Текст книги "Край"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Не любите прессу, не любите писак?

– Ну почему… – пожал плечами Воропаев. – Мы в роте-то ещё ни одного не видели…

– Но всё равно не любите? Отвечайте честно, Коля, врать вы не умеете.

Воропаев приподнял стакан, улыбнулся сжатыми губами и помотал головой.

– Потому что неправду пишут?

Не разлепляя губ, Воропаев качнул головой сверху вниз.

– Так нам и надо, – легко подытожил Лузгин. – Выпьем, Коля, за прессу… «Трое суток шагать… С лейкой и блокнотом, а то и с миномётом…» Или огнемётом?

– Не обижайся, Василич, – сказал Воропаев. – Я ведь так, в общем.

– Все мы в общем, и даже где-то в целом.

Хлеб был хороший, с хрустящей корочкой, а сало старое, с прожилками, вязло на зубах. Лузгин проглотил его не без труда и сказал, глядя в нос Воропаеву:

– Нет никакого задания, Коля. Просто хреново мне стало, вот я и поехал. Понимаешь?

– Понимаю, – сказал Воропаев, и Лузгин ему ни на грош не поверил.

– Так что передай Елагину, пусть не волнуется.

– Да он и не спрашивал…

– Коля, не ври, я же вижу. Я же, блин, инженер человеческих душ.

– Всё обижаешься, Василич? Зря-а… Мы же это не со зла…

– Ага, проговорился! «Мы»! Ну тебя на хрен, Коля. Вконец ты, брат, запутался. – Он потянулся и шлёпнул Воропаева по крепкому плечу.

Лузгин был пьян, но пьян незадиристо, мягко, и Ко-ленька-младшой, огромный зелёный сопляк, ни черта ещё не понимавший ни в жизни, ни в людях, как-то уловил этот лузгинский сентиментальный настрой и сам расслабился, обмяк на соседней кровати и даже намекнул, что может сбегать, это близко, но Лузгин отказался с недоступной для зелени мудростью старого волка, хранящего себя и молодняк к завтрашней славной охоте. Уже потом, когда Воропаев ушёл, Лузгин свалился на подушку и понял, что Акела промахнулся с дозой – голова плыла, сало норовило выбраться наружу… Он вновь подумал: куда же всё-таки гонял на бортовом «Урале» Воропаев? За водкой, что ли? Так её и в Ишиме должно быть навалом! Разные мысли и версии ещё побродили в его нетрезвой голове, но побродили недолго.

Утром было холодно, промозгло, подъём сыграли ещё затемно, Воропаев заглянул к нему и повёл завтракать. Ели кашу, пили чай, и оба отводили взгляд, понимая, что ночью на винных парах нагородили лишнего. Лузгин от неловкости и досады на себя даже не стал отпрашиваться у Елагина в воропаевскую группу и вообще вёл себя сдержанно, немногословно, как и должен вести себя облечённый полномочиями официальный наблюдатель, разве что блокнот не вытаскивал, чтобы брать на карандаш недостатки. Водители подтягивали «броники» к воротам, выстраивали их на влажном асфальте привычной колонной – нос в корму, нос в корму, – солдатики курили в отдалении у бетонного забора, пока не появился прапорщик Лапин и не зарычал построение.

К нему подошёл Воропаев, стал прощаться. Лузгин не сразу понял почему, но вслед за Воропаевым явился старший лейтенант Елагин и с ним ещё один старлей, такой же невысокий и худощавый, только с густыми чёрными усами под мальчишеским носом, и Елагин представил усатого: командир сменяемой роты, с ним вместе Лузгин и отправится обратной дорогой в Тюмень.

– Очень рад, – сказал Лузгин. – Ас вами, Алексей, я бы хотел поговорить отдельно.

– Поговорим, – сказал Елагин.

Уже почти совсем рассвело, когда они выехали из ворот на ишимскую улицу Ленина. На этот раз все экипажи были на броне, а Лузгин опять сидел в «уазике» на заднем сиденье, только рядом не было Коли-младшого. Это что же такое, возмущался Лузгин, так ни разу и не прокачусь в настоящей боевой машине? Мало в жизни он на «козлике» попрыгал? Да в тыщу раз больше, чем эти вояки. В те же Ишим и Казанку он каждую осень возил телегруппу снимать комсомольско-молодёжные бригады на уборке урожая, по восемьсот километров за командировку наматывал, этот «уазик» трясучий ему все печёнки отбил… Но нет, просить не буду, решил Лузгин, они ко мне так, ну и я к ним соответственно. Накатаюсь ещё на броне, если вздумается; вернусь и попрошусь к ооновцам – те прессу любят, обожают выставляться…

Он так и не заметил, когда колонна разделилась. На выезде из города, когда медленно проезжали блокпост с зарытыми по башню двумя танками справа и слева от шоссе, он оглянулся и насчитал только три «броника» и ещё «козёл» усатого старлея. Ну вот и прощай, Воропаев, может статься, никогда в жизни больше не увидимся, и водки не попьем, и по душам не поболтаем. Воропаев ему нравился куда больше зашнурованного Елагина, хотя и Коля скрытничал, недоговаривал чего-то, а сам пытался вынюхать про спецзадание Лузгина, банальным образом споив корреспондента. Но не вышло, Коленька, зелен ты ещё тягаться, сам уполз, за стеночку держась, а я про тот «Урал» всё равно узнаю или догадаюсь, я догадливый. Вначале до-гадливый, потом просто гадливый, а затем уж после-гадливый.

– Вы о чём поговорить хотели, Владимир Васильевич? – спросил его старлей, не оборачиваясь.

Лузгин помолчал для важности и произнёс небрежным голосом:

– Вам Воропаев передал содержание нашего с ним вчерашнего разговора?

– В общих чертах, – ответил Елагин.

– Тогда расставим, так сказать, акценты. – Лузгин лаконично и внятно перечислил причины, не позволяющие ему покинуть роту в данный конкретный момент.

Елагин слушал и качал своим круглым затылком; выслушав неотразимые лузгинские доводы, ответил с оскорбительной краткостью, что у него приказ и он этот приказ выполнит.

– Кто приказал? – резко бросил Лузгин. – Назовите должность и фамилию.

– Майор Петров, начштаба полка.

– Петров, Сидоров… Не знаю такого! У меня предписание от полковника Марченко. Свяжитесь с ним, свяжитесь с комендатурой.

– Не имею таких полномочий, – спокойно ответил старлей. – Вы не сердитесь, Владимир Васильевич. Здесь армия, у меня приказ начальства, и по-другому здесь не будет. Вернётесь в Тюмень – можете обжаловать мои действия.

– Да ладно, командир! – сказал водитель Саша. – Да пусть побудет, если хочется.

– Разговорчики в строю! – сказал Елагин и обернулся назад, положил локоть на спинку сиденья. – У нас ещё целый день впереди. Всё увидите, со всеми побеседуете, с местными жителями повстречаетесь… Будет у вас материал, будет, Владимир Васильевич, не беспокойтесь. И бумагу вам напишем благодарственную.

– За что? За что бумагу-то?

– Ну… за беседу… за проявленное внимание… Да и под обстрелом побывали, вели себя достойно…

– Может, ещё и к медальке представите? – злорадно поинтересовался Лузгин.

– А что, медальку хочется? – с открытым вызовом спросил старлей Елагин, и Лузгин смешался, а потом послал старлея на три буквы и добавил, что щас как треснет юнца-наглеца по затылку, и Елагин сказал: «О-ёй-ёй» – и прикрыл голову ладонями, а водитель сказал: «Ну ты, батя, Даёшь, хуже «духов» напугал, чисто конкретно; может, оставим батю, а?»

– Простите, не могу, – сказал Елагин.

– Ну и чёрт с вами, – сказал Лузгин. – Обойдёмся, не гордые.

– Во, батя, глянь, – сказал водитель Саша и показал подбородком налево.

Там, в стороне, на открывшемся за редким лесом просторном чёрном поле, торчали три бугра – два округлых и один плоский; Лузгин всмотрелся и увидел, что это танки, причём один без башни, и ужаснулся, осознав, как близко к городу они подобрались недавним летом. На поле щетинилась свежая стерня, и Лузгин представил себе, как петляли здесь, наверное, комбайны, обкашивая хлеб вокруг этих зловещих памятников.

– У нас в Чечне вот было, – сказал водитель Саша, глядя на дорогу, – молодой в танке подорвался. Полез за чем-то и гранату уронил. Нет бы выскочил, а он давай искать. Ну, и когда рвануло, он, видно, прямо на ней лежал. Боезапас не сдетонировал, но молодого, конечно, по стенкам размазало. Мыть же надо, ну, куски там доставать. Нас строят и говорят: кто вымоет – отпуск на родину. Хре-нушки! Комбат орёт, а мы стоим. Потом один, значит, намылился. Ну, ему там тряпки, вёдра принесли… Он на баш-ню-то залез, фонариком вниз светит и заглядывает. И тут вдруг выпрямляется и как грёбнется оттуда башкой об железо. Его в санчасть, комбат тут совсем озверел…

– Ну и что, вымыли? – перебил его Елагин.

– Да вымыли, конечно, куда деваться-то. Это ж поначалу было, до боёв, потом привыкли.

– Так вы, Саша, в танковых служили? – спросил Лузгин, чтоб не молчать.

– Не, не совсем, – ответил Саша и дальше пояснять не стал.

Они опять втянулись в лес, и Лузгин стал смотреть сквозь деревья, и ему мерещилось, будто там, за стробоскопом проплывающих мимо серых и коричневых стволов – ближние быстро, а дальние медленно, – он угадывает, видит тёмные силуэты сгоревших грузовиков из разбитой партизанами «духовской» колонны, о которой ему рассказывал Воропаев.

Впереди показался райцентр – село Казанское, или Казанка по-местному, где Лузгин любил бывать в репортёрской молодости. После съёмок он ездил с парнями из райкома комсомола на охоту и рыбалку. Как-то в сентябре они развели ночной костёр на большом лугу возле речки, и второй секретарь Славка Дякин ушёл в темноту с двустволкой, а они, оставшиеся, чистили картошку и грели воду в ведре на костре. Невидимый Дякин стрелял оглушительно, а Лузгин считал уток по выстрелам, получалось много. Картошку чистить перестали, а то утки не влезут в ведро, и тут услышали, как Дякин шаркает ногами по траве. Они вскочили, стали вглядываться на звук. В свете костра нарисовался Дякин, бросил на землю большого чирка. Когда добычу ощипали, осталась цыпочка размером с лузгинский кулак. Половину воды из ведра они слили, бросили туда картошку и чирка, в итоге вышло по миске жиденького супчика, слегка подванивавшего дичиной, и Лузгин сказал Дякину: «Дай хоть пострелять по бутылкам», а Дякин сказал, что патроны кончились, самому лень было набивать, стащил немного у отца и всё извёл за час у речки, утки-то в воду попадали, ни хрена не достать без собаки, один чирок несчастный шлёпнулся на берег. Тут все сразу загалдели: ну, конечно, двадцать уток, и все в речку, стрелять уметь надо, снайпер хренов, лучше бы ружьё водителю отдал… Весело было. И вроде недавно совсем, а где теперь Дякин, где теперь все, самому Лузгину пять раз чихнуть до пенсии осталось. С ума сойти – жизнь кончилась.

Лузгин иногда принимался считать. Вот мне уже тридцать, и столько же, как минимум, ещё впереди и даже чуть больше. В сорок лет так считать уже было неловко, и он придумал другую схему: отбросим детство, возьмём осознанную жизнь – впереди её, осознанной, опять же получалось больше. В пятьдесят он принялся выдумывать новую систему отсчёта, но обмануть себя уже никак не получалось, он сдался и перестал заглядывать вперёд, решив, что надо научиться жить сегодня. И как только он это решил, убегание жизни замедлилось. Секрет оказался прост: когда от завтрашнего дня ничего не ждёшь, то никуда и не торопишься. Это как на реке по течению: зачем подгонять себя, работать вёслами, если там, за поворотом, впереди… В общем, пять чихов до пенсии.

Первый блокпост был у въезда в посёлок. Брустверы из набитых мешков по бокам шоссе, бетонные блоки на дорожном полотне, расставленные в шахматном порядке, и башенка вкопанного «броника». Как по дурному сценарию, начал накрапывать дождь, выбивал тупую дробь по брезентовой крыше «уазика». Елагин и чужой старлей уже стояли на дороге и курили. Лузгин подумал было выйти поразмяться, но водитель Саша тормознул его: «Сиди, Василич, не хрен мокнуть, сейчас дальше поедем». И действительно, почти бегом вернулся в машину Елагин, сильно хлопнул дверцей – звук был сухой, железный, без объёма, не как у легковых машин, военный был звук, отметил Лузгин, – и они газанули вперёд, проскочили Казанское, никого не встретив на дороге. Лузгин увидел и вспомнил старую двухэтажную гостиницу, где славно куролесили когда-то с комсомолками, пели и гуляли до утра, но по-серьёзному не обломилось никому, вот стервы деревенские… Блокпост на выезде они и вовсе прошли без остановки, Елагин только козырнул в окно, и Лузгин, оглянувшись, в стеклянную узкую прорезь увидел такие же мешки, бетонные глыбы и единственный «броник», качавшийся теперь в хвосте командирской машины. Поля за Казанкой сразу сделались шире, и Лузгин представил с высоты, как ползут по пустынной дороге две букашки, брезентовая и стальная, и подумал невесело: как же быстро растворила в себе эта безмерная земля их броневое моторное воинство, ещё вчера, у моста через реку Пышму, казавшееся столь внушительным.

– Далеко ещё? – спросил он Елагина.

– Не очень, – ответил старлей и достал из командирской сумки квадратом сложенную карту. – Вот шоссе на Петропавловск, по которому мы едем. Вот Ильинка, довольно большое село на шоссе, а за ним вот деревенька Казанлык. Здесь наш последний блокпост. Или первый, если смотреть оттуда.

«Оттуда» было заграницей, до которой от блокпоста по карте оставалось всего лишь полногтя. Название деревни «Казанлык» кто-то написал чернилами поверх типографского шрифта, вся нижняя часть карты синела такими исправлениями, и Лузгину не нужно было спрашивать – почему. Эпидемия переназваний прокатилась по югу буферной зоны ещё год назад, в пресс-релизах ооновской службы этот процесс был наречён пробуждением национального самосознания коренных народностей Сибири. Доходило до нелепого: в совершенно русскую по жителям с незапамятных уже времён деревню приезжал наряд эсфоров-цев с некими представителями и оглашал, что решением танзимата, заседавшего в бывшем здании областного Дома Советов, населённому пункту такому-то возвращается его историческое название. Лузгин однажды сочинил юмореску по этому поводу, её отказались печатать, сославшись на незыблемые правила политкорректности. Ну, Казанлык так Казанлык, решил Лузгин. Посмотрим, что это такое…

– Пограничники с вами стоят? – спросил он, демонстрируя знание дела.

– А нет никаких пограничников, – ответил старший лейтенант и замолчал.

– Как так нет? – поразился Лузгин. – Здесь же граница, я правильно понимаю?

– В Тобольске пограничники, в Тобольске…

– Ну да, вторая линия…

– Какая там вторая! – вспылил старлей. – Нет здесь пограничников, с лета никого не осталось.

– Это что же получается: мы эту территорию… отдали?

Елагин только плечами подёргал, а водитель Саша сказал не без вызова:

– Почему отдали? Здесь и без погранцов есть кому Россию охранять. Правильно, товарищ командир?

– Почему же об этом молчат? – не унимался Лузгин, и старший лейтенант влепил ему легонечко:

– Об этом я вас хотел бы спросить, уважаемый Владимир Васильевич.

– Я не знал, – сказал Лузгин. – Честное слово, не знал.

– А если бы и знали? – сказал Елагин. – Какая разница…

– Короче, буф-ферная зона! – смачно произнёс водитель. – Во, блин, жизнь, опять на зоне оказался!

Лузгин и раньше по ужимкам водителя, по нервозной Сашиной весёлости догадывался кое о чём, но было неприятно услышать это в голос, без стеснения, чуть ли не с гордостью, и он спросил:

– За что сидели, Саша?

– Да за войну, начальник, за войну!

– А ну-ка тормози, – сказал Елагин. Он смотрел налево, мимо шофёра, Саша тоже повернул голову и присвистнул.

– Заболтался, командир, извини.

– Оставайтесь в машине, – сказал старлей и выбрался наружу.

– Смотри, Василич, – пальцем ткнул в стекло водитель Саша. – Вон, на краю лесочка, видишь?

Лузгин посмотрел и не увидел ничего, а потому ругнулся про себя, толкнул правую дверцу и спрыгнул на мокрый асфальт. Старлей Елагин стоял перед капотом и держал ладонь над козырьком.

– Я же сказал!.. – Он глянул недовольно на Лузгина и крикнул, снова всматриваясь в мокрый горизонт: – Коновалов, дай предупредительную!

– Есть, предупредительную! – звонко ответили за луз-гинской спиной, и тут же знакомый грохот ударил Лузгина в затылок. Он пригнулся и поневоле сделал несколько шагов вперёд, лёг грудью и ладонями на тёплый капот и сразу увидел, по кому они стреляли.

В километре от дороги (так Лузгин определил навскидку расстояние) по краю леса двигались четыре грузовых машины с тентами, и первая, что ползла с отрывом от других, уже скрывалась за деревьями, и туда, через поле, летела огненная трасса и таяла в сером воздухе на подлёте к цели.

Грохот смолк, Елагин вскинул ладонь к козырьку и тут же заорал:

– Коновалов! Огонь на поражение!

Пулемёт «броника» лупил через поле, пока последний грузовик не скрылся в лесу. Разве это война, – подумал Лузгин. То в тебя пальнут от горизонта, то ты стреляешь хрен знает куда. Настоящая война – это когда видишь лицо врага, смотришь ему в глаза… Или рванули бы сейчас в погоню, наперерез, достали бы в лесу, завалили первую машину – «по науке», как сказал бы Воропаев… Капли дождя противно сыпались Лузгину за воротник, и он испытывал глухое недовольство – ещё и потому, что всё так быстро и бездарно кончилось.

– Доложить? – крикнул голос из «броника».

– Давай, – как бы нехотя согласился старлей. – Хорош, поехали.

– «Духи»? – спросил Лузгин в машине.

– А кто же ещё? – ответил Саша. – Торопятся, козлы, у них сезон заканчивается…

– А что, зимой они не ездят?

– Зимой – не ездят, – передразнил его водитель. – Зимой не спрячешься, в лесу дороги снегом по-завалит, только по шоссе… Да и народ-то южный, морозов наших боятся.

– В Северном Казахстане морозы покруче бывают, – не согласился старлей.

– Ну, так то северный, – примирительно заметил Саша. – Что, командир, «духи» к Воропаеву поехали? – Дальше водитель уже объяснял Лузгину: – Сейчас рванут лесом через Копотилово, на сладковскую дорогу и после на Маслянку, к железке. Точно на Колю-младшого наткнутся!

– Ну, конечно, – процедил Елагин. – На весь соседний район, на Сладковский, – три блокпоста, и сто дорог в округе. – Лузгин догадался, что объяснения предназначены ему. – Хотя, если бензина мало, вполне могут внаг-лую, по шоссе…

– Там есть деревня, Выстрел называется, – сказал Саша. – Хорошее название, Василич? Обычно возле Выстрела «духи» поезда и стопорят.

– А почему бы там блокпост не поставить? – спросил Лузгин.

– А толку-то! Они тогда в другом месте полезут. В Но-воандреевке, например. Атак хоть точно знаем где. И «варяги» тоже знают, перед Выстрелом противоминную платформу прогоняют и вообще палят из поездов по всем кустам налево и направо. Но круче всех были китайцы. Точно, командир? Китайцы были круче всех! – Водитель Саша рассказывал с восторгом, что участок железной дороги от станции Называевская до Омска, до границы буферной зоны, ещё совсем недавно «держал» китайский контингент, быстро вырубивший лес на двести метров по обе стороны от магистрали и размотавший три ряда колючей проволоки. Никаких инцидентов на «китайском» участке, как правило, не случалось. Потом дипломаты, похоже, вспомнили соглашение о зонах коллективной ответственности, и азиатов заменили европейцы с американцами. Но просека осталась, как и память о китайских пулемётчиках на вышках. Так что и нынче, проскочив Называевскую, охрана поездов могла расслабиться и выпить, что и делала с огромным удовольствием.

Про дипломатов и соглашение Лузгин уже домыслил сам, по ходу Сашиного рассказа. И ещё он подумал, что писать ему по возвращении будет совершенно не о чем – ни тебе братства воинского, ни геройства, ни железной армейской дисциплины. Ведь не напишешь же (а если и напишешь – никто не напечатает), как пацаны в застиранной, а потому казавшейся грязно-бесцветной хэбухе пост-реляли-постреляли в горизонт и убили там кого-то или промахнулись. И кто сказал, что это были непременно «духи», а не колхозники с картошкой, хотя последнее едва ли: колхозники не шарят по лесам, да и остались ли вообще колхозники на свете – Лузгин не знал.

– Ох, любят же водилы поболтать, – сказал Елагин.

5

Дождь кончился, но всё вокруг – и мешки бруствера, и глыбы на дороге, и бампер «уазика» – было мокрым, нигде не присесть, и Лузгин курил, стоя, уже вторую сигарету кряду, и не знал куда себя девать. Внутри брустверных квадратов он видел ямы, затянутые сверху тёмным от воды брезентом, и в левой яме вот уже минут пятнадцать как исчезли старлей Елагин с младшим сержантом Коноваловым и другим сержантом, из местных, встретившим их появление пальбою в небо из ракетницы. Солдаты таскали из «броника» в яму коробки и ящики, другие солдаты волокли навстречу, на дорогу, такие же ящики и коробки; чужой бронетранспортёр в моторном рёве и дыму задом выползал из капонира, освобождая место нашему; водитель Саша прыгнул в свой «уазик», бибикнул Лузгину, чтобы тот освободил дорогу, вильнул три раза между блоками и быстро поехал в сторону деревни, что растянулась посреди поля в полуверсте за блокпостом.

Стоять столбом было нелепо, но и предлагать свои услуги в качестве добровольца-грузчика было бы ещё смешнее. Лузгин прошёлся по дороге, взглядом обводя окрестности, и увидел две линии траншей, короткими зигзагами отходящих от брустверных ям. Всю территорию блокпоста, включая линии траншей, широко опоясывали спирали колючей проволоки – спирали Бруно, припомнил начитанный Лузгин, – а посреди, за левой ямой, торчала деревянная караульная вышка на манер зоновской. Лузгин такие видел в Харпе, этом тюменском Магадане. На вышке, привалившись грудью к поручню ограждения, неподвижно стоял солдатик в бушлате с поднятым воротником и пристально смотрел на Лузгина. Солдатик поднёс руку к лицу, под крышу вышки порхнул и растаял виток сигаретного дыма. «Дисциплинка, однако», – хмыкнул Лузгин. Он посмотрел подальше в поле, заметил, уже без удивления, знакомый бугорок и громко спросил караульного:

– Это что, танк, да?

Караульный кивнул и снова пустил дым под крышу.

– Ну чё там? – крикнул караульный, глядя через дорогу. – Долго ещё?

– Ладно, слезай, – ответили ему.

Из ямы бодро выскочил Елагин. Солдаты стали двигаться быстрее, но не слишком; самый прыткий уронил коробку, сквозь лопнувший картон по асфальту рассыпались тускло блестевшие банки, и Елагин звучно выдал: «М-ма-ла-дец!» Он стоял, подбоченясь и стучал по асфальту носком правого ботинка. Лузгин отбросил сигарету и пошёл к нему.

– Сейчас разгрузимся, – сказал старлей, полуобернувшись на лузгинские шаги, – соберём для вас личный состав, побеседуете.

– О чём? – съязвил, не сдержавшись, Лузгин.

– Вам виднее, – спокойно ответил Елагин. – Да, сейчас сюда местного старосту привезут, расскажет вам… ну… о проблемах населения…

– …О дружбе с военными, – в тон старлею продолжил Лузгин. – Всё понятно. – Он стал припоминать, в каком кармане сумки лежит диктофон и давно ли он менял в нём батарейки. – Кстати, как вас по батюшке? Очень приятно, Алексей Алексеевич. Простите, что не поинтересовался ранее. Так вот, Алексей Алексеевич…

– Можно и без отчества, – сказал Елагин.

– …Нельзя ли мне самому побывать в деревне? Поговорить с людьми, а не только с начальством.

– Времени мало, – ответил старлей. – Вернётесь в Казанку, там – сколько угодно.

– А если я желаю здесь?

– Не успеете здесь.

– У меня создаётся впечатление, – с подчёркнутой вежливостью проговорил Лузгин, – что у вас есть какие-то причины воспрепятствовать мне… – Елагин медленно покачал головой, глядя мимо, и Лузгин шагнул к нему поближе и даже тронул за рукав. – Что случилось, Алексей? Чего вы от меня шарахаетесь? Боитесь, что не то и не так напишу, неприятностей боитесь? Зря боитесь, я вам не враг, я вам зла не желаю. Я взрослый человек, в два раза старше вас, Алёша, я тридцать с лишним лет работаю журналистом и никогда людей не подставлял. Но я не люблю, когда меня водят за ручку, и я не позволю, понятно?

– Да никто вас за ручку не водит! – Скуластое лицо старлея выражало и досаду, и неловкость. – Я просто отвечаю за вашу безопасность, вот и всё.

– А там опасно, да? – Лузгин выставил руку в направлении деревни.

– Здесь везде опасно, – сказал Елагин.

– А в Казанке?

– В Казанке – нет.

– А почему?

– Как почему? Просто знаем, вот и всё.

– Послушайте, Алексей! – Лузгин придвинулся и снизил голос. – Чёрт с ней, с этой деревней. Не пойду я туда, если вы не хотите. Согласен: пусть будет Казанка. Я вообще согласен во всём и везде вас слушаться. Договорились? Я шагу без спроса не сделаю, только… Только позвольте остаться с вашей ротой.

– Исключено, – сказал Елагин.

– Да не хочу я возвращаться с тем старлеем! – Он уже с трудом удерживал себя на полушёпоте. – Я его знать не знаю, а к вам я привык. В конце концов вы сами только что сказали, что отвечаете за меня, да? – Лузгин обрадовался собственной находчивости. – А если меня шлёпнут на обратной дороге с тем старлеем? Кто отвечать-то будет? Нет уж, Алёша, вы меня сюда привезли, вы меня обратно в Тюмень и доставите. Договорились?

– Исключено, – сказал Елагин.

– Да ну вас на хрен, старший лейтенант, – в сердцах не сдержался Лузгин. – Я думал, вы человек, а вы… – Он замолчал, подыскивая слово. – Вот Коля-младшой, он бы понял, он бы так не поступил.

– Вот были б вы военным…

– Был бы я военным, – оборвал его Лузгин, – я бы уже полковником был, и ты бы у меня, старлей, сейчас по струночке стоял.

– Какое счастье, – улыбнулся Елагин, – что вы не полковник. Не сердитесь, Владимир Васильевич, но по-другому не будет.

– Ну, это мы ещё посмотрим. – Лузгин отлично понимал, что он проиграл окончательно, но злость на старлея и самого себя – ещё бы, сдался пацану – странным образом куда-то улетучилась. Он понял вдруг, что дело не в Елагине и не в старлеевском к нему предвзятом отношении, не в ритуальной неприязни строевого к штатскому, а в чём-то большем, неясно опасном, над чем и сам старлей властен не был.

Лузгин припомнил стрельбу по дороге в Ильинку, как старший лейтенант глядел из-под ладони через поле – на этот раз бинокль забыл в машине, как под Ялуторовском автомат; и с этой армией мы мним себя великою державой? Да, собственно, дело не в армии. И даже не в Чечне, которую отдали, и не в законе об охране инвестиций. Беда в другом – что не сумели сами собой распорядиться; как жили одним днём, так и живём. А те, которые пришли, своё право и дело знали круто. Вот прикупили «Транснефть» деловые «варяги», и вскоре никаким сепаратизмом уже не пахло в суверенном Татарстане, потому что «варягам» было плевать на сепаратизм и суверенитет, вместе взятые: они завладели «трубой». Ознакомьтесь с тарифами и извольте платить, а коли не желаете – грузите вашу нефть хоть бочками, как Бендер апельсины. Никакие президенты с губернаторами этим собственниками были не указ, а если что – летели «боинги» с ограниченным контингентом. Поначалу Лузгин даже радовался, наблюдая, как под напором «варягов» к чертям собачьим покатилась вся родная бюрократия, да тут же принялась карабкаться обратно, сжимая в зубах свежие ооновские «ксивы». И ведь вскарабкалась и уселась прочнее, чем раньше, потому что её новых хозяев нельзя было свергнуть на выборах.

– …Вы меня слышите? – дошёл до Лузгина голос старлея.

– Да-да, конечно. Извините, Алексей.

– Пойдёмте спустимся в укрытие. Ребята ждут.

– Сейчас, – сказал Лузгин. – Только из сумки диктофон возьму… О, чёрт! – Он стукнул себя кулаком по бедру. – Сумка же в машине!

– Да вы начните, Саша сейчас подъедет. – Было видно, что Елагин торопился «отбыть номер», забрать Лузгина и уехать отсюда, и Лузгин, ещё раз чертыхнувшись, побрёл за ним, как на привязи.

Спуск в яму – спуск в укрытие, одёрнул он себя, – был оборудован солидной деревянной лестницей, что Лузгин отметил с одобрением, как, впрочем, и всё, что он увидел далее: крепкий струганый стол с такими же крепкими лавками по бокам, на которых чинно сидели солдаты, спрятав руки под столом и стреляя в пришедших глазами, и брезентовый тент на растяжках, изнутри казавшийся светлее, чем снаружи, и досками зашитые земляные стены.

– Здравствуйте, товарищи! – сказал Лузгин.

– Здравжелам! – ответили солдаты, вскакивая с мест. Лавки стояли очень близко к столу, и подняться в рост не получалось, приветствовали Лузгина на полусогнутых.

– Отделение, садись! – скомандовал старший лейтенант. – Представляю вам, Владимир Васильевич, отделение сержанта Коновалова. В течение двух недель его подразделение будет выполнять боевую задачу по охране дороги федерального значения Ишим – Петропавловск.

Лузгин, старлей и сержант Коновалов стояли у торца стола, вокруг единственной невесть откуда взявшейся здесь крашенной в синий цвет табуретки. Я, значит, сяду, прикинул Лузгин, а они будут маячить за спиной? Хорошее, однако, интервью получится, откровенное и содержательное…

– Беседуйте, – сказал Елагин. – А мы с сержантом не будем вам мешать.

«Он умнее, чем я думал…» Лузгин с благодарностью пожал руку старлею и напомнил про магнитофон. Когда отстучали ботинки на лестнице, он сел к столу и, улыбаясь, посмотрел по обе стороны, выискивая лица посмелее, и сразу узнал Храмова – того, что спрашивал его под Го-лышмановом про независимость России.

– Здравствуйте, Храмов, – сказал он приятельски. – Познакомьте-ка меня с товарищами. Не надо вставать, сидите…

Он всегда полагал, что фамилия есть штука неслучайная; она так же, как имя, предопределяет человека и судьбу. Вот он сам – шелуха от разлузганных семечек… Он слушал Храмова и вглядывался в лица, пытаясь угадать городских и деревенских, добровольцев и забритых по призыву, шпану и маминых сынков, но так и не смог ничего уловить и спросил наобум, есть ли среди них контрактники. Ему ответили молчанием, и только Храмов подал голос: нет, контрактников среди них нет. Тогда Лузгин спросил ещё: «Ну как служится, земляки?» Ему ответили: «Нормально». – «Далеко до дембеля ещё?» Немного посмеялись. «Домой не хочется?» Улыбки, пожимание плеч, шарканье ног под столом. «Как относится к вам местное население?» – «Нормально относится». – «На танцы в деревню ходите?» – «Да нет в деревне танцев!» – «А почему?» – «Да клуба нет». – «А просто так, без клуба, на лужайке? Или местные парни ревнуют?» Снова смех, движение, шёпот на конце стола. «Куда пойдёте после дембеля – работать, учиться?» – «Да работать, наверное, или учиться». – «Кто-нибудь из вас уже участвовал в боевых действиях? Поднимите руку…»

Никто руки не поднял, и это поразило Лузгина. Как же так, ведь рота воевала, по словам Воропаева, и совсем недавно, летом, так где же ветераны? Неужто повыбило всех? Нет, так думать не хотелось, и Лузгин предположил, что просто дембель подоспел и роту пополнили новобранцами.

– А сегодня? – нашёлся Лузгин. – Сегодня кто стрелял по грузовикам?

– Наводчик Шевкунов. – Красивый смуглый парень поставил руку столбиком, как в школе.

– Ну вот, а вы говорите: никто, – ободряюще хмыкнул Лузгин. – Как считаете, попали или нет?

Шевкунов пожал плечами, вокруг захихикали, и обиженный наводчик стал оправдываться, что вот-де в учебке он стрелял из БМП, там пушка малокалиберная, а здесь пулемёт; «бэтэр» совсем старый, а вот из пушки он бы те грузовики прикнокал только так. Ага, машинально отметил Лузгин, это называется не «броник», а «бэтэр», речевая аббревиатура БТР без лишнего звука «э», надо запомнить; и спросил, кто стрелял на шоссе по бандитскому джипу. «Не мы, – ответили ему со всех сторон, – мы шли в хвосте, даже не знаем, кто стрелял».