Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

(На мелодию Бетховена)

 
Кто, ободряя,
Радость вселяя,
Гневом страша,
Сходит к нам в дни унижений?
Все на колени!
Это – народа душа,
Франции гений!
 
 
О дух, ты взмахом крыл
В нас гордость воскресил
И честь из тьмы могил
Освободил.
И, побеждая страх,
Любовь горит в сердцах,
И песням зазвучать
Дано опять.
 
 
То – ангел света,
Символ расцвета,
Он – торжество
Истины в строгом обличье,
Он – враг двуличья.
Франция имя его,
Или – Величье.
 
 
О дух, когда мечи
Подъемлют палачи,
Для нас твои лучи
Горят в ночи.
Ты нас зовешь: «Вперед,
К оружию, народ!»
И смело за тобой
Идем мы в бой.
 
 
То – ангел мрака;
Бойся же знака,
Деспот, сего:
Он – роковое созвездье,
Кары предвестье.
Франция имя его,
Или – Возмездье.
 
 
О дух, ты длань простер,
И рухнул наш позор;
В сияющий простор
Зовет твой взор.
Уничтожаешь след
Ты наших черных лет,
Закрыл ты створы врат,
Ведущих в ад.
 
 
То – ангел бога,
К счастью дорога
Мира всего;
Он – упованье народа,
Вестник восхода.
Франция имя его,
Или – Свобода!
 

Джерси, сентябрь 1853

 
1
 
 
По всей земле, среди песков, среди саванн,
Друг с другом связаны в единый караван,
Делясь раздумьями, богатством мысли правой,
С собою уводя законы, факты, нравы,
Ведут мыслители поход извечный свой.
Те – знамя взяли в путь, а те – ковчег святой.
Паломничество то – Прогресс. Они порою,
Устав, задержатся; стоят, полны мечтою;
И вновь идут. Вперед! Их братский переклик
Им помогает. Даль сменяет каждый миг
Нагорья и хребты, равнины, долы, реки.
Им шествовать всегда; им не дойти вовеки.
У них проводники на каждый перегон:
Едва ушел Ян Гус, – он Лютером сменен;
Нет Лютера, – Вольтер священный факел взденет;
Вольтера Мирабо стремительный заменит…
Они исследуют простор чужой земли,
И с каждым шагом их редеет мгла вдали.
Не сводят глаз они, хотя бы на мгновенье,
С далеких рубежей их страстного стремленья,
Где точкой огненной означен их приют:
Там Братство общее, всемирный Мир и Труд,
Свобода светлая, чей храм стоит от века,
Великий Идеал, всечеловечья Мекка!..
В них вера тем сильней, чем дольше длится путь.
Но все же иногда им надо отдохнуть:
Усталость настает, и день в туманах тонет,
И столько пройдено, что в сон невольно клонит.
И в эти миги Зло, любую форму взяв, —
То птица хищная, то гад, вампир, удав,
Мрак суеверия, химера, ложь слепая, —
И с ним Прошедшее, скитальцев догоняя,
Добычу видя в них, что ускользнула вдруг,
Летят к их лагерю, и ползают вокруг,
И – порожденья тьмы, небытия созданья —
Стремятся вновь схватить свободные сознанья.
 
 
2
 
 
День меркнет. Некий холм бесплодный на пути.
Кругом бескрайняя пустыня. Не найти
Ни деревца на ней, ни травки, ни утеса;
Лишь мертвый горизонт виднеется с откоса.
Чауши ловкие при свете первых звезд
На колья вбитые натягивают холст;
Палатки мирные кольцом костров хранимы;
Ночь! Слава господу! Усните, пилигримы!
 
 
Нет! Бодрствуйте! Кругом иная жизнь идет.
Вниманье! Встаньте все, слух напрягите! Вот
Зодиакальный свет овеял дол песчаный —
И разом филины, шакалы, павианы,
Куницы, и хорьки, и стаи черных крыс,
Что ночью жрут в шатрах у бедуинов рис,
Гиена гнусная с походкою нелепой,
Тигр с плоским черепом, восторженно-свирепый,
В ком ни один инстинкт не восприял лучей,
Все птицы жадные, все хищники ночей,
Встречая свет костров рычаньем, визгом, воем,
Куда ни глянь, из тьмы пошли сплоченным строем.
Толпой, разбойники природы, все они
Добычи жаждая, блуждают здесь, в тени.
Костры отражены – гляди! – в глазах пантеры.
Кишенье жуткое! Пронзая сумрак серый,
Зрачки огнистые блестят со всех сторон.
Восходит жуткий вой в пустынный небосклон.
От камней, от песков, из ям, из водомоин
Струится дикий шум, прерывист и нестроен.
Ведь если человек проникнет в тишь пустынь,
Всегда, – лишь сумраком нальется неба синь
И лишь вселенная начнет концерт согласный, —
Вся тварь пустынных недр, весь этот род ужасный,
Ползя и прыгая под куполом ночным,
Встречает пришлеца потопом звуковым.
Зловещий гомон! Хор созданий кровожадных,
Добычи ищущих, – ничтожных и громадных!
Визг, лай, мяуканье, стенанье, хохот, рев —
И путник в ужасе глядит в ночной покров,
К пророку иль Христу о помощи взывая.
 
 
И вдруг смолкает все, вмиг тишина немая.
 
 
Гам прекращается безумный; стон и хрип
Стихают – точно тот, кто смерти ждал, погиб.
И кажется: сам бог по благости небесной
Внезапно удалил, изгнал из тьмы окрестной
Шакалов, обезьян, пантер и хищных птиц —
Всю мерзостную тварь, что средь земных границ
Подобна демонам в потустороннем мире.
Безмолвье.
 
 
Даль нема; молчат нагие шири.
Глазам – просторы лишь бескрайние видны.
 
 
Вдруг из глухих глубин угрюмой тишины,
Крепчая и растя, вздымаясь в купол звездный,
Родится тяжкий рык, раскатистый и грозный.
 
 
Лев!
 
 
3
 
 
Он является внезапно – властелин,
Суровый рыжий царь таинственных равнин!
 
 
Он просыпается, лишь бриз ночной подует, —
Но не как волк, что смрад от виселицы чует,
И не как ягуар, чтоб на берег морской
Бежать, где мертвецов мог выбросить прибой,
И не как трус шакал, чтоб на полях сражений
Тела раскапывать, чудовищные тени
И призраки войны, жестокостей и бед, —
Нет! Чтоб во тьме бродить и видеть звездный свет!
Ведь звездная лазурь зрачкам отрадна львиным;
Ведь бог, на солнце дав глядеть глазам орлиным,
Дал звезды созерцать багряным взорам львов…
Вот он является из мрачной мглы песков;
Спокойный, шествует бесшумными шагами
И счастлив видеть блеск, разлитый небесами.
Он дышит свежестью, покинув душный грот;
Он, мерно двигаясь, хвостом по ребрам бьет;
И темень, чувствуя, что гриву он колышет,
Его движения не видит и не слышит.
По пальмам дрожь бежит, как по верхушкам трав.
Вот так приходит он, спокоен, величав,
Всегда одним путем из темных бездорожий;
Вчера он приходил, придет и завтра тоже,
Лишь к западу свернет вечерняя звезда.
 
 
Когда же он к холму приблизится, когда
В песке означит след, размашисто шагая,
То раньше, чем его любая тварь живая
Приметит, – черный весь, огромный силуэт
Под вечным куполом, что в звездный блеск одет, —
И раньше, чем войдет в долину он, – в молчанье
Все погрузится вмиг, узнав его дыханье.
Да, звука этого довольно, чтоб вокруг
Затрепетало все, чтоб замер каждый звук
Природы девственной, чтоб разом оборвались
Все вопли хриплые, что там, в ночи, взвивались.
 
 
4
 
 
Так, о народ, когда ты камень прочь сорвешь
С твоей норы, и сон с тяжелых век стряхнешь,
Тебя измучивший, и, пробужденный, разом
Подымешься, как встарь, спокойным, ясноглазым,
И наши деспоты, грабители, шуты
Поймут, что там, во тьме, зашевелился ты,
Что ты встаешь, как лев, то в этот день веселый
Вся шайка, где Фальстаф совокуплен с Лойолой,
Все эти жулики, что возмущают нас,
С их звоном сабельным, с их шелестеньем ряс,
И генерал Суфлар вдвоем с судьей Вараввой,
И подлый иезуит, свирепый и лукавый,
Что пули Декабря как четки нанизал,
Менгра, чью просфору жует Элагабал,
Вейо презренные, что некогда без крова
Блуждали, не сыскав профессии святого,
И, бога не избрав клиентом, в кабаках
Являли рваный стиль и дыры в башмаках,
Епископ иль мулла Христа иль Магомета,
Грызущий гостию – закуской для банкета,
Тролон и с ним Руэр, кому закон – игра,
Кто конституцию тасуют; шулера,
Зятья, чьи красные в перчатках руки скрыты,
Обжоры, плясуны, дьячки, ханжи, бандиты,
Вся мелочь подлая, вся роковая мразь,
Все это скопище мерзавцев, что, ярясь,
Пылая взорами и с мордою кровавой,
Ревут на истину, и свет ума, и право,
Все – господин, и хам, и душегуб, и кат,
Которые дела нечистые творят, —
Вмиг смолкнут – о народ! – и молнии быстрее
Исчезнут, в ужасе вытягивая шеи,
Попрячутся, дрожа, ныряя в мрак ночной,
Еще не услыхав во тьме своей родной,
Где честным жить пришлось со сволочью обозной,
Как твой могучий рык восходит к выси звездной!
 

Джерси, июнь 1853

 
Лил этой ночью дождь, и был высок прилив.
Туман тяжелый плыл, все берега покрыв,
Прибой рычал как пес, и шла волна шальная,
Свое рыдание в небесный плач вливая.
Чан бесконечности смешал в себе и тряс
Кружение пучин и бездны мрачный пляс;
Ночь в черном воздухе ревела черной пастью.
Я выстрел пушечный услышал – зов несчастья:
То гибли моряки, и он на помощь звал.
Там, в темных далях, где сменялся шквалом шквал,
Корабль без якоря, руля и мачт лишенный,
Предсмертный свой призыв кидал во мрак бездонный.
Я вышел из дому; поймал старушки всхлип,
Ушей коснувшийся: «То – люгер; он погиб».
Я побежал на пляж. Там был лишь саван темный
Тумана, ужас, ночь. И я – в ночи огромной.
И, голову подняв над бездной, пенный вал
Меня, дробясь у ног, свирепым ревом гнал,
Как бы свидетеля, что видит преступленье.
 
 
Что ж это, господи, ревнивый бог отмщенья,
Бог сокрушающий, владыка бурь и гроз?!
Ужели в жалкий мир ты мало бед принес,
И, сильных истребя в разгромах и развалах,
Еще не утолен, и губишь этих малых,
И над бессильными заносишь длань твою,
И – после Франции – рад погубить ладью?
 

Джерси, апрель 1853

 
1
 
 
Напрасно думают, что дел подобных ход
К апофеозам нас и к песням приведет.
О да: она придет – заслуженная кара;
Не лжет суровый рок и не смягчит удара;
Но день ужасный тот великим днем сочтут:
Ты над мерзавцами свершишь твой правый суд,
О добрый мой народ, – от гнева сдвинув брови,
Но без меча, но без единой капли крови,
Законно! Не прощай, но сдержан будь и строг.
Да не падет с голов хотя бы волосок,
Да не кричит никто, от боли цепенея,
Да не отыщется убийцы для злодея!
Казнь – казнена сама: не та пора теперь;
В людскую бойню мы заколотили дверь.
Те люди будут жить. Онтоже! С ними вместе.
 
 
Я это говорил вчера, взывая к мести,
Твержу сегодня я и завтра повторю.
Мы, увидавшие грядущих дней зарю
(Быть может, потому, что разум наш отныне
Глядит с вершины бед, живя на той вершине),
Все это говорим мы, ссыльные, идя,
Куда нас гонят; мы, изгнанники, следя
За бьющим нас бичом, орудьем божьей длани;
Мы, семя будущих свершений и дерзаний,
Которые творец, клонясь к семье людской,
Кидает в борозды, прорытые бедой!..
 
 
2
 
 
Дрожат мерзавцы: им их имена уликой;
Дрожат за головы в чаду боязни дикой.
Но их казнить? Таких? Позорить эшафот?
Меч революции пустить для мрази в ход?
Да площадь Гревская зарделась бы… от срама!
Ведь мученики те, что гордо шли и прямо,
Герои чистые, презрев небытие,
На плахе гибли той, тем освятив ее!
Как! Дерзкая Ролан вослед Шарлотте смелой
Блеснула под ножом изгибом шеи белой,
И кудри светлые отерли кровь с ножа, —
И чтоб Маньян пятно оставил здесь, дрожа?
Чтоб там, где лев рычал, был слышен визг кабаний?
Чтоб Фульд, Руэр, Сюэн, вся эта дрянь из дряни,
Всползла на эшафот Камиллов и Верньо?
Как! Чтоб Тролон делил с Мальзербом лезвие?
Делангля, как Шенье, вести на гильотину?
Все эти головы швырнуть в одну корзину,
Чтоб в ней, когда, тряся, их. повезет фургон,
Бароша чувствуя, шарахнулся Дантон?
Нет, их режим, что сплел свирепость с клоунадой, —
Лишь царство ряженых; и забывать не надо,
Что всё же песенки слагали мы сквозь плач,
И если властелин – убийца и палач,
То нужно для него, шута и лицемера,
Как для титанов тех – Сен-Жюста, Робеспьера,
Сколачивать бруски священных ступеней?
Коль голову сложил когда-то Бриарей,
Прилично ль топору вонзаться в Арлекина?
Нет, нет! Мосье Руэр, вы грязненький мужчина;
Фульд, вы ничтожный фат; Сюэн, вы хам и скот.
Но служит грозному триумфу эшафот:
Он – гордый пьедестал над норами ночными;
Там головы летят, но возникает имя;
С той вышки не один страдалец в рай вошел;
Тот нож срубает все, но лишь не ореол;
То башни боевой багряная бойница,
Откуда дух глядит и к вечности стремится.
 
 
Нет, Правосудие! Преступникам таким —
Лишь каторжный колпак с халатом холстяным,
Ядро у щиколки, позорный столб и место
В загаженной тюрьме Клерво, Тулона, Бреста;
Им хлыст и плеть; им цепь – подругою навек,
И, в грубых башмаках, по щебню дробный бег!
Пусть шайка их живет, влача позор… А плахе
Не нужно их. Пускай живут в тоске и страхе,
В сиянии лампад и под покровом ряс!..
А дева Смерть на них и не подымет глаз.
 

Джерси, июль 1853

 
Когда на евнухах блистали багряницы,
Когда Нерон и Гай, воссев на колесницы,
Давили Рим, что был мертвей, чем Вавилон,
Поэт их сгреб, убийц, взобравшихся на трон,
И муза меж двух строк живьем их распилила.
Ты ж, мнимый принц, кого Гортензия вскормила,
Идальго по жене, по матери моряк, —
Брюмера внук; венчал тебя декабрьский мрак,
И музой схвачен ты. Теперь – сколь жребий горек! —
Ты весь дрожишь: тебя в кулак зажал историк
Но, хоть сатиры бич достаточно тяжел,
Твердишь ты нагло: «Я – в историю вошел».
Нет, вор! История перед тобой закрыта;
Гробница королей запретна для бандита!
Отброс людской, сова без перьев, дохлый зверь, —
Тебя извне прибьют, вгоняя гвозди в дверь!
 

Джерси, 1 августа 1853

 
Я спал ли? Бодрствовал? Судите, вам видней.
Какой-то человек – перс, турок, иудей? —
Правдивый и крутой, член партии порядка,
Сказал:
 
 
«Я, как юрист, казнь эту, скажем кратко,
Приветствую. Казнен бесстыдный шарлатан
И анархист. Закон нам для порядка дан:
Он защищает власть. Какое ж тут сомненье?
А если дан закон, должно быть исполненье.
Есть истины к тому ж – и вечные притом;
Их должно охранять, хотя бы топором.
А он явился к нам с моралью сладкогласной:
Добро, Любовь, Прогресс – и прочий вздор опасный.
Он осмеял наш культ, столь чтимый с древних лет;
Он был из тех, кому святыни в мире нет,
Не чтил он ничего, что люди чтут по чину.
Чтоб насаждать свою греховную доктрину,
Он собирал, бродя в трущобах, разный сброд;
Шли рыбаки к нему (тупой и злой народ),
Погонщики скота, бродяги, попрошайки;
Себе учеников обрел он в этой шайке.
Он к образованным не обращался, – нет! —
К достойным, у кого есть деньги, и обед,
И положение. Вносил он смуту в массы.
Он, пальцы разводя и делая гримасы,
Пытался врачевать бессильных и больных,
Презрев закон. Но есть немало дел иных.
Обманщик, поднимал он мертвецов из гроба!
С фальшивым титулом, как знатная особа,
Призваньем ложным он кичился пред толпой.
Он шлялся, говоря: «Все следуйте за мной!»
Бродить по всей стране с учением подобным —
Ведь это ж призывать к боям междоусобным,
Меж граждан сеять рознь, и ненависть, и тьму!
Все видели, как шли язычники к нему,
Из тех, кто спит в печах для гипса и в канавах:
Кто хром, кто глух, кто слеп, кто в струпьях, сплошь
кровавых,
И рьяно их скребет щербатым черепком.
Все люди честные, плюясь, вбегали в дом
При виде этого фигляра с этой кликой.
Какой-то праздник был, не помню; в злобе дикой,
Крича, схватил он бич и, с кучей пышных слов,
Стал грубо выгонять из храма продавцов,
Платящих должный сбор, людей достойных, видных,
Державших лавочки товаров безобидных
В притворе – с ведома и клира и властей,
Что получали часть законных барышей.
Шатался с девкой он – позорище какое!
Он разглагольствовал, расшатывал устои
Семьи, религии, морали; подрывал
Основы общества; он деньги отрицал!
Народ за ним валил, бросая хлеб несжатым
На нивах; это ж бред! Он угрожал богатым;
Он нищих ублажал, твердя, что все равны,
Все братья в мире сем; что мы забыть должны
О господах, рабах, великих и ничтожных;
Что плод земли – для всех; он клир, в словах безбожных,
Грязнил, кощунствуя. Ведь это смертный грех!
Он богохульствовал. На улице! При всех!
При каждом босяке!.. Он слишком стал опасен.
До коих пор терпеть? Закон предельно ясен…
Распяли!»
Он словцо столь кротко произнес,
Что вздрогнул я. «Кто вы?» – раздался мой вопрос.
Он отвечал: «Урок был нужен, скажем прямо…
Кто я? Я – Элисав, письмоводитель храма». —
«О ком же речь идет?» – спросил я в простоте.
«Да о бродяге том, – ответ был, – о Христе».
 

Джерси, 23 декабря 1853

 
Пусть честный человек пред подлецом склонен;
Пусть грязь в истории; империя и трон
Пускай косят с Парье, хромают с Талейраном;
Пусть видят «божий перст» указкой шарлатанам;
Пусть вместо посоха дубину папа взял;
На Поле Марсовом Убийство-генерал
И Кража-адъютант пусть блещут на параде;
Пусть принц, в своем дворце укрытый, как в засаде,
Как бы на острове неведомом пират,
Стрелять, насиловать, рубить и грабить рад;
Пусть, колотя в тамтам, Христовы бонзы с жаром:
«Вратам отверзнуться!» – вопят перед Суфларом;
Пусть преступлению кадят во всех листках —
В тех, где строчат Ромье с бокалами в руках,
В их золотом дворце, средь пиршеств и объятий,
И в тех, где жуликов бодрит святой Игнатий;
Пусть в подлых тех судах, где, оскорбляя взгляд,
Два разные Моро – с одним лицом – сидят,
Под градом тумаков сгибаются законы;
На койке лагерной пускай центурионы
Над справедливостью насильничают всласть;
Пусть царь творения ничком спешит упасть
Пред волком, что успел вскочить на трон имперский;
Пусть холод ужаса, смех обрывая дерзкий,
Отображает все, что видим мы кругом;
Пусть саблей торг ведет Опуль, Кюшваль – пером;
Пусть в жалких копиях великие бандиты
Воскресли; пусть сенат, лакеями набитый,
Низкопоклонствует, – столь подлый мамелюк,
Что возмутились бы Махмуд или Сулук;
Коль верят в деньги лишь, коль бог – кошель, пусть
в алом
Наряде сам Гуссе гуляет кардиналом;
С Фемидой дряхлою пусть меж ослизлых стен, —
Там, где Монжи бубнит, – как с девкой, спит Мандрен;
Пусть на Сибура желчь струит Вейо и рядом
Монталамбер, присев на паперть, брызжет ядом;
Пусть во дворец на бал сзывают явных шлюх,
Чьи платья лишь вчера, шурша, дразнили слух
На улицах, – подруг ландскнехта с носом грека;
Гайнау в Брешье пусть был яростней Лотрека;
Пусть от Босфора и до Гибралтара вспять
Ползет Наполеон, грозивший наступать:
Орел ведь очень стар, подагрою томится
Маренго, Эсслинг – сед, прострел у Аустерлица;
Пусть оба, наш тиран и русский царь, дрожат, —
Медведи, что, боясь, друг друга съесть хотят;
Пусть, распушив султан, на скакуне горячем
Блистает Сент-Арно, кося глазком палачьим, —
Талантливый мясник и лицедей притом;
Пусть прячется Париж и чванится Содом;
Уден и Эскобар одной пусть мажут мазью;
И пусть благодаря всем этим, полным грязью,
Блестящим подлецам, ужасным как чума,
Спешащим из церквей в игорные дома,
Всем этим жуликам, прохвостам, подлипалам
Святой Варфоломей сменился карнавалом, —
Все это для тебя, Природа, жалкий вздор!..
Праматерь общая! Ты, вскинув кроткий взор,
Сидишь у наших врат загадочной Изидой,
Кибелой дряхлою и свежею Иридой;
Все наши мерзости, свершаемые тут,
Перед лицом твоим, как мрак ночной, прейдут.
Не все ль тебе равно, шута или тирана
Посадят возглавлять соборы Латерана?
Декабрь, закон в руках у пьяной солдатни,
Бутылки битые средь красных луж резни —
Тебе ничто: своим ты следуешь законам.
Когда рабочий люд, в оцепененье сонном,
Забыл, как верную вгоняют пулю в ствол,
И вольный наш народ надел ярмо, как вол,
И мой упорный дух, что к вечной цели правит,
Горчичники стихов на летаргию ставит, —
Ты тоже спишь… Порой тюремных стен заслон
Несчастных узников пропустит скорбный стон,
Которых в кандалах томят Руэр с Барошем
(Лакей ведь может стать и палачом хорошим):
Из грязи их сердца, но в них гранит найдешь;
Тут стих взовьется мой, и, чтоб визжал Барош,
Я для бича ремней нарежу из Руэра, —
Но равнодушна ты; из твоего кратэра
Струится жизнь и вновь течет в него волной;
Ты позволяешь все: и заговор ночной,
И нож, и кровь, и Рим, распятый Ватиканом,
И в кандалах Париж, и принцев с их капканом,
С приманкою присяг, и сети пауков,
И возмущенный вопль взволнованных умов;
Уйдя в спокойствие, храня все ту же позу,
В конюшнях Авгия ты гнить даешь навозу,
Тому, что свергли мы, даешь возникнуть вновь
И в жилы дряхлых зол вливать живую кровь,
А Франции – дрожать перед последним вздохом,
А проституткам петь, а трусам и пройдохам
По норам прятаться, кротам забыть про свет, —
Чтоб льву рычащему завидовал поэт!
Тебе не свойственны ни гнев, ни возмущенье.
Спокойно ты глядишь, без дрожи и волненья,
Как по твоим цветам, меж кленов, сосен, ив
Гуляет сверхподлец, надменен и спесив;
Когда Тролон с зарей нечистый глаз разлепит,
Венера светлая, вся нежный блеск и трепет,
С презреньем бы должна покинуть небосклон, —
Но ей и невдомек, что поднял взор Тролон!
Дюпену срезывать ты позволяешь розы!
Покуда, бархатом свои прикрыв угрозы,
Европу напугав, венчанный людоед
На троне сторожит и на ушко совет
Ему дают, прильнув, Лойола с Трестальоном, —
Ты пролагаешь путь в земле росткам зеленым.
Пока с конклавами сенаты ужас льют,
Пока в Америке рабами торг ведут,
Как в Риме до Христа, и длань американца
Ярмо невольничье на шею африканца
Кладет, и человек за доллары идет, —
Моря волнуешь ты, вращаешь звездный свод,
Гнешь ленту радуги, льешь ароматы в воздух,
Шлешь бабочек в поля и песни множишь в гнездах,
Вплетаешь в зелень рощ багряных роз кусты;
Соревнование устраиваешь ты
На приз, что ангелы на небе учредили,
Меж чистотою дев и белизною лилий.
Когда ж, в отчаянье от гнусностей и бед,
В пустыню, сжав кулак, дрожа, бежит поэт,
Ты говоришь: «Приди! Я здесь! Тебя люблю я.
И я чиста!» И вот, блаженней поцелуя,
На лоб горячечный, где крови бьется ток,
Прохладу сладкую струит любой лесок!
Порой, глядя, как ты средь мерзости несносной
Спокойно гонишь дни, сменяешь зимы, весны,
Бесстрастна, холодна, защищена броней,
Которой не пробить, – дивится ледяной
Душе твоей поэт. Когда спокойно, строго
Изгнанник, мученик, избранник чистый бога
Умрет, не жалуясь, от нестерпимых мук,
Твои заботы все – чтобы могильный жук
Был ярко расцвечён, хотя слепа могила.
Вкруг королевских плах ты вороньё вскружила.
Над злым и добрым твой – все тот же – небосвод.
Тебя животная, слепая жизнь влечет;
Ты камнем занята, кустом, травинкой, мухой;
Добру и злу равно твое не внемлет ухо;
Вкруг человека ты спокойно видишь ад;
Цикуту вырастишь – и что тебе Сократ?
Ты нужды создаешь, инстинкты, аппетиты;
Жрут слабых сильные; кто больше – те и сыты;
Голубку ястреб рвет, и крысу ест медведь;
Плодитесь же быстрей, коль должно умереть,
Кишите, множества! Живите и губите.
Луг зеленеет, ночь за днем встает в зените,
Конь ржет, осел ревет, мычит утробно бык…
Природа грозная! Слепым твой мнится лик!
Всё попираешь ты, всегда одна и та же,
В самозабвении не замечая даже,
Как два чудовища склонились над тобой:
Князь тьмы, создавший зло, и Каин, полный тьмой!
 
 
О нет! Не так! Не так!.. Стоглаза и крылата,
Свой исполинский труд ты выполняешь свято,
Природа! Пусть иной – не я – тебя хулит!
Покуда наша цепь у наших ног звенит
И сумраки встают со всех сторон густые, —
То силы скрытые твои, твои стихии
Мятежные: река, вулкан с багряным ртом,
Зыбучий воздух, газ, меняющий объем,
Глухой подземный ключ, ток и эфир незримый —
Твои подручные! Их сонм неисчислимый
Во тьме работает без устали, без сна, —
И тем свобода нам тобой возвещена!
Все трудится: магнит, железо, уголь, сера!
Чтоб рай нам стал жильем, не адская пещера,
Все силы кличешь ты из недр, из глубины.
 
 
Ты шепчешь: «Бедные Адамовы сыны!
Груз мира старого вы, как рабы, влачите;
Но каждый мой закон вам к воле шаг. Ищите!»
И что ни день, глядишь, то новый пролит свет:
Ученый выследит, иль случай даст ответ;
Что ветром сеяно, то снято вычисленьем.
Над каждой тайною с упорным вдохновеньем
Мечтают Фарадей и Вольта; что ни час,
То книга вечная ясней для зорких глаз,
То раздвигаются – пусть медленно – границы;
И, как таран, что бьет по воротам темницы,
Род человеческий, копаясь, шаря вкруг,
Нащупав истину, мир потрясает вдруг!
Народы сближены!.. Законы и заботы,
Стремленья, навыки, мечты, перевороты,
Сердцам дающие созреть, сменив чекан,
Париж, Нью-Йорк, Берлин, просторы дальних стран —
Все нитью связано, что в недрах моря скрыта,
И сила тайная, у молнии отбита,
С морским течением слила поток идей.
Наука, чей прибой все выше, все сильней,
Смывает жезл и трон, кумир и автократа.
Жизнь, мысль, движенье, рост!.. Полет аэростата
Людей к мечте зовет из глубины небес.
И вот он – Ханаан! Мы в нем, в краю чудес!
Стон уступил любви, гроб смыт водой живою,
И песнь – наследница укусу, рыку, вою.
Как жрицей древнею, наукою впряжен
В повозку тяжкую взамен коня грифон,
И пламя из ноздрей зверь извергает медный.
Вселенной властвует отныне дух победный.
Где ужас царствовал, где вечной жертвой мук
Влачился человек, таща верблюжий вьюк,
В оковах, созданных невежеством упорным,
Где суеверия росли столбом позорным,
Где цезари, пятой на душу наступив,
Гасили свет, и мысль, и пламя, и порыв,
Где зло угрюмое, сеть натянув покрепче,
Червям дарило прах, – ты взмыла птицей певчей!
В твоем дыхании восходит, не спеша,
Свободы чистая и светлая душа —
Из трав, булыжников, из веточки зеленой
Сверкает, знания нам преврати в законы;
И, мира старого в куски дробя броню,
Ток воздуху дает, плеск водам, жар огню,
С грозою катит гром, бушует с океаном,
Живет! И мир уже не подчинен тиранам!
Материя была мертва – и ожила;
Топтала род людской, теперь дает крыла.
Везде ростки добра, и радость веет всюду,
О, будь горда собой, нас приобщая к чуду
Твоих таинственных и благостных даров!
Гляди, как мать глядит, когда господь готов
Ей даровать дитя. Взирая в бесконечность,
Гляди, как от тебя родится Человечность!
 
 
Идея! Жизнь! В сердцах – преображений свет!
Прогресс, объединя плоды своих побед,
Идет все далее, бескровно покоряя.
Из груды дивных дел, которых никакая
Назвать не может речь и не охватит взор,
Дух человеческий родится – взмыть в простор,
Преображая все – культ, нравы, быт, законы.
Былое – лишь яйцо, где скрыты легионы!
Здесь – день творения, Природа, высший твой.
Взор ослепляют нам лучи с вершины той!
Земля вибрирует и требует расцвета,
Что бог ей задолжал. И с твердой верой в это,
Безмолвно, вдумчиво, угадывая ход
Того, что создано, и той, что создает,
Вперив лучистый взор в несчетный ряд вопросов,
Учёный и поэт, провидец и философ
В том будущем, чей луч глаза им напоил,
Уже внимают плеск неисчислимых крыл!
 

Джерси, 23 мая 1853