Текст книги "Весной в половодье"

Автор книги: Виктор Баныкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Тракторист посмотрел на Волгу, на огромные льдины, проплывающие мимо, и с тоской проговорил:

– И когда им конец наступит? Четвертые сутки валом валят!

Савушкин устало опустился на край бревна и снял шапку:

– Волга, Андрей, это тебе не Уса какая-нибудь, а всем рекам река! Понимать надо. Иная льдина, может, знаешь, откуда плывет? Из-под города Ярославля или еще дальше... Давайте-ка на прикол поставим плот. Уж теперь, ребята, недолго ждать...

Вернувшись к шалашу, они сели отдыхать у обрыва.

В наползавших на землю густых, темных сумерках каким-то далеким манящим огоньком светилась, то разгораясь, то тускнея, папироса Набокова.

Первым нарушил тягостную тишину тракторист.

– Эти бревнышки не скоро забудешь! – медленно проговорил он.

– Зато, скажу вам, такой получился плот!.. – заявил Савушкин.

У Андрея запрыгала во рту папироса:

– Так хочется скорее домой! У меня теперь в МТС ребята прямо с ума, наверно, сходят! «Неужели, скажут, этот Андрейка никак не может перебраться через Волгу? Весна-то не ждет! А он, скажут...» – Набоков посмотрел на небо и, перебивая себя, заговорил о другом: – Всё боялись, как бы днем дождь не пошел, а его и не было. А сейчас, взгляните-ка, звезды!

Савушкин тоже запрокинул голову. Высоко в небе мерцали большие яркие звезды. В мерцании звезд особенно явственно были заметны переливы голубовато-синих и красно-алых огоньков.

– А дождь все-таки будет, – раздумчиво проговорил Иван Савельевич. – Не сегодня – так дня через два-три, но обязательно. Вон они как играют, звездочки-то! Это всегда к дождю.

А Леня возился у костра. Он то совал в огонь тонкие сухие прутики, то дул на медленно занимавшееся пламя.

– След дузаа птя, – еле шевеля губами, почти беззвучно повторял он. – След дузаа птя... А что, если «след» – это «следопыт»?

Неожиданно его пронзила радостная мысль: «Так оно и есть! Следопыт Дерсу Узала! Ну да, храбрый и отважный Дерсу Узала! Знаменитый следопыт, герой чудесной книги Арсеньева. И как раньше я об этом не догадался! А «птя» – это просто «Петя». Сын или внук бакенщика. Он читал когда-то в домике на Середыше книгу Арсеньева, а потом взял и вырезал на столе: «След. Д. Узала. Петя»...»

– Отгадал, отгадал! – закричал Леня.

– О чем это ты, Ленька? – спросил Савушкин, подходя к мальчику.

Радостно возбужденный, Леня повернулся к Савушкину и опять закричал:

– Иван Савельевич, я ведь отгадал! Правда, отгадал надпись!

– Какую надпись?

– На доске!.. На доске от крышки стола, которую вы принесли из домика бакенщика.

Он бросился к шалашу и сейчас же вернулся, неся перед собой доску.

– Вот смотрите!.. Видите?

Над доской склонились Савушкин и Набоков.

– Что-то никак не разберу, – проговорил Савушкин и потер рукой глаза. – Ну-ка, поближе к огню.

– Теперь прочли? – допытывался Леня.

– «След дузаа», – неуверенно произнес тракторист.– Какая-то бессмыслица... Да тут пониже еще что-то вырезано. Ну конечно: еще слово – «птя».

Набоков выпрямился и передернул плечами.

– Ничего не понимаю! – сказал он. – Бессмыслица!.. «След дузаа птя»!

– И совсем не бессмыслица! Я отгадал надпись: «Следопыт Дерсу Узала». Вот что означает «След дузаа»! Так звали героя книги исследователя Дальнего Востока Владимира Клавдиевича Арсеньева. Книгу Арсеньева читал в домике бакенщика Петя... Я не знаю, кто такой был Петя...

– Постой, постой! – бледнея, вдруг промолвил Савушкин и отобрал у Лени доску. – Говоришь, Петя вырезал надпись? Петя?!

– Иван Савельевич, вы знаете этого Петю? – испугался почему-то Леня.

Савушкин выронил из рук доску и, ничего не говоря, медленно повернулся спиной к мальчику и зашагал прочь от костра.

– Иван Савельевич! Иван Савельевич! – закричал Леня и побежал вслед за Савушкиным.

Бригадир оглянулся, обнял подбежавшего мальчика и ласково проговорил:

– Ну, что ты? Ну, я сейчас вернусь... Вон до берега дойду. Иди себе к костру.

Леня внезапно сконфузился и, вобрав в плечи голову, побрел назад. «Откуда я взял, что Иван Савельевич знает какого-то Петю?.. И мне совсем не надо было ничего рассказывать. А то еще Андрей начнет насмешничать».

Но когда Леня подошел к костру, Набоков ему ничего не сказал – он готовил шиповный чай.

Леня прилег на охапку сена и стал думать о неизвестном мальчике Пете, читавшем на острове Середыш книгу об отважном следопыте Дерсу Узала. И эта надпись, случайно обнаруженная Леней на старой доске от развалившегося стола и показавшаяся вначале такой непонятной и даже загадочной, теперь вдруг стала близкой и пробудила в памяти воспоминания о прочитанных книгах.

Потом Леню начал одолевать сон... Мальчик в последний раз посмотрел вокруг осоловевшими глазами, и ему подумалось, что вот сейчас, может быть, из мрака ночи выйдет на огонек костра Дерсу Узала в своей неизменной оленьей куртке. Кряхтя и покашливая, он присядет у костра, не спеша набьет табаком трубку и, задумчиво поглядывая на веселые угольки и попыхивая трубкой, станет рассказывать о своих приключениях, не описанных Арсеньевым.

ГЛАВА ПЯТАЯ
НА РАЗВЕДКУ В ЛУГА

На рассвете хватил морозец. Лужи в ложбинах и овражках затянуло тонким ледком. На солнечной опушке начинало припекать, а в роще держалась прохлада.

В шалаше еще спали. Но сон этот не был здоровым, освежающим, когда встаешь утром бодрым и веселым и от вчерашней усталости ничего не остается, будто ее сняло рукой.

Леня лежал на боку, скрестив руки и поджав к животу худые ноги. По всему было видно, что он сильно прозяб. С вечера, когда ложились спать, Савушкин укрыл его сеном. Ночью Леня ворочался, и все сено сбилось к ногам.

Набоков спал на спине, закинув назад голову, и что-то бормотал, бессмысленное и тревожное.

Раньше всех очнулся Иван Савельевич. У него болела спина, ныла поясница. Входное отверстие было прикрыто неплотно. В мягкий сумрак шалаша врывались оранжево-синие ручейки солнечного света. Щурясь, Савушкин глядел на эти нескончаемые тихие струйки и думал.

Как всегда бывает в этом возрасте, Савушкин в одно и то же время думал сразу о многом: о вагончике для трактористов, который должны были закончить на этих днях колхозные плотники, о первых днях сева, всегда самых беспокойных, надписи на доске и о жене (уже лет пятнадцать он звал ее «моя старушка»), о том, что нынче надо заняться вентерями.

Вчера вечером он заметил, как осунулось и без того худое, несколько удлиненное лицо Лени, но больше всего Ивана Савельевича поразил Набоков. Тракторист изменился сразу, как-то в один день. Его упрямые, озорные глаза потускнели и провалились, а широкое лицо стало иссиня-желтым.

«Молодые еще, – думал Иван Савельевич, – им такое в диковину. Это мне, старому, мало ли всякого довелось пережить... Да я ли один впроголодь жил при царской неволе!.. Эх, чего о том вспоминать! Горькая больно песня...»

Рядом пошевелился Леня. Он повертел головой и, склонив ее к плечу, опять успокоился. Из-под съехавшего на затылок малахая показались смятые волосы.

Иван Савельевич вздохнул и робко, с отцовской нежностью провел ладонью по голове Лени. Волосы у него были мягкие, светло-каштановые, будто пропыленные.

Мальчик зашевелил губами, чему-то улыбнулся во сне и, полуоткрыв веки, спросил тихим, но внятным голосом:

– Уже в школу пора?

И снова засопел.

Стараясь как можно меньше шуметь, Иван Савельевич положил на ноги мальчика охапку сена и выбрался из шалаша.

Немного погодя Леня приподнял голову и, поморщившись, опять опустил ее на «подушку» – мешок, набитый сухими листьями.

«Почему так вискам больно? – подумал он прислушиваясь. – Андрей спит, а Ивана Савельевича нет. А на поляне ветер шумит. И звенит что-то. Наверно ручей».

Леня вытянул ноги и тут только почувствовал, что они у него озябли.

«И когда этот ветер перестанет? Как нехорошо, когда ветер воет и голова болит», – подумал он.

Леня был в каком-то забытьи. Он слышал, как Набоков стукнулся локтем о стенку, а минуты через две сердито и скороговоркой прокричал: «Сима, зачем ты дверь растворила?», но открыть глаза не мог. Он скорее понял, чем увидел, что тракторист вдруг приподнялся и сел, взявшись руками за свою большую голову... Набокову мерещился огромный стол, ломившийся от всевозможных кушаний. Он так явственно видел чугуны с горячими жирными щами, жаровни с мясом и рыбой, доверху наполненные оладьями миски, что начинал даже ощущать пряные, острые запахи перца, жареного лука. Андрей закрывал глаза, но стол не пропадал. А в пустом желудке все сосало и сосало. Потом начались судорожные боли. Он повалился на бок и заскрежетал зубами.

Через час Иван Савельевич просунул в шалаш голову и приветливо позвал:

– Поднимайтесь, молодцы! Чай готов! Леня открыл глаза, спросил:

– Ветер сильный?

– Никакого ветра – тихо и солнышко. Нынче такой будет день – майскому ни в чем не уступит!

Мальчик начал подниматься. Но лицо его выражало полное безразличие.

Набоков продолжал лежать неподвижно, плотно сжав посеревшие губы, и с упорством упрямого человека смотрел куда-то вверх.

Иван Савельевич взял его за ногу и потянул.

– Не трогайте... Никуда я не пойду, – проворчал тракторист.

Но потом, словно опомнившись, он медленно вылез из шалаша и тут же прикрыл рукой лицо. Его ладонь с плотно сжатыми пальцами, щитком поставленная перед глазами, горела розовым пламенем.

«Опять чай...– думал он, направляясь к костру.– А во рту горько – ну как полынь жевал».

Неожиданно из-за ветлы, нависшей над обрывом, с криком вылетела стайка грузных уток. Кряквы низко пронеслись над берегом и скрылись за осинками.

– Ну и утки! – вздохнул Набоков.

– В луга полетели, – почему-то шепотом отозвался Леня и тоже вздохнул.

– Утки – да, стоящие, – не спеша проговорил Савушкин, вертя между пальцами зубчатый листочек, весь в крохотных дырочках, будто исколотый иголкой. – А ты садись, Андрей, попей чаю. Мы уж того, отвели черед... Летом тут дичи этой самой, скажу вам, тьма будет. Петруха Коротков, плотник из нашего колхоза, прошлой осенью привез с этого самого Середыша двадцать три утки. За одну ночь настрелял. Верно говорю... День-то какой, а? Благодать! Прибыль большая пошла. И льду меньше стало. Примечаете?.. Духом никогда не надо падать. Сейчас вот вентерями займусь. Глядишь, один-другой да и соберем как-нибудь из бросового хлама. А на ночь в ерике поставим. К вечеру ее, воды-то, знаете сколько разольется!.. – Иван Савельевич помолчал. – Мальцом мне не один год в подпасках довелось ходить. В сиротстве рос, без отца и матери. Всякое бывало. Раз, помню, после сева дело было. Хлеб уже давно подъели, вся еда у бедноты – картошка да квас, помилуй нас. Да и картошки-то не вволю. А у меня, у сироты, и подавно. Чего у меня? Кнут да старый чапанишко – вот и богатство мое все! Голодать приходилось. Ляжешь без ужина и к стаду пойдешь без завтрака. Ежели какая-нибудь жалостливая старуха сунет в руку печеную картошку, ну и на том спасибо. А когда и так, с пустой сумкой отправишься на выпас. В один такой день пригнали мы с пастухом скотину... Да-а... Коровы по леску, по полянкам бродят, а мы на пеньки уселись. Рано, росы кругом по колено, комары жалят, проклятые, а тут еще живот подводит. И так вдруг, скажу вам, невтерпеж мне стало, ну хоть на траву падай и по-волчьи вой. Встал я и пошел в чащу. Так просто, лишь бы не корчиться, потому что о ту пору ягод еще не было. Шел, шел и вдруг слышу – соловей! Прямо над головой. И как это защелкает, будто жемчуга по листьям рассыпает. Я так и замер. И что ж вы думаете? Около часа, а то, может, и дольше на одном месте простоял, соловья слушал. Меня уж пастух начал звать и по-всякому ругаться, а я все никак не очнусь... Впоследствии я понял: человеку красота природы так же нужна, как пища...

Иван Савельевич замолчал. Он долго смотрел на Волгу и, как подумалось Набокову, был где-то далеко со своими мыслями.

Тракторист бросил на песок закопченную жестяную банку и вытер о полу пиджака выпачканные в саже руки.

– Пойдем, Ленька, на разведку, – заговорил он. – Поглядим, как вода разливается. В такое время, бывает, и зайчишки попадаются. Сидят на бугорке, а кругом вода.

– Это верно, сходите, – одобрительно промолвил Иван Савельевич.

– Мы так пойдем: ты рощей, мимо того оврага, где хворост собирали, а потом в луга выйдешь, а я вправо пойду, к озеру. В лугах и встретимся. Понял? – спросил тракторист мальчика.

– А чего же тут такого! С первой буквы все понял, – ответил Леня и встал.

Вспомнив, что спички с вечера оставались у Савушкина, Набоков спросил:

– Иван Савельевич, дайте мне спички! Не бойтесь, я из нормы выходить не буду.

– Держи! – Подавая трактористу коробок, Савушкин добавил: – Помни: подальше положишь – поближе возьмешь.

Около молодой осины с обглоданной зайцами корой Леня поднял тяжелую суковатую палку. Он легонько ударял ею по стволам деревьев. Деревья вздрагивали и еле слышно звенели.

Это солнечное утро с таким прозрачным голубым небом, тихая, немного грустная роща с сияющими в мокром блеске осинами и березками произвели на Леню глубокое впечатление. Он во всей полноте ощутил прелесть молодой весны.

Его уже не мучили больше приступы голода. Глухая, ноющая боль в животе и легкое головокружение беспокоили мало, и он весь отдался своим новым ощущениям.

Он не заметил, как подошел к оврагу, и в изумлении остановился. В овраге чернела вода. Мальчик окинул взглядом тянувшуюся по ту сторону низину. Деревья и кустарники, застывшие в неподвижности, стояли в светло-голубой лазури и тоже с изумлением смотрелись в это удивительно огромное зеркало.

Где-то рядом громко и часто забарабанил дятел. Леня огляделся вокруг. Неподалеку от него в пышной темно-зеленой хвое стояла красавица сосна. По медно-красному гладкому стволу ее торопливо бежал вверх пестрый дятел с малиновой грудкой. Иногда он останавливался и, тряхнув головой, начинал гулко долбить кору своим длинным клювом.

Дятел глянул на Леню. Один миг он о чем-то раздумывал, потом взмахнул крыльями и полетел, пронзительно крича: кик, кик!..

Леня побрел по берегу оврага в сторону лугов. Деревья скоро кончились, и потянулся редкий кустарник. На невысоком бугорке торчал большой старый пень. Здесь когда-то шумел густой листвой богатырь-осокорь. На черном, гниющем пне, сплошь покрытом маленькими дырочками, сидел глупый серый лягушонок. Пригретый солнцем, он задремал и не видел, как Леня подошел к пеньку.

Мальчик наклонился, чтобы взять лягушонка в руки, но лягушонок проснулся и, страшно перепугавшись, прыгнул на землю, блеснув белым гладким брюшком, и тут же пропал в коричневой листве.

– Я вот тебя! – сказал Леня и улыбнулся.

Опять закружилась голова. Леня решил отдохнуть. Он сел на пенек и, опершись руками на палку, как это обычно делают старики, положил подбородок на руки.

Стало клонить ко сну, и уже сами собой опустились веки, как вдруг Леня почувствовал, что он медленно оседает вниз. Он открыл глаза. Пенек под ним сжимался, как губка. Под ногами валялись желтые гнилушки, а по ним бегали встревоженные муравьи.

«Да тут муравейник!» – подумал Леня и, отойдя в сторону, принялся стряхивать с ног рассерженных муравьев.

...Теперь Леня шел рядом с водой. Начинался весенний разлив. Волга выходила из своих берегов.

Внезапно недалеко от берега что-то заплескалось, и по сонной воде пошли круги: один, другой, третий... Совсем рядом над водой появилась черная кочка.

«Неужели такая большая лягушка?» – подумал Леня и присел за куст бузины, крепко сжимая в руке палку.

Осторожно раздвинув тонкие ветви и затаив дыхание, он стал наблюдать. Время шло, а кочка не двигалась с места, и у Лени, наконец, пропало терпение. Он уже хотел приподняться и запустить в черную кочку палкой, как вдруг она зашевелилась и медленно стала приближаться к берегу. «Щука!» – пронеслось в голове у Лени, и он еще крепче сжал в руке суковатую палку.

У берега показалась черная, словно головешка, продолговатая голова. Леня так волновался, что даже не помнил, как он выскочил из-за куста, и, размахнувшись изо всей силы, бросил палку.

Леню всего окатило искристыми брызгами, но он только сморгнул с ресниц холодные капельки и кинулся к щуке. Но ее словно и не было.

– Промахнулся, – прошептал Леня.

У мальчика защемило сердце, и земля поплыла из-под ног.

Опустившись на землю, он уронил на руки голову.

«Ну что же я наделал? – в отчаянии думал Леня. – Упустил такую рыбищу... ведь мы бы сразу все досыта наелись. Иван Савельевич и Андрей так бы обрадовались...»

Собрав последние силы, Леня встал. «Меня ждут», – подумал он. Превозмогая страшную усталость во всем теле и омерзительную тошноту, липким клубком подступавшую к горлу, он тронулся в обратный путь.

В ложбинку, через которую Леня проходил совсем недавно, уже пролилась вода. Длинной сверкающей полоской она протянулась к маячившей на бугре высокой, стройной липе.

Мальчик свернул влево. Он долго брел по светлым прогалинам и перелескам, обходя частые заросли кустарника, пока опять не подошел к воде. Она синела между красными прутиками вербовника, стеной преградившего ему дорогу.

Леня схватился рукой за куст. В ту же минуту он отшатнулся назад, напуганный раздавшимся совсем рядом не то выстрелом, не то шумом от чего-то тяжелого, брошенного в воду.

Над его головой, свистя крыльями, пролетели две кряквы с поджатыми желто-красными лапками.

Оправившись от испуга, Леня грудью налег на упругие прутья, раздвинул их в сторону и неожиданно увидел Набокова.

Тракторист стоял по колени в воде и цепко сжимал в руках большую извивающуюся щуку.

Заметив мальчика, он вскинул над головой рыбу и, захлебываясь от счастливого смеха, громко сказал:

– Глянь-ка, Леонид, добыча какая!

Невдалеке от него на зыбких волнах колыхалась короткая толстая палка.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
ПРИВЕТ С БОЛЬШОЙ ЗЕМЛИ

Еще издали Леня закричал:

– Иван Савельевич!.. Смотрите!.. Мы с Андреем щуку поймали!

Вслед за Леней нетвердо шагал Набоков, держа в опущенной руке огромную рыбину. Хвост щуки волочился по песку.

У Савушкина задрожали руки. Отбросив в сторону разложенный на коленях кусок сети с мелкими ячейками, он встал и заторопился навстречу пришедшим.

Молча взял Иван Савельевич рыбину в свои широкие ладони и, прищурившись, стал для чего-то прикидывать в уме ее вес.

Леня не отрываясь глядел в лицо этого горячо полюбившегося ему человека и только сейчас увидел, как он похудел.

«Эх, и трудно было бы нам с Андреем на острове без Ивана Савельевича!» – неожиданно подумалось мальчику.

– Килограммов семи, родимая, будет, – сказал Иван Савельевич, разглядывая щуку. – Э, да она раненая была! Видите, под жабрами. Где это вы такую?

– А там вон, где вода разлилась... – произнес Леня.

– Мы ее варить будем. Почистим, нарежем кусочками – и в банку. Я сейчас все приготовлю, – сказал Иван Савельевич. – А вы костер разводите... Дай-ка мне ножик твой, Андрей.

– А я ведь тоже чуть-чуть не поймал щуку, – признался Леня. – Да промахнулся. А то бы у нас две было.

...Едва Савушкин вылез из-под крутого глинистого берега, держа в руке банку с водой, и мельком окинул взглядом окаменевших возле кучки хвороста Набокова и Леню, как сразу понял: стряслась беда! Тракторист и мальчик были так бледны, что издали могло показаться, будто их лица обсыпаны мукой. И когда он подошел к ним, ни тот, ни другой не подняли глаз.

Савушкин присел и поставил на песок банку. В чистой воде лежали белые куски рыбы.

– Спички потерял, Андрей? – негромко спросил Иван Савельевич.

Набоков еще ниже склонил голову.

– Левый карман у меня прохудился. Я в него все ничего не клал, – еле шевеля губами, сказал он. – В лугах закуривал... забыл про это...

Леня сжал в кулаке кусочек бересты.

– Ты скажи, где ходил, я искать пойду, – дружелюбно и очень ласково, словно старший младшему, проговорил мальчик. – Я быстро, правда. А ты пока на солнышке посушись.

– Где там... – Тракторист безнадежно махнул рукой. – Закуривал я у озера, а коробок выпал, может, в другом месте где.

Иван Савельевич откинул полу шубняка и сунул руку в пиджак. И вдруг на его ладони Леня увидел две спички.

– Вот, – сказал Иван Савельевич. – Помнишь, Андрей, когда мы через остров к Волге шли и ты закуривать стал? Они самые.

Первая спичка не загорелась. Когда Иван Савельевич чиркнул ею по гладкой поверхности доски, принесенной из домика бакенщика, красная головка рассыпалась на мелкие песчинки.

Повертев между дрожащими пальцами четырехгранную палочку с красным кончиком, Савушкин отбросил ее в сторону и ребром руки вытер влажный лоб. Он стал раздеваться и, хотя было совершенно безветренно, попросил Леню загородить его от берега шубняком.

– А ты бересту держи наготове, – сказал Иван Савельевич Набокову. – Да ближе ко мне... Еще ближе придвинься.

Сжимая левой рукой доску, поставленную в песок, Савушкин в правую взял обломок сучка.

– Еще так попробуем, – проговорил он, ни на кого не глядя, и с силой начал тереть гладким боком сучка о доску.

Через некоторое время, когда над доской закудрявилась еле приметная струйка дыма, в руке у Ивана Савельевича появилась вторая, последняя спичка. Он посмотрел на нее одно мгновение, показавшееся Набокову и Лене долгим часом. Можно было подумать, что эта тоненькая палочка неожиданно стала такой тяжелой, что Иван Савельевич не в силах был ею взмахнуть. Но вот рука дернулась вверх, и на кончике спички запрыгал белый, еле приметный язычок.

Тракторист осторожно поднес к огоньку кусок бересты.

Она тут же вспыхнула.

– Под сучки, под сучки ее! – закричал Леня. Поглядывая на загоревшиеся хворостинки, Иван Савельевич говорил:

– Теперь придется все время поддерживать костер. Дежурить будем. По очереди.

Пока варилась рыба, Набоков сушил чесанки. Рядом с ним на песке лежал Леня.

– Кругом так разлилось, Иван Савельевич! – говорил мальчик. – В роще за оврагом, где мы дрова собирали, тоже все затопило.

Андрей прислушался к булькающей в банке воде, потер ладонью горячий лоб. Чмокнул языком, вздохнул:

– Жалко, соли нет.

– Это ты верно, соли не имеем. – Савушкин почесал между бровями и хитровато усмехнулся. – Ну скажи-ка, а еще чего не хватает?.. У нас в колхозе прошлой весной такой случай был. Выехала первая бригада на сев. А у первой бригады поле – самое дальнее, километров за десять от деревни. Ну, все, как положено, скажу вам. Два трактора, четыре сеялки. В полдень обед. Тетка Лукерья-повариха – стол цветистой скатертью накрыла, хлеба по-городскому нарезала. Сели трактористы и севцы за стол. Лукерья каждому под нос тарелку ставит с супом из баранины. А суп жирный, горячий. Вокруг стола бригадир похаживает, Степан Николаевич. И вид у него – чисто именинник. «Кушайте, ребята, на здоровьичко! На второе каша молочная». Смотрят ребята – а ложек нет. Побежала Лукерья к себе на кухню за ложками, а их и там нет. Забыли ложки привезти. Вот уж смеху на весь колхоз было!..

Набоков поморщился и как-то болезненно улыбнулся.

– У меня жинка мастерица всякое готовить, – сказал он. – Люблю до смерти ее щи. Тарелку съешь – и еще хочется. Объедение!

– А я думал, ты еще холостой. Когда женился?– спросил Савушкин.

– В прошлом году. В самый раз на праздник, восьмого ноября.

– Сколько же тебе лет?

– Двадцать пятого года рождения. – Набоков поднял на Ивана Савельевича потемневшие глаза. – Весной в сорок первом семь классов окончил. И о чем только не мечтал! То собирался звездные миры изучать, разные там созвездия Цифея и Лебедя, то собирался ехать в город и поступить в речной техникум... В июне началась война, а осенью я уже на тракторе зябь поднимал.

– А теперь как? – спросил Леня.

– А что теперь? Пашу, сею, хлеб убираю. Теперь меня от земли не оторвешь. Крепко она мне полюбилась, земля-то! Как увижу где-нибудь бросовый клочок, так меня и подмывает скорее его запахать, чтобы и от этой земли польза была человеку. – Андрей хрипло засмеялся. – Осенью в техникум механизации сельского хозяйства поеду учиться. Окончу техникум – и опять в свою МТС. Непременно... Годков так через пяток, думаю, у нас ни одного тракториста или там комбайнера без среднего образования не останется.

Иван Савельевич одобрительно кивнул головой.

– Вызвали меня по осени в райком. Это когда в партию принимали, – заговорил он. – Сам первый секретарь беседовал. «Расскажите, – говорит, – товарищ Савушкин, про свою работу в колхозе». Стал я по порядку все выкладывать: как в колхоз в двадцать девятом вступил, как конюхом был, как курсы полеводов проходил и все там прочее – целую биографию. Секретарь слушает и головой все кивает. Потом опять начинает пытать: «Расскажите, – говорит, – еще про то, товарищ Савушкин, как вы урожай богатый собрали, лучший во всем районе». Опять рассказываю... У меня всегда такой порядок: все рычаги использовать... Когда кончил, секретарь спрашивает: «А на будущий год какой план имеете?» – «В это лето, – говорю, – по сто пудов осилили хлеба, а теперь, – говорю, – слово такое даем – по сто пятьдесят собрать». – «Справитесь?»– спрашивает. «Все виды, – говорю, – на то имеем. Не вслепую действуем. Ну, похвалил он меня. И насчет образования моего полюбопытствовал. А какое у меня образование? Кто его знает! До тридцати с лишним лет грамоты совсем не знал. Это верно. А в колхоз поступил, в ликбез стал ходить. А еще на курсах разных раз пять побывал. Каждую зиму всей бригадой в кружке агротехнику изучаем. Мы этот свой кружок колхозной академией прозвали... Вот и все тут образование. У вас вот, у молодежи другое дело. Перед вами все двери в науку открыты. Про сына вот скажу...

Савушкин вдруг замолчал. Он помешал в банке гладко выструганной палочкой и вздохнул.

– А у вас сын есть? – спросил Леня.

Иван Савельевич посмотрел в сторону.

– Один сын был, и того теперь нет, – тихо сказал он. – Прямо из института на фронт уехал... На агронома учился, легко науки ему давались. Мысль большую имел– пшеницу такую вырастить, чтобы ее никакие вредители и суховеи не смогли одолеть. Да не пришлось вот. В Белоруссии погиб, когда полк из окружения к своим пробивался... Мне теперь, старому, за двоих приходится работать...

– А как звали вашего сына, Иван Савельевич? – спросил Леня.

– Петром... Петей...

С широко открытыми от изумления глазами мальчик поднялся и негромко проговорил:

– А он, Петя ваш, на Середыше не бывал, у бакенщика?

– Каждое лето... Когда таким, как ты, пострелом бегал...

Леня хотел было уже закричать: «Так, значит, это он вырезал надпись на столе в домике бакенщика!», но, взглянув на Савушкина, осекся. Он понял, как тяжело сейчас Ивану Савельевичу, и ничего не сказал больше.

Андрей, тоже волнуясь, достал смятую пачку папирос с оторванным уголком, переложил ее с ладони на ладонь и опять спрятал в карман. Он долго смотрел на подернутые розоватой дымкой угли.

В молчании прошло минут десять. Внезапно, словно очнувшись от сна, тракторист встрепенулся и, сцепив на затылке руки, потянулся, крепко зажмурив глаза.

– Что-то ломает всего, – лязгая зубами, сказал Набоков. – Малярия, видно, опять... Такая противная болезнь!

Савушкин бросил на Андрея пытливый взгляд и с тревогой подумал, что, вероятно, Набокову и в самом деле очень нездоровится и как бы он не свалился.

– Не бережешь ты себя совсем, парень, – укоризненно проговорил Иван Савельевич. – Ну разве можно было заходить в воду? Это в чесанках-то!..

Савушкин принялся хворостинкой отгребать от банки раскаленные угольки.

– Рыба готова. Закусим вот, и ложись, – заметил он, не глядя на тракториста. – А я в луга схожу, полыни поищу. Говорят, помогает от малярии, если кипятком обварить и попить... Леня, вставай, дорогой!

Откуда-то донесся еле уловимый гул. Потом он стал отчетливее, словно совсем рядом, в кустарнике, кружил шмель.

– Шум какой! Слышите? – сказал Набоков. – Или это у меня в ушах?

А гул с каждой секундой нарастал все стремительнее. Вот уже мощное, рокочущее клокотанье сотрясло безбрежное синеющее небо.

Приставив к глазам руку, Леня пристально посмотрел вверх и вдруг радостно закричал:

– Самолет!.. Вон, вон, видите?

Высоко над землей серебрился самолет. У Ивана Савельевича от яркого света скоро потекли по щекам слезы, а он все смотрел и смотрел в небесную синеву, часто моргая веками, но самолета уже не видел: перед глазами бегали черные букашки.

Вдруг Леня схватил Набокова за плечо:

– Смотрите, смотрите – обратно поворачивает!.. А что, если он нас разыскивает?

Самолет снова пронесся над островом.

– Хворосту, больше хворосту на костер! – проговорил Иван Савельевич и первый побежал к шалашу.

За ним бросились Леня и Набоков. А самолет уже медленно кружил над островом, с каждым новым заходом опускаясь все ниже и ниже.

– Еще хворосту! Еще! – торопил Иван Савельевич. «Молодые, а такие нерасторопные!» – сердито подумал он о трактористе и мальчике, на самом деле старавшихся изо всех сил.

Наконец на поляне заполыхал огромный жаркий костер. Стоя немного в стороне от бушующего пламени, они неотрывно следили за самолетом.

«Заметит или не заметит наш костер? – думал каждый из них. – Заметит или не заметит?»

– Сюда летит, – еле шевеля губами, сказал тракторист.

Леня даже вздрогнул, когда из-за деревьев, чуть не задевая их колесами, вылетел аэроплан. Мгновение-другое мальчик стоял, вглядываясь в быстро приближающуюся стальную птицу, а потом, сорвавшись с места, забегал по поляне, размахивая руками.

– Заметил, заметил! – не помня себя от радости, кричал он.

Через несколько минут самолет опять проплыл над поляной, слегка покачиваясь с боку на бок, как бы отвечая на приветствия.

Неожиданно от борта второй кабины что-то отделилось, и вниз полетел ящик. Он упал где-то за стоявшими на краю поляны осинками.

Леня побежал к опушке. Вслед за ним бросились и Набоков с Иваном Савельевичем. Но едва Савушкин пробежал несколько шагов, как почувствовал себя нехорошо: закружилась голова, глаза застлала горячая пелена тумана.

«Годы дают себя знать, – подумал Иван Савельевич останавливаясь. – Надо только успокоиться, и тогда все пройдет», – внушал он себе.

Самолет, набрав высоту, делал последний круг над островом.

Подняв руки, бригадир помахал самолету на прощанье.

Из-за кустарника показались Набоков и Леня, волоча по песку обшитый мешковиной ящик.

– Эх, и тяжелый... – протянул, задыхаясь, мальчик. Опустившись перед ящиком на колени, Савушкин внимательно осмотрел его со всех сторон.

Из пришитого к мешковине кармашка Иван Савельевич вынул непослушными пальцами листочек клетчатой бумаги, сложенный вдвое.

– Читай, Ленька, – сказал он.

Прежде чем развернуть листочек, Леня вытер рукой мокрое от пота, разгоряченное лицо.

– «Дорогие товарищи! – читал он запинаясь. – От решения взять вас на самолет приходится... – он на секунду замолчал, разбирая непонятное слово, – приходится отказаться. Посадка на острове невозможна. Но лишь поредеет лед, вас снимет катер. В ящике – продукты. Крепитесь, друзья! Вашим родным сегодня же дадим знать. Привет с Большой земли!»