Текст книги "Записные книжки (-)"
Автор книги: Виктор Кин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
В магазине он спросил что-нибудь о детях, и когда приказчик протянул ему популярное изложение противозачаточных средств, он пояснил: что-нибудь такое общее, о воспитании, руководство для родителей. Он получил пачку книг – толстых и хмурых, как "Психопатология детского возраста", обросших латынью и цифрами, и разноцветный выводок болтливых брошюрок: "Гигиенические игрушки", "Что мы требуем от папы и мамы", "Воздух, вода и солнце".
Он разложил их на столе, вооружился карандашом и блокнотом. Задача была дана. Ребенок, беловолосый, с пухлыми лапами, в синих штанишках, исчез, он возник под карандашом, как тот самый когда-то изучаемый бассейн с двумя трубами, как теорема о равенстве прямых углов треугольника, как силлогизм. Его надо было решить. В беспорядочном хаосе детской жизни, в этой обсюсюканной мамами ерунде надо было найти твердые точки математического расчета.
Первая книга переехала его, как телега с кирпичом. Это был несчастный случай. Книга рассказывала о мальчике, боявшемся белых лошадей, и доказывала, что боязнь эта означала половое влечение мальчика к его собственной матери. Это был анекдот и не очень хороший; его надо было рассказывать хихикая и подмигивая, а фамилия мальчика должна была быть Рабинович. Но знаменитый, всемирно известный профессор наследственную тупость анекдота отяготил латынью и схемами, запутал его так, что было совершенно непонятно, в каком месте надо засмеяться. На некоторое время это смутило Бубнова. Он уважал науку, но не настолько, чтобы улыбаться ее неудачным остротам. Принять эту книгу всерьез Бубнов тоже не мог. Она путала все его родительские расчеты и шла вразрез с жизненной практикой.
Остальные брошюры ничем не удивили его, но и не обогатили его воспитательный опыт. Они были написаны людьми, которые, очевидно, долго воспитывали детей и на этом деле приобрели привычку растолковывать и разъяснять самые понятные вещи. Так, одна брошюра с идиотской настойчивостью предостерегала Бубнова – не бить ребенка, особенно чем-нибудь тяжелым, и особенно по голове. Не давать ему острых предметов, следить, чтобы он не слизывал красок с игрушек, – о, много можно придумать, чего не следовало делать с ребенком.
А сначала Бубнов смотрел на свои обязанности отца легко. Он бессознательно перенес сюда навыки ежедневной работы: налаживать, организовывать, подтягивать, – торжество плана и синего карандаша. "Надо дать ему новые впечатления", "Поведите его в зоологический сад!" – это звучало, как резолюция. "Не внушайте ему "папин стул", "мамины калоши", это будит в ребенке собственнические инстинкты", крест-накрест, твердой рукой вычеркивались инстинкты, – казалось, слышится сквозь слова скрип толстого карандаша и шелест бумаги. Матвей Бубнов покачивался на каблуках и мысленно примеривал к себе имя "папа", как женщины примеривают шляпу: идет?
– Папа, отчего рождаются дети?
Бубнов потер лоб и перевернул несколько страниц. Он ничего не имел против детей. Более того, он соглашался, что они украшают жизнь, обещал отдать на воспитание ребенка все свои способности и силы. При некотором нажиме он пошел бы и на большие жертвы. Взамен всего этого он предъявлял только одно, но категорическое требование: чтобы мальчик не приставал к нему, когда он читает или пишет.
Он объяснял это недостатком привычки. К детям надо привыкать постепенно, исподволь, как привыкают к табаку или алкоголю. Закоренелые, опытные родители, способные восхищаться младенцем, когда он ревет, или таскает кошку за хвост, или (о, это была целая история!) опрокидывает чернильницу прямо на брюки, – эти родители втянулись в свое дело и до тонкости изучили его. Это профессионалы. Задумчиво разглядывая свое колено, украшенное чернильным пятном ядовито-зеленого цвета, Матвей Бубнов думал, что в роли отца он все-таки только дилетант, любитель. Однако у него были свои идеи о воспитании. Вот в чем они заключались.
Мы строим здания, дома. Это наука, требующая вдохновения инженера, энтузиазма рабочего. Крепление обычнейшей балки, прокладка канализации и устройство дымохода требуют мозговых затрат. В сооружении уборной и кухни участвуют алгебра и физика, – отбросы смываются исчисленным гидравлическим давлением, дым и чад движутся по трубе, подчиняясь геометрическим кривым. Вы поворачиваете кран водопровода – и дивизии цифр приходят в движение, чтобы наполнить водой ваш стакан.
Мудрейшие, тысячелетние формулы управляют стенами, крышей, фундаментом.
Но конструкция ребенка поручена маме. В маминых пределах движется ремесло выделки детей. Здесь нет ни системы, ни метода, здесь властвуют обычай и предание, переходящие от одной мамы к другой.
Мир мамы населен поцелуями. Раздаваемые миллионами губ, они падают с равномерностью атмосферных осадков. Они служат скреплением, связью, их вбивают в ребенка прочно и часто, как гвозди в обшивку двери.
Зачем? О, здесь есть своя цель. Она не осознается, она передана от прежних поколений и принята бессознательно. Но смысл ее в том, чтобы разделить в сознании ребенка все человечество на целующееся и не целующееся. Поцелуями мамы – и, черт побери, если этого мало, то подтяжками папы – надо создать свой, особый, дорогой и любимый мир семьи. Верность роду, очагу, кастрюлям и пятну на обоях! Это свое, обжитое, онеженное, в противоположность чужому, начинающемуся за пределами семьи. "Ты любишь маму и папу?", "Ты кого больше любишь: маму или папу?" Это – упражнение в семейной нежности, задачи на сложение и вычитание.
Чтобы потом, в длинных брюках, в бороде, он сам родил и передал по цепи потомков заповедь семьи и культ мамы.
Это надо выбросить. Гипертрофия нежности, растекание...
...Среди всей ерунды, которую Бубнов прочел в брошюрах о воспитании детей, нашелся один совет, пришедшийся ему по вкусу. Он касался выбора игрушек. Книга советовала покупать только те игрушки, которые напоминали бы ребенку привычный, освоенный им быт. Деревянные и резиновые лошади, коровы, собаки – им разрешался доступ в детскую. Носороги и слоны, жирафы или верблюды считались вредными игрушками потому, что они развивают в ребенке фантазию.
Бубнов соглашался с тем, что все это излишне. Он стоял также за разумные книжки для детей.
Ты в лес не ходил,
Ты дров не рубил,
Не дам тебе каши,
Ступай себе мимо!
Пошел бедный мальчик,
Горько заплакал...
– Правильно, – говорил Матвей Бубнов, потирая руки. – Видишь, остальные ребята работают, пилят дрова и вечером получают кашу. А этот мальчик прогулял по лесу, ничего не делал, Маша ему и говорит.
Ты в лес не ходил,
Ты дров не рубил...
Это из детской, советского издания книжки "Малютка Маша и ее каша". Краснощекие, голубоглазые пионеры пилят дрова и укладывают их в поленницы. Малютка Маша кормит их кашей. Ложки зажаты в кулаках и подняты как оружие торжествующей добродетели. Лентяй плачет, огромные патетические слезы падают на пол и разлетаются брызгами. Он просит, он требует каши: дайте каши!
Это полезная книга. Трудовой процесс и распределение продуктов сжаты в небольшой популярный пример. Громадная идея коллектива, размеренно-тяжкое дыхание машин, железное право человека на продукты труда – вся эта цепь идей передана в книжке детскими, уменьшенными словами, – так дети, разговаривая о десятиэтажном небоскребе, называют его "домиком". "Мы работаем – мы едим", говорят краснощекие пионеры. "Ты дров не пилил – не дам тебе каши". Семена трудового воспитания. Они будут расти в ребенке естественно и просто, как растет на грядах салат.
Он смотрел сверху на его пухлые лапы с крошечными ногтями. О, это будут хорошие, крепкие руки для большой и веселой работы. Ровная кость, сухожилие в предплечье выделяется изогнутой линией, двойной мускул, напрягаясь, округляется двумя шарами. Локтевой сустав широк, запястье руки гибко, под загорелой, тренированной кожей не видно голубых вен – этого признака слабого сердца и плохой крови...
– И вот, понимаешь ли, идет это он опять в лес...
– А в лесу волк?
– Нет. В лесу дрова.
– А где волк?
– Он ушел.
– Куда?
– Ну, вообще ушел. Дай, думает, пойду куда-нибудь...
И про себя бормотал:
– Черт знает, какой чепухой набивают ему голову!..
По этому поводу были распри. Он был против сказки о Красной шапочке. Волк съел бабушку и девочку, потом волку распороли живот и они вышли здоровые и невредимые, – что за вздор! Это ерунда, мистика, совершенно не совместимая с материалистическим воспитанием.
Но как-то раз случилось, что он сам – он, мужчина, – почувствовал очарование этой древней сказки. В старом дубовом лесу сквозь ветки солнечный свет падает золотисто-зелеными каплями. Это лес разбойников и заповедных кладов, русалок, великанов, здесь течет ручей живой и мертвой воды. По заглохшим тропинкам, на которых еще сохранились следы мальчика-с-пальчика, бродят единороги, пугливо оглядываясь на седобородых желчных гномов. Где-то здесь, на перекрестке, в буйной траве стоит седой, заросший мхом камень с надписью: "Поедешь направо – погибнет конь, поедешь налево – погибнешь сам"... И по желтой-желтой дороге, по зеленой, наивной траве идет девочка в красной шапочке, к поляне, где сидит, дожидаясь, громадный волк, сидит и по-собачьи чешет у себя за ухом задней лапой.
Теперь ученые догадались, что сказка о Красной шапочке – это древнейший миф о солнце, которое поглощает Волк – Зима. Она была сложена у огня первобытных костров, на молодой, нетронутой земле...
ЗАПИСИ 1931-1937 ГОДОВ
Необходимо для практики писать второй роман, несложный, чисто повествовательный. Он мне заменит фельетоны при первом романе.
Долой мистифицирующую манеру изложения!
Знаете ли вы, что он сбросил с престола династию Капетов, этот старый королевский салат, политый таким количеством святого елея?
Какие бывают влюбленные: они нюхают цветок, склонив голову набок.
Измерять улыбки фунтами? Метрами?
Он немного старше клетки.
Вес: вес запонки.
Во мне что-то страшно наклонилось, готовое рухнуть.
От линейного письма – к групповому.
Дурак – главный враг.
Это – линия наименьшего сопротивления. Это "живой человек".
Надо обдумать человека, как обдуманы Чайльд-Гарольд, Базаров, Оберон Квин, Печорин. Кстати, я машинально назвал имена скептиков, отрицателей, романтиков. Они выходят ярче. Попробовать?
Представляю себе, как дома математик, причмокивая и рыча, набрасывается на задачник.
У меня нет ни полосатого кота, ни собаки, ни канарейки. Когда я прихожу домой, мне некому почесать за ухом и никто не трется о мои ноги. И единственное, что заменяет мне уют, это мой аппетит. Это мое единственное домашнее животное.
Да, этого я не умею! Я знаю расписание этой любви, но она у меня не выходит. Мансарда, коты, март, шаткий стол, и я, веселый бездельник тридцатых годов в клетчатых панталонах. И вот – девчонка, Фаншетта, ласкаясь, предлагает мне губы. (Верно. Разные роды любви.)
Я поднял руку, точно останавливая трамвай по требованию.
Волна за волной, и, смешиваясь с лимонадом, проникает в мою душу прилив (пейзаж?).
Выяснить раз навсегда для человечества вопрос о водопадах!
Идея: два друга. Один к концу книги разочаровывается в другом.
Идея: роман через окно.
Идея: постепенный рост центрального героя. Он кончает крупным успехом (М.Ид.)*.
______________
* Мартин Иден.
Об такого человека я не согласился бы вытереть ноги.
Если б все люди опаздывали только на пять минут, жизнь была бы много легче.
История редактора, напечатавшего доклад Раковского, который не состоялся.
Завод-отец.
Несколько человек пишут романы...
– Скелет проклятый!
Самый глупый еврей в Москве.
Квартира была шикарная, как буфет первого класса.
Американизм – работа без пиджаков.
Пильняка я читать не мог – это выше отпущенных человеку природой сил. Я пробовал несколько раз. Я подготавливал себя исподволь, постепенно к мысли, что придется все-таки прочесть, как готовят себя к операции.
Пильняк – мудреный русский писатель.
Французские Пильняки.
А то я тебя в Пильняки отдам!
Человек средних способностей может делать все.
Все это ерунда. Надо писать легче, смелей, без психологизмов. Если это не принято в русской литературе, то тем хуже для нее.
Вот идея романа:
И нам не страшен дьявол сам,
Когда пред черным днем
Он молча бродит по лесам
С коптящим фонарем.
И графство задрожит, когда,
Ночной вздымая прах,
Из леса вылетит беда
На взмыленных конях.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Молчат дома и храмы, задохшись тишиной,
Раз город полон мертвых, кому ж идти домой?
Но мертвые услышат и мертвые поймут,
Поднимутся как туча, пойдут, пойдут, пойдут...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бальзак – вот школа!
Ужасно! Необходимо читать плохие книги. Я почти ничего не читал этот год. Это вредно.
"Победитель" Яковлева очень помог мне понять свои слабые места. Его книга вся состоит из ненужных подробностей: как герой смутился, обрадовался, испугался. Я заметил уже, что описание этой ерунды самая скучная часть работы автора. Каково же читателю?
Корзина – добрый гений российской литературы.
Власть ничтожных занятий!
Анекдоты прошлого века, словечки времен Чернышевского и... имена скандальных банкротов... сидели в нем, как орехи в кедровой шишке.
Он добр, потому что не в состоянии рассердиться, откровенен, потому что ему нечего скрывать... и т.д.
Собаки лают, а караван идет.
Особое внимание обратить на то, каким способом Нежданов напивался пьяным...
Конфликт: цель и ее осуществление.
– Легкомыслие, беспечность, ставшие серьезными факторами жизни.
Скромность нужна женщинам, а не галстукам.
Я уважаю старость (по поводу остроты или анекдота).
Человек для выдержки делает на ногте отметку ножом, – не встречаться с девицей, прежде чем отметка не сойдет.
О сложном образе. Человек, подыскивающий слово (или тему для разговора), – человеку, лихорадочно ищущему ключ по всем карманам.
Хочу размножаться!
Лысые математические формулы мудро сочетаются с...
Типовое восклицание: а может быть... (я гений?)... я хочу коснеть в своем жалком невежестве?
Как большинство преуспевающих людей, он был недалек.
...С дрожью в голосе: будьте любезны, не откажите в любезности позвать к телефону такого-то.
Нужен, как собаке боковой карман.
Как фокусник обещал съесть человека.
– Люблю роскошную жизнь! (человек вставил себе золотой зуб).
Вы, тире, мерзавец!
Ну, ты, отчаянной жизни еврей!
От этих обоев она поглупеет.
Бумажные цветы вымысла.
О ГАЗЕТНОМ ДНЕ
И продал ее за что-то тридцать – не то тысяч, не то миллионов...
Остригли и смазали голову эликсиром, который убивает все живое.
Первое, что бросается в глаза, это то, что У. дурак. Потом уже замечаешь, что он брюнет и т.д.
Это носящее брюки благоразумие.
Деталь: В.Кручинин развешал в уборной объявления, раскрашенные цветными карандашами.
Юмор продается как ситец, на аршин.
...Но я внештатный и в социализм верить не обязан.
Заботиться о своем хоботе.
К лету, к отпускам обнаруживались болезни, о которых никто и никогда не слышал. У одного был тромбофлебит.
Это червеобразный отросток (о человеке).
У человека, которого ведут на расстрел, вдруг начинается икота.
Изобрел трактор, который делает все, – даже нянчит грудных детей.
Мысль: в период безденежья друг-изобретатель снабжает нуждающихся патентованной кашей – "Клеит все – кожи и стекло, фаянс и фарфор!" (после того, как его сварили).
Закончить главу о первом опыте репортера:
– Ничего нового тут нет. Все это старое.
Трамвай назвать "Каллиопа".
Лысый человек скрипел на фисгармонии.
О том, как цыганское пение специально приспособлено к психологии пьяных людей.
Он такой оригинал, что может и в морду дать.
Вырезать пробку, как аппендицит.
Допился до правого уклона.
В Пизе есть падающая башня. Все смотрят, и никто не поможет.
О женщине, в теле которой блуждала иголка.
Книга меня укачала.
Это не фельетон, а аппендицит.
Обращали ли вы внимание, что у раков под мышками растут волосы?..
Комплимент, тяжелый как кирпич, долго ходил по комнате, споткнулся и упал к ней в кровать.
Как муха мешает человеку спать.
Вареные котлеты (аудитория поправляет: жареные!).
...Сказал лорд, снова всплывая на поверхность.
...начал он болтливо.
Человек столь пьяный, что окружающие хмелели в его присутствии.
У пролетарской литературы есть не только лицо, но и задница.
(К книге о путешествии на лодке: "при таких обстоятельствах должен быть благоразумный, неуязвимый для впечатлений человек. У нас олицетворение благоразумия – К.".)
Здесь мы вынуждены пошутить. Бывают вещи, против которых бессильны логические аргументы и надо прибегать к иронии.
Предрассудки живучи, как попугаи...
Способности можно развить, приемы и правила творчества – выучить, славу – приобрести, но молодость можно только потерять.
На одни угрызения совести у меня уходят два дня в неделю.
Мебель в ужасе убегает из комнаты...
Исчезал в таинственном мраке своего существования.
Спорили, как два тарантула.
Буржуазная чернь.
Медная труба обвивает своими кольцами музыканта, как удав. Он силится вырваться. Она душит его.
Голые люди у П.Морана.
Плод его изнуренного остроумия.
Ее плавные движения были похожи на движения пара, поднимающегося над водой...
Он рассказывает страшный вздор. Всякий раз, когда что-нибудь случалось, он говорил: "Ишь ты, это мне напоминает одну штуку". И рассказывает что-нибудь.
Он происходил из Калуги. Я не знаю, наверно, это место битком набито скучнейшими, тусклыми и глупыми историями. Они так на него налипли...
Как человек почувствовал себя диабетиком в руках мужеподобной женщины.
Он так обленился, что у него перестали даже расти ногти.
"Милый друг":
Товарищ устраивает М. на работу. Он умирает. М. женится на его жене, чтобы использовать ее связи и талант. Он вымогает половину наследства, оставленного любовником жены. Он ловит жену с министром и использует это для газетной сенсации. (Какая замечательная сплетня! Если это случилось в действительности – с каким удовольствием это рассказывали!)
Фильм "Трус".
Б. берется за дела, которым все предрекали неудачу, и, тем не менее, у него все выходит.
(О манере Горького. Он начинает с непосредственно ощущаемых вещей. Собака кусается; ее убивают; загорается конура; приходит Пушкарев. Потом уже выясняются взаимоотношения, занятия и т.д.)
Насчет Мартина Эрроусмита, – прекрасно описана неврастения.
(– Я люблю вас, – проревел он.)
Черт знает что! Почему с моей шляпой обращаются как с собакой?
Оставил свою тень за порогом. Он боялся простудить свою тень.
Здесь возникает разговор, который я, ввиду его исключительного идиотизма, привожу только в отрывках.
План главы: дать архимирную, семейственную, сытую, в духе Гаргантюа, вечеринку, с тем, чтобы столкнуть ее с беспокойным, абстрактным и военным настроением героя.
Так над столом блещет новый Зодиак. Здесь есть Рыбы, есть Телец (вот он, в соусе из томатов и посыпанный петрушкой), есть Рак (даже несколько, они куплены к пиву), есть Девы и есть Стрелок.
А стрелок – это я сам.
Стрелок 67-го стрелкового полка.
Ветер относит несколько метров рассказа.
Улица – морское дно. Фонари – водоросли. Рыбы, плавающие над головой.
Нас двенадцать человек. Ассоциации:
Жили двенадцать разбойников.
Двенадцать часов.
Год: двенадцать месяцев.
Двенадцать апостолов.
Циферблат (что-то) движется между нами, как стрелка часов...
Зодиак.
Желание есть движется от первого к двенадцатому, как стрелка, обходящая циферблат.
Идея еды, проникающая главу и различно относящаяся к действующим лицам.
Затем, впоследствии, сравнение с часами. Можно ли этим столом измерять время?
Веселье, как особое блюдо стола.
Рефрен: "А ты все толстеешь, Довгаль".
Через стул от меня сидит человек, похожий на леденцы от кашля.
У него круглая голова и уши, торчащие, как ручки на суповой миске. Сейчас он наматывает на девушку в лиловом платье свою учтивую и незначительную речь.
– Древние народы, – слышу я, – имели обыкновение наблюдать течение звезд и смену фаз небесных светил...
Объединенные едой, мы вырабатываем обычаи стола, законы и суеверия.
Довольно, остальные семь не получат описаний, – это длинно и неинтересно. На месте их лиц я очерчу овалы, лишенные глаз, носа и губ.
Нота бене: мои люди и сюжеты слишком прямолинейны.
Второй был бухгалтер. Ему не полагалось внешности.
Секретарь иностранного отдела – анахронизм, миф. Работал в ряде старых газет (в "Копейке" и т.д.). Утомляет разговорами.
Внешность: роскошная седая борода, декоративные волосы и лохматые седые брови.
Он сросся с редакцией, вырос в ней, как кактус вырастает в банке. От редакционного шкафа он отличается главным образом цветом – Лифшиц седой. И вот я наблюдаю молекулярный процесс. Разжижение. Лифшиц разжижается.
Лифшиц предлагает латинские заголовки.
Мысли об иллюстрации: иллюстрировать сравнение, метафору.
Лифшиц, обведенный траурной рамкой. Лифшиц набрасывает сеть на птиц и т.д.
Свежие, трепещущие под ножницами телеграммы.
Эхо целого столетия.
Молодость, влюбленная в абстракцию.
О железе смеха.
Он наполняет свой отдел проклятиями и воплями. Собственно, это понятно. Можно красиво и прилично грустить над мертвой птичкой или над сломанной лилией. Но опечатка, изуродовавшая всю страницу, или тупые ножницы требуют крепких выражений.
Повторил Безайс с деревянной настойчивостью...
"Надо было держать хвост трубой..." – "Я держал, – грустно возразил Безайс, – не помогло".
Безайс насмешливо и пародийно подчиняется экзаменатору.
Сделать Безайса ироническим – сознательно.
Многое казалось Безайсу смешным, это была его особенность.
Мир был покрыт пятнами смешного, как веснушками, и он видел эти пятна легко, не напрягая зрения. Человек, усевшийся на лист липкой бумаги для мух, покажется смешным всем. Ну, а нащупать острие смешного...
О Толстом у Безайса было особое мнение.
Порывшись в памяти, в пыльном хламе школьных знаний, где рядом с обломками математики были нагромождены географические, исторические и другие пустяки, Безайс извлек наконец еще одну теорему. Он вытаскивал ее по частям, складывал, напрягая память, и когда наконец теорема была восстановлена, она ужаснула его. У нее был странный, бредовый, даже угрожающий вид; по какой-то смутной ассоциации она показалась Безайсу похожей на скарлатину.
Безайс разоружается – выбрасывает перочинный нож.
Он покосился, Безайсу показалось даже – пошевелил правым ухом в его сторону.
ГЕРОЙ ПРОТИВ БЫТА
Сначала приходят линии. Потом краски (м.б. звуки?).
Он грустит шумно, с жестикуляцией и азартом.
Тогда я остановился, охваченный стремлением говорить.
Дыхание эпохи шевелило мне волосы.
Во всей главе нет цвета.
Кажется, все это надо будет порезать и дать через действие и диалог.
Все, что здесь написано, не похоже на будущую книгу, как желудь не похож на дуб.
Информация целиком приезжает в провинцию. История провинциальной газеты.
Действующие лица:
Редактор.
Фельетонист.
Секретарь иностранного отдела.
Физкультура.
Справочный человек.
Саша Волжинов.
Репортеры.
Штейн – неунывающий оптимист.
Зав. хроникой.
Человек, предлагающий шарады, загадки и пр.
Рубаха-парень.
Фельетонист – убежденный и принципиальный лентяй (не потому, что он ничего не делал, а потому, что ему ничего не хотелось делать).
Тип рубахи-парня. Детали – неряшливость, ортодоксальность. Просит взаймы. Просит закурить. Рассказывает историю своей первой любви. Сцена с займом.
Неправдоподобные истории (рубаха-парень) – собака, у которой лопнул живот... Две туристки, больные сапом.
Трафаретные выражения: почем сегодня рыба на базаре?.. Как та самая птичка, как тот самый цветочек... Что такое жизнь?.. Местком, обрати внимание!
История мудреца и еврея, который не знал счастья в жизни.
Редактор (строго): Что это такое? Портрет Льва Толстого или демонстрация в Праге? Бой негров в туннеле?
Деталь: фельетониста осаждают с фельетонами. Фельетон без знаков препинания.
Смерть репортера во время наводнения.
...Ваши репортеры болтают массу лишнего. "Он схватился руками за ручку двери". Зачем здесь лишнее слово "руками"? Понятно, что за дверь не хватаются ногами. Надо экономить слова. Они как будто сидят у мамы за чаем, болтают... и т.д.
Придя к себе, зав. хроникой дословно повторяет это хроникерам.
Надо ставить себе большие цели.
Сидят крепко, как коренные зубы.
Парень, который пишет роман, рассказывает, как это трудно. (Надо постоянно отмечать, кто встал, кто говорит и т.д.)
Спасение девицы, – когда он ее спас, то захотелось утопить ее снова.
Выпускающий: когда кто-нибудь подходит и говорит, что надо перебрать заголовок, и поставить жирную линейку сверху, и отбить заметку концовкой, и выбросить рисунок, и взять передовую на шпоны, и переверстать фельетон, – я готов убить его на месте. И поверьте, если бы судья был выпускающим, он оправдал бы меня...
Спирали выкидывает...
А редактор смотрит на него одним глазом и говорит: – Знаете что, старина? Давайте его сократим.
– Пойдем обедать.
– Погоди. Сейчас я покурю, потом прикончу старика Чарова и т.д.
Он относился к фельетону, как к ядовитому животному.
Разве вы газетчики? Вы куры.
Когда я верстаю, – я бог.
Клюет всякая пролетная, прожорливая птица.
Это для слонов, и то вредно (слушать).
Писание фельетона (семафоры – бедствие).
Это колебание воздуха. Все равно, что писать на заборе.
– Лифшиц! Как пишется слово "кожаный"? Одно "н" или два?
– Одно.
– А почему в других словах два? Мне это кажется несправедливым.
– За последнее время я порываюсь писать слово "двадцать" с "д" на конце.
Как человек пишет фельетон. Градация настроений. Кокетство с темой снимает волоски с пера и т.д. Фельетон не кусается. В когтях у фразы. Тема была как персик.
Это не фельетон, а какой-то сироп из ошибок и запятых, жеваная бумага.
Это не компот. И фельетон весь в шрамах.
Фельетон пишут, как шьют сапоги... Как поет птица.
Лутковский – издатель "Киевской мысли" – картежник, которого убедили в том, что он социалист.
Репортер под столом.
Репортер, передававший библию при взятии Плевны.
Дебют начинающего репортера. Скандал с представителем. Все ждут. Утром находит три строчки.
– Ладно, я сломаю пополам, но добьюсь...
Эта ветхая ложь.
Как человек покупает шляпу к приезду делегации.
Земля тихо поскрипывает на своей оси.
В ее лице чего-то не хватало до полного безобразия.
Человек рассказывает потрясающую редакционную новость. Его жадно слушают, он растягивает: "Какая это птичка села? Сорока, должно быть?"
От них на сердце заводятся мокрицы.
Придать характеру Михайлова больше вспыльчивости. (Цезарь в "Ранней весне", Ирландец в "Перелетном кабаке".)
Угробить разве Михайлова?
Сцену со стариком выкинуть. Пусть Михайлов притащит старого, прожженного мошенника.
...Ночь стояла тиха, свежа, ночь любовников и романсов. Поцелуи и рифмы носились в воздухе. Голубая стеклянная луна застыла на небе, годная только для рифмы к слову "она". Цветы пахли, тени чернели, звезды ожидали, чтобы их сравнили с чьими-то глазами. Ночь знала свое дело – недаром ее тренировали поколения влюбленных: вот с заученной добросовестностью защелкал соловей.
Я и город обменялись взглядами взаимной ненависти...
И вот это: голубое, томное, пахнущее парфюмерией роз и тополей, осмеливается называться природой! Каждый сантиметр этого ветра, качание этих лип и угасание закатов обыграны гитарой и опеты стихами. Они вобраны в обиход, они стали бытом – и эта луна блестит для влюбленных так же, как позже заблестят для них никелированные шары на двуспальной кровати. Обогретым, отстоявшимся уютом веет от этой природы. И мне кажется, подойду, толкну эту ночь плечом, и она закачается, как кулиса на сцене...
АВТОБИОГРАФИЯ
(Отрывок)
Чтобы разом покончить с анкетными вопросами, сообщу коротко, что я родился в 1903 году, в семье рабочего-железнодорожника. Мои родители решили дать мне тщательное воспитание, – с этой целью меня секли не реже 3-4 раз в год. Довольно о детстве, – все это не интересно не только для большинства читателей, но и для меня лично.
Интересное в моей жизни начинается с 1918 года, когда я с группой товарищей организовал в г.Борисоглебске ячейку комсомола. Мы устраивали митинги, бегали по собраниям, писали статьи в местную газету, которая их упорно не печатала; я имел даже наглость выступить с публичным докладом на тему "есть ли бог" и около часа испытывал терпение взрослых людей, туманно и высокопарно доказывая, что его нет. Это было ясно само собой: если б он был, он не вынес бы болтовни пятнадцатилетнего мальчишки и испепелил бы его на месте.
В город пришли казаки и искрошили 300 человек наших. Казаков выгнали. Наступил голод, меня послали в уезд собирать хлеб. Летом опять пришли казаки, и я вступил в отряд Красной молодежи. Через две недели мы с треском выставили казаков из города, а еще через месяц они опять нас выставили. На этот раз я остался в городе и попробовал вести среди белых пропаганду. Но в красноречии мне не везло никогда: комендант города отдал приказ о моем аресте, пришлось скрываться и прятаться.
Потом их выгнали опять.
Весной 1920 года я отправился добровольцем на польский фронт и был назначен политруком роты. Здесь я увидел настоящую войну, по сравнению с которой наши домашние делишки с казаками показались мне детской забавой. Некоторое время я пытался разобраться в своих впечатлениях и решить, что ужаснее: сидеть в окопах под артиллерийским обстрелом, или бежать, согнувшись, по голому полю навстречу пулеметному огню, или отстреливаться от кавалерийской атаки. Я отдал предпочтение пулемету. Эта холодная расчетливая, методически жестокая машина осталась самым сильным воспоминанием моей семнадцатилетней жизни.
После фронта я вернулся в свой город. Там был новый фронт – бандиты.
До 24 года я был на партийно-комсомольской работе, побывал на Дальнем Востоке, на Урале. В 24 году я приехал в Москву и поступил в одно высшее учебное заведение, называть которое я не буду.
Веселое это было место – мое учебное заведение. В нем нас обучали люди, которые никогда не были профессорами, наукам, которых никогда не было на свете. Они выходили на кафедру и импровизировали свою науку. Мы, студенты, относились к ним добродушно и не мешали их игре. Все знания, которые я вынес из этого вуза, сводятся к следующему:
1. Что Герцен в своих произведениях прибегал к анафоре.
2. Что к ней прибегал также и Плеханов.
3. Она встречается и у Маркса.
4. Ею пользовался и Ленин.
А что такое анафора – я забыл. Что-то вроде запятой или восклицательного знака. Убейте, не помню...
Я бы так и остался неучем, если бы не занимался сам.
Нас торжественно, с речами и музыкой, выпустили из этого вуза...
МОЙ ОТЪЕЗД НА ПОЛЬСКИЙ ФРОНТ
(Отрывок)
Я пришивал к ремню большую железную пряжку. Передо мной на столе лежал список вещей, которые надо было взять с собой в дорогу. Их было немного: нож, иголка с нитками, махорка, карандаш и бумага.
