Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

 
Могила ссылки для мятежных,
Для тех, кто ускользнул от пуль…
Принц! Пей на пиршествах безбрежных,
Лови в театрах женщин нежных
И по лесам лови косуль.
Вот Рим жжет ладан благовонный,
Вот царь тебя зовет: «Мой брат». —
Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,
Но загремит – набат!
 
 
Героям доблестных сражений
Изгнанье иль Алжир грозит…
Принц, лебедей полно в Компьене,
Полны аллеи свежей тени,
Полны плафоны Афродит;
Вакханка томно, в неге сонной,
Вплетает в косы виноград. —
Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,
Но загремит – набат!
 
 
Форт чинят каторжники старый,
И цепи лижет им волна…
Ату, ату! Гремят фанфары,
Леса рожок пугает ярый,
Березы серебрит луна,
Псы – в воду, и олень смятенный
Плывет в бассейне наугад. —
Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,
Но загремит – набат!
 
 
Отец – на каторге в Кайенне,
Сын – погибает, наг и сир…
Волк выпить подает гиене,
Фрак – митре; в громе поздравлений
С бокалом чокнулся потир;
Вблизи, в пещере потаенной
Сатиров пьяных тлеет взгляд. —
Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,
Но загремит – набат!
 
 
Убитых тени по бульварам
Окровавлённые снуют…
Паштетами, шартрезом старым
Уставлен стол; дичь дышит паром;
Красотки за героя пьют, —
В улыбках – блеск души бездонной,
И груди привлекают взгляд. —
Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,
Но загремит – набат!
 
 
Изгнанник, гибни в лихорадке;
Смерть, отдых дай и уврачуй…
Фарфор старинный в беспорядке;
Звон рюмок; и на губках сладкий
Порхает птичкой поцелуй;
Взгляни – с улыбкой благосклонной —
Тебе все дамы их дарят. —
Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,
Но загремит – набат!
 
 
Гвиана убивает все же,
Как прежде: воздух раскален…
Ложись на царственное ложе,
Где спал Луи, где спали тоже
Наполеон и Карл Бурбон.
Веселый, сладко истомленный,
Усни, пока хвалы гремят. —
Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,
Но загремит – набат!
 
 
О, скорбь! Бандит, скользнув из мрака,
Зарю кинжалом в сердце бьет.
Сегодня гнусный праздник брака;
В ландо – невеста; лоском фрака
Сияет цезарь! Грянь, народ,
Эпиталамой исступленной!
Жених у Франции – пират! —
Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,
Но загремит – набат!
 

Джерси, декабрь 1853

 
– Леса, холмы, трава на взгорье,
Полей благоуханный цвет…
Что за молчанье, что за горе?
– Того, кто был здесь, больше нет.
 
 
– Чей сад заглох в начале мая,
Чье глухо заперто окно,
Где твой хозяин, дом? – Не знаю.
Он далеко давным-давно.
 
 
– Что дремлешь, пес? – Развлечься нечем,
Все опустело на крыльце.
– Что плачешь, мать? – О непришедшем.
– Что плачешь, мальчик? – Об отце.
 
 
– Что, волны, в смене ежечасной
Вы в берег бьете без конца?
Откуда? – С каторги несчастной.
– Что принесли вы? – Мертвеца.
 

Джерси, июль 1853

 
Робер! Один совет: гляди не столь наивно.
Мы люди умные. Ты все устроил дивно,
Блистательно (хоть был и щекотливый миг),
И с Калифорнией поспорит твой рудник, —
Пусть… Но когда префект, или епископ с чашей,
Иль мэр – поклонники сынка твоей мамаши,
Сюэн или Парьё, чей куплен пыл и труд,
Тебя, дыша в лицо, спасителем зовут,
И манят будущим, и, вкупе с Фульдом, с Манем,
Равняют с Цезарем тебя и с Шарлеманем,
А ты их слушаешь, как дурачок, – пойми,
Что этим ты смешон, и только, пред людьми.
Ты с сельским схож судьей, как простофиля глядя.
Такой наивностью и твой обижен дядя,
Наполеон, и я, твой крестный. Ты неправ:
Тебе ль Жокриссом быть, сперва Мандреном став?
Когда похищен трон, народ же забран в лапы,
Тогда хихикают, из-под широкой шляпы
Мигая хитрецам, – и это не в укор.
Но самого себя дурачить?.. Фу! Позор!
Пьян, сыт, богат, – живи! Ведь Франция послушна.
Будь мудрецом, кому сундук великодушно
Дал Зевс. Спеши царить и грабить. «Но к чему?
Благословенье шлет мне папа. Самому
Султану и царю – кузен я. Это ж факты!
Нетрудно быть главой империи». Дурак ты!
Надолго это все, по-твоему? Гранит?
Или ты в оперный поверил реквизит?
Париж повержен! Кем? Тобой? В какой из библий
Гиганты мощные от рук пигмея гибли?
Ты веришь, что твоя бесстыжая судьба
Ту революцию, чьи в лаврах спят гроба,
Раздавит меж зубов, смеясь такой потехе,
Как девка с улицы, грызущая орехи?
Нет, прочь из головы все эти грезы: стыд!
Верь Розе Тамизье, чей крест кровоточит,
Барошу, чья душа цветком расцвесть готова,
Верь в честность Дейца, верь в своей присяги слово, —
Прекрасно! Лишь не верь своим успехам: ложь.
Твоя присяга, Дейц, и Роза, и Барош —
Согласен – золото. Но скипетр твой – соломка,
Бог, погрузив тебя в багаж, пометил: «ломко».
 

Джерси, май 1853

 
Дни вроде наших – сток истории, клоака.
И там как раз накрыт, сверкающий из мрака,
Стол для таких, как вы, ликующих обжор.
Пока в других местах – нагие, на позор —
Агонизируют, в спокойствии небесном,
Сократ на площади, Христос на древе крестном,
Гус на своем костре, Колумб в своих цепях,
А человечество не смеет, всё в слезах,
Приблизиться к своим терзаемым пророкам, —
Мы видим: властвует, века смеясь над роком,
Средь вин и кушаний, под струнный перелив,
На ложах пурпурных о склепах позабыв,
В работе челюстей свирепых и тяжелых,
Ужасен, счастлив, пьян, в венцах и ореолах,
Гурт омерзительный сатрапов и владык.
Гремит их пение и хохот; гнусный лик
Венчают женщины, сплетя гирляндой розы;
Их сладострастие изобретает позы;
Псам и народу кость порой швырнув под стул,
Все стадо боровов и скопище акул —
Все принцы грязные, обжоры-камергеры,
Маркизы-брюхачи – едят и пьют без меры.
Чревоугодье здесь единственный закон,
Чей жрец Камбасерес, как был – Тримальхион.
 

Джерси, февраль 1853

 
И конституция и хартия – то грот,
Что прорубил для нас, долбя гранит, народ
В дни революции, чтобы, достигнув цели,
Доверить радостно надежной цитадели
Права, плоды побед, отнявших столько сил,
Успехи, доблесть, честь; потом он поместил
На страже тех богатств в пещере горделивой,
Как зверя красного, свободу с львиной гривой.
Народ, вернувшийся к своим простым трудам,
Выходит в поле вновь и, радуясь правам,
Почиет мирным сном на славных датах, скромный,
О татях позабыв, что рыщут ночью темной.
Однажды на заре, проснувшись, он спешит
Взглянуть на этот храм, где власть свою хранит.
Увы! Священный грот стал конурой. Не чудо ль?
Он поместил в нем льва – в ней оказался пудель.
 

Джерси, декабрь 1852

Гармодий

 
Взошла Венера. Ночь близка.
 

Меч

 
Пора, Гармодий.
 

Придорожный столб

 
Тиран пройдет.
 

Гармодий

 
Уйду: озяб.
 

Могила

 
Служи свободе.
 

Гармодий

 
Кто ты?
 

Могила

 
Я – склеп. Решай! Казни или умри.
 

Корабль на горизонте

 
А я – пловучий склеп: изгнанники внутри.
 

Меч

 
Дождемся деспота.
 

Гармодий.

 
Я зябну: ветер.
 

Ветер

 
Мчу я
С собою голоса. Я разношу, кочуя,
Стенанья изгнанных – замученных, больных,
Плач тех, кто, без угла, без хлеба, без родных,
Ждет смерти – взорами ища родного края.
 

Голос в пространстве

 
Встань, Немезида, встань! И отомсти, карая.
 

Меч

 
Пора. Сгустился мрак. Удобный миг лови.
 

Земля

 
Я трупами полна.
 

Море

 
Я рдею, всё в крови:
Ручьи не раз еще убитых мне доставят.
 

Земля

 
Из мертвых каплет кровь, когда убийцу славят.
Он по земле шагнет, – я чувствую: во мне
Они шевелятся тревожно в глубине.
 

Каторжник

 
Я каторжник – вот цепь; ведь я злодей по сути;
Увы! Я узнику не отказал в приюте
Бежавшему: он был и добр, и слаб, и сед.
 

Меч

 
Но в сердце не коли, дашь промах: сердца нет.
 

Закон

 
Я был – закон. Я – тень. Я им убит.
 

Справедливость

 
Меня же
Из храма выгнал он на площадь – для продажи.
 

Птицы

 
Весь воздух отнял он у неба; мчимся прочь.
 

Свобода

 
Я с вами. – О страна, где воцарилась ночь,
Прощай, Эллада.
 

Вор

 
Нет! Нам деспот ваш по нраву.
Ему судья и жрец поют совместно славу;
Крик одобрения он слышит здесь и там;
И, значит, ближе он не к честным, а к ворам.
 

Присяга

 
О боги, навсегда замкните речь и слово!
Доверье умерло в любой душе суровой.
Лгут люди. Солнце лжет. И небо лжет. Сильней
Задуй, полночный вихрь! Развей, развей, развей
Добро и честь! Развей; химеры нет нелепей.
 

Родина

 
Сын мой! Тебе я мать! На мне, ты видишь, цепи!
И руки я к тебе простерла из тюрьмы!
 

Гармодий

 
Как! Заколоть его у дома, в недрах тьмы?
Под небом гробовым, пред морем беспредельным?
Ударом поразить внезапным и смертельным
Пред Бесконечностью, в глубинах Темноты?
 

Совесть

 
Такого заколоть спокойно можешь ты.
 

Джерси, октябрь 1852

 
Пусть Рим разит мечом и мстит кинжалом Спарта.
Возмездья жаждая, мы все-таки с ножом
Тень Брута не пошлем теперь на Бонапарта:
Мы для грядущей тьмы бандита сбережем.
 
 
Ему отплатится, – я утверждаю это! —
За всех изгнанников, за брошенных в тюрьму,
За всех растоптанных, за всех лишенных света,
За всех трепещущих – отплатится ему!
 
 
За злодеяния всегда ответит грешный.
Оставьте ж месть в ножнах, подобную мечу,
И верьте ордерам, что бог, судья неспешный,
Вручает времени – ленивцу-палачу.
 
 
Пусть негодяй живет в своей грязи бездонной:
Любой презренный нож он кровью б осквернил.
Пусть время движется, каратель непреклонный,
Чей плащ таинственный возмездье в складках скрыл.
 
 
Раз он мерзее всех, пусть он в короне будет —
Властитель низких лбов и плоских душ. Сенат
Пускай навек престол его семье присудит,
Коль самку он найдет и наплодит ребят;
 
 
С дубьем и мессами – для тела и для духа —
Пусть императором теперь он может стать,
С поличным схваченный. Пусть церковь-потаскуха,
В его нору вползя, скользнет к нему в кровать.
 
 
Пусть млеет с ним Тролон, и пусть, для всех примером,
Сибур ему сапог целует и кадит;
Пусть он живет, тиран! Лувеля с Ласенером
Стошнило б, если бы он ими был убит!
 
 
Нет! Бросьте ваш кинжал, мечтатели, сновидцы, —
Вы, тайной сильные, суровые бойцы,
Что в час его пиров, когда вино струится,
Бредете, сжав кулак, в траве, где мертвецы!
 
 
Всегда над силой мы торжествовали черной.
Сильнее молнии холодный гнев сердец.
Не убивайте, нет! Ведь вправе столб позорный
Быть императором украшен наконец.
 

Джерси, октябрь 1852

Книга четвертая
«РЕЛИГИЯ ПРОСЛАВЛЕНА»

 
Остановись, Народ! Повремени, Свобода!
Нет, этот человек не должен быть убит!
Чтоб он, кем попран долг, оскорблена природа,
Повержен в прах закон и уничтожен стыд,
 
 
Чтоб он, обязанный добычею кровавой
Засаде, подкупу, железу и свинцу,
Убийца, вор и лжец растленный и лукавый,
Чьи клятвы ложные – пощечина творцу,
 
 
Чтоб он, с кем Франция позор себе стяжала,
За кем она бредет под звон своих цепей, —
Чтоб изверг получил за все удар кинжала,
Как Юлий Цезарь – в бок, иль в горло – как Помпей?
 
 
Нет! Сумрачный злодей, холодный и унылый,
Расстреливал, рубил и резал всех подряд,
Опустошив дома, он заселил могилы,
И взоры мертвецов теперь за ним следят.
 
 
Едва воссев на трон, наш император новый
Дитя лишил отца и мать лишил надежд,
По милости его в домах рыдают вдовы
И Франция черна от траурных одежд.
 
 
Для алой мантии его монаршей славы
Вам пурпуром, ткачи, не ладо красить нить:
Вот кровь, что натекла в монмартрские канавы,
Не лучше ли в нее порфиру опустить?
 
 
В Кайенну, в Африку, – но за какие вины? —
На каторгу он шлет героев прежних дней,
И капает с ножа багровой гильотины
Ему на голову кровь доблестных мужей.
 
 
Измена бледная к нему в окно стучится, —
Сообщнице своей спешит он отпереть;
Братоубийца он! Он – матереубийца!
Народ! Такой злодей не должен умереть!
 
 
О нет! Он должен жить! Пусть высшее отмщенье
Преступнику несет неотвратимый рок.
Пусть он под бременем всеобщего презренья
Влачится, голоден и наг, в пыли дорог;
 
 
Пусть острые шипы свершенных преступлений
Впиваются в него, как тысячи клинков;
Пусть, ужасом объят, бежит он от селений,
Пусть ищет логова в лесах, среди волков;
 
 
Иль пусть на каторге, бряцая кандалами,
Напрасно отзвука он ждет от скал немых;
Пусть он всегда, везде встречается с тенями,
И пусть не суждено ему встречать живых;
 
 
Пусть оттолкнет и смерть его неумолимо,
Жестокая к нему, как он ко всем жесток…
Народ, посторонись! Пусть он проходит мимо:
Печатью Каина его отметил бог!
 

Джерси, 14 ноября 1852

 
Нет, власти не ищи; не к ней твои пути.
Коль даже призовут, – смиренно отойти
Обязан ты; твой дух объят иною сферой:
Ты скорбной мысли друг – и ей служи и веруй.
Ты понят или нет, но охраняй людей,
Как пастырь, и, как жрец, благословляй!.. В своей
Родимой Франции, в родном Париже люди
Резню затеяли, оголодав; их груди
Клокочут яростью. Зловещие, стоят
На узких улицах громады баррикад
И изрыгают смерть вслепую. Там ты нужен.
Туда спеши, туда, один и безоружен;
В ужасной той борьбе, в постыдной бойне – грудь
Подставить должен ты и душу расплеснуть:
Кричать, молить, спасать и стойких и бежавших,
Улыбку пулям слать, рыдать над прахом павших!..
Потом в Палате, став на страже боевой,
Средь кликов яростных загородить собой
Всех, на кого уже разверзла зев темница;
Врубаться в эшафот; за тот порядок биться,
Что клика наглая колеблет; за солдат,
Сбиваемых с пути; за бедняка, – он брат! —
За жителя лачуг, оставленных народу,
И за печальную и гордую свободу.
И в дни, когда везде тоска, тревога, страх,
В искусство бодрость влить, что замерло в слезах,
И ждать – чем кончится, что в небесах решится…
 
 
Твой долг – предостеречь и в думы погрузиться.
 

Париж, июль 1848

 
Они сидят во тьме и говорят: «Мы – суд» —
И в башни; в камеры людей безвинных шлют,
И в трюмы каторжных понтонов,
Что, мрачные как ночь, в портах стоят года,
А возле – золотом вся искрится вода,
Их черный борт мерцаньем тронув.
 
 
За то, что дал приют изгнанникам, старик
Идет на каторгу, где стон сплошной и крик.
В Кайенне, в Боне ждет расправа
Всех, кто предателю не сдался без борьбы,
Тому, кто, с наглостью взломав замок судьбы,
Народное похитил право.
 
 
Друг справедливости сражен; осуждена
На баррикаду хлеб принесшая жена,
И сына голод ждет и мука.
Честь? Сослана. Закон? В изгнанье много дней.
И «правосудие» исходит из судей,
Как из гробниц ползет гадюка.
 

Брюссель, июль 1852

 
Поскольку вы, треща о мессах и постах
И бога обокрав, что грезит в кущах рая,
Лавчонку мерзкую открыли впопыхах,
Евангелием прикрывая;
 
 
Поскольку взялся бы за палку сам Христос,
Чтоб гнать вас, торгашей; и вы, невесть откуда
Сбредясь, мадонною торгуете вразнос:
Коль с чудом – десять су, и по два су – без чуда;
 
 
Поскольку вы нести способны дикий вздор,
От коего в церквах должны трещать ступени,
И ваш прелестный стиль слепит очки и взор
Церковных старост и дуэний;
 
 
Поскольку ваш сюртук покроем с рясой схож;
Поскольку вам навоз приятней ненюфара
И стряпаете вы газету для святош,
Где Патуйе строчит по планам Эскобара;
 
 
Поскольку по утрам швейцары из дверей
Бросают в сток листки презренного журнала;
Поскольку льете вы в церковный воск свечей
Свое отравленное сало;
 
 
Поскольку образцом вы мните лишь себя;
Поскольку, наконец, душой черны и грубы,
Скуля от жалости и в барабан долбя,
Слезой скрывая грязь и вдвинув дудку в зубы,
 
 
Вы, головы глупцам старательно дуря,
Заманивая их, подлейшей ложью теша,
Сумели на камнях святого алтаря
Воздвигнуть балаган Бобеша, —
 
 
Вы вправе, мнится вам, смочив святой водой
Укрытый рясою, но вредоносный коготь,
Твердить: «Я кроток, чист, иезуит прямой;
Я бью из-за угла, меня ж прошу не трогать».
 
 
О, гады, чье перо на чердаках скрипит,
Строчит, чернила пьет, льет желчь, исходит пеной,
Царапает, плюет – и туча брызг летит,
Пятная свод небес нетленный!
 
 
Поганый ваш листок – фургон, где сплошь попы;
Но это жуликов переодетых стая,
Что проповедуют среди густой толпы,
На языке блатном меж двух молитв болтая.
 
 
Вы дух порочите – поэта честный труд,
Мечту мыслителя, волнующую души;
Когда же за уши вас оттрепать придут,
Вмиг исчезают ваши уши!
 
 
Разбрызгав клевету, плеснув отравой слов,
Вы прячетесь от глаз, хоронитесь, бежите.
У каждого свой нрав и свой привычный кров:
Сова в дупле сидит, орел парит в зените.
 
 
А вы где кроетесь? Где гнусный, ваш приют?
О боже! Мрак ночной, злодейства друг постыдный,
Вкруг вас черней чернил, и в эту тьму ползут
И к вашим льнут губам ехидны.
 
 
Драконы прессы! Тут вам вольно без конца
Нырять в грязи, куда вас гонят вкус и нравы.
Судьба, все мерзости вливая вам в сердца,
Должна и в ваш вертеп направить все канавы.
 
 
Вот список ваших дел, алтарные шуты!..
Когда ж придет к вам тот, кто не лишен отваги,
И, честь вам оказав, промолвит: «Ну, плуты!
Я здесь; беритесь-ка за шпаги!» —
 
 
Тут вопль: «Дуэль! У нас! У христиан! Нет, нет!»
И подлецы, крестясь, бубнят о божьем слове.
О, трусы! В заповедь их страх переодет,
И, отравители, они боятся крови.
 
 
Ну что ж, дубинка есть – из свежего дубка;
Боюсь, булыжники ваш нос пересчитает;
Ведь, – знайте, жулики, – сбежавших от клинка
Обычно палка настигает.
 
 
Вы Сену, Тахо, Рейн в плен взяли; ум людской
Сумели вы смутить, предав пустой надежде;
Еврейских маклаков пред вами молкнет рой;
Иуды нет в живых, но жив Тартюф, как прежде.
 
 
Сам Яго – пустослов, коль рядом ваш Базиль;
Вы библию червям голодным предаете;
Но лишь убежища попросят ложь и гниль, —
Сердца вы настежь распахнете.
 
 
Вы оскорбляете у честных горечь дум;
Но костюмерная зато у вас богата;
В ней, куртку сняв, порок найдет любой костюм:
К вам Ласенер войдет, а выйдет Контрафатто.
 
 
Вы в души лезете, чтобы залезть в карман;
Кто примет вас, тому не жить с беспечным сердцем;
Вас гнать вы нудите – и каждый шарлатан
Потом наряжен страстотерпцем.
 
 
Вы в храме божием свой обрели буфет.
Со всеми вы дружны, кто в мире множит муки;
И в умывальнике находят крови след,
Когда вам изредка случится вымыть руки.
 
 
Не будь вы книжники, стать палачами б вам.
Для вас прекрасен меч; и что святее дыбы?
Чудовища! Ваш гимн хвалу поет кострам,
И светоч вы лишь в них нашли бы.
 
 
Не восемнадцать ли веков, сместив плиту,
Христос пытается из ветхой встать могилы?
Но вы, иудино отродье, тяжесть ту
Вновь надвигаете, все напрягая силы.
 
 
Святоши! Ваш хребет – приманка для ремня.
И рок, смеясь, велит, чтобы сынов Лойолы
Бич папы исхлестал, из Франции гоня,
А из Баварии – хлыст Лолы.
 
 
Ну что же, действуйте; свой пакостный листок,
Писаки подлые, старательно ведите;
Ногтями черными скребите мозжечок;
Вопите, клевеща, кусайтесь и живите!
 
 
Господь обрек траву зубам голодных коз,
Моря – ударам бурь, гроба – червям и мухам,
Колонны Пропилей – огням закатных роз,
А ваши лица – оплеухам.
 
 
Ну, так бегите же, ищите дыр и нор,
Спасайтесь, продавцы поддельной панацеи,
Паяцы алтаря, кто, смрадный сея вздор,
Невинней евнухов и сатаны не злее!
 
 
О господи, скажи, царь неба и земли,
Где есть лжецы подлей и с худшими сердцами,
Чем те, кто вывеску свою прибить могли
Христа кровавыми гвоздями?
 

Сентябрь 1850

 
Был некий человек, и звался он Варроном,
Другой – Эмилием и третий – Цицероном;
И каждый был могуч, и властен, и велик;
Их, в стае ликторов, народный славил клик;
И полководцем ли, судьей ли, магистратом —
Но каждый речь держал нередко пред сенатом;
Их также видели в сумятице боев
Стремящими вперед сверкающих орлов;
Рукоплесканьями встречали их в столице.
Их больше нет в живых. По мраморной гробнице
Воздвигли каждому история и Рим.
На бюсты, важные как слава, мы глядим
В музеях и дворцах; но средь толпы случайной
Раскрытый взор их полн своей мечтой, и тайной.
И все же вправе мы, сыны иных веков,
Ничуть не осквернив победный лавр венков,
Сказать порой: Варрон был груб, с тяжелым нравом;
Эмилий промах дал; был Цицерон неправым.
Коль так относимся мы к славным мертвецам,
Как смеешь требовать, – ты, меж холопов хам,
Кто до усталости был всеми презираем, —
Чтоб я тебя не звал открыто негодяем!
С тобой учтивым будь: ведь ты же – гражданин
(Кого бы выгнали из Спарты и Афин)!
Ты всем известен был, дружок домов игорных,
Вертепов, кабаков и прочих мест позорных;
Тебя видали ведь – то где-то за углом
Во тьме, то на крыльце у входа в некий дом,
Где красный рдел фонарь, мигающий под ветром, —
С дрожащей головой, прикрытой мятым фетром.
Венчанный шут в мундир теперь облек твой стан,
Но жизнь твоя – лишь фарс, раздувшийся в роман.
Мне наплевать, – судье, мыслителю, поэту, —
Что, задушив Февраль, тебя в насмешку свету
Венчал Декабрь, – тебя, питомца грязных луж.
Идите в кабаки, спросите Ванвр, Монруж,
Спросите чердаки, лачуги и подвалы!
Все скажут вслед за мной, что этот ловкий малый
Был вором, прежде чем стяжал высокий сан.
А! Просишь быть с тобой повежливей, болван?
Но ты ж – на высоте! Весь в золоте твой ворот!
Спокоен будь. А я – свой крик промчу сквозь город:
Глядите, граждане! Себя он Брутом звал,
Подлейший иезуит. Он троны низвергал,
Теперь он любит их. Он стражем был законов,
Теперь он за успех. Итак: «Долой Бурбонов!
Ура, Империя! Палату на запор!»
Коль барин – Бонапарт, лакею враг Шамбор.
И вот – сенатор он; о, счастье и отрада!
Но этот негодяй, когда все шло как надо,
В чьем сердце «лилий» нет (он сам орал о том),
Их на своем плече увидел бы – клеймом.
 

Лондон, август 1852

 
Все эти господа, кому лежать в гробах,
Толпа тупая, грязь, что превратится в прах.
Да, да, они пройдут, они умрут. Пока же
Для сердца честного они что день, то гаже.
Завистливы, тая ребячий злобный нрав,
И, с бешенством свое бесплодье осознав,
Идущему вперед они кусают пятки.
Им стыдно, что их лай – лишь слабые зачатки
Рычания, и тем унижены они.
Бегут они спеша: добыча там! Гони!
Кто всех проворнее? И, тявкая все чаще,
В сенат врываются, как бы в лесные чащи,
Все вместе: откупщик, чиновник, поп, солдат, —
И там, облаяв льва, у ног псаря лежат;
Но псарь для них – любой, кто встал с хлыстом у старта,
И Шангарнье ничуть не хуже Бонапарта!
И брызжет их слюна, летя со всех сторон,
В наказ народный, в честь, в республику, в закон,
В завет Христа, в прогресс – мечту людей святую.
Они ужасны. Что ж, вперед! Наудалую!
Когда мыслитель к вам задумчивый придет,
Кто лишь вчера мечтал среди иных забот,
И неожиданно, спокойно и сурово
Его правдивое внушать вам будет слово,
Разбитых пощадив, дать родине покой, —
Взбунтуйтесь! Яростный взметая лай и вой,
Кидайтесь на него, на зверя, брызжа пеной!
Но он улыбкой лишь ответит вам надменной,
И не взглянув на вас! Ведь ясный дух поймет,
Что ваш почет – позор, но ненависть – почет.
 

Париж, 1851