Текст книги "Все по местам!"

Автор книги: Виктор Тельпугов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Это я к слову просто. Где же слыхано, чтобы женщина карточки не сберегла? Мы, мужики, олухи в таких делах. А бабы – народ хозяйственный.

Но Слободкин уже не мог успокоиться. В его воображении рисовались картины одна мрачнее другой. Он и тогда, после поездки Кузи в Москву, понял, что мать живет трудно, но с тех пор прошло много месяцев. И каких! Враг побывал у самых стен столицы. Опустошены огромные территории…

В эту ночь Слободкин принял решение во что бы то ни стало как-то помочь матери. Как и чем, он еще не знал. Но необходимо что-то срочно сделать.

Утром он написал ей письмо. В письме говорилось, что живет хорошо, ни в чем, буквально ай в чем не нуждается. Зима здесь суровая, но одет он как следует. В бараках тепло, чисто и даже уютно. О нем заботятся. И конечно, здоров. Вот скучает только. Очень, очень скучает по дому. Но дела на фронте идут уже лучше. Немца в Москву не пустили, дали ему прикурить как следует. И еще скоро дадут. Товарищ Сталин сказал – недалек тот день, когда мы разгромим врага. Читала, конечно? Слышала?

Слободкин, прежде чем отправить письмо, показал его Скурихину. Тот прочел не спеша, обстоятельно, несколько раз.

– В общем и целом правильно. Отсылай. Хорошо бы еще и подсобить ей. Да как? Слободкин молчал, не в силах что-либо придумать.

– Надо разузнать на заводе как следует, – сказал Скурихин, – не бывает ли оказии какой в Москву. Военпреды, говорят, ездят во все концы, на самолетах летают. Попроси Зимовца своего, пусть разведает. Картошки старуха еще принесет. Вот тебе и гостинец матери. Много ли ей нужно? А силы поддержит и об сыне переживать перестанет.

Слободкина все больше поражал Скурихин. Сам еле жив. И старухе его, конечно, не сладко. А сколько добра в этом сердце, сколько желания помочь другому, в сущности совсем чужому, незнакомому человеку! С таким не пропадешь, думал Слободкин. Хотел даже и насчет Ины ему рассказать, потом передумал. Чего зря болтать? Зимовец пишет, что заняться как следует ее розыском ему все еще некогда. Что верно, то верно. Некогда. Да и подумать только. На многие сотни верст вокруг в заметенных снегами степях разбросаны деревушки. Ни дорог между ними, ни тропок. Если только случай поможет напасть на след Ины? Оставалось одно – надеяться. И при первой возможности идти в обком комсомола.

Не стал Слободкин рассказывать Скурихину и о газете, присланной Зимовцом с завода. Там какой-то чудак расписал человека в кавалерийской шинели чуть ли не как героя. Заметка так и называлась: Подвиг Слободкина. Слободкин прочитал ее со смущением. Все вроде точно было, без выдумки. И про бомбежку, и про снятую на морозе шинель, и про контузию, но слова какие-то такие откапывал репортер, так лихо их поворачивал, что деваться было некуда – герой да и только!

Но сам-то Слободкин прекрасно понимал, вся эта лихость газеты не к делу. Он был просто жалок, совершенно беспомощен, когда осколком пробило дверцу камеры. Если бы не Каганов с военпредом, все испытания вообще пошли бы прахом. Но ни о мастере, ни о военпреде в газете почему-то сказано не было.

Слободкин внимательно прочитал остальные статьи в заметки. Они понравились ему гораздо больше. Он узнал много интересного о жизни завода. Оказалось, что с их девятым цехом решил померяться силами седьмой – сборочный. Было напечатано письмо фронтовика, бывшего работника завода. Под письмом стояло: Действующая армия. Эту короткую строчку Слободкин прочел несколько раз: Действующая армия, действующая армия. Действующая!..

– Что ты там бубнишь? – спросил его Скурихин.

– Все о роте своей вспоминаю.

– Старая твоя рота сейчас неизвестно где, браток, ты к новой привыкай пока.

– Начал было привыкать, да вот куда угодил. Эта хуже штрафной будет.

– А ты ворчун, Слободкин. Чего расходился? Кормят тебя? Поют? Лечат? Почту даже стали носить. Свежих газет только не хватает.

Заметил все-таки старик газету? Или нет? Заметил, понял, что показать ему не хочу, и теперь хитрит. А может, мне почудилось просто?

Слободкин на всякий случай сунул газету под подушку. И поглубже. А сам принялся писать послание Зимовцу: Срочно ищи военпреда, едущего в Москву. Матери моей совсем, по-моему, плохо. Кило два-три картошки хочу ей послать… Откуда возьму? Анисьевский свет не без добрых людей. Подробней потом объясню, при встрече.

Правда, записка долго, несколько дней и ночей пролежала у Слободкина. Он сам читал, перечитывал ее, а Зимовец все не шел. Старуха же Скурихина наведывалась чуть не ежедневно, и вскоре в тумбочке Сергея громоздилась целая пирамида сырых картофелин.

Когда Слободкин, наконец, поправился и настал час расставания со Скурихиным, он сказал старику:

– Думал, в госпитале самое медленное время на земле. Ошибся на соломинку.

– Я тебе как-то сказал уже раз – не ворчи. Здоров, и слава богу… Теперь все образуется. Счастливый ты, Слобода, счастливым ворчать не положено.

– Я не, ворчу, а радуюсь. Да и вам стало лучше.

– Это все картошка старухина. Ты глянь на себя – округлился и вообще…

Слободкин достал из тумбочки зеркальце. Старик засмеялся:

– Разве такая физиономия влезет? Тебе теперь трумо подавай!

Сколько пролежали они тут вместе? Больше месяца. Для того чтобы с хворобой разделаться – много. Для того чтобы человека узнать – мало, ничтожно мало. Но Слободкин успел все-таки разглядеть и понять душу Скурихина. Вроде родного стал. Старый тоже привязался к нему.

– Навестишь разок? – спросил Скурихин, когда Сергей стал прощаться.

– При самой первой возможности… И возьмите вот это, – Слободкин протянул Скурихину зажигалку.

– Зачем еще? Тебе самому сгодится, без огня пропадешь, а я все равно не курю.

– Возьмите, прошу вас. Просто так, на память о нашей встрече.

Он хотел сказать многое старику, но вдруг застеснялся, сделал вид, что торопится, молча пожал огромную, белую, без единой кровинки руку Скурихина и уже с порога, не останавливаясь, словно боясь задержаться лишнюю минуту, произнес неожиданно охрипшим голосом:

– Супруге привет передайте. Вот такой! А к окошку не подходите, ладно? Я няне слово дал, что не встанете.

Скурихин не ответил, только кивнул ему и отвернулся к стене.

На дворе уже чувствовалось приближение весны. Слободкина даже качнуло, как пьяного, когда он, проскочив под тяжелой капелью, сделал первый шаг по улице, к которой столько времени приглядывался из окна. В этот же миг он почувствовал, что Скурихин все-таки смотрит ему вслед из своего заточения. Оглянувшись и действительно обнаружив в проеме окна фигуру старика, погрозил ему пальцем, беззвучно, одними губами, прокричал что-то ворчливо-радостное. Тот в ответ погрозил Слободкину. Какое, мол, имеешь право так разговаривать со старшими?

Часто оборачиваясь, Слободкин шел, не разбирая дороги, спотыкаясь о поваленные телеграфные столбы, то тут то там перегородившие узкую улицу, и только очутившись у самой Волги и потеряв, из веду окно, со стариком, внимательно поглядел вокруг.

В последние дни-налеты почти прекратились, но в воздухе, густо перемешанный с бесчисленными и волнующими запахами весны, все еще висел запах гари и смрада. На потемневшем талом снегу лежали длинные полосы рыжего песка, выброшенного из воронок. От этого небо казалось еще более голубым и высоким, облака еще более белыми.

Неожиданно Слободкин столкнулся с маленькой девочкой. Веснушчатая, в обвисших сбруйках рваного, кое-как завязанного платка, она удивленно подняла голову и спросила;

– Дяденька, а где твое ружье? Если бы она знала, что значит для Слободкина этот вопрос! Он даже вздрогнул и смущенно оглянулся.

– Тебя как зовут?

– Соня.

– Мамка твоя где?

– На заводе. Она завтра придет. А папа не скоро. Он там, – она махнула рукой в неопределенном направлении.

– Куда же ты идешь?

– Я гуляю, я никуда не иду.

Слободкин увидел на груди девочки подвешенный на веревочке ключ.

– Это от дома? – От дома. Мне откроет дядя Саша. У нас замок тугой.

– А ты есть хочешь?

– Хочу.

Слободкин достал из кармана печеную картофелину – одну из нескольких, которыми снабдил его на дорогу Скурихин. Девочка робко протянула руку, но есть стала сразу же – жадно, прямо с кожурой. От этого губы, нос и щеки у нее сделались такими черными, что веснушки сразу исчезли.

– Что ты так смотришь? – спросила она Слободкина. Широко открытые, удивленные глаза девочки поразили его тревожным, совсем недетским выражением.

– Веснушки твои считаю, – попробовал развеселить ее Слободкин. Улыбка на, мгновение осветила вытянутое детское личико.

Слободкин положил в ладошку Сони еще одну картофелину.

– Ешь.

– Эту я мамке оставлю. Можно?

– Можно.

– А ты еще придешь?

– Постараюсь…

Слободкин постоял несколько минут, не зная, как закончить разговор, потом, сказав девочке, чтоб ни в коем случае не отходила далеко от дома, попрощавшись с ней, как со взрослой, за руку, пошел своей дорогой.

Глава 6

Слободкин не узнал завода. Всюду еще были видны следы разрушений, но почти на каждом шагу попадались ему рабочие с носилками и лопатами в руках. Растаскивая завалы, засыпали воронки, ровняли дорогу. Слышался чей-то смех. Где-то сквозь шум работы попробовала было пробиться песня, правда, сил у нее не хватило, и она заглохла так же неожиданно, как началась. На покосившемся столбе колотился лист фанеры, по которому наискось углем было написано: Все на субботник!

– Разве сегодня не воскресенье? – спросил Слободкин каких-то парней, тащивших навстречу ему тяжелое бревно.

– Понедельник! – не очень приветливо отозвался один из них.

– А почему же субботник?

– Почему, почему… Ты что, с неба свалился? Точно, с неба! Васька, это ж парашютист из девятого! Гляди-ка, на пользу пошла больница!

Ребята сбросили с плеч бревно.

– Жив, значит?

– Оклемался.

– Ну, давно бы так. Заждались тебя в твоем девятом. Токарь все-таки.

– Что нового на заводе?

– Бомбить стал меньше. План перевыполнили. Вот и все новости, пожалуй. Ну, нам работать пора. Привет!

Ребята подняли бревно. Уже на ходу один из них обернулся и крикнул Слободкину:

– Крокодил вон возле главного корпуса вывесили, почитай, все узнаешь.

На фоне красной кирпичной стены Слободкин уже издалека заметил деревянный щит, игравший на солнце свежими сочными красками. Ускорил шаг, подошел вплотную. Среди множества рисунков особенно выделялся один: поднявшийся во весь рост крокодил в одной лапе держал букет цветов, другой крепко зажал отточенные вилы, три острия которых под кистью изобретательного художника образовали букву Ш в заголовке – Шагай вперед, к победам новым!. Рядом с рисунком – стихи:

 
Шагай вперед, к победам новым
Вот с этим знаменем в руках.
В труде упорном и суровом
Шагай – перед тобою враг.
Трудись, усталости не ведай,
Громи врага штыком, трудом,
Чтоб за победою победа
Входила в наш советский дом!
 

Слободкин с интересом стал рассматривать рисунки. Это были дружеские шаржи на людей, среди которых встречались знакомые ему рабочие, мастера, инженеры. Он узнал братьев Николая и Алексея Грачевых, сборщиков из сто десятого, ветерана Сергея Сергеевича Степичева – лучшего на заводе регулировщика. И с особой радостью – своего мастера. Внешнее сходство было поразительным, несмотря на то что худая, тщедушная фигура Каганова была превращена художником в богатырскую, закованную в доспехи средневекового рыцаря. Бок о бок с этим богатырем, гордо подбоченясь, стоял другой – тоже в латах, в кольчуге и шлеме. Стихи, посвященные рыцарям, как и все предыдущие, были написаны красной тушью и выдержаны в приподнятом тоне:

 
Ткачев, Каганов, ваши руки
Пожать бы мог и Фарадей!
– Вы – кладезь творческих идей,
Сказал бы этот муж науки!
 

Правда, Слободкин еще не знал, кто такой Ткачев, но человек он, судя по всему, уважаемый. А может, в нашем цехе работает? Надо будет обязательно спросить у Зимовца или даже у самого мастера.

Почти весь номер Крокодила был заполнен веселыми шаржами. Только в самом конце прочитал Слободкин несколько ядовитых строк. В них прозой, перемешанной со стихами, говорилось о том, что ночные смены до сих пор продолжают оставаться узким местом и надо наводить в них строгий порядок. Тут рисунка уже не было, и текст был написан не красной, а черной тушью, очевидно, для того, чтобы подчеркнуть отношение редакции к позорному явлению:

 
У нас теперь одна забота,
Чтоб лучше фронту помогать.
Ночная смена, чтоб работать,
А не затем, чтоб сладко спать!
 

Вот это совсем толково! Молодцы все-таки заводские газетчики, – подумал Слободкин, – в сатире кое-что получается. Хвалят наивно, иногда без меры (он опять вспомнил заметку о своих злоключениях у холодильных камер), а стружку снимают неплохо!

Под всеми рисунками и текстами Слободкину бросилась в глаза старательно выведенная крупным курсивом строка – Орган парткома завода. Выходит по пятницам. Слободкин удивился. Каждую неделю выпускают Крокодил? Это же здорово! Значит, нормальная жизнь налаживается!

Слободкин зашагал по заводскому двору быстрей. Дойдя до своего девятого, он и вовсе повеселел. Сейчас увидит всех – Зимовца, Каганова, Баденкова. Соскучился без них. И без работы тоже. Кожа на пальцах стала до противности белой и тонкой. Белоручка! Поглядел бы сейчас на меня кто-нибудь из роты. Кузя или Брага, например! Или, еще того пуще, ротный поэт Калинычев. Что сорвалось бы с его пера? Наверно, что-нибудь вроде облетевшей всю бригаду, но слава богу, нигде не напечатанной частушки, сочиненной в тот день, когда я побоялся совершить свой первый прыжок с парашютом и был привезен обратно на землю.

Слободкин думал сейчас об этом спокойно. Потому что тогда же, вскоре после своего позора, прыгнул все-таки и больше уже никогда не трусил. Пересилил себя. Во всяком случае, никому не показывал своей слабости. Даже самому себе не сознавался больше, что дрейфит, выходя на крыло самолета. Но Калинычев, конечно, силен! Классика в перелицовку пустил, лишь бы похлеще разделать товарища. Наверняка были бы нынче зарифмованы белые ручки! И опять справедливо. Все воюют, все работают, а Слободкин то ранен, то болен, то лечится, то выздоравливает…

– Ага, попался! – Холодные, цепкие пальцы плотно, как противогазная маска, залепили щеки и глаза Слободкина, запрокинули назад его голову.

– Зимовец, ты, что ли?..

Слободкин еле вырвался из объятий друга.

– А ты ничего, Слобода! Округлился. Сколько мы не виделись? Месяц? С гаком? И сколько в гаке?

– Мне сам гак показался длинней месяца.

– Молодец, что духом не пал.

– А зачем падать? Я могу еще пригодиться кому-нибудь.

– Еще как! Здесь такие дела, Слобода! Вчера на митинге директор говорил. Знамя ГКО нам присудили. Государственного комитета обороны! Такими знаменами зря не бросаются. Как черти вкалывали все это время – в каждом цехе, в каждой бригаде. А теперь и подавно дадут духу: знамя!..

Зимовец схватил приятеля за руку, повел в цех. Первым попался им на глаза Каганов.

– Слободкин?.. Здравствуй! Ну, как оно? Приступаешь? Второй раз в мое распоряжение и второй раз вот как вовремя)

– Опять в морозилку?

– Что ты! Мы с этой проблемой теперь по-другому расправились. У главного технолога сто совещаний прошло, сто заседаний. Полная техническая революция! А станок твой опять ржавеет… Кого только не приспосабливали к нему, кого только не сватали!

– Совсем, наверно, разладили? Хуже всего, когда много хозяев.

– Теперь один будет. – Каганов осмотрел Слободкина со всех сторон и даже похлопал его по плечу. – Читал газеты? Как тебя расписали-то! А? Подвиг Слободкина…

– В газетах или в газете? – мрачно переспросил Слободкин.

– Именно в газетах: и в нашей заводской, и даже в Комсомолке.

– А я про вас в Крокодиле прочел, – сказал Слободкин. – Хороший стих сочинили. И нарисовали – копия! Кто там с вами рядом, забыл?

– Как кто? Ткачев Лева! Лев Иваныч, инженер-технолог. Только не он со мной рядом, а я с ним, – поправил Каганов, – это не одно и то же. Понял?

– Не очень, – сознался Слободкин.

– О Ткачеве когда-нибудь узнает весь мир. Он тут под бомбами до такой штуки додумался, закачаешься! Изобретение века!

– Теперь уж совсем непонятно.

– Эх, Слободкин, Слободкин, темный ты человек. Пробуешь, стараешься, но еще темный. Ну, как получше объяснить тебе самую суть? Видел ли ты, чтоб в плохую погоду во время ночной бомбежки навстречу юнкерсу, несущему бомбы, поднимался истребитель?

– Видел. ЯК-1.

– Правильно, отдельные случаи есть, не спорю. Но при нынешнем уровне техники истребитель, даже самый первоклассный, ночью почти беспомощен. Все гироскопические приборы, какой бы идеальной конструкции они не были, обладают существенными погрешностями. Давно уже возник вопрос, может ли летчик без ориентации на небесные светила и земные ориентиры получать точные показания горизонта, азимута, скорости, местоположения своего самолета? Оказывается, может! Но как? Только комплексное использование полной инерциальной информации, говорит Ткачев, позволит получить навигационную информацию – надо искать и направление вертикали, и азимут, и скорость, и местонахождение самолета – все вместе, сразу, а не порознь! Ты понял что-нибудь, Слободкин! А ты, Зимовец!

– Только самую малость, – сказал Слободкин. Зимовец промолчал.

– Честно говоря, я сам не сразу сообразил. А ведь специалист, в одном вузе с Ткачевым учился. Теперь разобрался и вижу: Ткачев на пороге большого открытия. Будут наши истребители летать и драться в любую погоду, в любых условиях! Ткачев уже разрабатывает систему уравнений пространственной ориентации в слепом полете, нашел однозначную связь между комплексом инерциальных параметров движущейся системы и комплексом навигационного состояния этой системы. Колоссально! Штука эта, понятное дело, строго секретная. Так что сугубо между нами, – Каганов внимательно посмотрел на приятелей – сперва на одного, потом на другого.

– Усвоили?

– Это понять в состоянии, но не больше. Верно, Зима? – спросил Слободкин.

– Вы хорошо объяснили, научно, – серьезно сказал Зимовец.

– В любую погоду летать и драться – это здорово! Мечта каждого летчика, по-моему. Вы не слышали, как они зубами скрипят?

– Кто? – удивленно спросил Каганов.

– Ребята с ястребков. Со мной лежал один в госпитале. Все мне спать не давал по ночам. Растолкаю, бывало, его: Не скрипи, – говорю, – страх берет. Он полежит, полежит тихо, и опять, как ножом по сердцу. Утром белый, разбитый, словно его только что привезли, а уж месяц со мной валяется, с лишком. Врачи головами качают, понять ничего не могут. Что, – говорю, с тобой, кореш? – Сон, – отвечает, – страшный видел. Будто подняться никак не могу. Я ему в ответ: Плюнь ты на все, подымайся, ходи, тебе ясно сказано – можно! А он: Встать-то дело не хитрое. Покурю вот и встану. Взлететь не могу, понимаешь? Они в любую ночь надо мной бомбы волокут на Москву, а я к земле приколочен. Командир полка сам решает, кого выпускать и в какую погоду…

– Вот, вот, – оживился Каганов, – таких приколоченных сколько угодно. Летчики-то они прекрасные – техника от них отстает. Сейчас на заводе все это поняли. Заработала мысль, как никогда. Одних рацпредложений – гора! Разбирать не успеваем в БРИЗЕ. Двое рабочих на сборке новый способ нанесения светмассы придумали – поразительный! Ни ударов, ни воды не боится, никакая коррозия не берет. Простые рабочие.

– Жоголев и Ручьев, – уточнил Зимовец.

– Правильно, Николай Васильевич Жоголев и Николай Емельянович Ручьев. Два Николая. Их теперь все на заводе знают. Сам директор при встрече земной поклон отвешивает. Из главка телеграмма пришла – поздравляют, премируют, желают новых успехов. И армия Жоголевых и Ручьевых растет с каждым днем. Говорю без всяких преувеличений – сам в БРИЗЕ работаю. Что же касается Ткачева, то он вообще далеко пойдет. И пошел уже. В мировую науку. Когда-нибудь это все узнают и оценят. Но вернемся, что называется, с небес на землю. На чем мы остановились? Ах, да, на заметках в газетах… Зимовец перебил Каганова:

– Теперь Слобода письма начнет получать от девчат. Со всего Советского Союза! Получаешь уже? Признавайся.

– Письма?.. – переспросил Слободкин и посмотрел в глаза приятеля.

Зимовец понял, что брякнул явно не к месту. Ничего не подозревавший Каганов рассмеялся:

– Какая-нибудь энтузиастка уже ходит сейчас вокруг завода. Берегись, солдат, опомниться не успеешь, в женихи попадешь.

Зимовец, видя, что Слободкин помрачнел, перевел разговор на другую тему:

– Савватеев справлялся о тебе несколько раз. Ты ему кружок парашютный обещал организовать?

– Обещал.

– Желающих, говорит, накопилось много. И ребята и девчата записываются. И комсомольцы и беспартийные…

– Я свои обещания привык выполнять, – хмуро сказал Слободкин.

– А ты не злись. Все, что было в моих силах, я сделал. Весь обком на ноги поставил. Весь сектор учета. Ищут.

– Так как же все-таки? Обком? Или сектор?

– Я сказал уже тебе: злиться не на кого. – В кружок-то хоть записался, по крайней мере?

– Запишусь.

– Вы о чем, братцы? – спросил ничего не понявший Каганов.

– Кружок парашютистов будет у нас на заводе. Слободкин – руководителем.

– А… Ну что ж, неплохо, отлично даже…

– Товарищ мастер! Вас главный диспетчер вызывает, – крикнула какая-то девушка, выбежавшая им навстречу из-за штабелей ящиков. Каганов устало вздохнул.

– Никогда не дадут поговорить спокойно. Так вот, Слободкин, кружок-дело все же десятое. Во-первых, станок, во-вторых, станок и в-третьих, тоже он. Это я совершенно серьезно.

Откровенно говоря, Слободкину показались обидными эти слова.

– Неплохой человек Каганов, да узковато смотрит на некоторые вещи, проворчал Сергей, когда мастер ушел.

– У каждого своя забота. Первое место, которое завоевал цех, у него вот тут сидит, – Зимовец похлопал себя по загривку. – Его художник в рыцарских латах изобразил, а рыцаря этого на каждой летучке знаешь как драют? Из-под доспехов тех только перья летят! Ощиплют как куренка, снова латы напялят и до следующей летучки-вздрючки. Так что ему парашютом голову не забивай пока.

– А тебе?

– Запишусь, запишусь, сказал ведь. Не знаю только, сам-то найдешь ли время для занятий? Спины разогнуть не дадут, учти. Вот, полюбуйся на своего красавца!

Они подошли к закоулку цеха, в котором посредине черной лужи стоял станок Слободкина. Многие его части были снова густо покрыты ржавчиной. Ключ торчал прямо в патроне. Дверца тумбочки висела на одной петле. Слободкин выругался.

– Я же сказал тебе, работенки хоть отбавляй, – Зимовец нарисовал пальцем на ржавчине какую-то замысловатую фигуру.

– Разве о работенке речь? Станок до чего довели!

– Кругом протекает. Крыша продырявлена, – как бы оправдываясь за кого-то, сказал Зимовец. – Решето, а не железо. Ты же сам знаешь, почти каждую ночь были бомбежки. И так подряд много месяцев. Спасибо, до конца не спалил. И еще хорошо, что теперь чуть потише стало.

Слободкин слушал Зимовца и словно не слышал. Он туго провел намасленной тряпкой по самому ржавому месту суппорта – металл посветлел, в нем отразились голубые квадраты неба.

– Ну, ладно, я потопал, – сказал Зимовец, – в обед увидимся. Кстати, столовка теперь не то, что тогда. Справляется. Город дровец подкинул.

Не успел Слободкин привести в порядок станок, со всех концов цеха потянулись к нему бригадиры с нарядами. На углу каждой бумаги размашистым почерком Баденкова было начертано – срочно…

Слободкин вбил в крышку тумбочки дюймовый гвоздь и на него стал накалывать бланки нарядов, чтобы не сбиться, не напутать чего-нибудь.

Стопка бумаг росла и росла, работа, наоборот, едва двигалась. Резцы то тупились, то вовсе ломались, то никак не хотели закрепляться в нужном положении. Руки за время болезни совсем отвыкли от работы, не желали слушаться, дрожали. Слободкин понял, что с треском проваливается, не справляется с возросшим темпом работы цеха. Шел час за часом, голубые квадраты неба на суппорте давно стали серыми, едва различимыми, а Зимовец все не появлялся. Бригадиры же народ замотанный, с ними не поговоришь, не посоветуешься. Слободкин, привет! Давай, давай, Слободкин! – и дальше всяк по своим делам. Каганов тоже как ушел, так больше и не вернулся. Только сквозь шум мотора из глубины цеха иногда доносился до Слободкина пронзительный девичий голос:

– Каганов, к начальнику! Каганова к директору! Срочно в партком Каганова!..

Кажется, никогда в жизни не ждал Слободкин обеда с таким нетерпением, как сегодня. Есть ему вовсе не хотелось, хотя за полдня во рту еще крошки не было. Просто надо было отдышаться, прийти в себя, потом попробовать как-то по-иному организовать свой труд. Даже в десанте, во время изнурительных маршей – бросков не мечтал он об отдыхе так, как сегодня. Там иной раз в болота падал от усталости. На замшелую кочку, как на подушку, головой. Тут посреди нефтяной лужи готов был растянуться и не двигаться. Там командир, бывало, только глазом поведет, силы сами откуда-то являются. Здесь командира рядом не было. Цеховому начальству не до него, а Зимовец пропал без следа – несознательный элемент. Да и что он смыслит, Зимовец, в токарном деле? И Каганов вместе с ним. Посочувствовать только могут, в положение войти. Больше всего на свете он не любил, когда его жалели. Из-за этой жалости он с Кузей один раз чуть не поссорился, с первейшим другом своим по роте. Это случилось, когда никак не мог заставить себя перебороть страх перед первым прыжком, а Кузя полез со своими утешениями. Со всей ротой едва не переругался, когда она, рота, за Кузей вслед поглядела на него слишком сочувственно. Никто не знал тогда, какая злость закипала в сердце Слободкина. В первую очередь на самого себя, разумеется. Какой же он ничтожный, какой прижатый к земле, если любой может покровительственно похлопать его по загривку! И сказать еще при этом что-нибудь вроде – оно конечно…

Сейчас перед непослушным станком он стоял такой жалкий в своей беспомощности! Оставалось только благодарить судьбу, что нет пока свидетелей его позора. Он и благодарил. Земные поклоны отвешивал. Нагнется за вырвавшейся и укатившейся черт ее знает куда деталью, а сам шепчет: Слава тебе, Господи, ни одна живая душа, кажись, не видела. Нагнется за другой, опять про себя бормочет: Подольше бы вас, чертиков, де было! Не показывайтесь еще хоть часок. Еще полчасика. Еще минутку…

Это так думал Слободкин, но когда за спиной его раздался голос Зимовца, рассердился совсем по-другому:

– Ну, где тебя носит нелегкая столько времени?

– Неблагодарная душа. По твоим делам бегал во все концы, а ты…

– По каким еще?

– УДП оформлял. На, держи! – Зимовец сердито сунул в руку Слободкина пеструю бумажку.

– Что это?..

– УДП, говорю. Усиленное, дополнительное питание. Дали как бывшему фронтовику.

Слободкин повертел перед глазами непонятный листок.

– А у тебя есть это УДП?

– Было, когда чувствовал себя плохо.

– А кто знал про твое самочувствие? Ты, что, жаловался? К врачам ходил?

– Нет, не ходил. Просто подошел ко мне как-то парторг Строганов и говорит: Зимовец, на тебе лица нет.

– Ну, ладно, допустим. Дальше?

– Дальше спрашивает: Фронтовик? Фронтовик, говорю.

– Уже не сходится, – не без ехидства заметил Слободкин.

– Что не сходится?

– По фамилии знает, а что фронтовик, запамятовал? Да и форма на тебе, он же видит.

– Про фронт это он для других сказал. Он фронтовиков всегда в пример ставит.

– И что же, сам взял и выдал тебе УДП?

– Зачем сам? Он мне записку дал в завком, а там уж оформили по всем правилам.

– Но меня он вообще видел одна раз за все время, твой Строганов.

– Но знать о тебе знает. И не вздумай артачиться. Это же смешно и глупо в конце концов!

Зимовец начал сердиться по-настоящему. Поймав его взгляд, Слободкин отступил:

– А!.. Пусть будет по-твоему. Только с условием.

– С каким еще условием?

– На нас на двоих. Как фронтовику, тебе половину прописываю.

– Немного ли лишних слов вокруг такого пустяка? Если бы ты знал, что это за штука УДП, ты бы, ей-богу, не тратил пороха попусту. Не слышал, как заводские остряки это дело расшифровали?

– Нет, не слышал.

– Умрешь Днем Позже.

– Действительно, остряки!

– С шуткой оно все-таки веселей как-то. Ты сам говорил.

– Это верно. Ну, ладно, идем, отпробуем твоего усиленного. А то мутит даже.

Зимовец был прав. По талону УДП Слободкину плеснули еще один неполный черпак зеленой жижи. Она так густо дымилась, что не успела остыть, пока Слободкин донес миску до стола и разделил порцию надвое.

– Ну вот, а ты отказывался, – заметив, как торопливо Слободкин работает ложкой, сказал Зимовец.

– Ты тоже хвалил УДП не особенно, – ответил ему Слободкин, – а за тобой не угонишься.

– Просто мне в цех надо скорей.

– И мне туда же. Вот и навертываю!

Работа после обеда пошла по-иному. Слободкин почувствовал это с первых минут, с первых оборотов патрона. Мотор загудел ровнее, увереннее, приводной ремень вдруг перестал хлопать. Позднее Слободкин узнал, что во время обеденного перерыва ремень починил шорник, но сейчас готов был отнести и это за счет общего улучшения погоды, как назвал он для себя ту обстановку, которую застал на заводе после возвращения из больницы.

Что же тут, собственно, произошло в его отсутствии? В чем секрет перемен? Кто все это наладил, отрегулировал, привел в порядок? Был ведь почти хаос, от которого у людей порой опускались руки. Было так плохо, что Слободкин не знал, долго ли он, ко всему привыкший человек, выдержит. Теперь уже можно в этом признаться. А сейчас? Может, это весна все наладила? Осветила солнцем, обогрела теплом, родила надежды. Да, и она, конечно. Но главное было несомненно в том, что дела на фронте стали лучше. Вот и здесь все пошло по иному.

Он говорил так с самим собой, и ему чудилось в эти минуты, что ой слышит биение железного сердца. Железного и в прямом и переносном смысле слова. Да, да, железного. Вот оно гремит сейчас и в его станке. А там, за штабелями желтых ящиков для автопилотов, оно пульсирует в установках, проверяющих приборы на вибрацию. Слободкин отчетливо представил себе большие, сотрясаемые вибраторами столы, на которых закреплены приборы. Ритм их вибрации был ритмом сердца завода. Не слишком частым и не слишком редким – ритмом крепкого, здорового организма. Перенесшего болезнь, но одолевшего ее доблестно и ставшего еще сильнее, еще жизнеспособнее.

Люди, работающие вокруг, показались Слободкину действительно чудо-богатырями из сказки. Не только Каганов, не только Ткачев. Они-то уж само собой. А тот, что в сандалиях по снегу? А Вася Попков, гордо именующий себя бригадой? А Баденков? А дружок его закадычный? Все, все, решительно каждый богатырь! Если б Каганов выполнил свою угрозу и в самом деле продал бы его в газету, он так и написал бы обо всех этих людях – богатыри. Ни холод, ни голод им не страшен, ни тиф, ни бомбежка их не берет. То есть, берет, конечно, и еще как берет! Прямо за жабры. Но они не сдаются, лапок к верху не тянут – в этом и есть их сила. Железное сердце в железных людях. Подумать только! В таких условиях ни на минуту не остановили выпуск приборов и постепенно все наращивают и наращивают темп работы. Приборы конвейером идут на фронт. Сплошным потоком. Не остановятся ни на миг колеса и пропеллеры России!