Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

ВОЗМЕЗДИЕ
1853

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ
1853

В Брюсселе вышло в свет искалеченное издание этой книги, которой предпосланы были следующие строки:

«Нарушение присяги – преступление.

Заговор – преступление.

Произвольный захват чужой собственности – преступление.

Подкуп государственных чиновников – преступление.

Подкуп судей – преступление.

Грабеж – преступление.

Убийство – преступление.

Прискорбное недоумение наших потомков вызовут законы, появившиеся в самых как будто бы просвещенных странах, которые в черные для Европы дни сохранили свою конституцию и казались последними священными прибежищами честности и свободы, – законы, призванные защищать такие деяния, которые по всем человеческим законам, в согласии со всеми божескими законами, во все времена именовались преступлениями.

Всемирная Справедливость протестует против этих законов, покровительствующих злу.

Пусть, однако, патриоты, защищающие вольность, и доблестные народы, которым насилие старается навязать пороки, не отчаиваются; и пусть, с другой стороны, преступники, казалось бы всемогущие, не слишком спешат торжествовать победу при виде искаженных строк этой книги.

Что бы ни делали те, кто царят у себя с помощью тирании и в других странах – с помощью угроз, что бы ни делали те, кто мнят себя властелинами народов, а на самом деле являются лишь угнетателями независимых умов, – человек, борющийся за справедливость и правду, всегда найдет способ до конца выполнить свой долг.

Всемогущество зла обречено на поражение. Мысль всегда ускользает от того, кто пытается ее задушить. Она неуловима для насилия; она скрывается то под одним обличьем, то под другим. Факел пылает; если его гасят, если его поглощает тьма, он превращается в голос, а слово погасить невозможно; если затыкают рот кляпом, речь превращается в пламя, а заткнуть рот пламени невозможно.

Ничто не может победить человеческий разум, ибо человеческий разум – это помысел бога.

В. Г.».

Эти несколько строк – предисловие к изуродованной книге – содержали обещание опубликовать ее без пропусков. Мы теперь выполняем наше обещание.

В. Г.

Джерси, 1853

NOX  [1]1
  Ночь (лат.).


[Закрыть]

1

 
Вот срок, намеченный твоей мечтою скрытной.
Проснись! Час пробил, принц! Мороз. Ни зги не видно.
Почуяв, что во тьме предатели близки,
Свобода, верный дог, оскалила клыки.
Хотя и на цепи, но лает пес и рвется.
Ждать больше незачем – вдруг умысел сорвется.
Смотри, какой туман промозглый в декабре!
Как хищный феодал, проснись в своей норе
И сокруши врага негаданным налетом.
В казармах ждут полки, чтоб стать твоим оплотом.
Солдат уже вином и злобой покорён,
И нужен только вор, могущий влезть на трон.
Республика храпит спокойно. Тут удастся
К добыче, пряча нож, в полночный час прокрасться.
Зажги же свой фонарь, усмешку затая,
Сейчас нарушится присяга, вор, твоя.
 
 
Вскачь, кавалерия! Пехота, стройся! Грянем
Свирепою ордой по выборным собраньям.
Весь генеральный штаб уже сидит в тюрьме.
Гони прикладами! Не бойся в кутерьме,
Что наглость связана с каким-то слабым риском.
Стань, рыцарь Франции, бандитом калабрийским!
Смотрите, буржуа, презренные скоты,
Какие демонские силы подняты,
Как наш переворот сметает все и рушит.
Трибуны борются за право? Их задушат!
В бой, кондотьеры! В бой, наемники! Круши
И саблями плашмя по головам глуши!
Зачем на улицах толпятся эти люди?
Открыть по сволочи огонь из всех орудий!
Проголосуешь ты, наш властелин народ!
Отменим право, честь! Долой закон! Вперед!
Чтоб на бульварах кровь потоками хлестала,
Чтобы для мертвецов носилок не хватало!
Кто хочет водки, пей! Погода так мерзка, —
Необходимо пить. Убейте старика,
Ребенка малого! А это кто такая?
Мать? Расстрелять ее! Рассейся, городская
Толпа! Марай в крови лохмотья и дрожи!
Париж, когда-то там рождавший мятежи,
Еще почувствует, какое отвращенье
Питаем мы к нему, насилье – к просвещенью!
Чтил чужестранец вас? Мы сделаем умней:
Привяжем ваш Париж к хвостам своих коней.
Пусть издыхает, смят, разбит и искалечен!
Плюй, артиллерия, ему в лицо картечью!
 

2

 
Страх и молчание господствуют. Конец.
Будь славен, цезарь-вор и император-лжец!
Сверкает фейерверк на мертвых баррикадах.
Ворота Сен-Дени разбиты. В их аркадах
Полночные костры трепещут на ветру.
Почийте, павшие! Пусть, выиграв игру,
В карманы денежки, а в ножны сабли прячут;
Пусть банки о своих пустых подвалах плачут.
Всем, кто не брезговал под кровом темноты
Убийством и резней, присуждены кресты.
Здесь победители танцуют, и гогочут,
И мертвые тела по мостовой волочат.
Пьян и свиреп солдат. Грузны его шаги.
Той самой пятерней, что вышибла мозги,
Он шарит по стене. Ему кабак обещан.
Уводят на расстрел мужчин, детей и женщин.
Поют, хохочут, пьют, бесчинствуют чуть свет.
Гарцует в золоте весь генералитет.
Пусть смотрят мертвые, кто пал на землю навзничь,
На цезарский триумф, на этот наглый праздник!
К дворцовым оргиям валом валит народ.
Кровь хлещет в три ручья в домах и у ворот.
И, лужи страшные с опаской огибая,
Приподнял мантию судья. И всеблагая
Докажет церковь нам усердие свое,
Кровищи нацедив в чернильницу Вейо.
 
 
Мерзавец наплевал на ваш надзор. Он весел.
Прогнал он в шею вас с курульных ваших кресел.
Но вы ободрились, чиновники, сейчас —
Уверены вполне, что победитель вас
К особой честности, конечно, не принудит;
Что верной челяди Мандрен не позабудет;
Что он с лихвой за все заплатит; что бюджет
В его руках и вам отныне риска нет;
Что, задушив закон, швырнет он напоследок
Вам трапезы своей разбойничьей объедок.
Сбегайтесь же к нему и славьте торжество,
Простите наглую пощечину его!
И если матерей, и старцев, и детишек
Он убивал и в кровь замаран до лодыжек,
Простритесь, ползайте пред королем воров,
Слизав с подошв его запекшуюся кровь.
 

3

 
Племянник говорит: «Сверхчеловек могучий,
Вождь армии земной, —
С ним Слава пронеслась сквозь вихревые тучи,
Трубя: «За мной! За мной!»
 
 
Пятнадцать грозных лет шагал он по вселенной
С заката на восток.
Лобзали короли его сапог надменный.
И деспот был жесток.
 
 
Пускай его мечта повсюду тень простерла:
Мадрид, Берлин, Москва, —
Я Франции самой вонзаю когти в горло,
И вот – она мертва.
 
 
Недавно Франция так гордо, так сурово
К священной цели шла.
А я скручу ее веревкою пеньковой,
Раздену догола.
 
 
Я с дядей поделил историю на главы.
Задача решена
Не им, а только мной! Ему – фанфары славы,
Мне – толстая мошна.
 
 
Мне служит имя, чьей блистательной зарницей
Я с колыбели пьян.
Я – карлик, он – гигант. Пускай ему страница —
Мне форзац и сафьян.
 
 
Вцепиться только бы! Стать сразу господином!
Нам вместе суждено
Всплыть на поверхности движением единым
Или пойти на дно.
 
 
Я – филин, он – орел. И вот он в когти схвачен.
Я – низок, он – высок.
Я годовщины жду. И выбор мой удачен:
Свершится! Дайте срок!
 
 
Закрыв лицо плащом, я подымаюсь прямо
Или крадусь, как тень.
Всем ясно, кажется, как много будет срама
В тот светозарный день.
 
 
И вот клыки уже тихонько заскрипели
В предчувствии врага.
Спи крепче, Франция, на лавровой постели!
Ты так мне дорога!»
 
 
И вот, виясь ужом, чтоб со стеною слиться,
Он пробрался на двор
И тусклый свой фонарь от солнца Аустерлица
Зажег, полночный вор.
 

4

 
Ты вовремя пришел. Забыли о привычке
В пух разорять князей танцорки и певички.
Революционный пыл – лишь скуку вызвал он
Сегодняшних Памел, вчерашних Жаннетон.
Недавний Дон Жуан проснулся Гарпагоном,
Чей тощий кошелек не отличался звоном.
Дома игорные пустели. Спор газет
С исповедальнями свел клириков на нет;
От срочных векселей, посыпавшихся градом,
Былая набожность глядела тусклым взглядом.
Дрожал и жмуриться не поспевал Маньян,
И в церкви слышал смех смущенный Равиньян,
И кровных рысаков распродавали шлюхи.
Пришлось красавицам средь этакой разрухи
Знаваться с клячею унылой и хромой,
Трусить за тридцать су в полночный час домой.
Ползло отчаянье по стогнам Вавилона…
Но ты пришел, кулак! Ты поднялся, колонна!
Все здравствует, живет. Порядок мира тверд.
У фигурантки есть рачительный милорд.
Все счастливы: гусар, святоша и мошенник.
Запели девочки, им подтянул священник.
 
 
Возвеселимся же! Поздравим всех и вся!
Сойдутся старички, лист подписной неся,
Под пудрой и в жабо, к Мандрену на крылечко.
Фальстаф заварит пунш, Тартюф затеплит свечку.
А барабаны бьют. А во дворце сумбур.
Торопятся Парье, Монталамбер, Сибур.
Тролон – их лейб-лакей, Руэр – их обер-шлюха.
По части совести тут беспросветно глухо.
Слуга причастия и наглый банкомет —
Все приосанились. Любой открыто жмет.
Всех каторг и галер достойное собранье!
Но, в глубине души себя считая дрянью,
Стремятся к одному – лишь бы в сенат пролезть.
Верзилу цезаря опутала их лесть.
И цезарь в центре сел. Хвост веером распущен.
«Ну что же, господа? Мы станем всемогущи,
Христовым именем, как иезуит, клянясь!
Пусть это дурачье поверит слепо в нас, —
Наш вензель золотой везде восторжествует».
Пусть барабаны бьют, горнисты в трубы дуют!
Гнусавьте ектеньи, священники! У врат
Убежищ господа, любимого стократ,
Хоругви в вышину! Победа! Громче трубы!
Теперь, сударыни, прошу взглянуть на трупы!
 

5

 
Где? Всюду. Вон дворы, задворки, рвы, мосты,
Канавы, где Мопа прополоскал бинты;
По братским кладбищам, по ямам безобразным,
По улицам кривым, по тротуарам грязным
Вповалку брошены… Гремят по мостовой
Фургоны черные, и мерзостный конвой
Сопровождает их от Марсового поля.
И шепчется Париж о непосильной боли.
Стань заново, Монмартр, страдальческой горой,
Для новых мучеников сень свою открой —
Для всех расстрелянных, зарубленных, убитых,
Зарытых заживо и вовсе не зарытых!
Подлец их выставил открыто напоказ, —
Не испугался он стеклянных этих глаз,
Полуоткрытых ртов, кровоподтеков черных —
Под небом грозовым, на пустырях просторных.
Смотри же! Вот они, до ужаса кротки.
Их искромсал свинец, вспороли их штыки,
Под ветром, под дождем их сучья исхлестали.
Лежат рабочие предместий, что восстали.
В обнимку с богачом бедняк лежит, гляди!
Младенца мертвого прижала мать к груди.
Красотка мирно спит с лиловыми губами.
Седые, русые – все свалены рядами,
Бок о бок, как пришлось, в посмертной тесноте,
Задумчивы одни, и безмятежны те.
Но уравняло тех и этих злодеянье;
И звезды льют на них безгрешное сиянье;
И молча ищет здесь при наступленье дня
Невозвратившихся несчастная родня,
И весь народ глядит на этот поиск тщетный…
А ночь декабрьская долга и беспросветна, —
Она расстелит им туманный саван свой.
И вечер, вечный страх теснины гробовой,
Торопится уйти, затрепетав от страха
При виде бедного, оплеванного праха.
Но если мертвецов оплакали в домах,
Здесь ветер северный им бьет в лицо впотьмах,
Да стужа гонит их в далекую дорогу…
Так что же, мертвые, расскажете вы богу?
 
 
Когда ты поглядишь на груды этих тел,
На мертвецов, чей взор до звезд не долетел,
Тебе покажется, что в странствии безмерном
Им радость предстоит, что на суде посмертном
Все убиенные проснутся в должный срок,
И дрогнет Бонапарт, переступив порог,
Предстанет господу с душой своей двуликой,
И каждая из жертв пройдет пред ним уликой.
 
 
Монмартр, глухой загон! Ты сумрачен и тих.
Бегут прохожие от страшных стен твоих.
 

6

 
Чрез месяц этот шут вошел в собор при звоне
Больших колоколов и в волнах благовоний.
 
 
Не опуская глаз, мадонне он предстал.
Епископ митрою торжественной блистал,
Как в белом саване, в безгрешном облаченье
В алтарной глубине с улыбкой всепрощенья
Распятый грешную толпу благословил.
И негодяй Христу позор свой предъявил.
Как волк, которому кровавый ужин сладок,
Он, закрутив усы, сказал: «Я спас порядок.
Я сонмам ангельским как равный предстаю.
Я спас религию, династию, семью».
И в дьявольских очах, не чувствующих срама,
Блеснула влага слез… А вы, колонны храма,
Ты, круча Патмоса, где плакал Иоанн,
Ты, пламеневший Рим, когда Нерон был пьян,
Ты, ветер, дувший вслед Тиберию-тирану
На Капри, ты, заря, проснувшаяся рано,
Ты, северных ночей немая чернота!
Признайтесь, что палач не превзошел шута!
 

7

 
Ты, море, бьющее о скалы,
Где я сложил крыло, усталый,
Где побежден, но не разбит, —
Что в неумолчном нетерпенье,
В блестящих брызгах, в мрачной пене
Мне вечный голос твой трубит?
 
 
Ты здесь бессильно. Бейся тщетно,
За валом вал гони несметный,
Позволь мне грезить и страдать.
Увы! Все волны в океанах
Не смоют пятен окаянных,
Не смогут мертвых обрыдать!
 
 
Я знаю: чтоб меня рассеять,
Чтобы печаль мою развеять,
Ты говоришь: «Смирись, поэт!»
Но ты само бушуешь гневно.
Что значит этот гул вседневный?
В нем только соль, в нем грязи нет.
 
 
Ты в мощь свою безумно веришь.
Ты обожанье наше меришь
Огромной мерой волн крутых.
Ты в мирный день полно лазури.
Ты брызгами священной бури
Смываешь сотни звезд златых.
 
 
Меня ты учишь созерцанью,
Показываешь волн мерцанье,
И мысов блеск, и мачт стволы,
И гребни волн, что, нарастая,
Белы, как белых чаек стая
На выступе крутой скалы,
 
 
И за рыбачкой босоногой —
В лазури парус одинокий,
И труженика моряка,
И пену в яром наступленье,
И все твое благоволенье,
И весь твой гнев издалека.
 
 
Ты говоришь: «Усни, изгнанник;
Кинь в волны посох, бедный странник;
Залей огонь, смири свой стон;
Отдай мне душу без возврата!
Я убаюкало Сократа,
Со мною кроток стал Катон».
 
 
Нет! Уважай чужую горечь!
Ты дум моих не переборешь,
Не устранишь свершенных зол.
Мое отчаянье мне ближе.
Дай волю мне. Я ненавижу
Твой праздный, дикий произвол.
 
 
Ведь это ты, на горе людям,
Вступило в заговор с бессудьем
И, как презренная раба,
Несешь в Кайенну, на понтоны,
Людские семьи, сонмы, стоны,
Судов пловучие гроба!
 
 
Ведь это ты несчастных гонишь,
И в черной пропасти хоронишь
Всех наших мучеников ты!
Там в смрадных трюмах нет соломы.
Там только пушки мечут громы,
Распялив бронзовые рты.
 
 
И если эти люди плачут
И скорбь свою в лохмотьях прячут,
Ты тоже тайный их палач.
Ты стало скаредным и жадным,
Ты шумом слитным и нескладным
Глушишь навеки этот плач!
 

8

 
О всем, что видела, история расскажет —
И тотчас на ее ланиты краска ляжет.
 
 
Когда очнется вновь великий наш народ,
Чтоб искупительный свершить переворот,
Не покидай ножон, кровавый меч возмездья!
Не подобает нам одушевляться местью,
Чтобы предателя прогнать в пределы тьмы.
К урокам прошлого прислушаемся мы.
Воспоминанья в нас тревогу порождают:
Жандармы с саблями, глумясь, сопровождают
Тележку черную под барабанный бой.
Толпа кричит: «Казни!» На улице любой,
На крышах, на мостах – людских голов плотина.
На Гревской площади сверкает гильотина,
Ударил нам в глаза ее косой резак.
Виденье мрачное стоит у нас в глазах!
 
 
Мы утверждали мир. Мы шли неколебимо.
У каждого был труд почетный и любимый.
Поэт о людях пел. Трибун их звал вперед.
И эшафот, и трон, и цепи в свой черед —
Все разрушалось в прах. Исчезли злость и горе.
Мы твердо верили, что с пламенем во взоре
Все человечество за Францией следит.
И вот явились те. Явился он, бандит,
Он, воплощенное бесчестие. И сразу
Распространил пожар, мучительство, заразу
Наживы рыночной, и подкуп, и обман,
Швырнул в грядущее горсть мерзостных семян.
 
 
И милосердие, исполнено боязни,
Дрожит от этих слов ужасных: «Мщенье! Казни!»
 
 
Щетинится мое разбитое крыло;
Меня в грядущее раздумье увело.
Изгнанник, весь в крови от придорожных терний,
Закрыл я лоб рукой, бездомный, в час вечерний.
Встань, ясноокая, в день славного труда,
Встань, Революция! Но только никогда
В ответ на пылкое твое негодованье
Ты Человечности не отвергай воззванья!
Когда, перед тобой поверженная ниц,
Вновь попытается она прикрыть убийц,
Будь к ней почтительна, забудь веленье гнева,
Призыву матери внемли покорно, дева!
 
 
Ты, юный богатырь, ты, сеятель и жнец,
Ты, богом посланный глашатай и гонец,
Скосивший в краткий срок невзгоды вековые,
Бесстрашный, праведный, явившийся впервые,
Как некий великан, достойный римских дней,
С Европой дравшийся, сломавший троны в ней
И королей в бою швырявший друг о друга,
Ты, будущих веков предтеча и порука,
Свободы верный страж, воздвигнувший Террор,
Необходимости карающий топор,
Ты, горн, пылающий для будущих столетий,
Таким и будь вовек, год Девяноста Третий!
А в будущем ничто сравнить с тобой нельзя.
 
 
Ты шел в истории, пылая и разя;
Но, сам родившийся из недр того режима,
Где все от ужаса лежало недвижимо,
Воспитанный в тисках, сам не волён в себе,
Дитя монархии, ты в яростной борьбе
Лил кровь, как и она. Ее столетний ужас,
В твоем палачестве невольно обнаружась,
Казнил Людовика и уничтожил трон,
Но над тобой самим царем остался он.
 
 
Благодаря тебе, мы, первенцы свободы,
Иное поняли за прожитые годы.
Мы верим: мирный труд во Франции царит,
В ней пламенник любви немеркнущий горит.
Лишь братство чистое, лишь слово христианства
Начертаны в сердцах, что знают постоянство:
«Любите ближнего». Мы братья! Наша мысль
Недаром ринулась в такую даль и высь
Она ведет вперед, она благословляет
И кротость высшую и в гневе проявляет.
Лишь в этом явственен ее открытый лик.
Быть победителем – нетрудно. Будь велик!
Схватив предателя с лицом белее мела,
Мы правый приговор ему подпишем смело:
Презренье, но не казнь! Забудь, народ, скорей,
Навеки упраздни забавы королей;
Не надо виселиц, кровавых плах и пыток.
Грядущим племенам предвозвещен избыток
Согласья, радости, немеркнущей любви,
Простершей каждому объятия свои.
Для каждого, кто жив, прощение возможно.
Иль ради личности столь малой и ничтожной
Потухнет на земле великая заря?
Иль не было Христа, или Вольтер был зря?
Иль после всех трудов и всех усилий века
Нам не священна жизнь любого человека?
Или достаточно мгновенных пустяков,
Чтобы свести на нет труд двадцати веков?
Суд должен быть суров, но суд не жаждет крови.
Пускай не судят нас за казнь еще суровей;
Пускай не говорят, что ради твари той
Косоугольный нож, рожденный темнотой,
Разбитый в феврале сорок восьмого года,
Из грязи палачом воздвигнут в честь народа,
Что опустился он меж красных двух столбов
Под небом, полным звезд, дарящим нам любовь!
 

9

 
Ты Ювенала жгла своей свирепой лавой,
Недвижный Данта взор ты осеняла славой,
О муза Ненависть! Явись ко мне сейчас!
Встань над империей, которая, кичась,
Победу празднует! Явись! И я успею
Вбить ей позорный столб, слагая эпопею.
 

Джерси, ноябрь 1852

Книга первая
«ОБЩЕСТВО СПАСЕНО»

 
О родина! Когда без силы
Ты пред тираном пала ниц,
Раздастся песня из могилы
В ответ на стоны из темниц!
 
 
Изгнанник, стану я у моря,
Как черный призрак на скале,
И, с гулом волн прибрежных споря,
Мой голос зазвучит во мгле;
 
 
И эти яростные звуки
Вокруг сиянье разольют,
Как чьи-то пламенные руки
Мечами сумрак рассекут;
 
 
Как громы, грянут на колонны,
На глыбы неподвижных гор,
Чтоб, светом молний озаренный,
Затрепетал тревожно бор;
 
 
Как некий колокол гудящий,
Угрюмых воронов вспугнут
И на могилах стебель спящий
Дыханьем вещим шелохнут!
 
 
Я крикну: «Горе беззаконным —
Насильники, убийцы – вам!»
И воззову я к душам сонным,
Как вождь к смутившимся бойцам.
 
 
И верю: откликами встретят
Набат моих суровых слов;
Когда ж живые не ответят, —
Восстанут мертвые на зов!
 

Джерси, август 1853

 
1
 
 
В те времена попал приморский этот город
Под иго англичан, властителей морских,
Террором был казнен и пушками распорот,
Но не сдавался, не притих.
 
 
Что каждодневный страх, что ужас полунощный,
Что гром грохочущий и не дающий спать!
Сбив когти Англии, его клешнею мощной
Взяла Республика опять.
 
 
На рейде заперты разбитые фрегаты.
Знамена славные изодраны пальбой.
Над батареями клубится дым косматый.
Еще не кончен правый бой.
 
 
Рычащие форты, горящий в бочках порох,
Крушенье брандеров, багряный блеск воды,
Кривой полет ядра в заоблачных просторах,
Подобный гибели звезды…
 
 
Мрачна история! И в той главе блестящей,
Меж смятых амбразур и раскрошённых мачт,
Звучат свистки команд, ревет снаряд летящий,
Не молкнет гул, не молкнет плач.
 
 
О Франция! Тогда ты волновала страны
Чудесным отзвуком мятежной правоты,
На тигров и пантер, что выслали тираны,
Львов снаряжала драться ты.
 
 
Тогда бойцы твоих четырнадцати армий
Взошли на горный кряж, проплыли океан.
Ты знала сто побед. И на любом плацдарме
Рос выше неба великан.
 
 
И зори над тобой так явственно вставали!
Безвестных удальцов так подняла война!
И шли они вперед. И трубы воспевали
Их молодые имена.
 
 
Лишь молодость несли тебе они в подарок,
Крича: «Свобода! Смерть тиранам! Победим
Или умрем!» Огонь их вечной славы ярок,
В дыханье бури невредим.
 
 
2
 
 
Сегодня город стал отверженной клоакой
Для всех, кто озверел от низости и зла,
Для каждой гибели, для тленной дряни всякой
Грязь во все щели заползла.
 
 
Клятвопреступникам, монетчикам фальшивым,
Всем, кто обвешивал, кто подбирал ключи,
Грабителям лесным, кто горло за гроши вам
Полосовал в глухой ночи, —
 
 
Всем наступает час неумолимой кары:
Не околпачат суд, не избегут суда, —
Пират, убийца, вор – и молодой и старый —
Все будут брошены сюда.
 
 
Кто из дворца придет, кто из трущобы грязной
Всем леденящая рука прикажет: «Встань!» —
Чтоб на спину влепить клеймо печати красной,
Сожмет ошейником гортань.
 
 
И только что заря восходит в тусклом дыме,
Их океан зовет: «Вставай! Настал черед!»
И кажется, что цепь, проснувшаяся с ними,
Скрежещет: «Вот и я! Вперед!»
 
 
Они идут гуськом, и топчутся неспешно,
И, разобрав впотьмах лопаты и кирки,
Влачат на спинах знак кровавый и кромешный,
Безумны, немощны, мерзки.
 
 
Босые, в колпаках, надвинутых на брови,
Со взглядом мертвенным, изнурены с утра,
Бьют камни, роют рвы, с рук не смывают крови, —
Сегодня, завтра, как вчера…
 
 
Дождь, солнце, снег, туман не принесут пощады.
Июнь или январь – недвижен их удел.
Постелью служит им сырой настил дощатый,
Отрадой – память мокрых дел.
 
 
По вечерам, когда надсмотрщики по спискам
Все стадо на понтон попарно приведут,
Раздавлены вконец, дрожат во мраке склизком,
А спины новых палок ждут.
 
 
Они не видят дня, они не спят ночами,
Полумертвы во сне, не дышат по утрам.
И все их скотское исхлестано бичами,
И все людское душит срам.
 
 
3
 
 
Тут подвиг низости свидание назначил,
Герой и каторжник убежище найдут.
В Тулоне некогда дорогу дядя начал —
Племянник должен кончить тут.
 
 
Что ж, негодяй, живи! Тебя горой раздуло,
Солдата славного изобрази живей.
Чугунное ядро, что забивал он в дуло,
К ноге приковано твоей!
 

Написано по прибытии в Брюссель,

12 декабря 1851