Текст книги "Звезда и шар"
Автор книги: Виктор Нель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
20.
Капля воды, случайно попавшая между плиткой и слегка вогнутым дном трехлитрового лабораторного стакана, начала жужжать, как залетевший в сложенную газету шмель. Через минуту вода в стакане закипела, Людмила Сергеевна подняла створку вытяжного шкафа и высыпала в стакан полпачки индийского чая. Сегодня был день ее рождения, поэтому с утра она, отстояв трехчасовую очередь в Норде, отхватила большой белково – шоколадный киевский торт.
Торт красовался теперь в самой середине лабораторного стола, окруженный разномастными тарелками и блюдцами, возле каждой из которых стояло по симпатичному прозрачному стакану. Стаканы эти когда-то привез из Финляндии Ложакин, с конференции по одноразовым упаковкам. До сих пор их использовали под клюквянку, но сегодня, из-за большого количества народа, решено было разлить в них чай.
– Нет, нет, нет, ни в коем случае! – запротестовал было Малинин, но был тут же остановлен Ольгой Андреевной:
– Вы, Петр Николаевич, хоть и захаживаете к нам частенько последнее время, а права голоса все же не имеете.
– Что ж с того, что я Людочке мешки подносить помогаю, – сконфузился тот, – совершенно необязательно на этом всеобщее внимание заострять, а мне все-таки налейте в чашку, и вам, Людмила Сергеевна, очень рекомендую.
– Сами же и заостряете, – сказала Ольга Андреевна.
Женщина она была волевая, одна из немногих в объединении, имевшая под началом научный сектор. Сектор занимался морозостойкими материалами, будучи в составе лаборатории упрочнения под началом Ложакина, и постоянно с ним сражался за бюджет и тематику. Поговаривали также, что происходила она из дворянской семьи, что еще больше усиливало противостояние.
– Саша, иди порежь торт, – сказала она.
– Сейчас, сейчас, – отозвался тот, выныривая из-за кульмана.
– Ой, а зарос-то ты как, голубчик, да
– всплеснул руками Афанасий Лукьянович, – ты бы постригся, да, вот мой тебе совет, а то прямо хыппи, да, на ученого совсем не похож.
– Как не похож?! – Саша вытянулся по стойке смирно рядом с висящим на стене портретом Ньютона.
– На советского, говорю, – поправился Афанасий Лукьянович, – на нашего, советского ученого, да.
– Так ведь его же нет.
– Кого?
– Советского ученого.
– Как нет? – растерянно оглянулся по сторонам Афанасий Лукьянович.
– Да так, нету. Я вам даже больше скажу, – Саша понизил голос, – и никогда не было.
– Брось резвиться, Александр, – улыбнулась Ольга Андреевна, – что ты человека пугаешь.
– Отчего же, наш уважаемый Афанасий Лукьянович выступил с интересным почином: сменять стереотипы, и я намерен его всеми силами поддержать.
– Менять чего? – Афанасий Лукьянович был не рад, что связался.
– Стереотипы. Я согласен, но только коллективно, массово. Чтоб все, как один, а? Чтоб все меня поддержали. Поддержите?
– Чего?
– Начинание. Я иду и обриваюсь наголо, но при одном условии: если вы, Афанасий Лукьянович, отращиваете усы. Большие, красивые, пушистые усы. Как, идет?
– Прекрати, Александр, – засмеялась Ольга Андреевна, – режь уже торт, наконец.
– Давайте, я порежу, – встрепенулся Малинин. Он взял большой никелированый нож с текстолитовой ручкой и начал кромсать нордовский шедевр кулинарного исскусства, – черт, там наверное безе внутри.
Постепенно собрался народ, прослышав про торт, Лисицына разлила чай...
– Что же это вы, есть сюда пришли? – Ольга Андреевна отложила в сторону ложку, – Давайте, давайте тост, пусть даже и под чай, ну-ка, Афанасий Лукъянович, как старейшина, пример подайте!
Афанасий Лукъянович взял стакан и поднялся.
– Я Людочку знаю давно, да, и ничего плохого о ней сказать не могу. Вы уж, голубчики, поверьте, я просто так не скажу, да ... – тут Афанасий Лукъянович осекся, вдруг вспомнив, как опозорила она его при всем честном народе...
Вошел он тогда к ним в комнату, ничего не подозревая, дамы на него накинулись:
– Ну-ка, ну-ка, Афанасий Лукъянович, подвигайте-ка бровями, да не бойтесь, это мы интеллект проверяем, Людочка статью в "Крестьянке" нашла, о том что интеллект напрямую с количеством складок на лбу связан.
Он подвигал, ничего не подозревая, лаборатория притихла.
– Ой, да ерунда это все, – Людочка попыталась замять паузу, неловко повисшую в воздухе, – идемте лучше кофе пить, бразильскoe, только что заказ принесли...
Выйдя от них, Афанасий Лукъянович зашел в туалет и подвигал у зеркала бровями. С горечью обнаружил он, что кожа на лбу его двигается в такт с бровями, ровная как стол, не образуя вообще ничего похожего на складки.
... – Что же, это все? – спросила Ольга Андреевна, – ну тогда вперед, по коням! Отчего вы не садитесь, Афанасий Лукъянович?
– Ааа, – бесцветно произнес он в ответ, не отводя глаз от своей руки, сжимающей стакан. Стакан менялся на глазах: верх его плыл под пальцами, сужаясь, а низ расползался, наливаясь чаем, как спелая груша.
– Я же говорил! – закричал Малинин, вдруг заметив что все остальные стаканы начали претерпевать такие же метаморфозы, превращаясь в заполненных чаем медуз, – в раковину их швыряйте, в раковину!
Поднялся веселый гам, пришлось заварить еще одну порцию чая, и разлить ее на этот раз в чашки. Саша взял в руку один из потерявших лицо стаканов. На дне его, растянутая и искаженная, все еще читалась надпись: "Disposable. Cold beverages only". В разгар суеты дверь распахнулась и крейсерской походкой вошел Ложакин.
– Ну, Андревна, – начал он громогласно, – готовь поллитра, пришел и на твою улицу праздник! Я только что от генерального, от министерства обороны заказ получен. Умопомрачительный! Политбюро интересуется твоим композитом МЗСП-014Б. Фонды отпущены! Необозримые! Для изготовления опытной партии материала супер экструдер уже выслан. Фирмы Дюпон! А пока нужно молниеносно проверить перерабатываемость материала в изделие.
– Не части, Ложакин, остынь, торта возьми – осадила его Ольга Андреевна, – теперь по порядку: сколько надо материала, что за изделие, и где будем изготовлять?
Ложакин продолжал подскакивать, однако торта взял: – Изделие сверхсекретное! Изготовлять будем в ящике минобороны в городе Щигры Курской области. A надо мешка три.
– Трех так с ходу не будет, а мешка два наскребем.
– Вот и ладно, – неожиданно согласился Ложакин, два мешка Александр Ильич и один допрет...
– Я-то тут причем, я весь во вращении, – Саша попытался ускользнуть за кульман.
– Так ты что же, Ляксандр, хочешь всю тяжесть на женские плечи взвалить? – Ложакин выпрямился и сделал благородное лицо, обмаравшись при этом в шоколаде. – Фуэте временно отставить, командировку оформить стремительно! И допуск! Tакси заказан!
– Допуск то зачем?
– Затем, что объект сверхсекретный. Шевелись!
– Допуск я оформить не могу.
– Обоснуй!
– Допуск я, Геннадий Алексеевич, оформить не могу, поскольку секретности не имею.
– Как не имеешь?! Даже третьей формы?
– Даже третьей... Придется вам самому как нибудь справляться.
Ложакин обмяк. Он сел, скребя затылок:
– Чего же делать то, на форму, даже на третью, месяц уйдет, не меньше, Митрий в "Дубке", у меня корова вот-вот родит, отлучение исключается... А! хрен с ним с допуском! Тебе туда входить не обязательно. Сдашь сырье, получишь изделие и назад. Генеральный велел изделие привезти, запакованным.
21.
Монтировка звизгнула краем о последний гвозь, доска отвисла в сторону. Под ней ровными рядами плотно жались один к другому полиэтиленовые пузыри.
– Что это, – забеспокоился начальник цеха, – новый вид упаковки?
– Совершенно верно, – ответил старший переводчик отдела международных связей Анатолий Максаков, посоветовавшись с голландцем,
– bubble wrap, точного перевода пока не имеет.
Жестом капельдинера он сдвинул в сторону пузырчатую занавесь, обнажив загрузочную воронку с надписью "Dupont".
– Будем довскрывать западногерманскую технику? – деловито осведомился Палыч, поднимая фомку.
– Оставь пока, – сказал референт министра, – пока внутрь не установите.
22.
Чего мы, братцы, повидали
Не снилось Сальватору Дали.
За окном вагона двигалась назад природа средне-русской полосы. Местный дизельный поезд подходил к станции Щигры Курской области. Саша сидел на приподнятом сидении в первом купе. Занять его пришлось потому что с этими мешками ни в какое другое втиснуться не удалось, народ возражал. Мешки лежали теперь в проходе, набитые плотно, до тугой цилиндричности, и при каждом ускорении поезда наезжали на ноги, неотвратимо как прибой. Убрать их было некуда, оба багажных ящика под сидениями были
засыпаны каменным углем.
На удивленный вопрос – Зачем здесь уголь, ведь локомотив далеко, и вообще использует солярку, – проводник лаконично отрезал: – Для титану.
Титан этот увидеть не довелось, но размеров он должен был быть титанических: ящики были засыпаны с верхом, крышки не закрывались, стояли под тридцать градусов, уголь высыпался в унисон с эволюциями мешков. Подумалось: знать бы Исааку Ньютону о социалистическом реализме, может он бы свой закон инерции обратно закрыл.
Проводник заметил: – на обратном пути легче будет, уголь уйдет, крышки закроются, сидеть и лежать станет удобнее.
Счастливы возвращающиеся!
Главная инерционная неприятность была, впрочем, впереди. Пройдя в туалет, Саша сразу заметил подозрительную влажность пола и стен. Тут бы и остановиться, оставить намерения и вернуться в купе. Но нет, мелькнула мысль – зассано, как обычно – и роковой шаг внутрь был сделан. Вселенная среагировала мгновенно. Поезд резко тормознул и из переполненного бачка под потолком хлынула ниагара ледяной воды. За шиворот, на меховую шапку, по лицу. Эх, Исаак!
Он вернулся на место, сел на накрененную полку и раскрыл дерматиновую тетрадь...
Из дневника Каменского
Все окружающее – суть мои ощущения. Это не философия, с философской точки зрения я скорее наивный материалист. Это – кредо. В соответствии с ним живет девяносто девять процентов людей. Во всяком случае, я ничего другого не встречал. Человек всегда ориентируется на собственные ощущения, и движется, по мере возможности, в сторону положительных эмоций, избегая отрицательных.
Мать делает для своего ребенка все, целиком отдает себя ему потому, что неисполнение материнского долга влечет за собой мощный комплекс отрицательных эмоций, запрограммированный где-то глубоко в подсознании.
Честный человек честен не из высших побуждений, а лишь из-за скрытой боязни наказания или даже мук совести. Вообще, совесть – это способность организма облекать антиобщественные действия в окраску отрицательных эмоций.
Цель любого движения – получение порции положительных эмоций, и вся разница между людьми заключается в том, что эмоции эти вызываются разными предпосылками. И похоже, что все это – врожденное. Если человек не способен ощутить чужую боль, как свою, этого ничем не исправить. Рожденный садистом сострадать не может.
Одно время мне очень нравился субъективный материализм. Нет ничего, кроме меня, значит нет ничьей боли, кроме моей и ничьего счастья. И все же, сколько я ни убеждал себя, что раздавленная кошка на асфальте не
существует в действительности, только в моем сознании, мне все равно становилось не по себе.
Философское различие мировоззрений мало что меняет. Человек все равно поступает в соответствии с внутренней моралью, а внешнюю, социально привитую, в лучшем случае лишь использует, или просто игнорирует.
23.
Щигры встретили прохладно, наружный градусник на вагоне задохся на минус тридцати семи по Цельсию. Цельсий с Ньютоном явно решили выступать дуэтом.
– Куда ж ты такой мокрый намыливаешься, – проявил вдруг участие проводник, – мы ж на седьмом пути, до станции с километр будет, тут платформы даже нету.
– Мне вообще-то в Щигровское ОКБ спецоборудования, – робко начал Саша.
– А, к монастырцам! – обрадовался проводник – ты везун, до них отсюда рукой подать!
Он неопределенно махнул рукой в сторону состава на соседнем пути,
– Они же прям тут, за рельсами. От станции ты бы час пер с тюками своими.
Проводник был прав как десять заповедей, носить по два двадцатипятикилограммовых мешка одновременно мог только заведующий лабораторией многоосевой ориентации Геннадий Алексеевич Ложакин.
За составом виднелась луковица церкви с обломком креста. Двигаться пришлось по Владимиру Ильичу – шаг вперед, полшага назад. С одним мешком вперед, бросить, назад к другому, с ним вперед мимо первого, бросить, назад, вперед... Сумка с консервами и документацией тяжело била по бедру, мешая идти. При таком режиме даже зверский мороз, казалось, отступил на время, только сосульки на ушанке жизнеутверждающе позвякивали. Первый состав удалось преодолеть по переходной площадке. За ним оказался второй. Поднять мешок на четыре крутые ступени сил уже не было.
– Сигай под низом! – озорно сверкнула золотом резцов бабуля в конюхском тулупе – берегись гудка тока, состав подать могут.
Тугая геометрия мешков на этот раз помогла, вялый мешок через рельс не пошел бы в жизни. С мешком под вагон, из-под вагона, назад под вагон за вторым, с ним из-под вагона, под, из-под, под... Гудок послышался после третьего состава, когда уже показался впереди покосившийся забор с проломом, в который уходила тропа, умятая десятками сошедших на станции Щигры Курской области.
"Если это Щигры, интересно, что что же такое уезд", – думал Саша, глядя на арьегардный мешок, мелькающий сквозь оси, "и какой длины в этих краях составы?"
Первый живой щигринец попался ему у самых монастырских стен. Оторвав в тридцать восьмой раз мешок от планеты Земля и обернувшись, он увидел, что к авангардному мешку притирается спиной гражданин в меховой обуви фантастического размера, какую раньше Саша видал только в кино про полярников.
– Селитра, что-ли? – спросил полярник монотонно.
– Нет, гранулы, – сказал Саша.
– Селитру возят – отозвался полярник вяло и ушел, разметая мехом по дороге что-то очень знакомое. Он явно был в курсе дела.
"Да тут же везде продукт" – подумал Саша – вдоль стены в обе стороны переливался на солнце всеми цветами радуги полимерный гранулят.
– Вы из Ленинграда, товарищ, – раздался вдруг голос прямо из стены, – заходите.
Звягнуло массивно металлом, и дверь, возле которой стояла бочка с линялой наклейкой "капуста свежезаквашенная, сорт II", скрипя подалась в сумерк, откуда пахнуло вдруг теплом и кровом.
24.
– Пионеры просили один кирпич пропустить, – сказал начальник пионерлагеря "Дубок" Атасенко, – примерно на такой высоте: – он чиркнул ребром ладони под правым коленом.
– Зачем? – спросил ведущий конструктор проектного отдела Вячеслав Прокофьевич Гусев.
Вдвоем с Митей они выполняли функции подсобников на строительстве первого в лагере цельнокирпичного туалета. Полусгнившие останки его деревянного предшественника валялись невдалеке. Сама яма, впрочем, была бетонной, поэтому было решено начать возведение прямо на ней.
Как неквалифицированная рабочая сила, Митя с Вячеславом Прокофьевичем подтаскивали кирпичи и цемент, кладку же осуществлял слесарь Борька. Как раз сейчас он выкладывал четвертый ряд перегородки.
– В общеобразовательных целях. – хохотнул Атасенко в ответ.
Из главного корпуса, с пригорка, доносилась музыка, звон стекла и женский смех.
– Верхушка гуляет, – разъяснил Атасенко. – я их расписание уже по минутам разучил. Сейчас у них водка кончится, кого-нибудь в лабаз пошлют. Непонятно только на чем, машину в город угнали, за генерал-майором, военпредом новым. В районе двенадцати отрубятся, а с утра – на лед, рыбачить. А уж как вернутся, тут дело святое – в баньку, попариться, с морозу хорошооо... А может и не пойдут, – добавил он уходя, – на заливе волнение, лед может вскрыться.
– Одного не пойму я, – сказал Митя, – почему они эту стройку в такой мороз затеяли, руки отваливаются, раствор вон прямо в мешалке схватывается.
– Ты Митюк, знатоooк, одного только этого и не поймешь? – ехидно произнес Борька, балансируя на доске, перекинутой над ямой, – все остальное ты уже понял, значит? И какой тут весной запах будет, ты тоже понял, и в диссертацию записал, значит?
Митя глянул вниз на схваченное морозом месиво и замолк.
25.
В проходе было темно и пахло щами. Саша звонко ударился головой, потом свернул пухлую вешалку, неслышно
провалившуюся в никуда.
– Простите, я вам тут набезобразил.
– Ничего, ничего, сюда, пожалуйста, в часовню.
Они неожиданно вышли на свет. Часовня напоминала мастерскую Леонардо Да Винчи. Высокий, легкий свод с кое-где сохранившимися витражами лил мягкий ровный свет на кульмана, стоящие веером вокруг то ли стола,
то ли верстака, заваленного чертежами и синьками. Там и сям вдоль стен стояли или лежали стопками толстые,
массивные парафиновые плиты.
Возле стола потрескивала самая настоящая печка-буржуйка, как будто сошедшая с военного киноэкрана. Труба от нее тянулась к полукруглому окну, забранному вместо стекла такой же парафиновой плитой, и уходила наружу через аккуратное, прорезанное точно по диаметру трубы, отверстие.
"Странно, что парафин не плавится от трубы", – подумал Саша – "Мороз наверное".
На буржуйке закипал большой медный чайник. Идиллию нарушал только странный подземный гул, идущий казалось отовсюду, от стен, от пола и даже от сводчатого купола. Периодически к гулу примешивался короткий, резкий
чавкающий звук, как будто рядом за стеной тираннозавр рекс заглатывал добычу.
– Ну, давайте знакомиться, – Саша первый раз увидел наконец человека, голос которого встретил его на пороге.
– Меня зовут Матвей Игнатьевич Коробьев, я начальник нашего ОКБ, а заодно и конструктор, и полимерщик, и даже слесарь-инструментальщик слегка.
– Туполев наш, – послышался из-за кульмана девичий смех.
– Ладно, ладно, не галдеть! Чай готов? Накрывайте... К сожалению, к чаю нет ничего,
– он сдвинул в сторону чертежи, – ну, показывайте, молодой человек, с чем прибыли.
– Так ведь материал у дверей остался?
– Материал уже в трапезной, я не об этом, показывайте, что привезли.
– Вот мое командировочное, кстати и распишитесь...
– Так, хорошо, сейчас мы вам гостинницу закажем, Александр Ильич, еще что?
– Больше ничего, а насчет гостинницы, может мы до обратного поезда управимся?
– Так, так, может и управимся, а что еще-то?
– Да ничего, меня в такой спешке собирали, больше ничего не успели.
– Очень, очень досадно, – покачал головой Матвей Игнатьевич, – мы думали, вы все же привезете... Обычно привозят. Ну да ладно, – он опять оживился – скажите, как вам наши изделия нравятся?
– Какие изделия?
– Да вот же они, вот, везде стоят, – Коробьев сделал круговой жест рукой.
– Как, вот эти плиты? Я думал, они парафиновые.
– Какой парафин, чистейшей воды полиэтилен высшей пробы.
Матвей Игнатьевич смотрел на него выжидательно. Саша присел у стопки плит, провел по верхней рукой. Плита была прямая, ровная, полупрозрачная, без утяжин и каверн.
– Как же это вам удалось?
– Ага! – вскричал Матвей Игнатьевич,
– Вот теперь я вижу, что передо мной профессионал!
Его прямо распирало от удовольствия: – Правильно, во всех учебниках написано, что получить толстостенное изделие из кристаллизующегося полиолефина без нарушения поверхности нельзя! Максимум один сантиметр! А мы получаем! Аж целых тринадцать сантиметров! Каково, а?
– Ну, вы прямо герой, Матвей Игнатьевич, – сказал Саша, отступая за кульман.
– И это не предел! Все зависит от раскрытия зева. В теории можем получать любую толщину, хоть метр, – Матвей Игнатьевич вошел в раж, – Нет предела, нет, я вам говорю! Пойдемте, я вам покажу процесс.
Он схватил Сашу за рукав и потащил к арке, закрытой кованой железной дверью.
Слова: – Матвей Игнатьевич, а ничего, что без допуска? – потонули в лязге щеколд и в резко усилившемся утробном гуле. После ярко освещенной часовни трапезная показалась темной и мрачной. Когда глаза привыкли к полутьме, Саша увидел прямо перед собой силуэт слона, мерно покачивающего хоботом на фоне низкого пыльного оконца.
26.
Вячеслав Прокофьевич Гусев маялся. Он иногда замирал с кирпичом в руке, сыпал цемент мимо мешалки, набирал полную грудь воздуха, как будто собираясь что-то сказать, но, так и не решившись, выпускал его, как проколотая покрышка. Было видно, что какая-то неотвязная мысль гложет его изнутри, рвется наружу, и он уже почти не в силах ее сдержать. Митя поглядывал на него с опаской...
Сегодня во время обеда он попытался подшутить над Гусевым, вполне, по его мнению, безобидно. Передав тому солонку и выждав, пока Вячеслав Прокофьевич круто посолит борщ и начнет есть, он спросил как бы невзначай:
– Ну как, это действительно соль?
Результат был непредсказуем. Гусев замер на полминуты, не моргая глядя в стену, потом щека у него задергалась, он вскочил, перевернув стул, расплескал компот и выбежал.
– Ты что, академик, озвонарел? – поднял стул Борька, – ты не знаешь, с кем дело имеешь? Он же шизо, у него и белый билет есть. Он тебя мог вилкой проткнуть, и ничего бы ему не было... Может еще и проткнет, шизы они злопамятные. – добавил он, поразмыслив.
... Наконец Гусев решился. Проходя мимо Мити с очередным кирпичем, он быстро, негромко заговорил, оглядываясь на Борьку:
– Митя, я знаю, вы человек порядочный, поэтому я решил вам все рассказать. Если вы пообещаете никому, вы слышите, никому ни словом не обмолвиться о том, что вы сейчас узнаете, обещаете? – он выжидающе замолк.
– Обещаю, – сказал Митя, на всякий случай отойдя от ямы.
– Тогда слушайте, позавчера я направил свое предложение во всемирный экологический совет Земли по вопросу новых энергетических ресурсов. Заказным письмом, с уведомлением о вручении, лично на имя председателя совета, мистера Джонатана Упенгайма.
Еще раз оглянувшись на Борьку, который уже начинал прислушиваться, Гусев продолжил, понизив голос:
– Первая премия – миллиард долларов, будет присуждена весной, не позднее первого апреля.
Митя молчал, тупо глядя на дрожащий в руках Гусева кирпич.
– Только помните, что вы обещали, я разглашения не прощу, – сказал тот, – а о сути изобретения даже и не пытайтесь дознаться, ничего у вас не выйдет. Весной узнаете, после вручения награды. Меня к тому времени здесь уже не будет...
– Хорошо, – сказал Митя.
Продержался Вячеслав Прокофьевич недолго. Через двадцать минут он неожиданно остановился, расплескав ведро с раствором, и произнес:
– Ну ладно, раз вам так не терпится, я вам изложу суть, но кратко, без подробностей, так что вам все равно не удастся меня опередить, даже и не пытайтесь.
– Вы знаете, Вячеслав Прокофьевич, я пожалуй обойдусь, – начал было Митя, но тот уже склонился к нему и, прикрыв рукавицей рот, произнес:
– Вода – топливо...
Дикий скрежет резанул по ушам. Гусев отскочил с обезумевшим взглядом и своротил в яму стопку кирпичей. Метрах в двадцати от них первый секретарь комсомольской организации объединения Виктор Кузачев пересекал шоссе на снегоходе "Буран". Дюралюминиевые лыжи скрежетали по асфальту как бронечешуя дерущихся стегозавров.
– В лабаз пошел, – подвел черту Борька.
27.
Когда глаза привыкли к полумраку трапезной, Саше удалось разглядеть то, что он вначале принял за слона. Посредине низкого, сводчатого помещения, на земляном полу выл изношенным приводом древний репарационный экструдер. Экструдер был раздет полностью: боковые крышки отсутствовали, на месте щита управления был косо привинчен кольцевой соленоид с красным маховиком. Из под остатков давным-давно облупившейся краски проступала ржа.
Головки не было в помине, прямо из оголенного открытого торца цилиндра, как мед из разоренного улья, потоком толщиной с руку изливался расплавленный полиэтилен. Нижний край этого тягучего водопада ложился петлями на большие напольные весы, где медленно рос дымящийся шишковатый полужидкий шмат, неторопливо расплывающийся и напоминающий мозг какого-то исполинского ископаемого. Казалось, это мастодонт оглаживает
хоботом добычу.
– Смена материала! – заорал Коробьев прямо в ухо, – приходится сбрасывать смесь. Сейчас ваш пойдет!
Цвет потока изменился, из прозрачного он стал коричнево-матовым.
– Обрезай! – крикнул Матвей Игнатьевич, – а я пока добавлю оборотов.
Он начал с натугой крутить скрипящий маховик. Мотор завыл озверело. Одна из серых фигур, стоящих неподалеку, приблизилась и огромными ножницами отхватила хобот у основания. Тот немедленно начал расти опять, как хвост ящерицы. Не мешкая, две другие работницы вцепились в шмат парой сталеварских щипцов и отволокли его к стене, где уже валялось штук десять ему подобных.
– Будем отвешивать из расчета на пять сантиметров толщины, семнадцать килограмм восемьсот грамм, – прокричал Коробьев. Вцепившийся в маховик, он был похож на корабельного рулевого, – а пока гляньте на нашу гордость: безусадочную самозапирающуюся прессформу.
Невдалеке темнел огромный гидравлический пресс, похожий на тот, где нашел свой бесславный конец Терминатор 1. В прессе стояла угловатая конструкция, состоящая из двух стальных плит с перекрестно загнутыми навстречу друг другу краями.
– Давай, Татьяна! – скомандовал Матвей Игнатьевич, и Татьяна, мощным броском зашвырнула восемнадцатикилограммовый шмат полужидкого расплава между плитами. Пресс заурчал и вдруг захлопнул пасть, как медвежий капкан, расплющивая массу в блин. Раздался тот самый чавкающий звук.
– Вы видели! – заорал Коробьев в экстазе, – челюсти полностью изолируют формовочную полость! И в то же время металл нигде не садится на металл!
– Гениально, – прокричал Саша в ответ, но голос его потонул в реве экструдера и урчании раскрывающегося пресса.
28.
Из дневника Каменского
Удовольствие, получаемое в процессе исполнения долга – извращение, сродни мазохизму. Оно стойко ассоциируется с раздавливанием дождевых червей.
Когда за ними лязгнула металлическая дверь, Саша вдруг понял, как немного человеку надо: чтоб было тихо, светло и не воняло полусгоревшей пластмассой.
– И ведь что особенно замечательно!
– продолжал по инерции кричать Коробьев, – процесс предельно простой, может быть реализован в любых малопригодных условиях. Вы наверное заметили, вся электроника с оборудования снята за ненадобностью.
– Я заметил, кстати здесь я вас прекрасно слышу, – Саша попытался успокоить изобретателя. – А вы знаете, что вы, сами того не ведая, врезали нашему генеральному ниже пояса, прямо по гениталиям.
– Это как так?
– Да так, они в его диссертации доказали, что плиту толще сантиметра отформовать нельзя...
– Тринадцать сантиметров достигаем! – завелся опять Коробьев, – Это вам не что нибудь! Тринадцать!
– Ладно, не найдется ли у вас во что мне плиты завернуть?
– А вот, старых синек полно. А поверх бечевкой перетянем. Даа, жаль конечно, что вы конфет с собой не захватили.
– Каких конфет?
– Ну там Красный Мак, или Белочку. Командированные всегда нам чего-нибудь сладенького привозят.
– Господи, так вот вы о чем! А я думал вы меня про допуск спрашивали, – рассмеялся Саша.
Коробьев вдруг затих на несколько секунд, потом неуверенно спросил:
– Так вы что же, допуск не привезли?
– Не привез.
– Почему?
– Нет у меня его, нету. Ни допуска, ни секретности.
– Даже третьей формы? – лицо Матвея Игнатьевича сразу как-то постарело и съежилось.
– Даже третьей.
Воцарилось тяжелое молчание.
29.
Из дневника Каменского
"Да здравствует человек, который живет себе и живет, как будто бы он бессмертен".
Детство кончается там, где начинаешь ощущать давление смерти. Там, где осознаешь, что если не сделаешь чего-то сейчас, то что-то не успеешь наверняка. Когда понимаешь, что впереди уже не "все", а что-то вполне ограниченное. И можно не успеть исправить ошибку, бросить одно, начать другое, потом третье... Кончаются развилки и начинается Путь, с которого не свернуть. Eще какое-то время видны уходящие в дымку боковые дороги, но постепенно и они скрываются. Тогда – только вперед, а финиш уже виден.
Я, кажется, понял, чем отличаются взрослые от детей. В детском лице видна бесконечность окружающего времени и пространства. Бесконечная вера в возможность неограниченной экспансии вовне. Лицо взрослого затенено четким осознанием границ. Границ окружающего и, прежде всего, своих собственных. Именно по этой тени проходит водораздел между Детством и Жизнью.
Зал ожидания щигринского вокзала неожиданнo поразил роскошью месопотамского борделя. Простенки между гранитными колоннами были заполнены псевдозолотой вязью с хитроумно вплетенными в нее серпами и колосьями. На инкрустированном мраморном полу стояли монументальные дубовые скамьи. Саша сел на скамью и закрыл глаза...
Осколки дня начали постепенно терять остроту, оплывать и съеживаться, как сушеные грибы. Потом они медленно осели вниз, на поверхность темного моря. Зыбь успокоилась, море застыло в молчании.
Поле зрения очистилось. На ярко серебряном фоне начал проступать силуэт звезды. Она росла, медленно поворачиваясь и материализуясь все четче, отбрасывая блики и переливаясь. В какой-то момент он вдруг увидел, где должны пройти разрезы. По ребрам звезды побежали трещины, вершины лучей сдвинулись и вот уже вся она стала распадаться на остроугольные части, обнажая рубиновые грани, скрытые доселе.
... Назойливый шорох вмешался откуда-то справа. Звезда начала терять очертания, отступать в небытие. Саша открыл глаза. Рядом с плитами стоял давешний полярник в унтах, опробывая пальцами стягивающие их мохнатые бечевки.
– Иконы, что-ли? – спросил полярник монотонно.
– Нет, броня, – сказал Саша.
– Иконы возят – отозвался полярник вяло и ушел, разметая мехом влажные опилки по мраморному полу.
30.
Из дневника Каменского
Поразительно, как смерть или даже ее возможность, подступившая близко, глушит любую боль. Мгновенно вырастает шкала ценностей. Полюса ее – жизнь и смерть – так далеки, что все остальное скучивается на крохотном участке возле нуля.
Меня все чаще и чаще тянет на кладбища. Среди могил перестаешь понимать, как могло тебя волновать что-то, еще полчаса назад отравлявшее существование.
Освободиться от давления Будущего можно только одним способом – жить сегодня, планируя недалеко. Тогда жизнь становится фантасмагорией лиц и событий появляющихся ниоткуда и уходящих никуда. Счастливы старики, впавшие в детство...
– Так у тебя ж транзит до Москвы! Чего ж ты в одиннадцатый вагон залез? – проводник вернул билет, – ты разве не знал, что первые два вагона в Курске перецепят. Тогда и пересаживаться не надо, напрямки в Москву пойдут.
Забрезживший вдруг луч надежды избегнуть ночевки на курском вокзале поднял его на ноги и заставил взяться ноющими ладонями за неумело скрученные из бечевки ручки. Рельсы, скорее всего, не ремонтировались в этом веке ни разу. Поезд мотало как рыболовецкий траулер в шторм. В переходных тамбурах плиты грохали о стены и двери, вызывая недовольство курящих. Дверь из пятого вагона оказалась заперта.
