой?

– Ничего не творится. Тебе показалось.

– Слобода!..

– Честно говорю.

– Нет. Не честно.

Неужели знает? Да нет, откуда ему? А… будь что будет, надо гнуть теперь свою линию.

– И никуда я не бегаю. Все время в цеху.

– Брехня. Карточки твои где, лучше скажи. Утерял, да? Ну, чего молчишь?

– Не терял я никаких карточек. Ты что?..

– А я думаю, утерял и теперь не знаешь, что набрехать.

– Чего ты прицепился?..

– Ты себя в зеркале давно видел? – Зимовец схватил приятеля за плечи, подтолкнул к самой воде, заставил нагнуться. – Глянь. От тебя нос один остался.

– Нос у меня всегда был один.

– Прекрасно сказано! Я давно заметил, что ты самый остроумный человек на нашей койке. Если б ты был еще и самым честным! Когда посеял карточки, отвечай?

Слободкин еще раз, теперь уже по собственной воле, глянул на свое отражение в воде. Из ее холодной, зеленоватой глади на него смотрел человек, в котором Слободкин не мог обнаружить ни одной знакомой черты.

– Зеркало твое с браком, – сказал он Зимовцу.

– Последний раз спрашиваю: сколько дней без хлеба?

– Шесть.

– Паразит ты, Слобода.

– А если не потерял, а продал? Тогда что?

– Продал? Карточки продал?..

– Да, продал. И матери деньги послал. Вот квитанция.

Зимовец взял квитанцию, недоверчиво повертел ее и так и эдак, наконец, убедившись в том, что приятель не врет, сказал:

– Все равно паразит.

Слободкин обиделся:

– Называется друг.

– Это я должен сказать тебе: друг называется! Дохнет с голоду и молчит. Бессовестная твоя душа! Глупая и бессовестная!

Зимовец, взяв Слободкина за руку, властно и решительно потащил его за собой.

– Говори, куда тебя? Ну? К Строганову? К Баденкову? К Каганову? А? Или прямо в столовку?

– Столовка сейчас закрыта.

– Откроют! Ты еще не знаешь меня. Если не откроют, я двери высажу.

– Что угодно, Зимовец, только не позорься и меня не позорь. Откроют! Высажу! – к чему это?

– Что угодно? Тогда я сам иду сейчас к Тарасу Тарасовичу и говорю ему, что ты передумал. Пусть возвращает талоны.

– С ума сошел! Совершенно спятил.

– Ну, тогда в столовку.

– Вместе со всеми, не раньше. Ты мой характер знаешь?

– Начинаю узнавать понемногу. Упрямей еще не встречал.

– Тем более. Зачем зря горючее тратишь? Пережог будет. Скажи лучше, как догадался, что карточек у меня нет?

– Я уже объяснил тебе. По противной роже увидел. Мумия, а не человек.

Время до обеденного перерыва тянулось медленно. Так медленно оно, пожалуй, еще никогда не тащилось. К Слободкину подходили бригадиры, о чем-то спрашивали, чего-то требовали, он им отвечал, принимал заказы – все механически.

Великое дело – шесть дней без хлеба, – думал Слободкин. – Бывало и не такое. Выдюживал. Просто надо собраться, подвинтить гаечки. На пол-оборота. Еще капельку. Еще чуть-чуть. Вот так!..

Сергей подбадривал себя, и ему становилось легче. Он давно учился переламывать себя в трудную минуту, иногда казалось, будто совсем овладел этим умением, иногда сползал на исходные рубежи. И даже намного дальше исходных. Но сегодня он был доволен собой. Справился. Скрипел-скрипел, и вдруг почувствовал, что не все еще силенки выпотрошены. Есть кое-что нерастраченное, сбереженное.

А Зимовец пришел намного раньше перерыва, встал за спиной и поторапливал:

– Эй, пора уже! По моим – время.

– А по моим еще рано.

В Слободкине появилось даже какое-то озорство. Он острил, смотрел на приятеля глубоко ввалившимися, по веселыми глазами. В этот раз ему, конечно, не удастся отбиться от Зимовца. Сегодня они пообедают вместе, так и быть. Но завтра… С завтрашнего дня вплотную займусь кружком парашютистов, и Зимовец вообще меня не увидит. Да и время уже идет, бежит время! Сколько дней уже упустил!..

Слободкину стало стыдно за свою нерасторопность. Нужно срочно что-то делать. Сказать Зимовцу, чтоб помог? Этого еще не хватало! Идти к Савватееву? Сказать, что упущенные дни наверстает? Правильно, к Савватееву. И не откладывая, сегодня же. Парашют перетащу в кабинет к Строганову и списки с начальником отдела кадров уточню еще раз.

После разговора с Савватеевым Слободкину пришлось долго бегать по цехам и баракам. Начальник отдела кадров был категорически против мертвых душ и намекнул, что Строганов их даже терпеть не может.

– А разве Петр Петрович придет на занятия – удивился Слободкин.

– Кто его знает. Думаю, нет, но о том, как начал работать кружок, спросит наверняка.

В результате всех проверок в списке осталось двадцать человек. Когда в воскресенье вечером они расселись за столом в кабинете парторга, в комнате сразу стало до такой степени тесно, что Слободкин с трудом нашел место, откуда ему удобнее было бы начать лекцию. В волнении он чуть было так и не сказал лекция и даже смутился. Что же это все-таки будет? Может, доклад? Или вводная беседа? Неожиданно для самого себя сказал совсем просто:

– Ну что же, начнем? Вот наша материальная часть… На столе засверкал белизной легкий шелк парашюта. Слободкин начал объяснять систему укладки.

Полотнище за полотнищем, стропа за стропой безошибочно точно находили свое, строго определенное место сперва на столе, потом в ранце, чтобы в нужную минуту не подвести, вспыхнуть за спиной десантника белым куполом, не порваться, не запутаться, выдержать динамический удар, донести свою ношу до цели.

Кружковцы, конечно, уже имели представление о парашютах и раньше, но впервые поняли, что безупречной точности укладки добиться не так-то легко.

Уложив парашют, Слободкин впрягся в лямки, застегнул карабины и, встав на стол, прошелся перед притихшими ребятами. Они глянули на его напряженную, словно для прыжка приготовившуюся фигуру и увидели вдруг Слободкина таким, каким раньше не знали. Глаза у него блестели. Правая рука легла на кольцо, левая чуть вытянулась вперед. Слободкин волновался по-настоящему, но никто из ребят не сообразил еще, что уже не стол с зеленой скатертью поскрипывает и вздрагивает под его ногами – гудит, содрогается, вибрирует гофрированный дюраль плоскости ТБ-третьего. Вот-вот появится впереди штурман, до пояса высунувшийся из кабины, и сверкнут в струе винтомоторного воздуха два ослепительно-ярких его флажка – красный и желтый. Сейчас взмахнет ими. Сперва одним – приготовиться!. Потом другим – пошел!.. Но до этого, в последние секунды, надо успеть сделать еще очень много – проверить, не мешаешь ли соседу слева, соседу справа (тут ведь ни много ни мало десять человек на каждом крыле!), еще раз расправить лямки, поудобнее взяться за кольцо, покрепче зажать его, чтоб не потерялось, не вырвалось…

Ребята смотрят, слушают рассказ Слободкина о воздушно-десантной бригаде, о прыжках, о троллейбусе, и волнение руководителя постепенно передается и им. Вот и их разгоряченные лица обдувает уже ветерок, в котором нельзя не учуять горьковатого привкуса бензина и масла!

В самый разгар занятий появился Строганов. Он в удивлении застыл в дверях, взглянул на Слободкина и, заметив его смущение, сказал:

– Не зря я вам свой стол расхваливал? Не стол, а бомбардировщик!

И так подмигнул Слободкину, что тот окончательно стушевался, неуклюже и грузно сполз со стола на пол. Поняв, что помешал, Строганов, взяв какие-то бумаги из сейфа, тут же ушел, но Слободкин на стол больше не забирался. Впрочем, ребята и без того слушали внимательно, сидели как завороженные и только изредка перебивали вопросами:

– Когда мы-то на фронт пойдем?

– Сколько еще сидеть нам в тылу?..

Слободкин пожалел, что не слышит этого Строганов. Ребята сами с первого дня заговорили, как надо. Их он, наверно, скорей понял бы. Если в Слободкине все еще кипит армейская кровь, то этих не упрекнешь в том, что рвутся в свою роту. Сергей решил обязательно на следующее занятие специально пригласить парторга. Пусть сам услышит, о чем думают люди.

О кружке парашютистов, организованном на заводе, чуть ли не на следующий день после первого занятия узнали в обкоме комсомола, и скоро Слободкина вызвали в областной центр к первому секретарю Радволину. Перед поездкой его инструктировал сам Строганов:

– Расскажи там в самых общих чертах, в подробности не вдавайся. Да и не к чему. Там есть любители собирать разного рода сведения. Для чего? Для того чтобы козырнуть на каком-нибудь совещании. Одним словом, держи ухо востро.

Слободкин поехал в город с радостью. Он решил обязательно сказать Радволину и об Ине тоже, конечно, в самых общих чертах и просить помочь.

Радволин встретил Слободкина приветливо. Их разговор уже с первых минут принял совсем неожиданный для Сергея оборот:

– Я вас вот зачем, собственно, пригласил, товарищ Слободкин. Помощь нужна вам какая-нибудь? От обкома?

– Помощь? – удивился Слободкин. Может, сразу ему про Ину? Или нет, рано еще об Ине, поближе к концу скажу.

– Ну да, помощь. У нас старая дружба с летчиками, и если понадобится, можно будет достать парашюты, хоть и не новые, но для занятий вполне подходящие.

– Парашюты? Это было бы вот как кстати! – воскликнул Слободкин. – У нас пока один на весь десант. И тот – БУ.

– Бывший в употреблении, – Радволин без всякой рисовки подчеркнул, что военная терминология ему прекрасно понятна. – А вышки у вас вообще нет. Можете забираться на нашу – выстояла под всеми налетами. Заслуженная, можно сказать, вышка.

– Бездействует?

– В том-то и дело. Просто обидно! Я эту вышку своими руками строил перед самой войной. Берете?

– Беру! – засмеялся Слободкин.

– Будете с ребятами сюда приезжать. Хотя бы раз в… – Радволин задумался, – в неделю? В месяц?..

– Туго у нас со временем, товарищ Радволин. Очень туго.

– Это верно. Я знаю. Но все-таки подумайте, не отказывайтесь сразу. Что еще у вас? Говорите, не стесняйтесь.

Пора, – решил Слободкин. – Самое время про Ину. Как бы только начать половчее?

Радволин уже встал из-за стола, подошел к Сергею, сейчас скажет: Заходите, товарищ Слободкин…

– Товарищ Радволин, не могу больше задерживать вас. У вас тут тоже…

– Ты что, обиделся? Да? – неожиданно перешел на ты секретарь. – Ну и правильно сделал! Затянули мы с ответом на твою личную просьбу. Безбожно затянули! Но, поверишь, по-настоящему руки дошли только несколько дней назад. Я сам интересовался…

– Не нашлась?.. – перебил его Слободкин.

– Должен тебя и обрадовать и огорчить, если можно так выразиться.

– Была и уехала? – спросил упавшим голосом Слободкин.

– Ты прав. Была. И уехала. Но куда? – Радволин посмотрел на карту, занявшую добрую половину стены его кабинета. По карте широко, от края ее и до края, разбежалась лесенка красных флажков на булавках. Слободкин молча прошелся по ней глазами – вверх и вниз, по каждой ступеньке.

– Неужели?..

– Точно. На фронт, добровольцем. В действующую армию.

– Ошибки не может быть? Ты уверен? – Слободкин не заметил, как тоже перешел на ты.

– Мне заявление твоей Ины по телефону читали. Человек, скажу тебе, настоящий!

Слободкин налил себе полный стакан воды из тяжелого, треснутого и склеенного изоляционной лентой графина, но пить не стал. Так и застыл перед Радволиным со стаканом в руке, беззвучно роняя на мягкий ковер большие, тяжелые капли.

Множество чувств вскипело в сердце Слободкина сразу.

Чувство гордости. Вот ведь, в самом деле, девчонка какая! Кто бы подумать мог? А?..

Чувство тревоги. Когда увижу теперь? И увижу ли вообще?

Чувство зависти. Да, и оно тоже. Парашютист, столько раз смотревший смерти в лицо и уже научившийся вроде бы глядеть на все не мигая, вынужден отсиживаться здесь, в тылу, без оружия. Ина, за всю свою жизнь не сделавшая ни единого выстрела даже в тире, зарылась в землю с автоматом в руках, и перед ней немецкие танки…

Это, последнее, Слободкин представил с такой наглядностью, что увидел даже два острых локотка, глубоко вонзившихся в сырую весеннюю землю, и до боли в собственных суставах ощутил, как студено-холодна та земля…

– Только бы ничего не случилось… – Это Слободкин сказал уже вслух, не стесняясь Радволина. – Как ты думаешь, где она может быть сейчас?

Радволин развел руками.

– При первой возможности наведем справки, но дело такое, сам понимаешь, служил…

Служил! Знал бы ты, секретарь, за какое место задел, так, может, выбирал бы слова.

– Расстроен, Слободкин? Да?

Соврать? Или нет? Соврать значит унизиться, это нам не подходит. Правду резануть? Еще хуже. Полправды? Сказать только о том, что горжусь Иной, что завидую ей? Сразу увидит – правда, да не вся. Стало быть, неправда. Есть же счастливцы на свете! Им слукавить – все равно что наряд схлопотать. Смолчать и то красивей. Смолчу.

Радволин, поняв состояние Слободкина, сам перевел разговор на другую тему, вернее, на ту, с которой начали:

– Так не забудь: если что понадобится, заходи. Я тоже к тебе заеду. Прямо на занятия, можно?

– А как ты узнаешь? Тебе сообщить?

– Ну, это все в наших руках, – Радволин подошел к тумбочке, на которой Слободкин только сейчас увидел целое столпотворение телефонов. Один из них как раз в эту минуту резко зазвонил. Секретарь поднял трубку:

– Радволин слушает. Здравствуйте, товарищ Строганов! Давно не был? Болел целый месяц, только третьего дня вышел. Чем болел? Да, им самым. Без осложнений. Спасибо, товарищ Строганов, ни в чем не нуждаюсь. Честно. Может, от обкома какая-нибудь помощь заводу требуется? С дровами плохо? Для детского сада? Так, так, так…

Слободкин слушал и ушам своим не верил. Глаза запали куда-то, как у мороженого судака, щеки тоже ввалились – белые, почти прозрачные, а послушаешь – довоенный стахановец да и только! Ни в чем не нуждаюсь! Честно! Спасибо!

Слободкин удивленно глядел на Радволина, а тот продолжал:

– Понимаю, товарищ Строганов, понимаю. С дровами поможем. Обязательно! У нас тут отряд лесорубов формируется. Вы нам несколько человек в него не подбросите? Сейчас никак не можете? А недельки через полторы? Тоже нет? Да, да, знамя, понимаю. Ну, что ж, выкрутимся как-нибудь. Нет, вполне серьезно, выкрутимся. Делегата на фронт от обкома с подарками? Надо бы. А от завода? Так, может быть, одним обойдемся, раз так плохо с людьми? Есть предложение послать общего делегата – от вас и от нас. Кого? Дайте денек на размышление. Даете? Добре! Еще раз спасибо, товарищ Строганов. До свидания.

Радволин положил трубку, обернулся к Слободкину:

– Все слышал?

– Слышал.

– Дров для детсада действительно подкинем, а насчет делегата на фронт с тобой хочу посоветоваться. Послушай, а ты сам не рванул бы, а? Слободкин растерялся.

– Я совершенно серьезно. Заводской? Заводской. Комсомолец? Комсомолец. Един в двух лицах. А главное, фронтовик! Да ты в это дело всю душу вложишь. Сейчас идет сбор подарков и на заводе и в городе. У нас кисеты шьют, носки и варежки вяжут, у вас зажигалки, мундштуки готовят. Представляешь, явишься с таким добром!

Слободкина не нужно было больше агитировать. Он боялся теперь только одного – не передумал бы Радволин, не запротестовал бы Строганов…

Секретарь, поняв, что угодил Слободкину, продолжал развивать свою мысль:

– Строганова я на себя беру, у нас с ним расхождений не будет. Да и дня на два всего отлучишься-то. Как – нибудь перебьются. Самолетом туда, самолетом обратно. Подарки вручишь, речь скажешь и обратно. Поверишь, я бы сам катнул, не раздумывая. Не пустят – под Новый год летал и то со скандалом. Дай другим, скажут, это уж точно. А у меня мечта знаешь какая? Совсем податься туда. Не простая это штука, но если захочешь, все можно сделать. Надо только очень хотеть. Согласен?

Слободкин неуверенно кивнул, не зная еще толком, как отнестись к откровенности секретаря. Тот, почувствовав, что сказал, пожалуй, лишнее, спохватился:

– Только, чур, между нами! Ни одному человеку ни слова. Ни единому! Я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышал.

Он взял Слободкина за руку, подвел его вплотную к карте. – Я вчера у летчиков был. Они знают не только погоду на месяц вперед, но вообще все на свете. Хочешь их прогноз военных операций услышать?

– Конечно.

– Так вот. Немцы сделают все, чтобы попытаться разбить наши войска на юге, захватить Кавказ, прорваться к Волге, овладеть Сталинградом. В настоящее время на фронте, растянувшемся от Баренцева до Черного, у них под ружьем более шести миллионов человек.

– А у нас?

– У нас тоже, думаю, не меньше, но в технике мы еще уступаем. Немецкие рамы, например, всюду висят, над каждым мостом, над каждой дорогой.

– Какой же вывод?

– О своем выводе я уже сказал тебе. Мечтаю при первой возможности в самом пекле побывать. А ты? Скажи откровенно.

– Откровенно? А ты не выдашь? Должность твоя против меня не сработает?

– Можешь не продолжать, все ясно, десантник, – усмехнулся Радволин. – И не сомневайся, не сработает должность. Исключение сделает, так и быть. Секретность номер один.

Уже дома поздно вечеров, перебирая в памяти события этого дня, Слободкин спросил Зимовца:

– Не надоел я тебе?

– Вопрос глупый, – равнодушно ответил Зимовец.

– Нет, серьезно, то полкойки мне отдай, то полпайки…

– Ты опять за свое?

– Эх, Зимовец, Зимовец, если бы ты знал, как мне тошно сейчас!

– Что в обкоме узнал?

– На фронт ушла. Добровольцем. Сам Радволин со мной говорил.

– И где же она теперь?

– Никто не знает. Наведем, дескать, справки, жди. Потом еще карту показал. Глянул, нехорошо мне стало: вся в флажках сверху донизу…

– Ты что, карты фронта давно не видел?

– Давно. А в мыслях это как-то не так все выглядит.

– Просто у тебя настроение дрянь, вот и весь белый свет не мил.

– Не знаю, может, и прав ты, Зимовец. Худо, худо мне, худо. Так худо никогда еще не было.

– Ну и что же ты надумал?

– Ни черта не надумал, отстань от меня! Что можно надумать в моем положении?

Слободкин никак не мог прийти в себя после встречи с Радволиным. Мысли все к Ине возвращались, с любой тропинки к ней находили свороток. Он вспомнил почему-то, как подается на заводе сигнал воздушной тревоги, и прицепился к слову. Такое уж у него действительно настроение было сегодня. На Зимовца зарычал. Теперь слово не то попалось. Все по местам! – если в масштабах цеха или завода взять, то, конечно, все правильно. Каждый при том деле, какое ему поручено. А если шире взглянуть – концы с концами не сходятся, нет. Вот Ина, например. По крайней мере поменяться бы ему с ней местами. Интересно, что Зимовец об этом думает? И думает ли сейчас вообще о чем-нибудь. Нос заострился, щеки втянулись. Устал, не помнит небось, где был днем и что делал. Спит и за всю ночь не перевернется ни разу с боку на бок. С одной стороны, это хорошо, конечно, с другой…

– Зимовец!

– Ну…

– Какой сон видишь?

– Так, ерунду всякую.

– Злишься. А зря, между прочим. Я действительно ничего не надумал.

– О чем ты?

– Вот видишь! Забыл уже, о чем речь шла, а все еще рычишь! Как тебе нравится Ина? А?

– Я давно заметил, они иной раз решительней нас бывают.

– Когда это давно? И кто – они?

– Девчата. С нашим командиром роты жена на войну отправилась. Ее не пускали – она тайком в лес прибежала.

– Так и не ушла больше?

– Пока мужа не ранило, в роте была. И в санбат – тоже с ним.

– Война проверяет людей, Зимовец. Всем беспощадную проверку устраивает. И тут уже все наружу. Всяк свое место ищет и находит в полном соответствии с тем, к чему годен, на что способен. Тунеядская натура спешит на базар, жена командира в бой за мужем торопится. Ты думал об этом? Каждый человек напоминает мне гироскоп автопилота. Ротор его разогнан до предельной скорости и теперь стремится сохранить свое положение в пространстве.

– Лекции Каганова для тебя бесследно не прошли. Это гироскопическим эффектом называется.

– Вот именно. Ну, ты согласен с моей философией?

– В философии я не силен. Образование не то. Но мысль интересная. Ты после войны трактат напиши.

– После войны, думаю, все по-другому видеться будет. Сейчас вот здорово все проступает в каждом человеке – чем кто богат, чем кто нищ, кто способен на подвиг, кто на подлость. Ты присмотрись хорошенько к людям.

– Интересно, слов нет. Только, кажется мне, не совсем ты прав, Слобода. Твоя философия на каждом человеке вроде бы точку ставит. Один такой, сякой, разэдакий, и нет у него никаких видов на то, что когда-нибудь лучше станет. Другой просто ангел, перышко воткни – вспорхнет. Был всегда хорошим, стал еще прекраснее. В жизни все сложнее, по-моему. Любого человека возьми. Того же Устименко. Ты знаешь, я о нем не высокого мнения, но если с ним подзаняться, как с нами в комсомоле возились, горы свернет для общего дела.

– Я об Устименко плохого не думаю.

– Ну ладно, бог с ним, с Устименко. Тарас Тарасович тебе подойдет? По твоей теории потерянный человек. А на самом деле просто руки у нас не доходят до каждого.

– Сейчас не доходят, но раньше ведь доходили?

– Раньше не все в нем было видно, как сегодня. Тут я не спорю.

– Значит, мы оба правы.

– Хочешь, от твоей теории останется сейчас одно воспоминание?

– Ну?

– Глаза у тебя сегодня грустные, и сам ты весь скис. Раньше, тем более до войны, ты, наверное, не такой был. Где же твоя теория?

– Демагог ты, Зимовец.

– Опять трещит по всем швам твоя теория – до войны я демагогом не был. Знаешь, кем был Зимовец до Великой Отечественной?

– Кем?

– Голубятником. Если бы ты знал, Слобода, каких голубей гоняли мы с ребятами! Каких голубей!..

– Мраморных гоняли?

– Спрашиваешь!

– А мохноногих?

– Сколько хочешь!

– И турманов?

– По турманам я самым главным специалистом был…