Текст книги "Тают снега"

Автор книги: Виктор Астафьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

"Любопытно, почему же тогда они так пристают к Павлу Степановичу? У него овощехранилища подготовлены, и ему приказывают возить картофель, а здесь все развалено и велят засыпать? – недоумевала Тася. – Надо будет завтра в Корзиновку возвращаться и выяснить. В заречные бригады позднее поеду".

Встреча Таси с бригадиром закончилась более мирно, чем можно было ожидать. Тася заявила, что, если завтра не приступят к ремонту подвала, она немедленно вызовет комиссию из МТС.

Утром рано визгливый голос бригадира уже разносился на краю деревни возле овощехранилища. Он пушил все начальство, которого, по его мнению, больше, чем картошек в подвале, грозил кулаком мужикам и женщинам, ремонтировавшим подвал. Залатают дыры, выбросят гнилье, и только. Настоящим ремонтом заниматься поздно. Это Тася отлично понимала. Но хорошо, что она хоть в малом добилась своего, не уступила.

Поздно вечером Тася с попутной машиной возвратилась домой.

На следующий день Тася пошла в правление. Там ее поджидала жена председателя. Та самая красивая женщина, похожая на цыганку, которая читала "Пионерскую правду" при первом появлении Таси. Она поздоровалась с Тасей за руку, прощупала ее через полуопущенные ресницы своими темно-карими глазами с лукавинкой.

– Что же это вы не изволите принять агрохозяйство? Обходите своего предшественника? Нехорошо так, нехорошо. Опытом старших товарищей пренебрегать нельзя.

– Каким? – спросила Тася, оглядывая женщину, о которой уже успела наслышаться. Не понравилась она Тасе и деланным радушием, и жеманством, скрывавшим что-то, должно быть, презрение ко всем на свете.

– Практическим, – насмешливо ответила Клара. – Теория без практики, как вам известно...

– Позвольте ключи от лаборатории, – попросила Тася, пытаясь скорее закончить колкий разговор.

– Ключ? Пожалуйста. Между прочим, там единственная ценность – замок на дверях. Остальное все растащено и перебито еще до меня.

– Так что мне опыт перенимать не на чем? – так же насмешливо поинтересовалась Тася.

– Рутина осталась, попробуйте ее. – задумчиво предложила Клара.

– Спасибо за совет.

– Не стоит благодарности. – Клара Птахина послюнявила мизинец, разгладила им брови, глядясь в кругленькое зеркальце, и полюбопытствовала: – Вас проводить до лаборатории?

– Я знаю, где она. Лучше объясните мне, пожалуйста, такую вещь: почему правление настаивает на том, чтобы из бригад свозить картофель и овощи в Корзиновку. Овощехранилища здесь, как я убедилась, далеко не лучше бригадных.

Клара стрельнула глазами по сторонам. Во взгляде ее отразилось мгновенное замешательство, но уже через секунду на этом красивом лице снова застыла ироническая усмешка.

– О, милая моя, вы делаете успехи! Уже познакомились с бригадами? Похвально, похвально! Однако со всеми претензиями советую обращаться к товарищу Птахину. Надеюсь, он вас выслушает внимательней, нежели меня. За сим разрешите откланяться.

На какую-то долю секунды глаза Клары блеснули изпод густых ресниц, и Тася увидела в них застывшую ненависть. "О-о, эта кошка когтистая. Не напрасно о ней так много слухов в селе", – отметила про себя Тася.

Лаборатория и в самом деле имела убогий вид. Большая комната, пристроенная к клубу. В комнате о двух окнах стояли стол, железная печка и скамья. Под скамьей и в печке порожние бутылки, на полу – конфетные бумажки, на столе пол-литровая банка из-под консервов. В ней на донышке остатки красного вина. Лабораторию кто-то посещал совсем недавно. Все "лабораторные" приборы, к которым относились стеклянные консервные банки, маленькие аптечные весы да несколько пробирок с отбитыми краями, уместились на окне.

Тася покачала головой, сходила домой, переоделась и взялась за дело. Сначала она затопила печку, потом принесла воды, согрела ее и принялась мыть пол. Стол и половицы она отскабливала старым ржавым ножом. Привлеченные шумом, в заброшенную лабораторию стали заглядывать люди.

– Охота тебе возиться, руки пачкать, – ворчала какая-то женщина, остановившись в дверях. – Ее, как построили, с тех пор не мыли. Сломать этот притон надо, а не обихаживать. Сколько тут грязных дел содеяно, сколько блуду сотворено...

Тася слушала и продолжала заниматься своим делом.

Пришел Осип, довольный, улыбающийся, и заявил, что он "с ног до головы оборудует лабораторию", поскольку это сейчас входит в его прямые обязанности. Парень летал как на крыльях и все старался чем-нибудь отблагодарить Тасю за то, что она освободила его от материнского гнева.

После Осипа прибежали девушки. Эти сразу зашумели, принесли воды, показали, куда что поставить, и единодушно постановили не пускать в лабораторию парней.

Рая Кудымова, Тася Стрельцова, Зина Головатских и еще девчата, имена которых Тася не успела узнать, сидели вокруг гудящей печки, строили планы на будущее.

Почти все они комсомолки, но их комсомольская организация существует только формально, вся их деятельность комсомольская закончилась, как только они закончили школу. Некоторые даже взносов не платили. Собрать их в кучу, привлечь к какому-нибудь общему делу, пробудить молодой задор – и получится коллектив.

Тася была из числа тех, кого всегда привлекают в коллектив, а не из тех, кто привлекает. Но сейчас положение менялось. С ней разговаривали как со старшим товарищем. Да и как могло быть иначе? Она – молодой специалист, грамотный человек. Кому, как не ей, возглавить деревенскую молодежь?

Девушки так прямо и говорили, что они уже давно ждут, чтобы прислали человека, который расшевелил бы молодой народ. Хотела Тася возражать и не решилась. Она понимала, что ехала сюда не для того, чтобы вести уединенный образ жизни. Ее здесь ждали как организатора. А учить – это, прежде всего, работать, работать вместе со всеми и больше всех.

На Тасю нахлынуло чувство радости от сознания, что она необходима, нужна вот этим девчатам. Тася тут же развила перед ними планы будущей работы: агрозоотехнические курсы, практическая подготовка на снегу к посадке картофеля и кукурузы квадратно-гнездовым способом и так далее.

Девушки заскучали. Рая Кудымова разочарованно протянула:

– А мы думали, вы насчет самодеятельности поможете.

Тася осеклась, посмотрела на пригорюнившихся девушек и обняла их.

– Напугала я вас. Конечно, прежде всего нам нужно организовать молодежь, из углов вытащить, а потом уж о деле. У нас еще ничего нет. Даже секретарь не выбран, а мы уж размечтались. Впрочем, наши мечты не так уж несбыточны. Стоит только пожелать. Правда, девчата?

До самых сумерек судачили девушки в лаборатории о делах колхозных, потом пели песни. Народу в лабораторию набралось много. Заявились и парни. Несмотря на "постановление", их не изгнали. Пол снова затоптали. Девушки решили мыть его поочередно и собираться здесь чаще. Рая Кудымова попросила Тасю прийти завтра на ток, в бригаду Якова Григорьевича. В этой бригаде работало несколько "механически" выбывших из комсомола. С ними нужно было поговорить, да и со всей бригадой Якова Григорьевича Качалова новому агроному не вредно было познакомиться.

Есгь в крестьянстве трудная, но увлекательная работа – молотьба. Даже в старые времена, когда молотили цепами, молотьба была самой радостной работой хлебопашца. Да и как ему не радоваться, когда хлеб, собранный с пашни, вот он, льется струёй из заскорузлых, натруженных рук.

И хотя молотьба на корзиновском току была не совсем своевременной, работа все равно шла дружно. На молотьбе, как на конвейере, любая заминка влечет за собой простой всей бригады.

Снопы в молотилку подавал Яков Григорьевич. В очках, в рукавицах-верхонках и расстегнутой косоворотке стоял он у молотилки, широкоплечий, сильный. С обеих сторон женщины подавали снопы на стол, или, как чаще говорят, на шесток. Яков Григорьевич единым движением раскатывал на шестке сноп и плавно подавал его в молотилку. Скоп за снопом исчезали в утробе машины. Случались моменты, когда подавальщицы не успевали за Яковом Григорьевичем, и тогда молотилка стучала громче, а Яков Григорьевич, положив руки на шесток, терпеливо ждал. Он ни разу никого не укорил, но по всей его напряженной позе, по нахмуренным бровям было видно, что он недоволен. Подавальщицы начинали бегать проворней. Яков Григорьевич, подвигая вперед снопы, иногда чуть заметно улыбался, глядя на них. Если попадал сырой сноп, молотилка взвизгивала и ремень, идущий от движка к молотилке, начинал пробуксовывать. Тогда переносье бригадира пронзала морщина, словно не молотилке, а ему было тяжело.

Тасе вначале непонятно было, как это Яков Григорьевич не мерзнет в одной рубашке, а теперь она и сама сбросила с себя телогрейку. Пока сбрасывала, куча соломы прибыла. Быстро ее граблями в сторону, к скирде. Только отгребли, а там уже опять ворох. Тася вначале глядела на работу со стороны, но Райка Кудымова сунула ей грабли в руки и оголила белые зубы:

– На молотьбе лишних не бывает.

И верно.

Прошел час, другой. Солома струилась непрерывным потоком, и не было ему конца.

Тася отгоняла мысли про обед, но они неотвязны, как эта самая солома, что волЕгами катилась из молотилки. Хлеб ты, хлеб, как тяжело достаешься людям! Наконец молотилка перестала взвывать, пошла вхолостую.

Яков Григорьевич поднял очки на лоб, смел рукавицей сор с шестка.

Тишина. Такая удивительная тишина – в ушах звенит.

Тася упала на шуршащую шелковистую солому. Лежала, не способная двинуть ни рукой, ни ногой. Девчата тоже свалились на солому, но они тотчас же начали хихикать и возиться. Одна из подавальщиц сняла платок с потной головы, хлопнула его о бедро и заявила:

– Ну, Яков, давала я закаину не ходить с тобой на молотьбу, и вот мое последнее слово: больше – ни боже мой, золотом осыпь, замуж выдать пообещай, не пойду...

Другая подавальщица поддержала свою напарницу:

– Ему что? Он чисто конь здоровущий, валит и валит, язви его, без передыху...

Яков Григорьевич не обращал на них внимания. Он сидел на чурбаке, неподалеку от молотилки и медленно свертывал цигарку. Пальцы у него дрожали, и крошки табака сыпались на подол рубахи. Одна из подавальщиц набросила ому на плечи телогрейку.

– Остынешь ведь, оглашенный. Последнего мужика решимся...

Яков Григорьевич прикурил и сердито пробубнил двум парням, которые дымили, лежа на соломе:

– Охота вовсе без хлеба народ оставить? И так не лишка получим.

Парни спрятали папироски в рукава и исчезли с глаз. Яков Григорьевич объявил:

– Болтать кончайте. Шагом марш по домам. На обед час, ждать никого не стану.

На этом все распоряжения окончены. Яков Григорьевич показал мехнику пальцем на ток. Это значило: механик должен поглядывать за всем, а сам бригадир пошел в деревню позади шумливых молотильщиков.

Кажется, никогда еще Тася не обедала с таким аппетитом, как сегодня. Две тарелки супу, тарелка тыквенной каши с молоком, чуть не полбулки хлеба и кружка чаю.

Куда только влезло? Удивительно! Блаженно растянувшись на скамейке, Тася тут же задремала. Ребята подсунули ей под голову подушку. Пришла Лидия Николаевна, глянула на нее и захохотала.

– Утешил тебя Яков-то!

Тася потянулась так, что захрустели суставы.

– Он и не таких, как я, способен утешить. Это он от труда такой, от работы. Здоровый у вас труд, тетя Лида. Тяжелый, но здоровый.

– Труд вполовину легче, когда он в радость. Мы за такой труд и боремся. Слышала новость?

– Какую?

– При райкоме создана группа по зоне эмтээс, и возглавлять ее будет Уланов, парторг мартеновского цеха.

– Мельком слышала в третьей бригаде. Это ведь хорошо по-моему, тетя Лида, если непосредственно райком будет руководить эмтээс и колхозами.

– Если по-деловому, то хорошо. А пустоплясы, вроде Матанина, нам уже надоели. Настоящие бы люди за колхозные дела взялись. А ты вот что, голубушка, не рассиживайся. Яков аккуратность во всем любит.

– Ой, правда! – ахнула Тася, взглянула на часы и заторопилась.

– К людям, к людям лучше присматривайся, – наказывала Лидия Николаевна, – тебе с ними не только солому отгребать придется. Солома что...

Часть вторая. На крутоярье

Глава первая

Будто ощупью пробираясь в потемках, над городом вначале неуверенно, потом громко проплыл заводской гудок. Час ночи.

Уланов возвращался из райкома. Там его только что "сватали", как выразился замещающий первого секретаря Матанин. Иными словами, Уланову предложили возглавить зональную группу МТС. Предложение это ошеломило Уланова. Можно ли посылать для руководства сельским хозяйством человека, который имеет весьма и весьма смутное понятие о нем! Оказалось – можно. Матанин, поминутно вскакивая с кожаного кресла первого секретаря. бегал по кабинету, заложив руку за борт пиджака и, точно диктуя на машинку, громко говорил:

– Тут дело такое, Уланов. Партия требует, чтобы в село были посланы самые лучшие, самые боеспособные товарищи...

Хотя Уланов старше Матанина на несколько лет, тот разговаривал с ним по-отечески снисходительно. Чем больше он ораторствовал, тем сильнее вскипало в Уланове чувство протеста и гнева. "От имени партии говорит, словами такими сыплет – и не вслушивается в них. Машина какая-то говорящая!" Между Матаниным и Улановым стол. Но не только стол разделяет их.

Уланов – член Пленума. Уланов известен не только на заводе, но и во всем городе. К его голосу прислушиваются, его слова ценят. И не было еще ни одного выступления, в котором он не зацепил бы Матанина. Сколько неприятностей перенес из-за этого тихого с виду человека Матанин. Не будь у Матанина покровителя в области, прогнали бы его, пожалуй, давно из райкома. Он притих было после сентябрьского Пленума, а потом увидел, что вообще-то для него лично это событие даже выгодно. Расчищая дорогу себе, Матанин почти никогда не снимал никого и тем более не съедал начисто. Он содействовал всячески выдвижению таких людей даже на более высокие посты. Вот он сделал все, что от него зависело, чтобы Уланова назначили секретарем по зоне МТС. Уланов в сельском хозяйство ни шиша не понимает, авось в здешних колхозах лоб себе расшибет. Если не расшибет, наладит дело, в чем Матанин не без оснований сомневался, – значит, не ошиблись товарищи из райкома, выдвигая его на эту должность. Допускал Матанин и такую мысль, что Улапов не согласится, начнет отказываться. Тоже не худо: "Уклонился товарищ Уланов от ответственного партийного поручения!" А если этим аргументом с толком воспользоваться, потом шум будет, и немалый. Хочется Матанипу "сосватать" Уланова, очень хочется, и он плетет словесную паутину, колесит, как лошадь с бельмами на глазах по полю кругами.

Чувствует Уланов фальшь в словах Матанина, но ему даже в голову не приходит, что такое огромное государственное дело можно превратить в интрижку. У него уже зреет решение. Уланов понимает, что доказывать Матаинну свою непригодность к новой ответственной должности бесполезно, убеждать в чем-то бессмысленно. А потому, когда Матанин наговорился, Уланов поднялся и твердо произнес:

– Хорошо, я подумаю. Только я желал бы предварительно согласовать этот вопрос с обкомом. Хочется мне побывать там самому.

– Да, пожалуйста, сделай милость, поезжай хоть завтра. Кстати, кое-кто в обкоме уже поставлен в известность, я сам советовался в отношении тебя. Одобряют. Не скрою. Да и как не одобрить? Лучшую кандидатуру нам трудно сыскать. – В голосе Матанина сквозила явная двусмысленность.

Уланов чуть заметно усмехнулся и начал прощаться. Матанин проводил его до дверей.

– Поезжай, согласуй, но помни при этом: речь идет о твоем росте и о партийном долге, – давал он на ходу наставление. – Так, теперь вот что: не задерживайся там, надо, чтобы до отчетно-выборных собраний ты сумел ознакомиться с положением дел.

"А он разговаривает со мной, как о деле решенном, – отметил про себя Уланов. – Н-ну и хват!"

Пока Уланов шел по спокойным улицам города, раздражение несколько поулеглось и в душе стала зарождаться смутная тревога: правильно ли он делает, намереваясь отказаться от нового назначения?

Иван Андреевич задумался, глядя с пригорка на раскинувшийся внизу город.

Завод отсюда виден лучше, чем с главной улицы. На фоне неподвижного облачного неба растопыренными перстами маячили трубы, а ниже их – громады домен. За рекой вспыхнуло зарево, заняло полнеба. Это опрокинули ковши с жидким шлаком на отвале. На корпусах домен обозначилось множество разных лестниц, площадок, труб. В мартеновском цехе, где окон было особенно много, стекла блестели неостывшими кусками окалины. Зарево за рекой медленно угасало. Город снова погружался в сонную темноту. Город мирно спал. Не спал лишь завод.

"И конечно же, правильно я поступлю, если откажусь от новой должности. Моя жизнь – завод", – размышлял Уланов.

Молодым парнем попал он на строительство Магнитогорского комбината. На всю жизнь запомнились ему тяжелые и кипучие дни строительства. Потом в цехах, которые ему довелось воздвигать, Уланов трудился у мартеновских печей. А после с такими же, как он, парнями поступил в институт. Вечерами со своими товарищами бегал на станцию, сгружал уголь, руду, лес, что попадет, чтобы приработать к стипендии.

Во время учебы он познакомился с белокурой смешливой девушкой Надей, которая училась в медицинском институте. После окончания учебы они решили пожениться. Но ничего не получилось. Любовь Нади оказалась недолговечной, и она вышла замуж за другого человека. Потом началась война. Большие события заслонили свое, личное, вытеснили обиду и боль из его души. Но до сих пор в нем таилось сожаление о прошедшей любви, о том, что его обобрали в дни молодости, унесли самое дорогое, светлое из жизни. Из-за этого и по сей день настороженно относился Иван Андреевич к женщинам. Но холостяцкая жизнь все больше и больше тяготила его.

С великим трудом перетащил он к себе на жительство отца, который работал в Сибири и не желал ни от кого зависеть. Отец его, Андрей Семенович – старый большевик. За участие в революции девятьсот пятого года был выслан в Сибирь. Там, в ссылке, он занимался самообразованием, не прекращал подпольной работы. После революции Андрей Семенович осел в Сибири. Трудился на ноностройках плотником. Из детей у него сохранился один Иван, остальные умирали маленькими. А недавно он схоронил и жену свою. Андрей Семенович человек горячий, ершистый. Жизнь в пустой квартире сына ему скоро надоела.

Иван Андреевич нажал кнопку звонка. За дверями послышался стук – это отец идет, опираясь на сучковатую палку, привезенную из Сибири. Палку эту он не без юмора называет тростью. У отца больные ноги, без палки он плохой ходок.

Иван Андреевич переоделся, вымыл руки. Тем временем отец собирал на кухне ужин. Кухня общая, на три квартиры. Отец старался не особенно греметь посудой, но это ему не удавалось. Иван Андреевич принялся за ужин, а отец пристроился у дверки плиты со своей стародавней трубкой. Он пальцем выгреб уголь, положил его в трубку. Спички лежали рядом, но он ими пренебрег. По его заверениям выходит, что раскуривать трубку от угля лучше – вкус у табака совсем другой.

Когда трубка разгорелась и начала уютно посвистывать, отец поднамерился сплюнуть, не сходя с места, но вспомнил, что тут не строительная площадка, проглотил горькую слюну. Руки отца лежали на коленях. Небольшие эти руки, но необыкновенные, быстрые, с крючковатыми пальцами. Они не привыкли быть без дела и поэтому долго на коленях не задержались, а начали искать что-то. Вот они наткнулись на трость и на время успокоились. Тоскливо отцу.

Иван Андреевич жевал жесткое, пережаренное мясо с хрустящей картошкой и не торопясь выкладывал отцу новости. Старик слушал его внимательно. Лицо его по-прежнему задумчиво.

– Засохло мясо-то? Я давно его поставил в духовку, думал, ты раньше придешь. – Старик с кряхтеньем поднялся со стула, выколотил трубку в консервную банку и как бы мимоходом спросил:

– Ты в обком-то решил поехать не только затем, чтобы того пройдоху вывернуть наизнанку?

– Нет. Я попытаюсь доказать, что посылать меня на село более чем неразумно.

– Та-ак, значит, более чем неразумно. Красиво сказано. Красиво, да неумно. Ты видел, как строят у нас некоторые мудрецы дома? Красоты и них много, а жить негде.

Иван Андреевич ничего не ответил. Губы его тронула чугь заметная усмешка. Раз отец упомянул про строительство, да еще про плохое, значит, будет сыну головомойка.

– Да ты не спеши улыбаться. Я тебе сейчас испорчу веселое настроение.

– Не очень-то оно у меня веселое, папа.

Но отец не принял эту реплику во внимание. Он сначала спокойно, а потом с горячностью стал говорить о том, что присматривался к жизни своего сына, а также к жизни его друзой, и ему горько делалось. Больно уж много людей развелось, которые ищут спокойной жизни. Многие даже так и считают: получили, мол, высшее образование, чтобы осесть на месте, зажить сытно, без волнений и тревог.

– Вот, к примеру, ты, – старик махнул в сторону сына мундштуком трубки, – инженер, коммунист. За хорошую работу, за душевное отношение к людям они тебя выбрали парторгом. Цех ваш работает хорошо. Люди у вас крепкие, дела партийные налажены. Ты уже всего добился. И можно благодушествовать, так, что лн? Значит, тебе безразлично, что люди еще нуждаются в твоей помощи. И вот если вдруг вместо тебя поедет какой-нибудь деляга на манер Матанина, насолит деревенским людям, которым и без того солоно, – это тебя не тревожит? То ж сельское хозяйство – не твой участок!. Нет, любезный мой. Старые коммунисты считали и считают – их участок там, где они всего нужней.

Иван Андреевич сначала еще пытался улыбаться. Потом он все ниже и ниже опускал голову. Отец снова набил свою трубку, пошарил уголек в плите, но его там не оказалось; он, так и не закурив, продолжал разносить сына, даже назвал его "барином-коммунистом". Старик разошелся до того, что заявил:

– Если ты откажешься поехать на село, поеду я. Ничего, рядовым рабочим в эмтээс возьмут. У меня еще никакой инструмент из рук не выпадет. Буду строительному делу людей учить: там профессия строительная сейчас очень необходима.

Зная, что отец попусту словами разбрасываться не любит, Иван Андреевич понял: отец уже давно все обдумал и решение уехать в деревню у него созрело не сейчас.

– Не живется тебе в тепле и покое! – с досадой уронил Иван Андреевич.

– Да на черта мне твой покой сдался! – вскипел старик. – Мне он как рыбья кость в горле. – Отец вспомнил про трубку, раскурил ее от спички и нервно застучал своей тростью, расхаживая по кухне. – Кисни здесь!

– Ты напрасно горячишься. Лучше подумай, как бы вместо пользы вреда не вышло. Ведь ничего я не смыслю в сельском хозяйстве.

– А в людях смыслишь? – горячо перебил отец. – Тебя посылают людьми руководить. Ты людям поможешь, они тебе. Запомни, что ты прежде всего коммунист, а потом уж инженер. И еще запомни, коли народу нужно, коли партия требует, ты сделаешься воином, землекопом, золотарем, секретарем по зоне, ком угодно, и при этом постоянно обязан заботиться о том, чтобы людям жилось лучше! Словом, делать то, ради чего ты назвался коммунистом. Только после того, как людям жизнь наладишь, можешь о себе думать, а пока.. – Отец помолчал и сердито закончил: – Может быть, мои суждения устарели? Но мы в молодости покоя не искали и думали всегда наперед о людях, о тех, кому взялись служить. Мы – добровольные слуги народа! – Он стряхнул искру со штанов и насупился, сомкнул брови. – И чего я слова трачу? Как это у Короленко-то? "Толкуй больной с подлекарем!" Наседки, черт вас задери! Пошли спать!

Молча прошли в комнату. Молча разделись. Старик покряхтел в постели и уже другим тоном добавил:

– Живешь, дьявол тебя задери, бобылем. Может, в деревне хоть женишься!

– Ну да, я женюсь, ты дом срубишь. Будет свое теплое гнездышко, а ты и не любишь, значит, снова переезжать, – усмехнулся Иван Андреевич.

– Экий ведь говорун. На слове ловит! Будто не понял, о чем я толковал. Я за уют, да не за такой, как в этой комнате. Мне еще в ссылке неживое жилье надоело. А что касается дома, так с полным моим удовольствием. Срублю пятистенок, женись только да насчет внука позаботься.

– Отдыхай давай, агитатор! – проговорил Иван Андреевич, щелкая выключателем. Он положил очки на тумбочку, лег на диван, закинул руки за голову и после продолжительного молчания вздохнул: – Задал ты мне задачу, батя.

Старик не откликнулся, сделал вид, что заснул. Пусть сын подумает наедине. Старик не сомневался, что сын найдет верное решение, иначе какой же он Уланов, чему же он тогда научился? А жизнь-то у него шла не по бархатной дорожке с узорчиками. Это старик знает.

Через два дня Уланов уехал в обком партии. Когда вернулся, сразу домой не зашел, а позвонил отцу с завода. Андрей Семенович помрачнел, сердито сомкнул губы. Сына встретил молча, испытующе поглядывал на него, но ни о чем не спрашивал. Иван Андреевич смотрел, смотрел на отца и наконец заговорил:

– Ты прав, отец! Наше место там, где мы нужнее. Собирайся, переезжать будем.

– Голому собраться – только подпоясаться. – не скрывая удовлетворения, пошутил отец.

Тася спешила из Корзиновки в МТС. Шла в резиновых полусапожках. Лидия Николаевна велела ей надеть валенки Юрия, но Тася отказалась. Очень уж эти валенки старые, неуклюжие. "Дрожи, а фасон держи!" – вспомнила она поговорку и прибавила шагу. Лидия Николаевна и Тася успели сильно привязаться друг к другу. Тася ничего не таила от Лидии Николаевны. А Сережка, тот вовсе обжился у хозяйки.

Тася улыбнулась застывшими губами, вспомнив про Сережку, и упрятала лицо в шаль. Ноги закоченели, пальцы пощипывало, дышать было трудно.

Со дня приезда в колхоз Тася всего несколько раз побывала в МТС, познакомилась с главным агрономом, получила зарплату, брошюры и учебники. В колхоз эмтээсовские приезжали часто. Только Чудинов избегал заезжать в Корзиновку. "От совести своей спрятаться хочет", – подумала Тася.

А вчера Чудинов неожиданно вызвал ее к телефону и официально сказал:

– Почему вы не являетесь на собрания и совещания? Они что, для вас необязательны? Завтра в шесть чтобы были в эмтээс. Приедет зональный секретарь.

Последние полкилометра Тася бежала и пулей влетела на второй этаж, громко стуча по ступенькам закостеневшими полусапожками.

– Ух, морозище! – запыхавшись, сказала она горбатенькой секретарше, прижимая руки к стенке печки-голландки.

– Да-а, нажимает, – посмотрев на улицу, ответила секретарша и, перелистывая какие-то документы, посоветовала: – Разуйся и погрей ноги, зашлись ведь.

Тася придвинула стул, разулась и приставила ноги ступнями к печке. Минуты через две она по-детски запричитала:

– У-ю-юй как щиплет!

– Тогда убирай скорее от горячего. Совещание позже начнется, займись чем-нибудь.

– Пойду в красный уголок, почитаю. Там тепло?

– Топили сегодня.

Она вышла в коридор. Из красного уголка доносилась задумчивая музыка. Кто-то играл на пианино. Тася, боясь потревожить музыканта, на цыпочках подошла к двери, тихонько ее открыла и застыла в изумлении: на пианино играл Васька Лихачев. Лицо Лихачева было грустное, глаза полузакрыты. Тонкие и гибкие пальцы его с черными заусеницами, осторожно скользили по клавишам. Тасе подумалось, что она ошиблась. Это был совсем другой человек. Не тот чумазый, разухабистый тракторист, которого она повстречала тогда в поле.

Будто почувствовав на себе пристальный взгляд, Лихачев повернулся. На лицо его медленно наползала усмешка.

– А-а, агрономша! Ну как, поднимаете сельское хозяйство?

– Как вы хорошо играли. Это что? "Соловьи-соловьи"? Седого, да?

– Прелюд Рахманинова, – ответил Лихачев и, подняв левую бровь, улыбнулся уголками губ: – Они очень схожи, спугать легко.

"Какой противный, – подумала Тася, – воображает, ломается. Такие вот любят балаболить где-нибудь в компании: "Музыки нынче нет, пьесы нет, на экране – белиберда! Порядочной оперы нашим не написать! Авторы вымирают. В прошлые времена было настоящее искусство!" Тася с иронией протянула:

– Ну, разумеется... Нашему брату лишь частушки под силу.

Лихачев уставился на нее и неожиданно громко рассмеялся.

– О-о, у вас язычок – бритва!

– Какой есть. Не обрежьтесь...

Теперь Лихачев смотрел на нее с нескрываемым интересом.

– Слушайте, – сказал он, все еще не меняя насмешливого тона. Несдержанность характерна для женщины, но она вредит. Так-то. – И уже просто, без усмешки добавил: – А вы тогда, в нашу первую встречу, поспокойней были. Нервность в вас появилась. Это от чистого сельского воздуха, да?

– Какая была, такая и есть. Это вы умеете на глазах меняться. И в тот раз вы были, мягко выражаясь, приподнято настроены.

– Ха-ха-ха! Занятно! Сошлись люди и спешат наговорить друг другу дерзостей. Пардон, пардон, Таисья Петровна. Я сегодня лирически настроен и не хочу ни с кем ссориться.

– А я и не собиралась ссориться. Откуда вы это взяли? – пожала плечами Тася и направилась к столу. – Я хочу почитать. Если не надоело, играйте эти самые прелюды или как их там.

Тася досадовала на себя. Взяла схватилась с человеком. Зачем? К чему? Откуда это ребяческое раздражение? Ну, увидела тогда в поле веселого забулдыгу. Почему-то появлялось желание встретиться с ним, словно со старым знакомым. Вот встретила, а он совсем другой: жеманный, красивый, похожий на тех, избалованных жизнью и талантами, молодых людей, которые живут под крылышком богатеньких пап и мам. Ну и хорошо, а ей-то какое до этого дело? Пусть ломается. "А в общем, я дура из дур. Нечего сказать, выдержка!.." Чтобы нарушить неловкое Молчание, она оторвалась от журнала:

– Играйте, играйте. Надо – я уйду!

– Нет, нет, вы мне не мешаете, да и не хочется больше играть. – Он помолчал и улыбнулся. – Между прочим, Таисья Петровна, я не советую вам портить со мной отношения. Меня ведь на зиму посылают в ваш колхоз – возить удобрения и корма. – Он хитро прищурился. – И, кажется, по настоянию агронома, а?

Тася в первый момент смешалась, но тут же овладела собой и откровенно заявила:

– Да, я просила, чтобы нам прислали трактор, и буду просить, но не имела вас в виду. Можете мне поверить, я всегда стараюсь говорить только правду. Лучше будет, если нам пришлют доброго тракториста.

По лицу Лихачева пробежала тень, но он продолжал говорить так же непринужденно:

– Добрый работник – это я! И мы с вами поладим. Мы, по-моему, сродни: помнится, ваша бабушка и моя – были женщины.

– Если вы трактором так же владеете, как языком, работник из вас в самом деле получится добрый, – ответила Тася и, отложив журнал, направилась к двери.

– А я что говорил! – крикнул ей вслед Лихачев и бросил пальцы на клавиши пианино.

Загремело пианино, а потом, словно сбывающая вода, музыка становилась тише, ясней и только время от времени в нее врывались какие-то буйные приливы. Тася послушала музыку, прежде чем открыть дверь в приемную. "А он все же ничего играет, неплохо, – подумала она. – Впрочем, мне до него нет никакого дела..."