Текст книги "46 интервью с Пелевиным. 46 интервью с писателем, который никогда не дает интервью"

Автор книги: Виктор Пелевин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Playboy: Интервью с Пелевиным

1998 «Playboy»

Кто: Мастер.

Возраст: 36.

Где можно встретить: He’s a real Nowhere Man.

Странная особенность: никогда не давать интервью. Не фотографироваться. Для Playboy – реальное исключение. При этом было поставлено одно условие: чтобы вопросы были такие, которые никто никогда не задавал и задавать не будет.

Одним словом: волхв.

– Как бы вы отреагировали, если бы пришли на вечеринку и вдруг увидели себя самого – помните, как в «Кавказской пленнице» Шурик видит в спальном мешке своего двойника?

– Очень просто – не пошел бы на эту вечеринку.

– Почему в русском языке нет нейтрального слова, обозначающего то же, что и в английском «PLAYBOY»?

– Василий Аксенов, кажется, переводил слово «PLAYBOY» как «ходок». В дореволюционном русском языке была точная калька – «повеса», молодой человек из высших слоев общества, ведущий праздный и легкомысленный образ жизни. Правда, у этого термина есть негативные коннотации – по звучанию он как бы подразумевает готовность работать вешателем. Но чего не сделаешь для того, чтобы войти в высшие слои общества. В современном русском такого слова нет по той простой причине, что даже средний слой у нас очень узок. Не назовешь же «повесой» выпившего шофера. Поэтому разумно было бы выпускать дешевую и интеллектуально облегченную версию журнала для широких масс – он мог бы называться «Плейбей», а эмблемой мог бы стать не кролик, а киркоровский зайка в феске. Кстати, слово «PLAYBOY» на слух далеко не нейтрально – в нем слышен отзвук того самого «вечного боя», который не давал покоя Александру Блоку и его степной кобылице, что лишний раз доказывает – счастье надо выстрадать.

– Из-за того, что вас никто не видит и не знает, про вас рассказывают много баек и едва ли не анекдотов. Какой миф создается о Пелевине и каким будет роман, построенный на основе этого мифа?

– Почему – никто не знает и не видит? Я ни от кого не прячусь – просто стараюсь держаться сферы людей с близкими интересами. Действительно. В программе «Угадай мелодию» их увидеть довольно сложно. Но это происходит главным образом потому, что мелодию они давно угадали и приняли ответные меры. А какой обо мне создается миф и кем – я не в курсе. Что касается романа, основанного на этом мифе, то я вряд ли его напишу, но у меня есть хорошее название – «Затворник и шестисотый».

– Что для вас «постперестроечная Россия» в языковом плане? Вы работали с советским языком – дикими аббревиатурами и идиомами (типа «переходящее красное знамя» и т. д.). С какими пластами языка вам интересно работать сейчас?

– Меня восхищает энергетически емкий язык «понятий». Почему сегодня востребован не тот, кто «ведет дискурс», а тот, кто «держит базар»? В советском мироустройстве была интеллигенция, целая каста хранителей логоса – слова, которое когда-то было у Бога и которым, по Гумилеву, «разрушали города». Но логос устал «храниться», устал преть во рту бессильного интеллигента – и возродился в языке сражающихся демонов. В речи братков есть невероятная сила, потому что за каждым поворотом их базара реально мерцают жизнь и смерть. Поэтому на их языке очень интересно формулировать метафизические истины – они оживают. Например, можно сказать, что Будда – это ум, который развел все то, что его грузило, и слил все то, что хотело его развести. Кроме того, меня интересует провинциальный молодежный сленг, который развивается независимо от московского. Например, когда нас с вами «пробивает на думку», в Барнауле «выседают на умняк». А драма России уместилась в барнаульском панк-фольклоре в двух чеканных строках: «Измена! – крикнул Мальчиш-Кибальчиш. И все мальчиши высели на измену. Один Плохиш высел на хавчик – и съел все варенье».

– Если бы вам предложили написать российский гимн, какие слова в нем были бы? Были бы вообще? Кто должен был бы исполнять его.

– «Беловежская пуща» в исполнении Надежды Бабкиной.

– Вы могли бы рассказать о своей биографии – не прямо. А ссылаясь на другие тексты: детство, как «Бронзовая птица», самое яркое впечатление – как в… и т. д.

– Детство как «Детство», отрочество как «Отрочество», а юность как «Юность».

– Вы, говорят, вели писательские семинары в Штатах. Как написать рассказ вообще и для PLAYBOY в частности? Когда вам заказывает рассказ PLAYBOY, вы пишете каким-то особым образом или как всегда? Какие темы, по-вашему, интересуют русский PLAYBOY?

– Я не мог вести писательского семинара в Америке по той простой причине, что сам термин seminar стал некорректен, так как ассоциативно напоминает о мужской репродуктивной системе, чем как бы подразумевает главенство мужчин в литературе, а это явный сексизм. Поэтому литературные семинары в Америке не проводятся. И я мечтаю о времени, когда они будут запрещены в России. О том, какие темы интересуют русский PLAYBOY, я узнаю методом тыка. Я думаю, что PLAYBOY узнает о них так же, поэтому мне кажется, что одна из тем близких вашему журналу и мне, – метод тыка сам по себе.

– По какой картине вы бы хотели написать рассказ – как это предлагалось в школе? Что там был бы за сюжет?

– По стодолларовой бумажке. Рассказ назывался бы «Independence hall» (для тех читателей, которые никогда ее нее видели, – это здание изображено на банкноте). Сюжетом он напоминал бы «Independence day», только вместо летающей тарелки в небе над Москвой появлялось бы большое лицо Франклина и, вытягивая губы, нежно обдувало бы триколор над зданием Сената. Рассказ был бы построен на чеховских полутонах зеленого – но крови, надрывного трагизма, военной авиации и положительных героев там не было бы. В сущности, практически все современное искусство в той или иной степени посвящено этой картинке – либо по форме, когда художник исследует внешние проявления этого феномена, либо по содержанию – когда он просто хочет впарить свой продукт подороже.

– Если бы какие-то люди вызвали дух Пелевина, чтобы он им сказал?

– Смотря что спросили бы.

– Что бывает за потерю военного билета?

– Могут не пустить в театр военных действий.

– Во что или в кого бы вы хотели превратиться?

– Хорошо было бы научиться превращаться в джип «Чероки», чтобы тебя каждый день продавали в Южном порту, а ночью ты тихо линял бы со стоянки. Потом можно было бы написать об этом новую русскую сказку.

– Вы служили в ВВС. Что вы, собственно, делали в воздухе.

– Аббревиатура моего имени – ПВО. И поэтому на земле и в воздухе я всегда старался противопоставить эстетике ВВС эстетику противовоздушной обороны, даже летать старался на перехватчиках.

– Где НЕ может происходить действие ваших романов?

– Не думал.

– Есть ли жизнь на Марсе?

– Не знаю.

– Как будет называться компьютерная программа, которая может писать ваши рассказы за вас?

– Microsoft Flight Simulator. Но она, я думаю, будет подвисать – особенно в тех местах, где я сам бы заторчал.

– Вы могли бы говорить без остановки в течении 24 часов?

– Нет. Но молчать пробовал.

– Вы хотели бы выступить в концертной студии «Останкино» в программе «Вокруг смеха»?

– Боюсь надорвать животик.

– Кто вам больше нравится – Джон Леннон или Пол МакКартни?

– Они мне нравятся по-разному, так что сравнить трудно.

– Где сидит фазан?

– Где захочет.

– Это вы давали интервью?

Нет ответа (Ред.)

Источник – http://pelevin.nov.ru/interview/o-play/1.html.

Виктор Пелевин: миром правит явная лажа

22 марта 1999. Анна Наринская, «Эксперт»

Новый роман Пелевина называется «Generation П» – «Поколение П» (то бишь «Пепси», как выясняется на первой же странице). Как с восторгом заметил один мой знакомый знаток компьютерного дела (вернее, компьютерной клавиатуры), уже само название представляет собой своего рода шараду: английское G и русское П находятся на одной клавише. Так что «Generation П» – это то же самое, что «Поколение G». Возможно, кому-то это что-нибудь и объясняет.

О Пелевине писать приятно или, скорее, привольно – заранее знаешь, что от твоего мнения ничего не зависит. Ругают ли, хвалят ли его критики, книги все равно расходятся моментально и тиражи приходится допечатывать. Кстати, издательство «Вагриус» выпустило «Generation П» в рекордно короткие сроки именно для того, чтобы поправить свое довольно безрадостное материальное положение.

Помнится, когда вышел «Чапаев и Пустота», люди в вагоне метро сразу поделились на две неравные группы: большую, которая читала Маринину, и меньшую, которая читала Пелевина. Отсюда напрашивается вывод, что Пелевин – это Маринина для избранных, но вывод этот, скорее всего, неверный.

Пелевина не только с интересом читают, его еще и душевно любят. Любой упрек ему как писателю «интеллигентные тридцатилетние» считают чуть ли не личным оскорблением: вот есть у нас наконец-то свой писатель, модный (пишет в эдаком киберпанковом стиле), умный (тут уж ничего не попишешь), духовный (настоящий буддист) и знаменитый. Не дадим его в обиду! Каждая статья о Пелевине начинается с того, что черты, которые читатель может счесть недостатками, объясняются как достоинства. Например, то, что кто-то может воспринять как конъюнктурность, некий критик расценивает как «работу со штампами, необходимую мастеру конца девяностых». Пелевинский язык может показаться стертым, но «в этом повседневно-кичевом языке весь кайф». И критики правы. Конечно, все это – приемы, он, без сомнения, может по-другому, а хочет вот так. Потому что мы сами так хотим. Критику Вячеславу Курицыну Пелевин сказал, что сегодняшняя Россия недостойна таких книг, как его новое произведение. Это неправда. Именно такой книги она и достойна.

Герой «Generation П», рекламный креатор Вавилен Татарский, под влиянием психоделиков создает рекламу для Господа Бога. Ролик рассчитан на богатых людей:

Длинный белый лимузин на фоне храма Христа Спасителя. Его задняя дверца открыта, и из нее бьет свет. Из света высовывается сандалия, почти касающаяся асфальта, и рука, лежащая на ручке двери. Лика не видим. Только свет, машина, рука и нога. Слоган:

«Христос Спаситель. Солидный Господь для солидных господ».

В общем-то, это могло бы быть рекламой и самого Пелевина (хотя игра слов теряется):

«Виктор Пелевин. Солидный автор для солидных господ» (или несолидных – какая разница).

Суть в том, что господа здесь важнее Господа (или автора), ведь самое главное в рекламе (и это очень хорошо описал Пелевин в своем новом романе) – это ожидания целевой аудитории, а вовсе не суть рекламируемого продукта. И в этом нет вины ни Господа Бога, ни Виктора Пелевина.

В новой книге Пелевина есть все, чтобы сделать ее интересной (каковой она и является): всемирный заговор, Березовский, манипулирующие нами СМИ, наркотики, пелевинские фирменные «быки» и новые русские, убийства и древние таинственные культы. И еще из этой книги становится ясно, что мы с вами живем в жутковатом месте.

Вот об этом всем я и хотела поговорить с принципиально не дающим интервью Пелевиным – внутренне, конечно, трепеща, что он скажет: «Ты что же, не понимаешь, что я работаю со штампами?» или: «Ты что же, не понимаешь, что все это пародийная разработка идей, присущих массовому сознанию?» И положит трубку. Я это все, конечно, понимаю, но все равно хочу прямых ответов на свои прямые вопросы. К своему (не скрою, радостному) удивлению, именно такие ответы я и получила.

– В «Чапаеве», хоть и не без каламбуров и иронии, прямо говорилось о «самых важных вещах», например о смерти и будущей жизни. В «Generation П» вы эти «самые важные вещи» профанируете. Значит ли это, что вы, как многие писатели нового поколения, считаете, что серьезно в наше время ни о чем говорить нельзя?

– Самые важные вопросы недоступны профанации. Попробуйте профанировать, например, факт смерти. Получается, как в парном английском граффити: «Бог умер. Ницше. – Ницше умер. Бог». Но в «Generation П», как мне кажется, ничего не профанируется, кроме, может быть, различных идеологий, которые я бы никак не отнес к «самым важным вещам», во всяком случае в своей жизни.

– В вашей книге обыгрывается идея, что миром правит «тайная ложа» рекламщиков. Вы действительно видите в рекламе новый фольклор или даже новую Библию?

– К сожалению, я все больше склоняюсь к выводу, что миром правит не тайная ложа, а явная лажа. Об этом, кстати, и написана книга. То, что реклама стала источником нового фольклора, уже давно очевидно. А Библию я предпочитаю видеть в Библии.

– Идея «заговора» сейчас довольно много эксплуатируется, причем не самыми привлекательными силами. Вы не думаете, что они, например, могут поднять вас на щит?

– Я не очень хорошо представляю себе, какие именно малопривлекательные силы, эксплуатирующие идею заговора, вы имеете в виду, потому что в заговорах сейчас обвиняют друг друга все силы, а особо привлекательных среди них я не замечаю. Страстная приверженность конспирологическим схемам объяснения жизни мира кажется мне одним из симптомов вялотекущей шизофрении. Человек слишком мимолетное существо, чтобы составлять хоть сколько-нибудь серьезные планы или, тем более, заговоры – если кто этого не понял, то, несомненно, придет момент, когда такого понимания будет не избежать. Но вся эта конспирология – замечательный материал для пародии.

– Накат на СМИ, обвинение их в манипуляции обществом сегодня повсеместны. Голливуд снимает о злокозненных СМИ высоко бюджетные фильмы – Truman`s Show («Шоу Трумана»), Wag the Dog («Плутовство»). Вы ощущаете себя в этой струе?

– Сама идея «наката на СМИ» своего рода оксюморон, потому что осуществлять всерьез этот накат можно только через сами СМИ. Большинство СМИ не особо напоминают мне унтер-офицерскую вдову. Я не думаю, что СМИ манипулируют обществом, поскольку невозможно манипулировать абстрактным понятием. Но СМИ, безусловно, манипулируют сознанием. Это их единственное назначение. Чтобы это стало ясно, достаточно хоть раз задуматься, что такое так называемая информация и какова ее субстанция. Дело даже не в том, какую линию проводят СМИ и чьи интересы отражают, – дело в самой их природе. Маршалл Маклюэн сжал всю проблему до великого афоризма: The medium is the message. («Медиум – это послание». – «Эксперт»). Лучший перевод на русский слова media (множественное число от medium) – «медиумы», что-то вроде спиритов, – очень почтенная компания. Что касается «струи» – не знаю. Андрей Вознесенский призывал нас избегать попадания в струю. Могу только сказать, что Wag the Dog мне очень нравится, но мне кажется, что проблема, о которой мы говорим, ярче отражена в Dark City. (Wag the Dog – фильм Барри Левинсона о манипулирующих обществом СМИ, Dark City – фильм Алекса Пройаса о лабиринтах подсознания. – «Эксперт»).

– Многие могут воспринять эту книгу как «антирусскую»…

– Не представляю себе кто. Разве что какие-нибудь малопривлекательные силы – те, которые могут поднять меня на щит, – или какие-нибудь еще. У нас их, слава Богу, много.

– Вы делаете наркотики связью вашего героя с астралом, хотя это довольно заезженный прием. Почему вас так интересует психоделический опыт?

– Герой книги не особо на меня похож. Большинство моих друзей, да и я сам, давно поняли, что самый сильный психоделик – это так называемый чистяк, то есть трезвый и достаточно дисциплинированный образ жизни. Тогда при некоторой подготовке снимается проблема непримиримого противоречия между трипом и социальной реальностью. Понимаешь, что есть только трип между прошлым и будущим, именно он называется жизнь. А что такое «астрал», я даже не знаю. Хорошее название для стирального порошка.

– Почему вас так интересуют новые русские? Вы считаете их новой формацией?

– Если бы они не были новой формацией, не было бы такого развитого новорусского фольклора. Фигура, которая отражена в фольклоре, – это подобие полевого командира времен Гражданской. Начальник всей реальности в зоне прямой видимости. В этом смысле тачанка мало чем отличается от шестисотого «мерседеса». Меня интересует скорее этот фольклорный тип, клонирующий себя в реальной жизни, а не настоящие богачи, про которых я мало что знаю.

– И последний вопрос – пафосный: сейчас все охотятся за национальной идеей. На сегодняшний день вы – чуть ли не единственный писатель, которого читают совершенно разные социальные слои населения. Так что вам бы и следовало внести свою лепту в ее разработку…

– Национальная идея нужна не людям, а идеологам. Идеологи нужны по большому счету только самим себе. Лихорадочные поиски национальной идеи – самый яркий симптом болезни общества. Но общество выздоравливает не потому, что эту идею находят. Скорее происходит прямо наоборот – о необходимости такой идеи забывают, когда общество выздоравливает. Как-то я спросил одного шведа: «Какая у вас в Швеции национальная идея?» Он пожал плечами и ответил: «Живут люди». Пока наши начальники не допрут до похожей национальной идеи, нас всегда будет кидать из оврага в овраг.

Источник – http://pelevin.nov.ru/interview/o-exprt/1.html

Мне нечасто везет на общение с Пелевиным…

17 мая 1999. Дмирий Быков, «Огонек»

Мне нечасто везет на общение с Пелевиным, и говорить с ним о литературе я избегаю. Но по случаю окончания романа он дал мне нечто вроде интервью, которое излагается опосредованно, – за точность изложения я ручаться не могу, и вообще сама мысль о том, чтобы интервьюировать Пелевина, кажется мне довольно абсурдной. В своих текстах он высказывается до конца, выговаривается вчистую, проговаривая вслух то, о чем все догадываются, но вслух сказать не решаются.

«Все в руках Аллаха». – «Но позвольте! Все находится в сознании Будды!» – «Но вся фишка в том, что сознание Будды тоже находится в руках Аллаха».

Ни в одной прежней пелевинской книге не было такого отвращения к современности, такой духоты, такой плоской и ограниченной реальности. Пелевин адекватен эпохе как никогда. Написал роман о нашем времени и закрыл тему. Лучше бы закрыл время.

Пелевин рассказал, что сочинять роман начал давно, но только кризис 17 августа дал ему достойный финал. Кризис этот представляется ему не только концом виртуальной экономики, но и концом виртуальной жизни как таковой. Страна, занятая главным образом продажей, проплатой, рекламой несуществующих вещей, была обречена. Никакой надежды на то, что кризис что-то изменит в сознании бывшего среднего класса, если уж употреблять это дурацкое самоназвание, нет. Это сознание не меняется в силу все того же фактора вытеснения.

Ему всегда проще выдумать древний культ, нежели изучить его. Это касается и моллюска орануса, на которого ссылается Че Гевара, уподобляя его обществу потребления. Оранус честно составлен Пелевиным из латинских корней, обозначающих ротожопу.

У Пелевина была идея переписать некоторые священные тексты новорусским языком – в частности, дать определение Будды как человека, который сумел слить все, что пыталось его развести, и развел всех, кто пытался его слить. К счастью, пелевинская затея не осуществилась. Зато близка к осуществлению другая – завесить Москву социальной рекламой нового образца. Например: в роскошной машине сидит роскошный нувориш и упирается пальцем в зрителя. Слоган: «Ты отогнал лаве?» Второй: бронированное стекло «Мерседеса» чуть опущено. В глубине салона машины мерцают два холодных глаза. Подпись: «Большой браток видит тебя!» Вечность исчезла – считает Пелевин вместе со своим героем. По крайней мере исчез ее советский вариант, действительно возможный в человеческом сознании либо при прямой государственной поддержке, либо при столь же прямом конфликте с государством. «Нынешнее время не только не предлагает, но и не предполагает никакого второго плана».

Пелевин не любит задерживаться за границей, хотя сейчас находится в Америке. «Там очень хорошо, но у каждой страны свой идиотизм. Американский идиотизм в отличие от русского способен достать примерно за три месяца – дольше этого времени в Штатах находиться невозможно». Шереметьево-2 Пелевин сравнивает с родовыми путями, по которым проходит младенец, покидая чрево матери. Есть буддийская гипотеза о том, что в утробе ребенок еще помнит свою прежнюю жизнь, но в процессе рождения обо всем забывает. Именно так происходит в Шереметьеве: только что ты был там и еще полон заграницей, но, проходя через родовые пути таможни, очереди за багажом и паспортного контроля, ты испытываешь ощущение, словно и не покидал Родину. В этом благотворная функция знаменитого аэропорта.

На возможность военного переворота в России (как, впрочем, и на все остальное) Пелевин смотрит иронически. «Главным историческим достижением нашей страны является тот факт, что она достигла положения, при котором никакой переворот ничего не может изменить. Можно переворачивать ее как угодно, но никакого изменения жизни не наступит».

Пелевин сам однажды попробовал себя в копирайтерстве, о котором написал свою новую книгу: некий банк заказал ему рекламный слоган. Попытки Пелевина этот слоган произвести воспроизведены в эпизоде, в котором Татарский рекламирует пирожок. Перед «новыми русскими», с которыми Пелевин иногда общается, у него сохранилось подобие комплекса: люди заняты крутыми разборками, в отличие от него, занятого какими-то, в сущности, играми. «Правда, денег у меня как не было, так и нет. Это последний аргумент, с помощью которого я убеждаю себя, что не стал полным дерьмом».

Группу «Сплин», на «Гранатовом» альбоме выразившую ему благодарность, Пелевин уважает. Он познакомился со «сплинами» зимой прошлого года в Петербурге, их свел БГ, и Пелевину нравится минимализм стихов Васильева.

К наркомании Пелевин относится в высшей степени отрицательно. Перефразируя начало своего давнего рассказа «Хрустальный мир», он тем не менее вполне серьезно замечает: только тот, кто употреблял ЛСД в послекризисной Москве зимой 1998 года, чувствовал себя по-настоящему отвратительно. Вообще он считает ЛСД наиболее опасным наркотиком, а культ «кислоты» в среде модной молодежи вызывает у него искреннее омерзение.

Фраза, приписываемая Березовскому в романе – «Спасибо, ребята. Только вы еще позволяете пожить какой-то параллельной жизнью», – была им произнесена реально. Однажды на банкете по случаю театральной премьеры Березовский именно в таких выражениях предложил выпить за людей искусства.

Пелевин полагает, что если его роман заставил нескольких его друзей три-четыре раза на протяжении чтения от души рассмеяться – цель книги можно считать достигнутой.

Еще он любит кататься на велосипеде. Однажды, когда он поехал в лес, расположенный неподалеку от его дома, чтобы в покое и одиночестве прослушать альбом БГ «Навигатор», велосипед у него украли, а он, погруженный в музыку, этого не заметил. С тех пор Пелевин считает «Навигатора» самым тяжелым альбомом БГ.

В заключение позволю себе привести недавний ответ Пелевина на анкету «Что я ненавижу». По сути, это готовый манифест, из которого составители анкеты опубликовали всего несколько фраз. Между тем именно этот текст характеризует Пелевина лучше любого интервью.

У Козьмы Пруткова есть стихотворение «Древней греческой старухе, как если б она домогалась моей любви». Герой стихотворения, стильный мужчина и кавалер, никак не может поверить в происходящее – в то, что эта поганая воображаемая старуха, с которой сыплется штукатурка засохших румян, действительно лезет к нему – к нему! – за любовной лаской. Смешно это потому, что ситуация изначально фарсовая – никакой старухи нигде, кроме как в воспаленном воображении Пруткова, не было. Но этой старухе еще повезло – ее просто отшили, дав ей как следует прочувствовать всю отвратность ее воображаемого тела. Другой воображаемой старухе повезло гораздо меньше. Сначала ее заставили заниматься ростовщичеством и вытягивать из бедных людей последние портсигары, а потом взяли и к-а-к долбанули воображаемым топором по воображаемой косичке.

Больше всего меня поражает человеческая (и своя собственная) способность испытывать настоящую – с выделением адреналина и сжиманием кулаков – ненависть по воображаемому поводу. Если я начну считать своих старух, то выяснится, что я воображаемый военный преступник. Но, сколько бы воображаемых старух я ни перебил, я никогда не делал зла в тот момент, когда я его делал.

И не я один. Весь Голливуд тоже. Этот принцип лежит в основе всех «крутых боевиков». Нормальный человек не способен испытать ненависть, не убедив себя, что он испытывает ее ко злу. Это хорошо понимают кинематографисты ужасов и писатели боевиков – именно поэтому перед тем, как какой-нибудь жан-клоп вам дам начинает крушить черепа, зрителям долго и терпеливо объясняют, с какими суками жан-клоп имеет дело, так что от праведной ненависти у них сами собой начинают сжиматься кулаки. Но изнутри ненависть всегда выглядит праведной, даже у Ленина, Гитлера или банкира, которому не дают нормально прокрутить шахтерский триллион. А ненависть, которой не удается найти для себя праведного обоснования, оборачивается вовнутрь и превращается в стыд.

Лучшая возможная реакция на замеченную в себе ненависть – это спросить себя: «А была ли старуха?» В девяноста девяти случаях из ста выясняется, что ее не было.

Мой воображаемый собеседник может спросить – а как же быть с абстрактным маньяком-убийцей, который изнасиловал пятьдесят семь Красных Шапочек и из фрейдистских побуждений хотел сбить ракетой «Стингер» самолет премьера? На это я могу посоветовать своему воображаемому собеседнику разжать кулаки и забыть про своего воображаемого маньяка, а себе самому – забыть про воображаемого собеседника. И в мире опять станет спокойно и тихо. А если мой воображаемый собеседник не захочет заткнуться, я выну из-за воображаемой пазухи воображаемый, но очень тяжелый гаечный ключ. Честное слово, без всякой ненависти…

…Любые принципы и убеждения, которые приводят к чувству ненависти, – полное говно. То же можно сказать и о людях, которые разжигают ненависть в других, особенно за зарплату. Эти люди – самые опасные и отвратительные, их лучше сторониться, потому что сделать с ними ничего нельзя – они сами уже все с собой сделали.

И последнее. Если мой воображаемый собеседник спросит, что делать в случаях, когда старуха не воображаемая, а настоящая, то я отвечу следующее: со всеми старухами, воображаемыми и настоящими, надо разбираться без всякой прутковщины и достоевщины, а по методу Даниила Хармса – просто не мешать им свободно выпадать из окон на мостовую.

Источник – www.ogoniok.com/archive/1999/4604/17-42-44/