Текст книги "Весной в половодье"

Автор книги: Виктор Баныкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ОТРЕЗАНЫ ВОДОЙ

Леня понимал, что переправляться через воложку на Старопосадский остров сейчас небезопасно. Один он, пожалуй, и не решился бы на этот рискованный шаг. Но когда мальчик подошел к воложке, по синевато-темному льду реки осторожно пробирались в сторону противоположного берега двое мужчин, и это придало ему смелости.

Недолго думая, Леня окинул быстрым взглядом узкую полоску воды, отделявшую его от ледяной кромки, разбежался и прыгнул. Лед под ногами прогнулся и треснул, и едва мальчик успел переступить на другое место, как позади него что-то зазвенело и ухнуло в воду.

Выйдя на обтаявший берег острова, Леня облегченно вздохнул. Он сдвинул на затылок заячий малахай и вытер варежкой чуть порозовевшее лицо.

На обсохшем бугорке, поросшем прошлогодней ломкой осокой, стояли его случайные спутники: невысокий полный мужчина с прозрачными серыми глазами в мелких добрых морщинках и большеголовый парень в зеленом пиджаке из чертовой кожи. Они с таким изумлением смотрели на реку, словно никогда ее раньше не видели.

Леня тоже посмотрел на воложку. И у него внезапно пересохло в горле. «Неужели это мы и в самом деле...– с волнением подумал он, – в самом деле только что тут прошли, по этому изъеденному солнцем и теплыми ветрами грязному льду с озерцами синей воды?»

Три дня тому назад никто не мог бы с уверенностью сказать, что на этой неделе надо ожидать вскрытия реки. Но вчера с утра над землей засияло вошедшее в силу весеннее солнце, подул южный ветер. И там, где еще утром лежал снег, к полудню появились проталины, в ложбинках и оврагах засверкала талая вода. По дорогам побежали веселые, говорливые ручьи, а дружная капель не умолкала всю ночь. Лед на реке за ночь вспучился, потускнел и сплошь покрылся острыми колючками. Теперь вот-вот воложка могла тронуться.

– Ну и весна нынче... – покачивая головой, сказал полный мужчина. – Одним часом все кончилось!

Леня поднял на него карие глаза и проговорил:

– Я вчера днем воложкой шел. Лед совсем еще крепкий был.

– Чего днем! Я вот вечером тут проходил! – со злостью крикнул парень, снимая с ноги промокший чесанок.

С верховья, оттуда, где воложка круто поворачивала к Старому Посаду, внезапно долетел сухой приглушенный треск. И тут же лед начал коробиться и прогибаться. По всей воложке что-то угрожающе затрещало, заохало. Какая-то невидимая сила с веселым озорством ломала и крошила лед.

Мальчик зачарованно смотрел на реку, на большие льдины, наползающие одна на другую. Он совсем не думал об опасности, которая нависла над ним и его спутниками. Чтобы добраться до Жигулей – правого гористого волжского берега, им еще предстояло пересечь остров и пройти по ледяному полю Волги.

Первым пришел в себя полный мужчина. Шевеля лохматыми седеющими бровями, он сказал:

– Вы, ребята, чего же это?.. Волга ждать не будет. Он хотел добавить: «По всему видать, завязли мы тут по уши!», но промолчал, поднял с земли мешок и легко вскинул его на плечо.

Стоя на одной ноге, парень отжал из портянки и шерстяного носка воду, обулся. Поправив ремни висевшего за спиной рюкзака, он достал из кармана коробку с папиросами.

– Берите, кто желает, – сказал он.

К раскрытой коробке никто не подошел. Парень торопливо закурил.

– Я вас, товарищ, где-то видел, – заговорил он, поравнявшись со своим старшим спутником. – Вы в прошлом месяце в Березанке не были? На совещании передовиков сельского хозяйства?

– Был, – ответил тот и посмотрел в обветренное веснушчатое лицо парня с коротким широким носом и рыжеватыми жидкими бровями.

– Тогда я вас там и видел! – обрадовано сказал парень. – Вы, кажется, еще выступали? Припоминаю... Колхоз «Волга»? Бригадир Савельев?

– Савушкин, Иван Савельевич.

– Правильно, вспоминаю! – Парень хрипловато засмеялся. – А я тракторист из Усольской МТС, Андрей Набоков.

Дорога сбегала в ложбинку. Леня остановился на минуту и оглянулся. По воложке медленно двигались льдины, а на песчаной косе посредине реки уже выросла огромная белая гора. На том берегу стоял Старый Посад. Этот небольшой тихий городок с широкими улицами и невысокими, все больше одноэтажными домиками казался необыкновенно привлекательным в лучах яркого солнца.

Мальчик еще раз посмотрел на Старый Посад. В глазах у него защипало, он недовольно насупил брови и стал спускаться под гору по скользкой суглинистой дороге, изрезанной быстрыми ручейками. Причудливо изгибаясь, она тянулась через широкую светлую поляну, потом круто заворачивала вправо и скрывалась в чаще осинника.

Старопосадский остров, или, как его еще называли, Середыш, был самым большим из многочисленных островов и островков в этих местах, отделявших город от Волги.

В весеннее половодье Середыш чуть ли не весь затопляла выходившая из берегов великая река. После спада воды остров зарастал буйными травами и славился лугами и дичью. Зимой на Середыше водились зайцы, лисы и даже волки.

Леня свернул на обочину дороги, где земля уже начала проветриваться, и прибавил шагу. Немного погодя он догнал своих спутников.

– В эту зиму с ремонтом у нас столько маяты было...– рассказывал тракторист. То и дело заглядывая в лицо Савушкину, парень шагал как-то боком, выставив вперед правое плечо. Он часто оступался в лужи жидкой чмокающей грязи и не замечал этого. – Некоторые машины поизносились, запасных частей не хватило, а он... что вы думаете... Веревкин этот самый – ничего себе, спокоен!.. Наша бригада к первому января закончила три трактора, А с последним, четвертым, засела. Подшипник нижнего вала коробки скоростей нужно менять, да запасных на складе не оказалось. Веревкин – механик нерасторопный, сами понимаете... одно твердит: «Ждать надо запчастей из Куйбышева». Пришли части, а подшипника нужного нет. Веревкин опять свое: «Ждать надо. Должны еще прислать запчасти...» Что вы на это скажете?

– Ждать у моря погоды? – засмеялся Савушкин,

– Вот именно! – кивая головой, сказал Набоков. – А разве можно ждать, когда сев на носу! Наш бригадир, Горюнов, – к Чуркину, директору. «Что же, – говорит,– это за безобразие?» Чуркин – письмо в Борковскую МТС. Мы с этой МТС пятый год соревнуемся. Ну, когда случается, и помогаем друг другу. Из Борковской МТС ответ: «Приезжайте, дадим подшипник». Мы так обрадовались. «Посылай, – говорим, – Веревкин, за подшипником. Теперь нам день сроку – и трактор готов будет». Проходит неделя, а Веревкин наш не торопится...

Набоков поскользнулся и едва не упал. Он поправил шапку и сердито продолжал:

– Если бы не этот черт, не месил бы я сейчас грязь... Ну, да мы вчера ему всей бригадой устроили такую жаркую баню – вовек не забудет! Дошло, знаете ли, вот до чего: к заместителю по политической части Петрову потащили голубчика. Петров – человек у нас новый, всего дней семь как приехал. Но сразу видно: серьезный. Выслушал нас и спрашивает механика: «У вас, товарищ Веревкин, тут все в порядке, – и на сердце показывает, – не тревожит? Механик глаза вытаращил, ничего не понимает. «Сердце,– говорит, – у меня в порядке, не жалуюсь». А Петров ему: «Плохо это, товарищ Веревкин. Плохо, когда сердце за производство не болит». Тут я не выдержал, закричал: «Да у него вместо сердца мочало, товарищ Петров!» Такой смех поднялся! Только я опять кричу: «Дело, – говорю, – такое: ждать дальше никак нельзя. По Волге четвертый день санный путь прекратился. Начнется ледоход что тогда? Давайте, – говорю, – мне бумажку, я сейчас сам пойду в Старый Посад за подшипником».

Тракторист шумно вздохнул и полез в карман за папиросой. Закуривая, он уронил две спички. Савушкин остановился и бережно поднял их.

– Что это вы делаете? – с удивлением спросил Набоков, оглядываясь на Савушкина.

– Может, пригодятся, – сказал бригадир. – Мы их на солнышке посушим.

– Да у меня спичек полный коробок. Если надо – пожалуйста!

– А ты побереги их. Разные случаи бывают. Набоков с недоумением посмотрел Савушкину в глаза.

На лице тракториста заметно проступили темные веснушки.

– Думаете...

– Да нет, ничего не думаю, – мягко сказал Савушкин и улыбнулся. – Осмотрительным быть, скажу тебе, никогда не мешает.

Чтобы переменить разговор, он спросил Леню: – Ты, дорогой, чего это все нас сторонишься?

– Я? Нисколько. Вы разговариваете, а я... – смущенно начал Леня и замолчал.

– Куда путь держишь?

– Домой в Жигулевск.

– С промысла, что ли?

– Ага. Папа у меня геолог. В Яблоновом овраге работает.

– Учишься?

– В шестом классе.

– Ну, а по какому такому делу тебя леший носил в Старый Посад? Разве не видел, что развезло? – полустрого, полушутливо спросил Савушкин.

Леня покраснел.

– Почему леший, когда я сам... К другу в больницу ходил... Он с бабушкой живет. Отец с матерью на фронте погибли... Я Саше учебники отнес и «Двух капитанов». Честное слово, «Двух капитанов»! Вадик Остапов дал. Вадику отец из Москвы привез книгу, а он ее – Саше.

– А звать тебя как, приятель?

– Ленькой.

– Теперь, можно сказать, и познакомились, – медленно проговорил Савушкин. Помолчав, он добавил: —Хорошо это ты делаешь —о товарище беспокойство имеешь.

У Лени дрогнули черные, как уголь, брови, и он с восторгом сказал:

– Вы еще не знаете, какой Саша!

Вдруг Савушкин пристально посмотрел в глаза мальчику:

– Тебя из дому отпустили или ты того... тайком удрал? Леня наклонил голову и промолчал.

Кончился осинник, и опять потянулась холмистая серая равнина с одинокими березками и липами. Тут снега почти не было, лишь кое-где в ложбинах да на опушке в кустарниках виднелись белые прозрачные лоскутки.

Ни одного цветочка, ни одной зеленой былинки. Кругом мертвые рыжие тычины прошлогодней травы, сморщенные, полуистлевшие листья да почерневшие дряхлые пни.

Дорога стала подниматься в гору. Где-то недалеко, за тальником и осокорями, маячившими на бугре, начинался крутой волжский берег.

Леня раньше всех увидел Волгу. Нетерпеливый и порывистый, он взбежал на песчаный пригорок, вскинул над головой руку и весело прокричал:

– Стоит!

И вдруг у него подломились в коленях тонкие ноги, и он подался назад всем своим худым и легким корпусом. Рука медленно опустилась.

Леня не слышал, когда подошли и остановились рядом Савушкин и Набоков. От быстрой ходьбы лицо у Савушкина стало лилово-красным, а на мясистом шишковатом лбу выступил крупный зернистый пот.

Из-под руки бригадир глянул на Волгу. Он даже не заметил, как с его плеча соскользнул и упал к ногам мешок.

Внизу, под обрывом, между берегом и ледяным полем, тихо колыхалось густое расплавленное золото заката. С каждой минутой эта золотая полоса делалась все шире и шире.

Вначале могло показаться, что необычайно пустынная Волга все еще по-прежнему дремлет и, скованная льдом, терпеливо ожидает своего часа и что если бы не плескавшаяся внизу вода, которую нельзя ни перешагнуть, ни перепрыгнуть, то можно, было бы свободно пройти через все это огромное бледно-зеленое пространство и достигнуть того берега с сиренево-синими горами. Но стоило только приглядеться, как уже все становилось ясным: лед тронулся.

Стоявшие на круче хорошо понимали, что переправиться на тот берег нет никакой возможности, но всё еще не могли свыкнуться с этой мыслью и продолжали молча чего-то ждать, не отрывая от реки оторопелого взгляда.

Внезапно встрепенулся Набоков. Тряхнув головой, он сердито плюнул под обрыв и решительно и быстро стал расстегивать ремни заплечного мешка. Потом сел на песок и, сняв с чесанка прохудившуюся калошу, принялся рассматривать ее с таким видом, будто вся дальнейшая его жизнь зависела от прочности этой калоши.

С лица Савушкина сошла суровая задумчивость, он скупо улыбнулся и сказал:

– Ничего, ребята! Одна головня и в печке гаснет, а две и в поле курятся.

– Что ж теперь делать? – упавшим голосом проговорил Набоков. – Меня в МТС ребята с часу на час ждут. А я... Эх!

– Потерпи. Дня через три дома будем, – утешил бригадир.

Тракторист бросил калошу и передернул широкими. плечами.

– Слушать не могу, когда ерунду говорят!– с сердцем закричал он. – Которую весну ледоход по десять дней идет!

– Ну, самое большее, скажу тебе, пять дней... Через пять-шесть дней на лодке можно будет переправиться,– сказал Савушкин.

Тракторист обернулся и схватил его за руку:

– А если сейчас попытаться?

В это время на огромном бледно-зеленом поле, медленно удалявшемся от берега, внезапно вздулся высокий синий горб. Не прошло и минуты, как что-то треснуло, и ледяной горб раскололся, а на пенной воде заколыхались, завертелись мелкие беспокойные льдины.

Набоков опустил руку.

– Теперь, выходит... – глухо заговорил он и осекся, плотно сжав губы.

– Теперь надо место для шалаша искать. Да шалаш до темноты поставить, – просто сказал Савушкин, поднимая с земли свой мешок. – Ну, пошли!

ГЛАВА ВТОРАЯ
ПЕРВАЯ НОЧЬ НА ОСТРОВЕ

Песок на поляне давно просох, и вокруг было светло и радостно. Даже осинки с хрупкими голыми веточками, хороводом обступившие поляну, выглядели как-то празднично.

Некоторое время Савушкин, Набоков и Леня стояли молча, оглядываясь вокруг, каждый со своими невысказанными мыслями.

– А тут хорошо! – просиял в улыбке Леня. Савушкин и Набоков посмотрели на мальчика и тоже улыбнулись. И на душе у всех вдруг стало легче. Каждый увидел что-то привлекательное и в этой полянке с видом на Волгу и в тихом апрельском вечере»

– Здесь вот, пожалуй, и расположимся, – неторопливо проговорил Савушкин. – Место высокое и сухое, вода сюда не скоро доберется.

– И хворост рядом, – сказал Леня.

Савушкин стащил варежку, ребром руки провел по выбритому подбородку и, обернувшись к Набокову, весело прищурился:

– Так, что ли... как тебя... Андрей?.. Лучше этого места, пожалуй, и не найдешь.

Набоков поглядел себе под ноги и вздохнул:

– Как хотите. Здесь так здесь.

– Мы с Андреем шалашом займемся, а ты дровишек натаскаешь, – обращаясь к Лене, сказал Савушкин. – Так у нас все и образуется по-хорошему... У тебя, Андрей, нож имеется?

– Есть, – ответил тракторист и полез в карман. Когда мальчик направился к осинкам, за которыми начиналась роща, Иван Савельевич прокричал ему вслед:

– Леонид, хворост выбирай посуше!

Свежо и тихо было в роще. Между ветвями просвечивало тускло-синее вечернее небо. Роща казалась прозрачной. В этой прозрачности была особая, необыкновенная прелесть. Слабый треск валежника, шуршанье коричневой сухой листвы под ногами разносились далеко вокруг.

– Эге, ну и глушь! – проговорил вслух Леня и с любопытством огляделся вокруг.

Неожиданно со стороны поляны донесся хрипловатый голос тракториста, что-то громко прокричавшего. Леня вздрогнул и улыбнулся. «Поживем и в шалаше. Чего же тут особенного! – сказал он себе и принялся собирать сучки и хворост. – Зато ребята как будут мне завидовать!.. А Гришка Иванов, пожалуй, еще и не поверит. «Выдумываешь, скажет, всё. Сам в Старом Посаде ледоход просидел, а сочиняешь, будто на острове был». А я ему скажу: «Раз не веришь, так и уходи – не слушай!»

Вдруг Леня выпрямился, закусил губу. «Дома тревожатся еще со вчерашнего дня, – подумал он, вздыхая. – Мама будет ждать: не застучит ли Ленька в калитку? А завтра и в школе узнают, ребята беспокоиться станут... Ваня Обухов после занятий обязательно забежит к нам на квартиру...»

При воспоминании о доме Лене стало грустно. Он ушел без разрешения, оставив на письменном столе отца, под логарифмической линейкой, записку. Но разве он знал, что так получится! Ведь он надеялся сегодня же под вечер вернуться в Жигулевск. Саша уже две недели лежит в больнице с переломом ноги, и его выпишут не раньше чем через месяц. Какой бы Леня был друг, если бы не навестил Сашу!

На поляну мальчик явился с большой вязанкой сухого хвороста. Он сбросил ее с плеча и удивленно сказал:

– Как у вас ловко выходит!

Около кольев, воткнутых в песок на небольшом расстоянии друг от друга, стоял Савушкин и заплетал их гибкими тальниковыми прутьями. У противоположной стенки будущего шалаша работал Набоков.

– Ловко, говоришь? – спросил Савушкин, подмигивая мальчику.

– Как корзинку плетете! – сказал Леня и прищелкнул языком.

Иван Савельевич взял новый прут и тонким концом обернул его вокруг крайнего кола.

– Я и корзинки умею плести. Они, корзинки-то, знаешь, как нужны в нашем хозяйстве! – проговорил он.

Немного отдохнув, Леня снова пошел за дровами.

Солнце уже опустилось за дальним лесом. Над горами вспыхнула грустная, одинокая звездочка, но было еще светло.

Леня подошел к оврагу, заросшему мелким кустарником. За оврагом начиналась низина. Каждую весну в разлив ее затопляло. Водой сюда заносило много хворосту, щепок, а иногда даже целые бревна. Летом все это зарастало высокой травой, осенью покрывалось опавшими листьями, а зимой – толстым слоем снега. Но приходила весна, начинался разлив, и снова в низине появлялась вода. И так каждый год.

На краю оврага Леня остановился, посмотрел в вечерние сумерки и с удивлением сказал:

– Дровищ этих тут!..

С березы неожиданно взлетела какая-то черная птица и, лениво взмахивая большими крыльями, медленно пролетела над оврагом. Птица пропала в сиреневой мгле. За каждым деревом по-прежнему таилась настороженная тишина.

У мальчика по спине вдруг пробежали мурашки, и он засуетился, собираясь в обратный путь. Расстелив по земле связанные узлом пояс и шарф, он сложил на них собранный хворост, потом, туго стянув его, перекинул за спину.

Подходя к опушке, Леня увидел между осинками красные язычки костра и ускорил шаг.

Савушкин встретил его шуткой:

– А мы с Андреем уж подумывать начали: как бы, говорим, нашего молодца волки не съели!

Леня подошел к костру. Глаза его возбужденно сверкали.

– Устал? – спросил Набоков.

– Нет. С чего же? Я птицу в лесу видел. Большая такая, крылья огромные.

Иван Савельевич прошелся вокруг шалаша, что-то поправляя и доделывая, потом тоже присел у костра.

– Была бы солома, скажу вам, или сено, тогда и дождь не скоро промочил бы, – проговорил он, запахивая шубняк.

Набоков тряхнул головой:

– Еще бы! Покрой шалаш соломой да подстилку из нее сделай, даже тепло будет.

– На подстилку завтра сухих листьев соберем, – заметил Савушкин.

Помолчали.

– А у нас дома сейчас чай, наверно, пьют, – задумчиво сказал Леня и поежился.

– В Жигулях у нас мельник был. Это еще до того, как колхозы народились, – заговорил Иван Савельевич.—

А жена у этого мельника чай больно любила: за один присест могла целый самовар выпить. Ведерный. Это верно. Самовар выпьет и связку сладких кренделей съест, и хоть бы что ей. Только разомлеет вся. «Ох, скажет, и уморилась я! Как есть на жнитве была!» А через какой-нибудь час – опять за самовар.

– А когда же она работала? – спросил Леня.

– Мельник шесть работников имел да кухарку. Они за нее и работали... Про скупых да жадных раньше говорили: «У него на рождество снегу не купишь». Такими и мельник со своей женой были. Чаем никого не угостят бывало. Вот раз пришла к мельничихе соседка – бабка Степанида. Одинокая была старуха, бедная. Зимой это дело было. А у старухи третий день печка не топлена. И есть нечего. Пришла она к богатой соседке, думает: «Может, чайком угостит». Весь день просидела у порога да так и ушла ни с чем... А потом, когда мельника в тридцатом году раскулачили, мы этой самой старушке и говорим: «Бери, бабка Степанида, мельничихину корову и самовар. Ты у них пять лет гусей пасла, а они тебе за это и рублевки не заплатили. Теперь, при колхозной жизни, всему трудовому крестьянству дышать будет вольготнее, и ты у нас не отрезанный ломоть». Все помирать собиралась бабка, а тут раздумала и до сорокового года дотянула. Самой заглавной телятницей на ферме была. «Я, – говорила все, – лишь теперь увидела, что такое жизнь есть».

Иван Савельевич замолчал. Немного погодя он улыбнулся и толкнул Леню в бок:

– А неплохо бы чайком сейчас побаловаться, а? Как ты думаешь, хватило бы нам ведерного самовара?

Леня, засмеялся.

– Я с конфетами люблю чай. А сахар не люблю, – сказал он.

– С конфетами? А может, у меня и конфеты есть. Не веришь – Савушкин взял из-за спины мешок и стал его развязывать. – Я в Старый Посад прощаться с братом ходил. Он в райисполкоме работал. Теперь его на другую работу перевели, в город Чкалов... А тут вот гостинцы всякие, моей старухе.

Иван Савельевич вынул из мешка бумажный пакет и осторожно его развернул:

– Ну что, видишь? Печенье и конфеты. И название у конфет по сезону: «Весна».

Потом Савушкин достал из мешка небольшой сверток.

– А здесь чего? Угадай-ка! – сказал он мальчику. Тот посмотрел на сверток и опустил глаза:

– Не знаю.

– А если тоже сладости какие-нибудь? Каково будет?– Иван Савельевич широко улыбался. – Посмотрим...

Он развернул плотную серую бумагу, и у него в руках оказалась восьмиугольная цветная коробка. Подняв крышку, он разочарованно свистнул. В коробке лежали розовый кусок туалетного мыла, пузатый флакон с одеколоном и баночка с кремом.

– Малость не вовремя подарочек, – покачал он головой. – Тридцать семь лет назад, когда моя старушка невестой была, вот тогда бы, это верно... в самую тогда бы пору!

Иван Савельевич еще пошарил в мешке.

– Больше съестного нет. Лежит всякая всячина: отрез на платье, шаль и еще что-то, – сказал он. – Пирогов хотела завернуть Зоя, жена брата, да я не велел. «Куда их, говорю, искрошатся все. Моя старушка сама каждое воскресенье пироги печет».

Леня вдруг торопливо полез в карман кожаной куртки.

– А у меня пирожок есть. С мясом,– смущенно сказал он. На мешок рядом с конфетами и печеньем мальчик положил бумажный сверточек.

– Теперь мы совсем богачи. Еще бы мельничихин самовар, и распивай чай до утра! – проговорил Иван Савельевич, поглаживая колени. – Верно, Андрей?.. Я так думаю: пирожок оставим на завтрак, а сейчас получайте по конфетке и печенью на нос.

Набоков, все это время молча сушивший чесанок, наклонил голову и подавленно сказал:

– У меня ничего нет... В сумке подшипник и папиросы. Я... я объедать вас не стану.

Савушкин пристально посмотрел в лицо тракториста, покрывшееся багровыми пятнами.

– Ты вот чего... дурь всякую из головы выкинь, – строго промолвил он. – «Объедать не стану!» И как ты про нас понимаешь?..

С Волги поднимался ветер. Он как бы нехотя заводил свою тоскливую песню, тормоша на опушке тонкие осинки, Слышно было, как шумели деревца, задевая одно за другое голыми ветками.

Дрова в костре прогорали, пламя меркло. Дыхание ветра долетало и сюда, гасило слабые язычки.

Леня повернулся к Савушкину и положил руку на его колено:

– А вы почему не кушаете?

– А ты разве забыл, что я в гости к брату родному ходил? У меня живот пирогами набит, – с добродушной усмешкой сказал Иван Савельевич. – Я теперь дня три есть не захочу. – Помолчав, он добавил позевывая: – Давайте-ка, ребята, спать...

В шалаше было тесно и холодно. И хотя Иван Савельевич загородил входное отверстие кусками коры, продувало со всех сторон.

Когда налетал сырой ветер, шалаш дрожал, словно в ознобе.

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу. Леню Савушкин укрыл толстым мешком.

– Так теплее будет. Спи себе, не ворочайся. Тебе между нами, как возле двух печек, – сказал Иван Савельевич.

Тонкие сухие хворостинки, разбросанные по песку вместо подстилки, трещали и ломались под тучным телом Савушкина. Он не спал. Не спали еще, как он об этом догадывался, и Леня с Андреем. Ивану Савельевичу казалось, что мальчик лежит с открытыми глазами, даже чуть мокрыми от слез, и думает о доме. Савушкин решил притвориться спящим и принялся похрапывать.

А Леня в это время и в самом деле лежал с открытыми глазами, уставясь в непроглядную тьму, и мысленно переносился то в школу, в шумный шестой «А», то домой, в свою светлую комнату. Как ему хотелось сейчас подойти к этажерке с любимыми книгами или лечь в чистую постель под теплое шерстяное одеяло!

Любочка, сестренка, наверно тайком от мамы часто забегает в комнату, садится за стол и, болтая ногами, рисует на чем попало нефтяные вышки, горы, зайчиков... А в школе завтра первым уроком будет физика, любимый предмет Лени. Потом русский язык, география... А послезавтра?.. Послезавтра он опять не будет на уроках. Сколько же дней придется им просидеть на этом острове? И что они будут кушать? Вот даже сейчас так хочется есть... Интересно, какой обед нынче готовила мама? Но лучше об этом не надо...

Время еще не позднее, и Саша, наверное, читает сейчас «Двух капитанов». Саше даже и в голову прийти не может, что его приятель застрял на Середыше! Он так обрадовался, когда увидел Леню, что чуть не вскочил с кровати, хотя ему совсем нельзя вставать.

Постепенно глаза стали слипаться, а мысли путаться. Леня все еще пытался думать о друге, а перед глазами уже стоял высокий, плечистый человек в меховой шапке и таких же меховых сапогах, перетянутых под коленями ремешками. Кажется, это... капитан Татаринов? Ну, конечно, он! Вдруг из-за спины прославленного исследователя Арктики выглянула смеющаяся рожица Саши.

«Ты, Ленька, не очень-то задавайся на своем Середыше! – задорно прокричал товарищ. – Меня капитан Татаринов берет с собой в экспедицию на Северный полюс!»

На секунду Леня разомкнул веки, и видение прошло.

– Где же капитан Татаринов? – беззвучно шевеля губами, спросил он и тут же сразу крепко заснул.

...Прошло, вероятно, не меньше часа, а Иван Савельевич все еще никак не мог задремать. Одолевали всякие мысли. Они беспокоили его, как надоедливые слепни в сенокос, от которых нет никакого спасенья. Савушкин кряхтел, поправлял в головах кучку хвороста, прислушивался.

Когда с поляны вихрем уносился шальной ветер, тревожно посвистывая и подвывая, на минуту наступала неспокойная тишина и становилось слышно, как на той стороне реки тоскливо гудели Жигулевские горы.

В жаркий летний день Жигули, одетые в яркую, веселую зелень, так четко отражаются в изнывающей от зноя дремлющей Волге, что очень трудно отгадать, какие же горы настоящие. Это величественное зрелище напоминает сказочное видение. Да и в тихий сентябрьский полдень от этих исполинских гор, разукрашенных осенью в причудливые пестрые краски, невозможно оторвать взгляд. Но какими бывают они страшными в долгие зимние бураны или в темные ненастные апрельские ночи во время вскрытия Волги! В такую пору на много километров вокруг разносится протяжная, гнетущая песня Жигулей, наводящая тоску на самого веселого человека.

А что в это время делается в горах! С дикими воплями носится ветер по скалистым хребтам, с треском ломая столетние дубы и сосны, пригибая к острым камням податливые березки, сбрасывая в пропасти многопудовые известняковые глыбы.

Немало натерпится страху одинокий путник в этакую непогодь в Жигулевских горах. А еще хуже, если придет ему в голову шальная мысль в такое время переходить известную в этих местах Жигулевскую трубу – овраг, отделяющий гору Лепешку от Молодецкого кургана. Зимой по этой «трубе» студеные долинные ветры Жигулей с ураганной силой несутся к Волге, сметая все на своем пути. Здесь нередки случаи, когда ветер валит с ног лошадей, перевертывает сани.

Давно, когда Иван Савельевич был еще молодым человеком, прихватила однажды его в горах непогода. В сумерках возвращался он с дровами в деревню. Тихий вначале, ветер все усиливался, срывал с широких сосновых лап снежные комья, ледяным дыханием обжигал лицо.

Иван Савельевич то и дело понукал коня. Но воз был тяжелый, и лошадь шла медленно. Вдруг совсем неожиданно повалил снег. За какие-нибудь десять минут дорогу замело, и лошадь остановилась. Иван Савельевич выпряг сани, держа в поводу, по пояс проваливаясь в рыхлые сугробы, стал пробираться к опушке.

«Если бы не молодые годы, пропал бы я тогда», – подумал Савушкин.

Он начал дремать. Ему уже мерещилось, что идет он по полю и светло-зеленая с золотым отливом пшеница волнуется под ветром, то вздымаясь, то опадая, словно взад-вперед ходят ленивые волны, как вдруг Набоков запальчиво сказал:

– А это посмотрим! Дайте сюда поршневой палец... Иван Савельевич очнулся, приподнял голову:

– Андрей, ты не спишь? Никто не ответил.

«Тоже, видать, из неспокойных, и ночью тракторами грезит», – подумал Савушкин и стал медленно погружаться в глухую, липкую тьму.

Спали они всю ночь тревожно. Одолевал холод. Особенно сильно донимал холод Леню. Короткая кожаная куртка и мешок грели плохо, и мальчик часто просыпался. Дрожа всем телом, он садился и поджимал к груди закоченевшие колени.

Рядом в темноте ворочался Набоков. Он то негромко стонал, то бормотал что-то неразборчиво и сердито. Раза два Леня окликнул тракториста, но тот не отозвался.

Проснулся и Савушкин. Он крякнул, завозился и тоже сел.

– Кто зубами щелкает? – спросил Иван Савельевич и, вытянув руку, схватил Леню за локоть. – Ты, Ленька?

Мальчик ничего не ответил.

– Ну ты, голова, и того... – проворчал Савушкин и расстегнул шубняк. —Садись ко мне на ноги... ближе.

Он завернул Леню в широкие полы шубняка.

А над Волгой по-прежнему бушевала непогода. Но где-то совсем рядом задорно журчал ручей. И было отрадно слышать в этой непроглядной мгле беспокойной ночи веселую песню побеждающей весны.

– Леня, ручеек... слышишь? – шепотом спросил Иван Савельевич.

Леня не ответил. Он уже спал, уткнувшись лицом в мягкую шерсть теплого шубняка.

Савушкину было неудобно сидеть, хотелось положить ноги на другое место, но он боялся потревожить мальчика и не шевелился.

* * *

К утру стихло, но не прояснилось. Небо было затянуто линючими облаками, низко нависшими над землей и закутавшими в свое лохматое одеяло вершины Жигулевских гор.

Встали на рассвете и долго отогревались у костра, хмурые, молчаливые.

– Ночка... – протянул Иван Савельевич и, опускаясь на корточки, поглядел из-под густых бровей на Леню и Набокова.

Мальчик стоял возле тракториста, сидевшего на кучке хвороста, и широко открытыми глазами смотрел куда-то в одну точку.

Набоков сидел неспокойно, то наклоняясь вперед и поправляя палкой плохо горевшие сучья, то поворачиваясь к огню спиной и пожимая широкими плечами.

Внезапно Савушкин поднялся и зашагал к берегу. Остановившись у глинистого обрыва, он медленным взглядом обвел реку.

По Волге во всю ее непомерно огромную ширину несло лед. Льдины терлись одна о другую, задевали краями о берег, налезали на песчаные отмели, и над рекой стоял ровный глуховатый шум. Сырая, туманная пелена еще висела над противоположным берегом, и горы были видны нечетко, как будто их закрывал кисейный полог.

– А рано еще, – сказал Набоков, подходя к берегу. Иван Савельевич не спеша достал карманные часы на мягком черном ремешке:

– Десять минут восьмого. – И, помолчав, добавил негромко, как бы для себя: – Дома сейчас я бы на конюшне побывал и в кузницу заглянул. Без дела, скажу тебе, жить совсем невозможно. Вот вечером легли, а заснуть не могу. Ну чего, спрашиваю, тебе надо? Семена у тебя готовы – сам по зернышку отбирал. На бригадном дворе, в сарае – хозяйский порядок. Тут тебе не только весенний инвентарь к делу приготовлен – тут тебе и жнейки и сортировки на полном ходу. А кони, если желаешь знать, такие, что никакой критики не боятся. Вот какие кони... Получается все как надо, а душа не на месте. Ну, скажи, не на месте, да и только!