Текст книги "Звезда и шар"
Автор книги: Виктор Нель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Почтовый вагон, – подсказал гражданин с беломором, – но пасаран, придется дальше по снежку.
Поезд притормозил на полустанке. Саша спрыгнул на снег. Во все стороны, на сколько хватало глаз, расстилалась девственная снежная равнина, искрящаяся под луной.
Набрав скорость, восемнадцатикилограммовые плиты зажили своею собственной аэродинамической жизнью. Они неостановимо неслись вперед, параллельно рельсам, слабо реагируя на рывки рук.
"Если провалюсь в снег ногой или зацеплю плитой за сугроб, найдут меня уже археологи", – подумал Саша, подбегая к началу третьего вагона, и сам удивился, что еще способен связно мыслить. В поезде оказалось два почтовых вагона.
Подряд.
31.
О троллейбусах, конях и физической механике.
Взять к примеру лошадь. Или коня. А еще лучше скакового рысака. Когда идет он на всем ходу галопом. Что, спрашивается, делать всаднику. Ну там красноармейцу с шашкой наголо или Арнольду Шварцнеггеру?
Выход один: привстать в стременах. И висеть в мировом пространстве над конем, как бы от него отдельно, на полусогнутых. Чтобы зад не отшибло напрочь. Правильный угол согнутия колен здесь чрезвычайно важен.
Если присесть слишком низко, получишь седлом.
Выпрямишь ноги – и того хуже. Каждая вертикальная эволюция коня в тазобедренном суставе отзовется. Умелый наездник как бы плавно плывет над землей, красиво и ровно, будто бы и не зная о дергающейся под ним лошади.
Так и троллейбус, груженый под завязку, парит, как ландо, над колдобинами Кондратьевского проспекта, не обращая внимания на обезумевшие колеса свои, выписывающие джигу по ямам и трамвайным рельсам. Если конечно, рессоры в порядке. Рессоры для троллейбуса – все равно что полусогнутые ноги для кавалериста. Артрита не допускается.
И старушка, бегущая за троллейбусом, никогда не выпрямит руки в локтях. Старушка научена опытом поколений, что авоськи с капустой должны двигаться по возможности горизонтально, в то время как сама она сигает через лужи и обломки асфальта. С точки зрения физической механики капуста тут играет роль жокея, старушка – роль коня, а старушкины верхние конечности – роль рессор.
Короче говоря, иностранец Исаак Ньютон продолжает царить, невзирая на постановления политбюро.
32.
Пусто в стратосфере. Ни птица ни насекомое не поднимется сюда, сдерживаемые разряжением воздуха. Самолеты тоже летают ниже. Лишь иногда чиркнет по белесому куполу небосвода одинокий метеорит, оставит за собой белую полоску и сгинет навсегда. Только перистые облака вокруг и тишь неземная. Сама Земля далеко внизу. Отсюда не видно ни огней городов, ни паутины дорог.
Если спуститься пониже, из голубизны проступит бескрайняя белая равнина, ровная как стол и нетронутая как моря Ганнимеда. С высоты километра уже можно различить рассекающую равнину пополам железнодорожную линию и поезд на ней, стоящий, казалось бы, без причин, поскольку никакого человечьего жилья нету вокруг в помине.
Но что это? Рядом с третьим вагоном движется маленькая человеческая фигурка. Отсюда, с высоты, она похожа на поднявшегося на задние лапки муравья, который упорно тащит к себе в муравейник сразу две куколки гусениц, каждую с него ростом.
И только если приблизится вплотную, можно увидеть несущегося дикими прыжками человека, держащего в каждой руке по огромному тяжелому плоскому предмету, завернутому в голубоватую бумагу. Бумага кое-где разодрана в клочья, на отвисшем лоскуте можно прочесть: Совершенно секретно.
Волосы развеваются на морозном ветру, смешиваясь с паром дыханья. Шапка осталась навеки где-то в снегу позади. В остекленевших глазах человека застыло отчаяние. Гудок уже прозвучал в бескрайних снегах и он мысленно предал себя воле всевышнего, не зная, что у штурвала судьбы стоит сегодня машинист Ерофеев.
Ерофеев уже протянул было руку к рычагу тепловоза, но передумал и выщелкнул еще одну папиросу из помятой пачки. Он длинно сплюнул в окно и зажег спичку, не подозревая, что только что решительно изменил ход истории, подарив жизнь человеку на снегу, которого он никогда не видел и встретиться с которым впоследствии ему также не приведется никогда.
33.
Утром их разбудил истошный женский крик: – Оторвало!, оторвало...
В лагере началась суета: бегали какие-то люди, в главном корпусе непрерывно звонили телефоны, жену начальника лагеря вырвало на снег, а сам Атасенко, босой, на льду заводил зачем-то мотопилу "Дружба".
– На плотах пойдем! – кричал он, – На плотах!
Постепенно выяснились подробности: в пять тридцать утра, поднявшейся волной оторвало от берега льдину со всем генералитетом, включая представителя министерства обороны, генерал-майора Лосося. Все усиливающийся береговой бриз уносил сейчас заливаемую волнами и обкалывающуюся по краям льдину в сторону финских территориальных вод. Строительство сортира не возобновлялось до двух пополудня, когда стали известны результаты спасательной операции:
Вертолетами береговой охраны спасены и доставлены в Зеленогорский госпиталь почти все участники рыбалки. Генеральный директор Волопас, первый секретарь парторганизации Охудеев и председатель профкома Пеньков находятся в сознании и полном здравии. Первый секретарь комсомольской организации Виктор Кузачев отморозил яйца.
Представителя министерства обороны, генерал-майора Лосося, несмотря на героические действия вертолетчиков и подоспевшего финского траулера "Кюмбакяйте", спасти не удалось.
34.
Из дневника Каменского
Почему-то вспомнилось начало осени. Возле Выборгской улица была перекрыта. Трамвай пошел в объезд по заброшенной улочке, где никогда не было движения. Улочка узенькая, рельсы шли между куч щебня и залитых водою ям. Домов почти не было, какие-то покосившиеся сараи. Вдруг в глубине показался старый особняк. Вдоль рельс потянулась старинная витая решетка.
На решетке кое-где висели странные бесформенные глыбы, в некоторые местах – почти до земли, как будто их бросали сверху и они накалывались на копья. Или нет – будто решетку окунали беспорядочно в расплавленный воск, и он, застыв и растрескавшись, остался на ней огромными каплями.
Это была древесина – старая, рассыпающаяся, полусгнившая. Останки бывших гигантских деревьев. Одно еще стояло – по обе стороны забора – он проходил сквозь ствол, как сквозь масло, казалось это монтаж. Казалось, решетку можно отодвинуть, и дерево не шелохнется... Но нет. Они срослись, соединились намертво – тому порукой то, что осталось от других деревьев пни в воздухе, пни, цепляющиеся за землю металлическими ржавыми корнями.
Как это похоже на то, что происходит с тобой. Вначале ты свободен, решетки и гранитные стены еще далеко, есть еще место. Потом свободное пространство уменьшается, потом изчезает – есть первое касание, потом второе, третье... Какое-то время можно колебаться, потом обступает со всех сторон, и выхода нет – или перестать расти, или впустить железо внутрь. Обтечь его, сомкнуться за ним, изкорежиться, прирасти к обстоятельствам и долгам, к образу жизни и обязательствам. Добавить к этому коктейлю совесть, и срастись навсегда с тем, что чуждо, от чего гибнут клетки и ткани.
Дальше – хуже. Отделение вначале болезненно, потом похоже на хирургию без наркоза, потом невозможно. И даже после смерти остаться висеть кусками, обрубленными со всех сторон на том, что крепче – на металле обстоятельств, который теперь означает одно: Дело Твоей Жизни.
Страшная штука – привычка к повседневности, к делу, которое ненавидишь, к людям, до которых нет дела. Все это со временем въедается в плоть, входит как гарпун с обратным зубом, ты искажаешься, меняешь форму, как арбуз, выращенный кубом в плексигласовом коробе. Этот арбуз прекрасно укладывается в стопку себе подобных, но покатиться не сможет уже никогда.
Сквозь запыленное окно с затянутой марлей форточкой виднелся край крыши первого корпуса и огромная, как телебашня, красная кирпичная труба. Над верхушкой трубы слегка мело желтым. Пространство справа от трубы было свободно. Ни провода, ни облака не нарушали ровного спокойствия, на котором начал проступать силуэт звезды.
Звезда росла, медленно поворачиваясь и материализуясь все четче, отбрасывая блики и переливаясь. В какой-то момент он увидел, где должны пройти разрезы. По ребрам звезды побежали трещины, вершины лучей сдвинулись и вот уже вся она стала распадаться на остроугольные части, обнажая рубиновые грани, скрытые доселе.
Грани скользили, как дамасская сталь по бархату ножен. Части разошлись в пространстве, звезда распалась на шесть одинаковых обломков. Обломки начали медленно поворачиваться, как будто в поисках пути обратно.
– Не мешай, – прошептал он глазастому божку, – смотри лучше туда. Он повернул божка к окну.
За окном осколки звезды начали медленно сближаться, неуверенно покачиваясь, будто бы нащупывая путь, вот они уже коснулись друг друга...
Назойливое жужжание послышалось откуда-то сзади, из-за книжных полок. Осколки звезды потеряли форму, съежились и утонули в сером, пасмурном небе. Саша вылез из-за кульмана и подошел к вытяжному шкафу. Сквозь воду, начинающую закипать в большом цилиндрическом стакане, была видна капля воды, отчаянно бьющаяся в узком пространстве между плиткой и дном стакана. Она каталась взад и вперед, меняя форму как амеба, жужжа и испуская мелкие пузыри.
– Чего ты там нашел-то, голубчик?
– А вот, посмотрите, Афанасий Лукьянович, обычная капля воды, такая же точно, как эти неподвижные брызги на раковине, ведет себя, как живая.
– Чего-чего?
– Синергетический факт. Глядите, как она бьется, волнуется и рвется на волю. Как Мцыри.
– Не пойму я тебя, Александр, что у тебя за ветер в голове, а? Делом бы занялся, да, вот мой совет, говорю...
– Чем, чем?
– Делом, говорю, да. То-то же.
– С удовольствием, Афанасий Лукьянович, если бы знал, каким. Может, поможете. Вот вы, например, каким делом заняты?
– Я, – запнулся тот, – в работах участвую, и еще я по линии профкома, и гражданская оборона на мне, да всего и не упомнишь, да. А тебя я, Александр, не пойму. Глянь, тебе уж под тридцать, а все менеес, диссертацию не пишешь, все каких-то морских ежей рисуешь, да. Ты не обижайся, я тебе это по-отечески говорю. Будто тебя ничего не волнует, голубчик. Я просто так не скажу, да.
– Отчего же, Афанасий Лукьянович, кое-что меня крайне волнует, например, отчего черепахи не летают.
– Нет с тобою сладу, к тебе по серьезному, а ты скоморошить.
– Это очень серьезно. Ну ладно, не летают, но уж хоть гарцевали бы, как лани, так и того не могут.
– Кто?
– Черепахи.
– Кого ж это волнует-то?
– Каждого сознательного гражданина. И если бы вы, Афанасий Лукьянович, отказались от своего негативизма, и серьезно задумались, вас бы тоже этот вопрос взволновал.
– Какой, к бесам, вопрос-то?
– Почему черепаха не может скакать галопом. Только не отвечайте сразу, остыньте и подумайте.
Афанасий Лукьянович замолчал, судорожно соображая, стоит ли продолжать дискуссию. Он уже неоднократно накалывался на насмешки. И каждый раз не мог сообразить, как и когда серьезный разговор, начатый им с самыми лучшими намерениями, переходил в какую-то комедию.
– Панцирь у них, да... – ответил он с опаской, как будто вступая на зыбучий песок.
– Верно! – вскричал Саша, – Девять баллов, девять десятых. В среднем панцирь сухопутной черепахи весит в два раза больше, чем сама черепаха. А нахрен он ей сдался?
– Как это? Для защиты...
– Точно! Десять баллов, ноль десятых. На тот случай, если коварный беркут неслышно подкрадется сверху и нанесет предательский укус в спину. Значит, на случай неожиданного нападения, черепаха должна всю жизнь таскать на себе приросшую к ней тяжеленную броню, из-за которой она не то что летать, а даже брюхо от земли оторвать не может. Все верно пока?
– Ну... вроде, да.
– А теперь еще вопрос из области мер и весов. Во сколько раз советская армия весит больше советского народа?
– Это, голубчик, кощунство. Так я тебе скажу.
– Это, Афанасий Лукьянович, жизнь. А кощунство заключается в том, что народ, в отличие от черепахи, должен на свой панцырь пахать как проклятый. Кормить, поить и одевать, и оружьем снаряжать. И в комод не спячешь до момента необходимости.
– Ой, голубчик, неправ ты, ой неправ. Я, между прочим, – гордо выпрямился Афанасий Лукьянович, – на Даманском под огнем лежал, жизнью рисковал, да, а ты...
– А я думаю, паны дерутся, у хлопцев чубы трещат. Два верховных коммуниста поцапались, а для разборки вас – на снег, под обстрел. А не обидно было, что враг – не мировой капитал, а свой, трудящийся китаец?
Афанасий Лукьянович несколько раз открыл и закрыл рот.
– Стыдно, Александр, обижать слабых,
– сказала Ольга Андреевна.
– Это я, Ольга Андреевна, по молодости. Горяч и несдержан. Дайте срок, угомонюсь. Но ведь, согласитесь, все чистая правда. Знаете, во сколько раз кадровый офицер дороже мэнээса? Мэнээсу сунули сто десять в зубы и – гуляй. А офицера обуть надо, одеть, накормить, жилье обеспечить, да еще и семью его пропитать. А
вооружить его сколько стоит? И ведь не сеет и не пашет, только кушает. Я буквально ощущаю, как он на мне верхом сидит со всей своей челядью, с ракетами и пистолетами.
– Тебе, Александр, надо в живописцы,
– расхохоталась Ольга Андреевна, – Я прямо вижу весь наш ученый совет взнузданным под седлами. А впереди товарищ генерал-майор с танком наголо на лихом ученом секретаре. Ладно, ладно, идите чай пить, вскипел.
Зазвонил телефон.
– Вас, Ольга Андреевна, – прошептала Лисицина, – Ложакин.
Та взяла трубку. С минуту она слушала молча, иногда, поморщившись, отводя трубку от уха. Тогда в комнате становился слышен голос завлаба, захлебывающегося от возбуждения.
– ... Накрылся твой композит... – жужжал он, как попавший в спичечный коробок шершень – ... экономические данные... генеральный недоволен, ... секретность...
– Охолоди, – наконец прервала она молчание, – сейчас буду.
Когда дверь за ней захлопнулась, Афанасий Лукьянович как-будто очнулся. Все в нем горело негодованием. Самые лучшие годы его жизни прошли в Армии. Армия кормила его и одевала, давала жилье и спокойствие за завтрашний день. Он почти дослужился до военной пенсии и готовился выйти на покой, когда произошло неожиданное. Его демобилизовали досрочно.
И вот, вместо вожделенного заслуженного ничегонеделанья, он, по трудовому распределению, оказался в инженерах научно исследовательского института полимеризации пласмасс. В среде охальников и нигилистов.
– Так ты что же это такое хочешь сказать, – начал он – что служащие нашей Армии – паразиты, да? Так что ли выходит по твоему, да? А мeнeес, значит, не паразит, да, который тут штаны протирает, я тебя спрошу, да?
– Браво, Афанасий Лукьянович, ваша правда, и мэнээс паразит. А, кстати, вы представляете, во что стране обходится прокормление генерального директора? – ответил Саша, потом, перейдя на таинственный шепот, добавил: – а генерального секретаря?
35.
Из дневника Каменского
Что позволяет человеку считать себя венцом творения? Если не сбиваться на банальности? Развитые верхние отделы головного мозга? Осознание себя? Технологический прогресс? А может просто прямохождение?
Живая природа целесообразна. Все в ней имеет скрытый смысл и назначение. Любой зверок стремится вырыть норку, запастись едой и вывести потомство. Зверок руководствуется инкстинктами, которые, как программа, ведут его по жизни, с одной единственной целью – выжить. Зверку не приходит в голову вопрос "А зачем?".
Белки совершают довольно сложные манипуляции. Они собирают грибы летом, нанизывают их на ветки, потом собирают сушеные и складывают в укромное место на зиму. Человек пашет, сеет, жнет, льет сталь, делает машины, помогающие произвести товары, которые можно съесть или одеть или каким-то образом использовать. Так чем же он отличается от белки? Тем, что летает в космос? Или тем, что образует сложные политические структуры?
Хотя, пожалуй, в космических полетах есть что-то, выделяющее эту форму активности из прочей утилитарной деятельности. Но только если летишь в космос, чтобы просто глянуть, как там. Не с целью разведать марсианские ископаемые или двинуть род человеческий на Луну, а просто из интереса. Интерес к чему-то, не имеющему приложения, не приносящему пользы, не помогающему достигнуть плодов или положения, как раз и отличает людей от двуногих прямоходящих.
У миллионеров есть дурацкий обычай: заставить своих детей пройти через тяготы жизни под необходимостью заработка. Это называется воспитанием. Втянуть ребенка в экономическую деятельность, заставить его участвовать в сложноорганизованных беличьих играх, называется воспитанием. Я бы это назвал преступлением. Этому есть оправдание только когда нет экономической возможности обеспечить ребенку беззаботное существование.
При полном достатке человек встает перед необходимостью ответить на самый главный вопрос: что мне теперь делать, чтобы не было стыдно? Испытание достатком – самое тяжкое испытание. По сути дела это испытание на право называться человеком. Ни одно Дело такого права не дает.
Если вся деятельность человека ограничивается полезной утилитарной деятельностью, то такая жизнь практически не отличается от жизни высокоорганизованного животного. С этой точки зрения между сбором картофеля и научными исследованиями разницы нет.
Вероника, встрепенувшись, спросонья пробормотала: – В правление идешь...
– Нет, – ответила Ольга Андреевна, – на Голгофу.
– А... – сказала Вероника, впадая в дрему.
Новый представитель минобороны был наголову ниже покойного генерал-майора. Ни стати в нем не было, ни молодцеватого разворота плеч. Больше всего напоминал он штабного писаря. В довершение картины одет он был в штатское, в отличие от предпочитавшего мундир Лосося, и в руках держал блокнот и шариковую ручку.
– Ольга Андреевна, – обратился он к ней, – не могли бы вы подсказать нам цену вашей антипирогенной композиции МЗСП-014Б? Из расчета на килограмм?
Она посмотрела на темного, как туча, генерального, перевела глаза на ерзающего на стуле Ложакина и ответила:
– Шестнадцать рублей, семь копеек.
– А обычного промышленного полиэтилена?
– Три рубля... с чем-то, не помню точно.
– Если я не ошибаюсь, противопожарные свойства обеспечиваются порошкообразной антипирогенной присадкой. Не подскажете, сколько она привносит в цену? Опять-таки, на килограмм?
– Четыре копейки.
– Значит, за три с чем-то мы можем получить тот же противопожарный эффект, что за шестнадцать ноль семь?
– Да.
– Именно такие данные и были представленны Киевским объединеним Пластгипромаш.
– Верно-то верно, – всунулся Ложакин, – но мы теряем в морозостойкости. Андревна, скажи! А антифрикционные свойства?
– Константин Семенович, – обратился военпред к Волопасу – вы, я надеюсь, понимаете, что для предполагаемого применения антифрикционные свойства, равно как и морозостойкость, значения не имеют. Мне будет очень трудно объяснить в Москве причины, по которым руководство одного из ведущих научно-промышленных объединений пыталось всучить министерству обороны необосновано дорогой продукт. Некомпетентность будет, пожалуй, наиболее безболезненной.
Волопас прокашлялся и просипел:
– Не беспокойтесь, товарищ представитель минобороны, виновные понесут суровое наказание.
– Ну, это ваши внутренние дела. А я пока подготовлю докладную о перечислении фондов в Пластгипромаш.
Он вышел. С минуту было тихо. Было слышно как тарахтит пишущая машинка в приемной. Первым не выдержал Ложакин.
– Мы ж как лучше хотели! Верно, Андревна? Композит запатентован, все бы получили! Мы ж думали...
– Не мыкай, Геннадий, – ровно сказала Ольга Андреевна, – Ты меня вообще хоть о чем-нибудь спросил?
– Дак, это ж ясно! Композит наш! Константин Семеныч! Ты ж сам...
– Помолчи. – властно оборвал его Волопас, – я важный вопрос решаю.
– Какой вопрос-то, Константин Семеныч? Какой вопрос-то?
– Сейчас тебе ноги из гнезд повыдергать, или подождать, пока с нарушением режима секретности закончим.
36.
Интересно, что бы делали муравьи поодиночке? Без муравейника, без матки, без подразделения на рабочих, солдат и трутней. Мучались бы и тосковали скорее всего. Муравей должен следовать высшему порядку, установленному не им и впечатанному ему в гены навечно. Даже если ему не ясен смысл его собственных действий. Даже если его действия повлекут его собственную гибель. Если, конечно, вообще можно говорить о том, что муравей что-то понимает.
Еще интереснее наблюдать, как муравьи преодолевают вторжения обстоятельств. Если бросить в муравейник осколок речной раковины с останками моллюска на ней. Какой начнется переполох! Нахоженные пути следования изменятся, вокруг инородного тела возникнет водоворот лапок и челюстей. Но придите туда назавтра. Привычный порядок восстановлен. Все, что было съедобного, съедено, и цепочки муравьев целеустремленно движутся по новым тропкам, в обход препятствия, без всякого к нему интереса. Как будто бы не было вторжения, как будто ракушечный осколок лежал там с зарождения мирозданья.
Примерно раз в два месяца машинистка экструзионного пресса Феоктистова, матерясь, поднимала с пола две, съехавшие в проход, толстые полимерные плиты. Плиты были скользкие и тяжеленные, как мраморные надгробья. Никто не знал, зачем они здесь, чьи они и что с ними делать. В отличие от прочего бесхозного барахла, валявшегося в цеху годами, эти плиты никак не могли найти себе места.
Поставленные к стене вертикально, они норовили обрушиться в проход в середине дня, пугнув зазевавшегося химика. Прислоненные под углом, плиты начинали медленно ползти по скользкому от мазута цементному полу, подгоняемые вибрацией бойлера, и в конце концов неизменно оказывались в проходе, сдвинутые как полуснятая колода карт. Сегодня Феоктистова вдруг заметила, что от одной из плит отрезан угол.
– И кому только надо, – проворчала она.
37.
Высокие, тяжелые двери центральной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина неслышно сомкнулись за спиной. Саша зажмурился от яркого солнца, постоял несколько секунд с закрытыми глазами. Книга Веннинджера была настоящим откровением. Теперь совершенно ясно, что звездчатый кубооктаэдр это тупик, вторая звездная форма пентадодекаэдра, пожалуй, тоже. А вот третья звездная форма ромбического додекаэдра выводит к свету.
Веселое апрельское солнце играло на истекающих весенним соком сосульках. Капель бодро барабанила по крышкам помойных бачков. Саша шел проходным двором, настроение было беспричинно хорошим. Навстречу из-за угла показался человек в форме капитана милиции. Поравнявшись с помойкой, он тихо, но четко, по военному, произнес:
– Лицом к бачкам, руки на голову!
– Простите, что вы сказали? – удивился Саша.
– Молчать! Руки на бак! – рявкнул милиционер, – проверка документов.
– У меня с собой только удостоверение ударника коммунистического труда, в левом кармане, – брызги капели с крышки бачка кололи лицо микроскопическими иголками, – а что случилось то?
– Разговариваешь много, Александр Ильич, – ответил милиционер, -Свободен.
Саша убрал удостоверение, с интересом глядя на широкую спину капитана, который неспешным шагом удалялся, оправляя фуражку.
38.
Таисию трясло от всего этого. Никогда, ни в школе, где по литературе она получала только высшие баллы, ни на факультете журналистики, где ей грезились турне по европейским столицам и рауты вперемежку с интервьюированием знаменитостей, не могла она предположить, что произойдет. Распределили ее в многотиражную газету "Трудовые знамена" объединения Полимерпласт.
Редакция была впихнута под лестницу, ведущую в макетную мастерскую. Вероятно, считалось, что литтворчество на благо родины в чем-то созвучно макетированию полимерперерабатывающего оборудования. Самое смешное, что так оно и было. На лестнице постоянно толклись макетчики, смоля беломор и шипку, доносились незлобливые матюки и громкий лошадиный смех.
Таисия старалась находиться в редакции как можно меньше. Когда не было интервью, она гуляла по округе, сидела в приемной директора, сосредоточенно изучая большие цветные слайды фирмы "Монсанто", развешанные по стенам, или курила длинные сигареты у Максакова в международном, практикуясь на английском. Максаков тоже заглядывал к ним под лестницу. Однажды они вышли из редакции, продолжая по инерции болтать о последнем Каннском фестивале. Макетная курилка враз замолкла, уставившись на них недобро. Они тут же перешли на русский, но впечатление было создано. С тех пор макетчики при виде ее всегда замолкали и провожали
тяжелыми взглядами.
Главный, он же единственный редактор, Игорь Царев, исполнял в редакции все роли, вплоть до корректора, сам писал передовицы, придумывал заголовки, вычитывал гранки и получал тумаки от парткома и комитета комсомола. Шансы издать трехлистовую еженедельную газету и не пропустить чего-нибудь нестерильного были практически равны нулю. Особенно в ходе перестройки, когда было уже все можно, но еще ничего нельзя.
Сегодня утром, когда она собиралась к походу в ЦЗЛ брать интервью у одноосного завсектором Полстернака, Царев вычитывал статью, которую принес Сашка. Сашку, похоже, то ли выпирали, то ли он сам уходил. Царев сидел на столе в клубах папиросного дыма, ерзая и матерясь:
– За это мне точно мошонку взрежут! Гляди, чего понахуярил:
Автор берет на себя сме
лость утверждать, что в на
шем общественном сознании
существует целый ряд уста
новок, рожденных в темные
годы и живущих до сих пор.
Они выглядят достаточно
гладко внешне, но при этом
глубоко порочны по сути.
В короткой статье коснусь
только одной. "Слава Труду".
– Странный парень этот Сашка. – сказала Таисия, покусывая фильтр, -Недоделаный какой-то.
Царев продолжил:
"Труд сделал из обезьяны
человека". Какая чушь. Те
бедные обезьяны, которые
в это поверили, до сих пор
скачут по веткам, хватая
бананы четырьмя руками.
Что заставило ту первую
обезьяну взять в руки палку
и сбить кокос, вместо того,
чтобы влезть на пальму?
Желание НЕ трудиться. Имен
но это желание – первопри
чина прогрессирующего раз
вития головного мозга.
– У него просто суицидальные наклонности. – она погасила сигарету. -Помнишь, что он про защиту генерального сказал? Советую тебе на учсовет сходить. Повеселишься. Есть такие, знаешь... Любят зверюгу за ус подергать.
– Нет, ты дальше послушай:
Прежде, чем сделать шаг впе
ред, нужно освободиться от
власти догм военного времени.
Чтобы скорее сбросить шлейф
тяжелого наследия, чтобы
никогда не смогло вернуться
Время Чрезвычайных Мер.
– Ты читай, читай, а я пошла, – сказала Таисия, повязывая шарф, -мошонку береги.
39.
– Вадим, хочешь я тебе чертеж настоящего кубика принесу, из патента, что ты Америку открываешь, – сказал Митя, глядя как Вадим прослабляет шпиндель токарного станка.
– Я вам говорил уже, Дмитрий, сам допру, и допер же.
Крупные кубические куски текстолита со звоном посыпались в щели станины станка. Вадим полез подниз и начал выковыривать их из стружечного мочала.
– Упорливый он, – прокомментировал сквозь табачно-желтую седину усов сидящий на табуретке Палыч, – до всего сам допирает, пора уже его в химики продвигать.
– А что они у тебя такие огромные? – Митя взял в руку один текстолитовый куб. Куб был увесистый и теплый от резца. По одной из его грязнозеленых граней проходил глубокий дугообразный паз. – Если на одну сторону таких три нужно, то собранный кубик будет аж пятнадцать сантиментров. Это какие же руки надо иметь, чтобы с ним играть?
Один из кубов отличался от прочих цветом и качеством поверхности. На светлобежевых гранях его были уже накернены лунки под болты. Этот куб был особый, любимый больше других. Это на него откромсал Вадим кусок от валявшейся в проходе бронеплиты. Материал был матовый, теплый на ощупь и податливый. Болты шли в него саморезом, как в масло.
Дверь в слесарку с шумом распахнулась и помещение мгновенно заполнилось бородой и басом завсектором одноосного упрочнения Бориса Вениаминовича Полстернака.
– Что наш Кулибин там тачает? – Полстернак протиснулся к шпинделю станка, – Изумительно, изумительно... и размер подходящий, и колер... Только вот поздно, батюшка, Ёрне Рубик побежден совместными усилиями советской науки и техники, сметен с лица Земли, повержен оземь... Кааак, вы не знали?! Вы не знали, что в Новосибирском отделении Академии Наук создан, наконец, первый отечественный конандрум?!
– Никак нет!! – вскочил Палыч.
– Внимайте! – Бориса Вениаминовича несло, – В отличии от ихней неуклюжей, угловатой и неработоспособной конструкции, нашему детищу, выполненному, кстати, из цельного куска металла, придана рациональная форма шара!
Вадим часто моргал, глядя на вещающего Бориса Вениаминовича.
– А название?! Что это такое – Кубик-Рубик? Что это, я вас спрашиваю? – продолжал тот с напором, усаживая Палыча обратно на табуретку – То ли дело у нас, у нас все, как всегда, на высоте, наш продукт назван кратко, но лаконично: Шарик-Хуярик. Чувствуете разительность отличия? То-то же... Методика игры, конечно, тоже изменена. Кубик-Рубик, если присутствующие помнят, надо крутить, зато Шарик-Хуярик – глааадить... Как сопло? – вдруг спросил он без перехода.
Вадим икнул: – Продвигается.
– Ну и славно, – бормоча под нос, Полстернак двинул к выходу. По дороге он заглянул в гальваническую ванну, где, по его разумению, полагалось находиться никелирующимся деталям сопла. Как он и ожидал, никаких деталей там не было, а висело на проволоках несколько обоюдоострых лезвий.
– Ну и славно, ну и славно...
40.
... если человек говорит о себе во множественном числе: мы – русские, или мы – татары, или мы – немцы, так и знай – дрянной это человечишко, пустой и никчемный. Свое ничтожество прикрывает достоинствами всей нации. Человек стоящий всегда говорит: я – такой то и называет себя по имени, а не по национальности. А раз говорит – мы, значит за спину нации прячется. Подальше держись от такого.
Массивная, окованная металлом дверь была заперта. Саша постучал в маленькое окошечко в стене:
– Меня вызывали. На два тридцать, – начал он.
– Положите ваше удостоверение, – вслед за голосом из стены, как из спичечного коробка, выдвинулся фанерный ящик.
– Вы имеете в виду удостоверение ударника коммунистического труда?
– Шутки приберегите для бани, а здесь – первый отдел. Пропуск положите!
Саша положил, ящик втянулся в стену.
– Пройдите, – щелкнул замок, и дверь приотворилась.
Начальник первого отдела оказался ровно таким, каким и ожидалось: абсолютно незапоминающееся лицо, обрамленное реденькими серыми волосиками. Он не был лыс, просто по всей поверхности головы равномерно просвечивал череп.
– Присаживайтесь, Александр Ильич,
