Текст книги "Дерево дракона"

Автор книги: Виктор Каннинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Они спустились на шканцы. Солнце к тому времени уже начинало подниматься над поверхностью моря. На «Дануне» спустили трап, шлюпка двигалась по направлению к миноносцу, быстро рассекая носом водную гладь. Берроуз и офицеры выстроились вдоль палубы. Старшина с унылым, невыразительным лицом, выдающим в нем уроженца Портсмута, передернулся в гримасе, заметив на корме шлюпки целую груду чемоданов.

Ричмонд слышал, как Берроуз в сердцах выдохнул: «Паршивые обезьяны!» Ричмонд улыбнулся. Для Берроуза весь мир четко делился на англичан и на паршивых обезьян. В этом разделении не было злобы или ненависти, просто неповоротливость ума, ограниченность, пронизывавшая этого человека насквозь и оказывавшая влияние на все его суждения. Именно эта ограниченность, подумал Ричмонд, и помешала Берроузу сделать настоящую флотскую карьеру… Но тут ему пришлось оставить эти мысли", так как делегация с «Хамсы» уже поднималась по трапу.

Встреча прошла формально, с, соблюдением всех правил, однако никто не отдавал никаких почестей – состоялся лишь краткий обмен приветствиями.

Через десять минут «Данун» уже шел через пролив на запад: от островов Сан-Бородона его отделяло сорок восемь часов хода.

Их было четверо, и все вместе они образовывали молчаливую, откровенно враждебную группу, демонстративно расположившуюся на противоположном конце длинного стола кают-компании. Хадид Шебир расположился, положив локти на стол, подперев подбородок руками и наполовину закрыв ими лицо.

На нем был старый непромокаемый плащ с поднятым воротником и зеленый шарф, обмотанный вокруг шеи. Слева от него расположился полковник Моци в защитного цвета брюках и таком же кителе, плотно облегавшем тело и застегнутом на все пуговицы. В петлицах он носил неизвестные Джону знаки различия с изображением кривой восточной сабли с восседавшим над ней орлом. Должно быть, символ киренийской национальной армии… Только, подумал Джон, какая же она национальная?

Всего лишь горстка хорошо натасканных преступников, все знания которых состоят лишь в том, как организовывать диверсии и вести партизанскую войну. Моци сидел, скрестив руки поверх фуражки, лежавшей на столе, в одной из них был зажат коротенький костяной мундштук с сигаретой. Справа от Хадида Шебира сидела его жена, на которой поверх платья было накинуто свободного покроя пальто из верблюжьей шерсти, однако лица ее Джон разглядеть не смог из-за низко опущенной головы. Казалось, женщина так сосредоточенно изучает чернильное пятно на скатерти, что не видит и не слышит ничего вокруг. Позади них, прислонившись спиною к стене, стоял слуга, которого они привезли с собою на борт «Дануна», пожилой, невысокий человечек с пробивающейся сквозь смуглую кожу щек седой щетиной, в маленькой облегающей черной шапочке, белом кителе с потускневшими медными пуговицами и плотных черных брюках, заканчивавшихся чуть выше лодыжек. Ноги его были босы. Казалось, будто он всю ночь пробыл на костюмированном балу и вот теперь, застигнутый рассветом, почувствовал наконец непомерную усталость и свой уже преклонный возраст. Он стоял, вперив взгляд в затылок Хадида Шебира с тем же отрешенным вниманием, с каким мадам Шебир разглядывала чернильное пятно.

На какое-то мгновение все они показались Джону единым неделимым целым, поглощенным только собой и своим миром, которым нет дела ни до него, ни до кого-то другого. Обстоятельства сложились так, что он вынужден будет провести в их обществе неизвестно сколько времени…, и у него, конечно, еще будет возможность узнать их поближе. Но сейчас внешность каждого из них являлась для него всего лишь живой оболочкой, под которой, как приходилось только догадываться, скрывается личность. Даже лицо Хадида Шебира, освещенное лучами утреннего солнца, когда он поднимался на борт корабля, было всего лишь смутным продолжением какого-то отдаленного воспоминания времен Оксфорда.

Чувствуя неловкость, вызванную их явной враждебностью, понимая это и стараясь придать голосу как можно больше твердости, Ричмонд проговорил:

– Капитан Берроуз, офицеры и я постараемся сделать все возможное, чтобы вы не испытывали неудобств на борту корабля. Однако вы должны понять, что на борту миноносца не так много свободного места, поэтому вам придется мириться какое-то время с несколько стесненными обстоятельствами.

Полковник Моци поднял голову. Держа мундштук с сигаретой вертикально перед собой, так что тот напоминал восклицательный знак, он сказал:

– С чего вы взяли, что мы понимаем по-английски?

– Ваш лидер Хадид Шебир четыре года учился в Оксфорде, а мадам Шебир, насколько мне известно, англичанка…

– Была англичанкой, – проговорила мадам Шебир, не поднимая головы.

– И вы, полковник, три года прожили в Америке. Однако если хотите изъясняться на родном языке, вам будет предоставлен переводчик.

Полковник Моци опустил мундштук:

– В этом нет необходимости, майор.

– Для мадам Шебир и ее мужа приготовлена каюта. Вам, полковник, мы предоставим другую. А вашего слугу проводят на нижнюю палубу.

Полковник встал. Это был невысокого роста, стройный человек лет пятидесяти, хотя в его темных волосах, гладко зачесанных назад, не было ни единого признака седины. Его внешность как нельзя лучше соответствовала той репутации, которая сложилась об этом человеке и с которой Джон ознакомился перед отъездом из Лондона. Это был суровый, преданный своему делу человек, столь самозабвенно устремленный к цели, что, стоя рядом с ним, вы могли ощущать, будто слышите слабый гул какого-то бесперебойного моторчика, работающего внутри него. Глядя на него, вы сразу же забывали о его невысоком росте, видя перед собой лишь спокойную силу и чувствуя безмятежную глубину лабиринтов его мысли.

Он был наполовину араб, наполовину турок, и его худое, клинообразное лицо казалось словно выструганным острым восточным ножом. Единственное, что придавало его внешности некоторую мягкость, были необыкновенно длинные ресницы, которые так высоко загибались над темными глазами, что почти доставали до бровей.

– Лучше поменяться каютами, – слегка замялся полковник. – Мадам Шебир очень устала и хотела бы остаться одна.

А мы разделим каюту с Хадидом.

– Как вам угодно. Еда будет подаваться здесь. Вам одним.

Слуга – в вашем распоряжении. Погода стоит жаркая, и капитан Берроуз распорядился предоставить вам место на палубе, там для вас поставят тент…

Должно быть, подумал Джон, если посмотреть со стороны, я похож сейчас на владелицу какого-нибудь курортного коттеджа, рьяно зазывающую к себе постояльцев и старательно расписывающую перед ними достоинства своего жилья. Он ни на секунду не сомневался, что эти пленники еще доставят ему немало хлопот и что львиную долю времени ему предстоит потратить на то, чтобы сглаживать углы при возникновении разного рода неприятностей. Ну что ж, в конце концов, это его работа и ему платят за это…

– Как скоро мы предполагаем прибыть на Сан-Бородон?

Это опять голос полковника. Остальные, казалось, абсолютно безучастны к происходящему.

– До Порт-Карлоса примерно два дня ходу.

– И потом?

– А потом вы получите дальнейшие распоряжения относительно вашего… – Джон колебался, не решаясь произнести слова «содержание под арестом», и прежде чем он мысленно нашелся что ответить, полковник Моци без тени юмора сказал:

– Будем называть это квартированием, майор.

– Так вот, дальнейшие распоряжения вы получите от губернатора Сан-Бородона сэра Джорджа Кейтора. Я буду сопровождать вас повсюду и со своей стороны могу обещать, что сделаю все, что в моей власти, чтобы…

Джон не успел договорить, потому что в этот момент мадам Шебир неожиданно встала.

– Бога ради, давайте поскорее покончим со всем этим! – воскликнула она. – Я не сомневаюсь, что вы сделаете все, что в, вашей власти, уверена, что вы будете любезны с нами, и если вода в ванной окажется холодной, мы сможем пожаловаться вам. А если мы не будем вести себя должным образом, вы посадите нас на хлеб и воду…

Хадид Шебир крепко схватил ее за локоть. Он не проронил ни слова, просто держал ее за руку, будто впившись пальцами в ткань рукава ее пальто. Женщина разволновалась и тяжело дышала. Джон заметил, что она вот-вот разрыдается.

На вид ей было чуть больше тридцати; она производила впечатление довольно высокой и гораздо более привлекательной, чем на фотографиях. Сейчас она уже была не похожа на застывшую, безмолвную фигуру. И взгляд ее, обращенный на Ричмонда, выдавал внутреннее кипение страстей. А ведь это, подумал Джон, и есть та почти легендарная мадам Шебир, которая носит на груди медальон с выгравированным на нем словом «Кирения». Да, сейчас она и впрямь держалась так, словно события просто обязаны разворачиваться только вокруг нее и Хадида Шебира. Джону понравилось ее лицо, в нем чувствовались сила и энергия. Жаль, что ему предстоит быть ее тюремщиком, – двухнедельный отпуск в Испании мог бы оказаться куда более приятным времяпровождением. И все же он вовсе был не склонен позволить ей запугать себя.

– Не могу обещать вам водопровода с горячей водой на Море, – произнес он как можно более непринужденно, – но обязательно прослежу за тем, чтобы вас не посадили на хлеб и воду.

При этих словах Хадид Шебир улыбнулся и отпустил локоть жены, она же продолжала стоять, не говоря ни слова.

– Мадам Шебир крайне утомлена, – заметил полковник Моци. – Ей пришлось пережить трудные минуты.

– Понимаю, – ответил Джон.

– Он, видите ли, понимает! – Мэрион саркастически улыбнулась и приподняла бровь, что придало ее лицу удивленно-насмешливое выражение. – Подумать только! Безукоризненно корректный майор Ричмонд, оказывается, все понимает! – Она повернулась и направилась к выходу из кают-компании, потом, остановившись, сказала:

– Я бы хотела пойти к себе. – И легкой быстрой походкой приблизилась к двери, отчего ее распахнутое пальто сползло с плеч. Джон поспешил отдернуть перед нею дверную занавеску. За дверью стоял Нил Грейсон, и, обратившись к нему, Джон попросил:

– Мадам Шебир направляется в свою каюту. Будьте любезны, проводите ее. В ту, что сначала предназначалась для полковника Моци.

Грейсон отвесил мадам Шебир легкий поклон. Она на мгновение остановилась, устало посмотрела на Джона, и он понял: единственное, что ей сейчас необходимо, это сон. Она провела рукою по виску, и Джон заметил, как сверкнули на ее пальцах обручальное кольцо и два перстня с крупными камнями. Зачем было вовлекать ее во все это? – возмущенно подумал майор.

И Шебир и Моци знали, на что идут, они представляют собой ощутимую и грозную силу, и горечь поражения делает их еще более опасными. Но она…

На мгновение ему показалось, что женщина хочет что-то сказать: он видел, как приоткрылись ее губы, но внезапно она передумала и, переступив порог, подошла к Грейсону.

– Абу! – позвал полковник Моци.

Слуга вышел из кают-компании и последовал за мадам Шебир.

Когда они ушли, Хадид Шебир отодвинул стул и поднялся.

Моци тут же вскочил и встал у него за спиной. От Джона не ускользнуло это движение, у него сложилось впечатление, будто оба они инстинктивно отпрянули назад, желая занять оборонительную позицию, судя по всему, хорошо усвоенную ими…

Должно быть, именно так привыкли они передвигаться у себя на родине, осторожно скользя по голым, каменистым ночным тропам, в любой момент готовые вступить в схватку и движимые лишь одной страстью, сжигавшей их изнутри. На мгновение Джон с удивлением подумал о тщетности попытки удержать этих людей под стражей, даже если окружить их бесчисленны-, ми войсками и танками.

Кончиками пальцев Хадид оперся о стол и впервые за все время посмотрел Джону в глаза. Худое, интеллигентное лицо с глубоко посаженными глазами, гладкая и упругая кожа, показавшаяся Джону светлее, чем тогда, в Оксфорде… И все-таки это было уже другое лицо – повзрослевшее: живость черт теперь сменилась суровым величием. Размотав на шее шарф, Хадид проговорил несколько хриплым, но приятным голосом:

– Мы с вами мужчины, майор Ричмонд, и понимаем, что происходит. Но моя жена… – Плечи его передернулись, и этот жест со всей определенностью показал, какую грань он проводит между мужчиной и женщиной. – Она добровольно последовала за мной. Ей было нелегко принять это решение. Она переживает за меня и не может скрыть этого. Вы не должны думать, что ее резкий выпад против вас носит целенаправленный характер. – Он улыбнулся и продолжал:

– Ей не понять того уважения, которое мужчины порой испытывают к своим врагам. К какому полку вы приписаны?

Этот вопрос не удивил Джона: он давно ждал, когда смутное воспоминание оживет в голове Шебира. Конечно, сейчас, может быть, было неуместно говорить об этом, но ему интересно, помнит ли его Хадид. Однако темные, глубоко посаженные глаза Шебира смотрели на него не узнавая, видя в нем всего лишь человека в военной форме, солдата, представителя власти. Для Хадида он сейчас был всего лишь солдатом, имеющим звание и полк приписки.

– К Королевскому Кентскому полку, – ответил Джон. – Я вполне понимаю, что сейчас испытывает мадам Шебир.

Кивнув, Хадид проговорил:

– Это хороший полк. Нам довелось воевать против него в Кирении. А сейчас, майор Ричмонд, мы бы хотели удалиться в свою каюту.

***

На палубе перед капитанским мостиком старшина Гроган с лицом уроженца Портсмута и трое матросов сооружали тент для новоприбывших. Без тени восторга Гроган думал сейчас о Сан-Бородоне, где им предстояло проторчать шесть, а то и более месяцев. А как бы было здорово, пусть даже ненадолго, вернуться в Средиземное! А еще лучше в Портсмут. Правда, последнее он теперь уже представлял с трудом. Его старушка пишет, что обклеила гостиную новыми обоями. Наверняка, как всегда, получилось курам на смех. Жена-то, конечно, воображает, что у нее есть вкус. В последний раз, приехав домой, он обнаружил, что потолок на кухне выкрашен желтой краской, а стены теперь синие. В глазах у него, помнится, так и зарябило. Чуть не ослеп, а ей хоть бы что. Ведь женщину ничто не остановит. Уж если она что задумала… Вот взять хотя бы эту жену Шебира. Какой шум поднялся, когда она собралась ехать со своим мужем!

А ведь тоже англичанка. Только странная какая-то.

Он зашел под тент и похлопал ладонью по натянутой парусине.

– Тугой, как свинячье пузо, – удовлетворенно отметил он.

– Как думаешь, командир, будет она тут загорать на солнышке, а? – сострил один из матросов.

Гроган молча посмотрел на него, двое других рассмеялись.

Ведь если Гроган смотрит на кого-то и ничего не говорит, тут уж хорошего не жди.

Лейтенант Имрей и Грейсон сидели возле орудийной башни, опершись спиной о перила заграждения. Двое матросов в спецовках, тихонько насвистывая и размашисто шлепая кистями, красили бронированную обшивку орудия в серый цвет.

Солнце было уже в зените и палило нещадно.

Имрей, молодой офицер, недавно помолвленный с дочерью доктора из Херефордшира, пребывал в новом для себя состоянии человека, с утонченной напыщенностью пытающегося совладать с нахлынувшими на него чувствами. Еще год назад он пребывал в таком же восторге от нового спортивного автомобиля, подаренного ему отцом. Теперь место автомобиля заняла дочка доктора.

Наблюдать за поведением влюбленных, будучи при этом участником этих отношений, сделалось теперь для Грейсона любимым занятием, подобным некоей светской игре, какие обычно устраиваются в гостиных, чтобы развеять скуку. Грейсон, знавший Имрея по Порт-Карлосу, считал того обаятельным, неопытным юнцом.

– А меня не удивляет поступок мадам Шебир, – говорил Имрей. – Она любит своего мужа, привязана к нему, вот и согласилась разделить с ним изгнание. Чего же тут непонятного?

Что меня действительно удивляет, так это вообще ее замужество, зачем она вообще связала свою жизнь с неевропейцем…

Отрезала себя от родины, семьи, друзей.

Грейсон усмехнулся:

– А у нее и нет ни семьи, ни друзей. Во всяком случае, в том смысле, в каком ты это понимаешь. Ее отец, если не ошибаюсь, работает мойщиком окон в Свиндоне. Теперь, после всей этой истории, мойщик наверняка будет целую неделю бесплатно пить пиво в местной пивнушке, а может, даже получит несколько гиней от какой-нибудь скандальной лондонской газетенки за то, что даст ей интервью. С шестнадцати лет она была предоставлена самой себе, работала в мануфактурной лавке, потом уехала в Лондон и устроилась продавщицей в магазин Хэрродса…

– Откуда тебе все это известно?

– Я тебя умоляю, Имрей! Неужели ты думаешь, нас послали бы на Сан-Бородон, предварительно не проинструктировав? Она как раз работала у Хэрродса, когда познакомилась с Хадидом. Он тогда учился в Лондонской школе экономики, до этого они не встречались. И я совсем не осуждаю его. Она чертовски привлекательная девчонка, к тому же с хорошими манерами, знает, как со вкусом одеться, как себя вести…

– Да в том-то все и дело! С такими данными она могла бы устроиться в жизни и получше…

Грейсон тихонько фыркнул, выказывая нетерпение. Он представил себе ее сверстниц, которые добились, в жизни гораздо меньше.

– Ну не скажи. Этот Хадид Шебир не какой-нибудь, как ты говоришь, «туземец», а вполне цивилизованный, интеллигентный и образованный человек. И потом, не забывай, его состояние оценивается в полмиллиона. Где ты видел девушку, работающую у прилавка, да еще со свиндонским выговором, которой удалось бы найти что-нибудь получше? А кроме того, ты забыл, – рот его слегка скривился в усмешке, – она ведь полюбила его. А любовь не знает преград, для нее не существует ни цвета кожи, ни расовых, ни других различий. Или, может быть, у вас в Херефордшире об этом еще не знают?

Имрей нахмурился, явно раздосадованный:

– Зря ты так, Грейсон. Люди в Херефордшире такие же, как и везде. Вот Делия, например, имеет весьма свободные представления насчет…

Грейсон сделал вид, что внимательно слушает Имрея, однако внутренне содрогнулся при мысли об этой имреевской Делии, представив себе эдакую тяжеловесную девицу, от которой вечно несет конюшней.

***

Над кроватью на стене весело плясали блики отражавшейся сквозь иллюминатор воды. Наверху, под самым перекрытием, в уродливых трубах прерывисто булькала вода. Да, в кают-компании, думала Мэрион Шебир, она чуть было не сорвалась, так разволновалась, что готова была разрыдаться. Хорошо, что Хадид остановил ее, схватив за руку. Подумать только, прошло всего два года, а все так изменилось. Хадида, увезшего ее в Кирению, возившего ее по Европе и Америке, Хадида, открывшего ей новый мир и сделавшего из нее другого человека, больше нет. А тот Хадид, чьи пальцы недавно вцепились в ее руку, не значил для нее больше ничего.

Тряхнув ногами, она сбросила туфли, и они со стуком упали на пол. Мэрион допила остатки воды, которую ей принес Абу, чтобы запить аспирин.

В сущности, она теперь уже не нужна Хадиду. Оба они ничего не значат друг для друга. Это Моци настоял на том, чтобы она поехала. Ее присутствие, как оказалось, было важным в политическом смысле, Моци собирался извлечь из него пропагандистскую выгоду, пытаясь посмотреть на ее решение сопровождать Хадида со стороны, глазами мировой общественности. Но Моци не доверяет ей. Раньше все было по-другому. Она служила на благо Кирении, читала лекции за границей, выполняла функции курьера и доверенного лица, развлекала и очаровывала тех, от кого они рассчитывали получить деньги, а пару раз даже принимала участие в военных походах, где ей приходилось подолгу находиться в седле и спать в палатках. Она слушалась их обоих, испытывая на себе гипнотическую силу прошлого и самозабвенную преданность делу, до сих пор продолжавшую жить в ней. Она все еще не могла окончательно отказаться от преданности Хадиду и от любви к нему, не в силах забыть, каким он был прежде.

Интересно, что было бы, откажись она покинуть Тунис и поехать с ними? Можно подумать, что у нее и в самом деле была такая возможность… Она рассмеялась, подумав об этом. Если Хадид и Моци на что-нибудь решатся, они не остановятся ни перед чем.

Англичане уже поняли это. Англичане! Господи, она думает о них так, словно не имеет к ним никакого отношения.

Мэрион легла на спину, подложи в руки под голову, волосы ее разметались по подушке. Если бы тогда, давно, когда она была еще почти девочкой, кто-нибудь сказал ей, что она окажется теперь здесь, на этом судне, и что с нею приключится столько разных событий… Хотя, если припомнить, ведь ей говорили. С подружкой, работавшей вместе с нею в магазине Хэрродса, она однажды ходила к гадалке. Это было где-то в районе Монпелье-сквер. Она помнит, как, хихикая, они скакали вверх по ступенькам, а потом женщина, от которой сильно пахло маринованным чесноком, просто и спокойно изрекла: «Ты улетишь далеко-далеко, словно птица, но только много времени спустя обретешь место отдохновения. Не надо бояться, милая, тебя ожидает счастье…»

Подобные предсказания, насколько она поняла, всегда оканчивались счастьем, иначе все эти гадалки остались бы без работы. Но уже через неделю она встретила Хадида, и счастье тогда буквально сбило ее с ног, и она пребывала на вершине блаженства. То, что она могла услышать дома, не имело для нее никакого значения. Она представляла, как ее семья в Свиндоне соберется на кухне за столом. Уже тогда она была чужой для них со своими столичными манерами и лондонским акцентом, вместо уилтширского. Бедная мама! Какой обеспокоенной и встревоженной казалась она с этой ее дрожащей верхней губой, означавшей, что бедняжка вот-вот разрыдается, – этот признак знали все в семье, равно как и то, что отец тут же обязательно обнимет ее и приласкает. «Да ладно тебе, мать. И почему бы ей не выйти за него? Он славный парень и не виноват, что у него кожа другого цвета. Да и потом, что такое цвет кожи? Все равно что хороший загар, только и всего».

Но мать не понимала. Она считала, что Мэрион со своими манерами и речью могла бы выйти за какого-нибудь банковского служащего, и тогда бы им не было стыдно за нее перед соседями. Они могли бы гордиться дочерью. А вот Хадида соседи никогда не примут. Для них он всегда будет чужаком, «туземцем»… Разве не они, эти «туземцы», имеют по полдесятку жен? Хадиду и в голову не могло прийти, насколько она тогда была близка к тому, чтобы поддаться на уговоры матери…, этой маленькой, похожей на ребенка, вечно озабоченной женщины, державшей все семейные сбережения в конвертиках на каминной кухонной доске. Там были и страховочные, и квартирная плата, и деньги на починку обуви, на бакалею и на мясо. Был там и конвертик с деньгами, отложенными на праздник, – обычно их хватало лишь на то, чтобы всей семьей прокатиться до Истбурна. Она помнит, как они едва сводили концы с концами, когда отец оставался без работы, и как она сама шла в школу в гимназическом платье, которое было куплено, будучи уже далеко не новым, и было так велико ей, что приходилось ушивать – на вырост. Она очень хорошо помнит, как мучительно было сознавать, что у тебя нет одежды, которая есть у других детей… Все это, казалось теперь, происходило сто лет назад.

Что ж, может быть, ей действительно нужно было выйти замуж за банковского служащего, обзавестись двумя детишками и прислугой и приглашать маму раз в неделю на чай…

«Да, я люблю его. Его нельзя не уважать, и…»

«Да он нормальный, мать. Такой же, как и мы. Стоит вместе со всеми в трактире и ждет, когда ему нальют кружку. Он славный малый и вовсе не виноват, что Господь дал ему кожу другого цвета, не как у нас. Не волнуйся ты, мать, он сумеет позаботиться о нашей девочке».

Помнит она и слова сестры, с которой делила спальню, когда приезжала домой на выходные: «Знаешь, сестричка, я просто не представляю, как ты можешь позволять ему дотрагиваться до себя». Эти слова приводили ее в бешенство.

Зато старший брат, который был уже женат и работал в железнодорожных мастерских, суровый, но очень добрый, говаривал: «Выходи за него, детка. Если тебе хочется, так ни о чем не думай, выходи. Только знай, жизнь не всегда бывает сахар. А мать переживет, свыкнется. Ты же знаешь, она всегда так – еще не потеряла, а уже плачет. Выходи за него и живи, как захочешь. Сама решай, никто не сделает этого за тебя».

И у каждого была своя точка зрения, только Хадид, казалось, понимал их всех. За одно только это она должна быть благодарной ему навсегда… Благодарной и преданной.

"Твоя семья такая же, как сотни семей у меня на родине.

Именно из таких людей и состоят народы…, из бедных и честных. Они с недоверием относятся к чужакам только потому, что и должны так относиться к ним. Ведь у них достаточно и своих проблем, чтобы еще понимать и чужие. У них свои страхи, свои трудности, но все это, по крайней мере, доступно их пониманию. Так зачем же им вникать в чужие проблемы? Впрочем, ты уже рассталась с ними и обратного пути нет…"

Интересно, что скажут ее родные теперь, прочитав новости в газетах? А может, ничего и не скажут? Просто каждый подумает свое. Мать, состарившаяся, но все такая же деловитая, наденет шляпку, возьмет хозяйственную сумку и отправится в мясную лавку…, и будет плотно сжимать дрожащие губы при встрече с соседками, которые, должно быть, уже тоже прочли новость в газетах, сидя утром за своими грязными от объедков кухонными столами… Мысленно представив себе эту картину, Мэрион вдруг ощутила острую тоску по дому. Он был так далеко и в то же время так близко. Что бы ты ни делала, подумала она про себя, ничто не сможет притупить эту боль… Ты можешь посылать им деньги, но они не возьмут много. Ты можешь писать им, но ни в одном письме тебе не удастся выразить то, что хочется. Возврата нет. Мэрион Хит умерла. Умерла давно. Вместо нее появилась Мэрион Шебир. Но теперь и часть Мэрион Шебир тоже умерла. Только теперь она со всей очевидностью поняла, что не должна была уезжать из Туниса. Но уже было поздно. Ей отведена определенная роль, и она должна ее играть до конца.

Уставив взгляд в переборку палубы, она вслух проговорила:

– Проклятые Хадид и Моци. Ненавижу обоих. – Потом, перевернувшись на живот и уткнувшись лицом в подушку, вдруг почувствовала, как у нее, как когда-то у матери, задрожала верхняя губа, а по щекам побежали давно сдерживаемые слезы.