Текст книги "Край"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Не скучно здесь, на блокпосту?

– Конечно, скучно, – сказал Храмов, а Шевкунов сказал, что нет, нормально, вот только, если дождь, в футбол играть нельзя.

– С кем, с местными? – спросил Лузгин, почуяв интересный поворот в беседе.

– Да нет, сами с собой, – с улыбкой сказал Шевкунов. – Прямо на дороге и играем трое на трое.

– А остальные?

– Так в карауле остальные, – удивился Шевкунов луз-гинской непонятливости.

– Еду сами готовите?

– Вон, – сказал Храмов, – у нас снайпер Потехин за повара.

– Ага, – повернулся к снайперу Лузгин. – И какое ваше фирменное блюдо?

– Ералаш! – за Потехина ответил Шевкунов; все засмеялись, снайпер тоже. – То есть всё в одну кастрюлю, что осталось, и варить до тех пор, пока ложка не будет стоять.

– Обязательно рецептик запишу, – серьёзным голосом подытожил Лузгин.

Позади раздался топот.

– Извини, Василич, – сказал водитель Саша и положил на стол чёрную коробку диктофона. В сумке рылся без спроса, отметил Лузгин с неприязнью, да чёрт с ним, на зоне манерам не выучишься. Он кивнул посыльному и нажал педалькузаписи.

– Для истории, – пояснил он солдатам. И как обрезало беседу: далее никто уже не смеялся, не сыпал репликами через стол, отвечали односложно, с насторожёнными лицами, а Шевкунов и вовсе замолчал и отковыривал занозу на столешнице. Зря я включил эту штуку, с досадой подумал Лузгин. И вообще всё это зря: и разговор, и глупая поездка, и глупый заголовок, вертевшийся вторые сутки в лузгинской глупой голове: «Командировка на войну». И самое печальное, самое стыдное заключалось в том, что он никак не мог сообразить, придумать настоящие вопросы, чтобы проникнуть в души сидящих перед ним таких простых, таких понятных, как ему показалось вначале, стриженых молоденьких парней. Подобное случалось с ним и раньше, особенно когда человек или тема были безразличны Лузгину, но и тогда, как правило, его выручали контактность и навыки, профессиональная имитация живого интереса и некая мудрость во взоре: мол, понимаю, продолжайте… А здесь не сработало, и Лузгин обрадовался даже, когда по лестнице опять затопали ботинки.

– Закончили? – спросил Елагин. Лузгин кивнул ему в ответ, и сержант Коновалов скомандовал отделению «встать» и «на выход». Вокруг Лузгина толкались в тесноте, он решил сидеть, пока не выйдут все, и перематывал назад кассету в диктофоне.

– Привет, Володя, – раздался за его спиной незнакомый тихий голос. Лузгин развернулся на табуретке и увидел рядом с Елагиным пожилого мужичка в старой боло-ньевой куртке, с отвислыми щеками на продолговатом лице и прядью волос через лысину. – Не узнаешь?

– Привет, – сказал Лузгин. – Не узнаю. А что, должен узнать?

– Нет, не должен, – с улыбкой сказал мужичок, и что-то памятное было в той улыбке. – Лет тридцать прошло или меньше? Ты вон тоже пополнел, солидный стал… Да Дякин я, Дякин! – сказал мужичок, поднимая брови в такт на звуке «я».

– Не может быть! – пропел Лузгин. – Ну, Славка, ты даёшь!.. – Он обнял Дякина за плечи. – Вот не поверишь, я как раз тебя вспоминал, когда через Казанку ехали.

– Я тоже не поверил, – Дякин потряс головою, и прядь на лысине встала торчком, – когда мне сказали «Лузгин». Ты как здесь очутился-то?

– Нет, – перебил его Лузгин, – это ты как здесь очутился?

Дякин снова поднял брови и пришлёпнул прядь к макушке, за него ответил старший лейтенант: «Вячеслав Петрович Дякин является старостой деревни Казанлык, и он сейчас коротко расскажет о проблемах местного населения».

– Почему коротко? – спросил Лузгин.

– Времени в обрез, – сказал Елагин. – Вы простите, но… Садитесь, Вячеслав Петрович.

– Ну и что у тебя за проблемы? – спросил Лузгин, усаживаясь тоже. На этот раз Елагин не ушёл, стоял между ними, заложив руки за спину. – Как ты вообще сюда попал, Славка?

– У меня же родители здесь, – ответил старый лысый Дякин. Раньше, комсомольским боссом, он любил держать себя начальственно, даже на рыбалку выезжал в белой рубашке. Он был на год старше Лузгина, а если тебе чуть за двадцать, то целый год разницы – большое дело, да и был тогда Лузгин всего лишь простым корреспондентом. А сейчас – ещё неизвестно кем, и Дякин его явно опасался, как, впрочем, и старлея, нависшего над дякинским плечом.

– Староста, значит, – сказал Лузгин. – Это хорошо.

Дякин промолчал, а старлей пояснил Лузгину, что Вячеслав Петрович пользуется авторитетом среди населения.

– Ну и как ты, Славка, этим авторитетом пользуешься? Кстати, Алексей Алексеевич, вы не могли бы нас оставить… тет-а-тет? Мы с товарищем Дякиным давние товарищи.

– Всё в порядке, Володя, – быстро выговорил Дякин. – Помогаем друг другу, никаких жалоб нет. С питанием, значит, помогаем… Ну, в основном с питанием. Они нам тоже помогают.

– Если я правильно понял, – Лузгин старался говорить очень вежливо, – вы все здесь помогаете друг другу. И больше тебе, Вячеслав Петрович, нечего сказать корреспонденту.

– Ну, – ответил Дякин.

– Дома как? Жена, дети… – Он не мог вспомнить: были тогда у Дякина дети? Человек сельский, решил Лузгин, были наверняка.

– Дети в Тюмени, дочь замужем, вышла так удачно, сын тоже, ну, в смысле, женат, оба работают, у дочки, она старшая, уже два сына, то есть два внука у меня теперь, а сын всё тянет, обормот, жена его, в смысле…

– Вот и отлично, – процедил Лузгин. – Рад, что у тебя всё хорошо. – И, обращаясь к Елагину: – Вопросов больше не имею. Благодарю за всё. И вам спасибо, товарищ староста.

– Прошу наверх, – сказал старлей, только что каблуками не щёлкнул.

Бронетранспортёр сменяемой роты уже стоял на дороге носом в сторону Ишима, водитель Саша разворачивал «уазик», дёргая его туда-сюда по узкому шоссе. К старлею вразвалку приблизился сержант Коновалов, сказал разгневанно, что гады не отрыли новый сортир.

– Отроете, – сказал Елагин. – Ну что, Петрович, сам дойдёшь?

– Дойду, дойду, – сказал Петрович и скоренько начал прощаться. Лузгин ещё раз обнял старину Дякина за плечи, их головы соприкоснулись ухо к уху, потом Дякин близко глянул на него и произнёс вполголоса: – Пока, Володя. Приезжай ещё.

– А на хрена? – так же тихо ответил Лузгин.

– Извини, – сказал Дякин и пошёл по дороге в деревню. Шагах в десяти он достал из кармана болоньевой куртки вязаную лыжную шапочку и натянул её ниже ушей.

– Ну что, по машинам? – браво окликнул Лузгина старлей Елагин.

Лузгин ещё немного проводил глазами одинокую фигуру на дороге и неспешно приблизился к старлею.

– Последний раз прошу вас, Алёша: можно мне остаться с вами?

Старлей подвигал тонкими губами и, не глядя в лицо Лузгину, предложил решить вопрос в Казанском, по приезде. Лузгин знал доподлинно, что ничего в Казанском не решится, Елагин просто выманивает его с блокпоста, как после будет выманивать из Казанки в Ишим и так далее. Впервые в жизни он пожалел о том, что не имеет, как другие нормальные выпускники высшей школы, звания офицера запаса: ведь как гордился ранее, что сумел «закосить», не ездил на глупые сборы, а если б не «косил» и ездил, то был бы сейчас капитаном запаса и мог бы гаркнуть на старлея с высоты своей лишней четвёртой звезды.

– Распорядитесь, пожалуйста, чтоб принесли мои вещи.

Как уже бывало сотни раз прежде, Лузгин внезапно озвучил решение, которое обдумать не успел и наполовину. Очень многое – и хорошее, и плохое – не случилось бы с ним никогда, не обитай в Лузгине некто другой, вдруг толкавший его изнутри, словно этот некто всё уже продумал и вычислил, только времени не имел на объяснения.

– Не понял вас, – сказал Елагин.

– Я остаюсь.

– Исключено. – Старлей протянул ему левую руку, как маленькому, чтобы отвести в машину.

– Вы действительно не поняли, – сказал ему Лузгин. – Я остаюсь не с вами. Я иду в деревню. Будем считать, что моя командировка закончилась. Верните мне вещи, пожалуйста.

– Прекратите, это несерьёзно. – Рука старлея всё ещё висела над дорогой. – Идёмте, надо ехать, пора уже.

– Ну и хрен с вами, Алёша, – укоризненно сказал Лузгин.

Стуча ботинками по мокрому асфальту, он вздрогнул, когда старший лейтенант скомандовал ему остановиться. Лузгин развернулся на ходу и крикнул, пятясь:

– Что, стрелять будете? – Левая рука старлея под распахнутым бушлатом лежала на ремне у кобуры. Водитель Саша замер у машины, держа в разведённых ладонях пачку сигарет и зажигалку. «Ревизор», немая сцена, подумал Лузгин и споткнулся.

– Переоденьтесь.

– Что? – не понял Лузгин.

– Обмундирование верните. – Старший лейтенант, не глядя, махнул рукой в сторону машины. – Вещи сюда, бегом!

– Есть вещи! – крикнул Саша.

Всё правильно, сказал себе Лузгин, на ходу расстёгивая пуговицы бушлата. Форму следует вернуть, она – военное имущество, подлежащее учёту, а он теперь лицо гражданское; какой же молодец Елагин: успел и об этом подумать. Он стянул бушлат и положил его на мокрый от дождя бетонный блок, туда же скинул кепку, теперь пришёл черёд ботинкам, но переобуваться стоя было неудобно, возраст не тот, чтобы скакать на одной ноге, он присел на бушлат – хрена с два я вам сяду на мокрое, – и принялся развязывать шнурки, положив одну ногу на колено другой, а старший лейтенант давил его молчанием, и Лузгин не выдержал, стал объясняться и сделал только хуже, потому что с каждым словом всё яснее понимал, что он не прав, что он подставляет Елагина, и повтори сейчас старлей приказ – нет, просьбу – сесть в машину, он тут же сядет и уедет и ещё извинится в придачу.

– Вот, – сказал водитель Саша, сваливая ворохом на блок лузгинские пожитки. – Носки, носки-то не снимайте! Я ваши-то выбросил, блин…

Лузгин оделся и обулся, закинул на плечо ремень от сумки.

– Карманы проверьте. – Елагин ткнул пальцем в бушлат, расплющенный лузгинским весом. И точно: он забыл в карманах курево и диктофон – как ещё не раздавил своей задницей, оболтус…

– А документы? – спохватился Лузгин; хорошо хоть об этом вспомнил.

– А зачем вам документы? Сами сказали: командировка закончилась.

– Хотите, я расписку напишу?

– Расписку? – удивился старлей.

– Ну, что принял решение… что ответственность целиком и полностью на мне… Ну, что-бы вам…

– А толку-то? – сказал Елагин.

Всё, хватит унижаться. Зачем вообще весь этот разговор? Он пожал руку водителю и сказал ему «спасибо», а Саша спросил, как он будет с пустой головой, и Лузгин отмахнулся: мол, если что, капюшон есть при куртке, – кивнул Елагину и пошёл от них по дороге, задирая голову и щурясь, чтобы высмотреть Дякина, но тот уже скрылся в деревне. Полсуток проходил Лузгин в армейских ботинках и уже привык к ним, и сапоги теперь казались велики и шлёпали по асфальту, слегка соскальзывая в шаге, зато бордовый пуховик был теплее и легче бушлата. Он набросил капюшон, затянул тесёмки и сразу перестал слышать звук моторов позади, зато в ушах зашипело дыхание, будто Лузгин шёл в скафандре.

Издали деревня казалась нетронутой, однородной, но уже на окраине среди крыш и заборов ему стали видны сгоревшие дома, и чем дальше он углублялся в деревню по рассекавшему её плавным зигзагом шоссе, тем чаще ему бросались в глаза обгорелые развалины. Иногда он останавливался и крутил головой, а потом даже откинул опять капюшон для удобства, но так и не приметил ни одной живой души, чтобы спросить о доме Дякиных. Он вдруг сообразил, что деревня кончается, впереди только лента шоссе и справа заброшенный бетонный коровник без крыши, в чёрных пятнах дыр на серых грязных стенах. Он повернул назад и увидел трёх человек, выходивших к нему из проулка.

Один был в телогрейке, двое – в куртках наподобие лузгинской. Давно и накрепко не бритые, в зимних шапках армейского образца без кокард, они шли к нему неспешно, но уверенно, глядя из-под шапок одинаковыми тёмными глазами. М-да, не любят здесь приезжих, со вздохом констатировал Лузгин, сворачивая им навстречу с предварительной улыбкой.

– Добрый день, – сказал Лузгин, сближаясь. – Не подскажете, как мне найти дом Дякиных? Дя-ки-ных, – повторил он по слогам для разборчивости.

– В сумке что? – спросил мужчина в телогрейке.

– Ничего, – растерялся Лузгин. – Так, вещи разные дорожные.

– Проверь, – приказал человек в телогрейке, и один в куртке снял сумку с лузгинского плеча, опустил её на землю, присел на корточки, раскрыл «молнию» и быстро зашарил внутри привычными к этому делу руками.

– Куртку расстегни.

Мужик распрямился, охлопал Лузгина всего. Ну как в кино, усмехнулся Лузгин, той же улыбкой давая понять, что совсем не обижен осмотром.

– Ты кто? – спросил его мужчина в телогрейке.

– Да так, – сказал Лузгин, – вот к Дякину приехал.

– С ними? – кивнул мужчина в сторону невидимого с этой точки блокпоста.

– Да, с ними.

– Почему с ними? Ты кто?

– Корреспондент, – с нажимом произнёс Лузгин.

– Документы есть?

– Только паспорт, – ответил Лузгин. – Да вам какое дело, собственно?

– Больше так не говори. – В лице и в голосе мужчины в телогрейке ничего не изменилось, но Лузгину от этих слов стало как-то не по себе.

– У них документы остались. Забрали.

– Почему?

– Не хотели, чтоб я сюда шёл.

– А ты зачем сюда шёл?

– Як Дякину шёл. Он мой друг, мы много лет не виделись. Вы знаете Дякина? Знаете, где он живёт?

– Паспорт давай. – Мужчина в телогрейке говорил по-русски без акцента, и лицо у него было вполне обыкновенное, только худое и тёмное, но выговор был явно не местный, не сибирский, и Лузгин уже кровью чувствовал неродство своё с этими тёмными людьми. Он достал и протянул свой паспорт в обложке искусственной кожи, мужчина полистал его внимательно, потом снял обложку; Лузгин с изумлением увидел, как косо падает на землю глянцевый прямоугольник ооновской пресс-карточки. Совсем забыл, как вчера утром отвязывал шейный шнурок и прятал карточку туда, на всякий случай, под обложку.

Тот, что обыскивал, поднял карточку с земли и передал её главному.

– Почему говорил, что документов нет? – спросил человек в телогрейке.

– Не посмотрел, – сказал Лузгин. – Думал, всё отобрали, и это.

– На, – вернул ему «корочки» главный. – Пойдём.

Лузгин подхватил свою сумку и, не застёгивая, кинул на плечо. Мужчина в телогрейке шёл первым, двое в куртках – по бокам от Лузгина, и у того, что не обыскивал, наискосок от правого плеча что-то висело под курткой, и Лузгин мог бы поспорить с кем угодно, на любой заклад, что это был десантный автомат Калашникова.

6

Утром, когда встали и позавтракали, Дякин ушёл по какой-то случившейся надобности и всё никак не возвращался. Дякинские старик со старухой поднялись ещё затемно – Лузгин слышал, лёжа в мутной дрёме, как они ходили, шаркая, по дому, стучали вёдрами в сенях, скрипели дверью, – а теперь сидели рядом на кровати и смотрели на Лузгина, а Лузгин сидел за столом и смотрел в окно, ожидая, когда в нём промелькнёт сутулая Славкина фигура. Окно выходило во двор, он видел там доски сарая и поленницу дров под шиферным навесом; и шифер, и дрова, и доски были серые от старости и влаги. А сколько же лет старикам? – параллельно подумал Лузгин. Под восемьдесят, ежели не больше.

– Я тут прогуляюсь, осмотрюсь, – сказал он тоном человека не без дел.

Конечно, Славка поступил невежливо, что так вот бросил друга и ушёл, но вообще-то он молодец. Вчера, когда к нему в дом привели Лузгина под конвоем, не удивился и не испугался, вопросов никаких не задавал и даже глянул сердито на главного, но тот и бровью не повёл и вообще держался с вызывающим достоинством имеющего право: шапки в доме не снял, но на прощание слегка поклонился Лузгину и пожал ему руку двумя жёсткими ладонями. Дякин объяснил потом, что Махит у них в деревне командир отряда самообороны. От кого обороняемся? – спросил Лузгин. Да ото всех, ответил Дякин.

Дом Дякиных стоял вторым в проулке от шоссе, в самом центре посёлка. Несколько лет назад Славка, когда был «при деньгах», снёс крышу отцовского дома и надстроил из бруса мансардный этаж, обшил все стены реечкой-ва-гонгой, покрасил лаком, и сегодня дом большой и красивой игрушкой торчал среди бревенчатых изб, светился оцинкованною крышей – совершенно нетронутый, целый, а две избы напротив, через проулок, лежали грудами обуглившихся брёвен, и ближний у дороги дом тоже был разрушен и пожжён. Лузгин ещё подумал: как же так? Будь он артиллеристом, стрелявшим по деревне, то первым делом влепил бы снаряд именно в этот замечательный ориентир. Повезло, видно, Дякиным, или были другие причины.

Он топтался один на шоссе, подсохшем за ночь, озирался и не видел никого, и лишь дымки над трубами печного отопления то там, то сям обозначали жизнь. Лузгин не хотел уходить далеко, чтобы не пропустить возвращение Дякина, но и болтаться вот так, на виду, было глупо. Он держал руки в карманах пуховика и левой ладонью фиксировал сигаретную пачку, а правой – брусок диктофона с заряженной кассетой, и если сигареты были в толк, то диктофон лежал бесцельным грузом, только усугубляя нелепость ситуации. Лузгин вообразил, как он торкнется сейчас в ближайший дом, представится, достанет диктофон и будет задавать вопросы – кому, о чём, и кто ему ответит, кто его пустит на порог? А если и пустит, то рядом непременно вырастет Махит и эти в куртках, из самообороны ото всех. Что-то было в деревне не так, как было не так с Воропаевым, его поездкой на грузовике, Сашиными удалыми байками, отстранённым молчанием старлея и дякин-ской вчерашней разговорчивостью: после бани они пили «бураковку», стариковский самогон с убойным градусом и тошным привкусом свёклы.

А ещё поутру, догребая ложкой яичницу с большой чугунной сковороды, Лузгин со стыдом осознал, что он есть полный дякинский нахлебник. В карманах не было ни рубля, ведь он же ехал «на довольствии», и вчера, когда торопливо ругался с Елагиным и в сердцах дезертировал – ну нет, совсем не дезертировал, он же штатский, «вольняга», просто взял и ушёл, вот и всё – совершенно про деньги не думал.

Схожу-ка я до блокпоста, решил Лузгин. Авось не выгонят, и вдруг Елагин ещё там: поговорим, помиримся, придумаем чего-нибудь. К тому же Лузгина изрядно тяготило неудобство, вполне логичное для желудка после выпивки; он не спросил у Дякина, а стариков и вовсе застеснялся. Там, на посту, пусть новый не отрыли, но старый-то, небось, ещё стоит, и до него полкилометра – успеем, донесём…

Наверное, его издалека заметил караульный с вышки: на дорогу из укрытия бодро выскочил сержант Коновалов и двинулся Лузгину навстречу.

– Здравствуйте, сержант, – сказал Лузгин.

– Здрасьте, – сказал Коновалов. – А нет никого, все уехали.

– В каком это смысле? – не понял Лузгин.

– Ну, офицеры, начальство, – пояснил сержант. – Здесь только наше отделение. – Сапоги у Коновалова были испачканы глиной, бушлат внакидку, гимнастёрка без ремня.

– Вот и хорошо. Продолжим, так сказать, неформальное знакомство с отделением.

– Извините, – нахмурился Коновалов. – Чужим здесь находиться не положено.

– Да будет вам, сержант, – сказал Лузгин. – Вы же знаете, я не чужой.

– Всё равно не положено.

– Вот же чёрт! – Сержант был абсолютно прав, и это разозлило Лузгина. – Так, а в сортир здесь мне можно сходить? Или я в поле усядусь и буду вас демаскировать.

– В сортир? – удивился Коновалов. – Ну, я думаю…

– А вы не думайте, сержант, а проводите!

От смены обстановки, чужой еды и острых впечатлений он сутки с лишним не испытывал нужды и лишь сейчас представил, чем это может обернуться. Отец покойный лечился от геморроя с тридцати и как-то на смешной вопрос спортсмена-старшеклассника ответил так: «Представь, сынок, что у тебя полная задница зубов, и все болят».

Сын кивнул, что представил, хотя к тому времени у него и зубы-то ещё ни разу не болели. По счастью или по несчастью, он очень долго чувствовал себя совершенно здоровым и с врачами не знался, а потом вдруг посыпался разом, но по инерции всё отказывался признавать очевидное.

– Ну, давайте, давайте, сержант!

– Идите за мной, – приказал Коновалов.

Они спустились в правое укрытие, и сержант махнул рукой вперёд, вдоль траншеи, где в отдалении торчала над землёй тонкая и чёрная труба и вился слабый дым.

– Дойдёте до конца, потом направо.

– Спасибо, – выдохнул Лузгин и быстро пошёл по глинистому, убитому подошвами дну петлявшей траншеи. На ходу он скользнул взглядом по сидевшим за знакомым столом трём солдатам с картами в руках, приметил одинокий пулемёт на сошках в глубине траншейного излома, спину белобрысого мальчишки в телогрейке-безрукавке возле раскочегаренной печки, ещё и ещё раз свернул и финишировал на самом последнем дыхании.

Уже потом, свободный и неторопливый, он увидел, что у сортирного места нет двери, но в шаге от порога на обшитой досками стенке окопа висит деревенский рукомой-ник-тыкалка, и под рукомойником ведро, а слева на стене прибит фанерный ящичек с аккуратно порванной бумагой. Он сунул руку вглубь и вдруг ощутил под пальцами гладкий и холодный металл. Зачем здесь это? – удивился Лузгин и не придумал ответа.

Солдатик в телогрейке оказался снайпером Потехиным. В разведённых руках он держал штык-нож и большую чистую картофелину и улыбался приближающемуся Лузгину.

– Привет, – сказал Лузгин. – Кашеварим, Потехин?

– Ага, – сказал Потехин. – Здрасьте, Владимир Васильевич.

Лузгину было приятно, что его запомнили, и не просто так, а по имени-отчеству, и он произнёс с добродушной укоризною:

– Какого чёрта вы сортир почти у кухни выстроили?

– Да ведь не пахнет! – весело сказал Потехин. – Зато отходы носить близко.

Лузгин засмеялся, а повар-снайпер стал на полном серьёзе объяснять, что сменившемуся отделению был приказ отрыть сортир в другом плече траншеи, за дорогой, но гадские салаги продинамили, и двое наших уже роют там с восьми утра, а здесь яму загасят известью и будет только для отходов с кухни.

– Да понял я, понял, – успокоил солдата Лузгин. – А что варить намерен, шеф? – И тут Потехин вовсе растерялся: свинина – одно сало, картошки четыре мешка и бочонок квашеной капусты, полмешка лука, концентрат гороховый…

– К черту концентрат, – сказал Лузгин. – Щи варить собрался? Отменяется. Ну-ка дай-ка я тут осмотрюсь.

На дощатых полках в кухонном отсеке он выбрал самую большую кастрюлю с толстым алюминиевым дном и приказал Потехину быстро чистить и крошить побольше лука. Сам же отыскал в коробке с ложками обыкновенный кухонный нож, тупой и ржавый, наточил его на куске валявшегося под ногами абразива и принялся резать средними кусками растаявшую жирную свинину. Выложил мясо на дно кастрюли ровным слоем и водрузил на рыжую от старости железную печку. В кастрюле сразу зашипело. Лузгин быстро дорезал лук, щедро высыпал его поверх стрелявшего брызгами сала и спросил, где капуста. «Да вот», – сказал Поте-хин, тыча штык-ножом в бочонок под брезентом. Лузгин открыл: капуста была сочная, светлая, с хорошим крепким запахом, в ярких пластинах нарезанной моркови, и он стал черпать её из бочонка армейским тяжёлым половником и покрывать ровно сало и лук, отмечая про себя, как звуки жарки меняются от шипения и треска до однотонного и низкого гудения. Заполнив кастрюлю до половины, утрамбовал капусту черпаком, добавил из бочки немного рассола и кружку воды из фляги молочного вида, чертыхнулся на отсутствие лаврушки, закрыл кастрюлю крышкой и с видом хозяина сел на решётчатый ящик в стороне от плиты.

– А что с картошкой делать? – спросил заинтригованный Потехин.

– Чистить, – приказал Лузгин. – Пока не скажу.

– Есть, чистить! – ответил Потехин.

Лузгин сидел на ящике и не спеша курил, и это была самая вкусная сигарета за всё сегодняшнее утро. Картошка в потехинских пальцах резво проворачивалась, обнажалась и звучно падала в ведро, на прилавке-доске росла горка спиральных очисток, и на душе у Лузгина было тепло и спокойно.

– Хорошая картошка, – сказал он, загля-дывая в ведро. – Давай ещё штук десять, и хорош.

– Татарская, – сказал Потехин. – Здесь лучшая картошка у татар.

– Дорого берут?

– Да за копейки! – весело сказал Потехин. – В деревне денег нет ни у кого.

С того места, где сидел Лузгин, хорошо была видна караульная вышка и неподвижная фигура часового в бушлате и синей вязаной шапочке вместо уставного головного убора. Здесь тепло, а там, наверно, ветер, подумал он и спросил у Потехина, когда у них обед.

– Да в час!

– Успеем, – солидно обронил Лузгин и привалился спиной к деревянной обшивке окопа.

В далёкой молодости он служил корреспондентом в маленькой газете «Тюменский комсомолец» и писал репортажи о военно-спортивной игре «Зарница». Дети бегали по лесу с деревянными автоматами, ели гречневую кашу из полевой армейской кухни и слушали рассказы ветеранов про настоящую войну. Ветеранам в кустах наливали по сто пятьдесят, и рассказы у них были весёлые. Потехин в то время ещё не родился, а когда родился и достаточно подрос, «Зарниц» уже не было.

– Ты кем до армии работал, а, Потехин?

– Никем, – сказал Потехин. – Так, школу кончил, лето проваландался, а осенью забрали.

– А в институт?

– Да куда нам… Без денег-то… He-а, даже не пробовал.

– А, вот вы где?

На повороте хода в главную траншею стоял хмурый Коновалов.

– Вы закончили, Владимир Васильевич?

– Только начал, – ответил Лузгин.

– Не понял, – произнёс сержант.

Лузгин поднялся, потянулся и неспешно пошёл к Коновалову.

– Хотите, чтобы ваши люди один разок нормально пообедали? – сказал он негромко, взяв сержанта за рукав и уводя к повороту траншеи. – Так я вам обещаю.

– Не положено, – мотнул головой Коновалов. – Извините, но… Пойдёмте, я вас провожу.

– Так ведь… процесс! – растерянно сказал Лузгин. – Потехин всё испортит!

– Не испортит, – сказал Коновалов. – Вы ему объясните, он и не испортит. Пять минут – я вас жду наверху. Пять минут, Владимир Васильевич!

– Да как прикажете, – обиделся Лузгин. – Изображаете тут, на фиг, из себя… Фронтовики! – процедил он с печальной презрительностью и пошёл инструктировать повара-снайпера: сколько времени ещё тушить капусту, когда и как выкладывать поверх целую картошку, как доводить её, вкус-нягу, на пару и как раскладывать потом, не перемешивая.

– Ещё подсолить не забудь, – сказал он, прощаясь. – Да осторожно, блин, по вкусу.

– Да справлюсь я, Владим Василич! – сказал сочувственно Потехин. – Я врубился, не переживайте.

– Ага, врубился он, – сердито буркнул Лузгин и пошёл по траншее к дороге.

Он уже видел Коновалова и двух солдат с лопатами, куривших у бетонных блоков, как вдруг пронеслось, словно ветер, с фырчанием, стуком и звоном, и тут же откуда-то слева донеслось сухое плотное татаканье, и Лузгин сразу присел, даже не успев понять, что в них стреляют, а когда понял, то застыл от ужаса, потому что стреляли в них из деревни.

Из укрытия один за другим вылетали солдаты и бежали, пригнувшись, по траншее к Лузгину, и вместе с ними бежал Коновалов, уже без бушлата, со злым охотничьим лицом. На бегу он толкнул Лузгина рукою в грудь, к стенке и вниз, рявкнул: «Сидеть!» – и бросился дальше, чуть не столкнувшись с набегавшим поваром Потехиным, в руках которого, как древко флага, торчала длинная винтовка.

– Не стрелять! – заорал Коновалов. – И не высовываться, глядь! Потехин, дуй на огневую. Ну, Махит, ну, сука!..

От караульной вышки летели щепки, но звук был звонкий, металлический, и Лузгин догадался, что вышка изнутри защищена железом, и караульный там сейчас лежит ничком и будет так лежать, пока обстрел не кончится.

Потехин юркнул мимо Лузгина и пропал в ответвленье окопа, туда же проскользнул сержант на полусогнутых, и Лузгин не сразу осознал, что никто не стреляет, и только там, где скрылись повар с Коноваловым, что-то шуршало и щёлкало. Лузгин почти на четвереньках пробрался вдоль окопа и заглянул за поворот.

Потехин стоял к нему спиной, расставив ноги и высоко подняв плечи, и над правым его плечом виднелся тёмный краешек приклада. По бокам и сверху потехинского затылка были плоские мешки вроде цементных, и между ними узкая дыра, куда осторожно тянулся Потехин руками и винтовкой, пристраивая глаз к ободку телескопического прицела.

– Не суетись, – сказал ему сержант, по-зэковски сидевший возле стенки.

– А если он вообще стрелять не будет? – спросил Потехин, шевеля плечами.

– Будет, – сказал Коновалов и громко крикнул: – Эй, пальните кто-нибудь!

Ближе к дороге сдвоенно, как колёса курьерского поезда, погрохотал недолго автомат, и словно эхом от него со стороны деревни снова застучало.

Потехинские плечи заходили шире, сержант спросил:

– Ну чё там?

– Не вижу ни хрена, – сказал Потехин.

– Вот глядь, – сказал Коновалов. – Сигареты в бушлате остались… Эй, кто там, долбани ещё разок!

Снова заработал автомат, и Коновалов крикнул:

– Секи, секи, Потехин!

– Засёк, – ответил снайпер. – Засёк, блин, из дома фигарит. Щас достану. – Потехин замер и, казалось, перестал дышать. Хэбэшные штаны на его заднице висели замусоленным мешком. Снайпер выстрелил, у Лузгина ударом заложило уши, и тут Потехин принялся стрелять подряд, спина его вздрагивала, и сержант Ко-новалов на каждый выстрел коротко мотал головой, глядя перед собой на неровную стенку окопа.

– Ну чё, попал? – спросил он у Потехина, когда тот отстрелялся.

– Да хрен его знает, – передёрнул плечами Потехин и тоже присел, оставив винтовку боком лежать в амбразуре. – Умный, с чердака стрелял, но не с краю, а из глубины. Думал, не заметим.

– А как же! – с весёлой обидой сказал Коновалов и посмотрел на Лузгина. – Невезучий вы у нас, Владимир Васильевич. Как появитесь – сразу стреляют.

Лузгин увидел свой бычок на дне окопа и дико захотел курить и тут же представил себе, что могло бы случиться, выйди он тогда с сержантом на дорогу и будь у стрелка из деревни рука чуть потвёрже. Вот только этот бы окурок и остался.

– Никого не зацепило? – спросил Лузгин, с трудом выталкивая слова из онемевшего горла.

– Да вроде никого, – сказал сержант.

– Всё равно боевые заплатят, – уверенно предположил Потехин.

– Ага, конечно, – ехидно молвил Коновалов.

– Заплатят, заплатят, – сказал Потехин. – Раненые были, когда «пешку» кокнули? Были раненые. Значит, должны заплатить.

– Ну, если так, – усмехнулся сержант, – то больше нам и воевать не надо. Ты дом запомнил?

– Ну… А давай из «эрпэгэ» туда?..

– Далеко, – сказал Коновалов. – Ну-ка, Храмов, встань на вышке! – крикнул он, выворачивая шею. – Давай вставай, боец!

– А не пошёл бы ты… – ответил невидимый Храмов.

– Ну и лежи там! – посоветовал Потехин. – О, блин! – воскликнул он, узревши Лузгина. – Василич, а жратва-то наша!

– Жратва? – переспросил Лузгин, слегка распрямляя колени. Сколько же длилась вся эта пальба со стрельбой? Минуты три, ну пять, никак не больше. – Я думаю, нормально со жратвой. Сейчас посмотрим.

Сержант Коновалов уже стоял во весь рост и смотрел Лузгину в подбородок. Лузгин тоже распрямился и стал отряхивать с ладоней налипшую глину. Он понимал: Коновалов решает, что же делать с этим старым докучливым дядькой. Но едва ли сержант сейчас отправит его в деревню. А может быть, и не пошлёт вообще, ведь оттуда стреляли, оттуда, и не просто так стреляли, а били нагло, посереди бела дня, хотели убить всех наших на дороге: Коновалова, и двух солдат с лопатами, и ещё Храмова на вышке. Ребятам просто повезло, и за этим что-нибудь последует, не может быть, чтобы всё сошло с рук деревенским. «Идиоты, глядь», – сказал Лузгин, не сознавая, что матерится.