Текст книги "Шаромыжники"

Автор книги: Виктор Горный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Дед, а где тут смотритель?

Старик дрогнул, но не повернулся к нам, – колет и колет.

– Ушел куда-то, давно ушел… Кто его знает, куда ушел. Все перевернулось, весь мир перевернули товарищи. В шахту спустили революцию.

Как сказал, что в шахту спустили – мне и вспомнился отец. И голос старика знакомым показался. Обошел я кругом его и глянул ему в глаза – и испугался: так они на меня посмотрели, так посмотрели, как из двухстволки в меня наметили.

– Дядя, это он! Он переоделся.

Он как встанет, выпрямится… А дядя, сибиряк, как подойдет к нему, как схватит его за бороду. А борода-то в его руке осталась.

– Это ты, обидчик? Мерзавец, эксплоататор!

И бросил в него бородой. Потом в карман полез. А потом, как бахнет, весь двор загудел. Голуби испуганные из карнизов шарахнулись. Упал переодетый смотритель, а Мухтарка подбежал и крови налакался.

Взял меня командир за руку и повел с собой.

– Ты теперь будешь мой сын, понимаешь? Партизанский сын. Я тя научу жить.

И стал я его сыном.

– А собаку, говорю, как?

– Не надо, паршивая – не до собак.

Я его упрашивать начал.

– Да как же мне без собаки то, жалко бросить.

– Брось! Людей не жалеем, а ты с собакой пристал.

А Мухтарка жмется мне под ноги, хвостом юлит, худой такой. Глаза маслятся от буржуйской крови. И ошпарипа на костях, как полог натянута.

Потом Мухтарка было утерялся. Три дня не было. А мы уезжали. Пожалел я его и думал:

– «Пускай в городе остается, на помойках прокормится».

Погрузились. Загремели колеса. Ехали в теплушках. Солдаты пели и плясали.

– Ух ты, на!

– На буржуев.

– Победим – коммуну устроим, – власть советскую!

Гармошка зудила. Про все забыл я. Хорошо с солдатами стало.

– «На фронт, на буржуев», – думал я.

Мелькали столбы, будки, лес. Глянул я из теплушки, из люка. Глядь, а Мухтарка за поездом гонится. Язык красный, как платок высунул, бежит, бежит… Тут меня, как резнуло, – завыл.

– Не поеду с вами, не останусь без собаки!

– Глуп ты! Говорят мне. С ума что-ли спятил? Не с собаками жить, а с людьми, с коммуной, вот что! Власть советскую достать надо.

– А собака, по-вашему, как?

– Собака, собакой.

Глянул опять на Мухтарку, а он отставать начал, еле бежит.

– Не поеду, не поеду! Опять завыл я.

Новый тятька только разсмеялся и говорит: – Глупыш…. Что ты хайло-то ширишь, упрямец. Возьми ее, коли так, пусть под нарами едет.

Обрадовался я, кричу:

– Остановите поезд!

Все захохотали. А отец вразумляет:

– Дурной, нельзя остановить. Приедем на станцию, там его и возьмешь, а то обрадовался:

«Остановите поезд», – это все равно, что буржуи не воюйте с нами.

Приехали на станцию, а Мухтарки нет. Пропал – думаю, где нибудь дорогой задохнется в канаве. А потом все-таки прибежал. Растянулся у вагона и глаза закрыл. Я бросился к нему.

– Мухтарушка!

Он только хвостом пошевеливал. Взял его на руки, горячий такой, мокрый, как в бане выпарен. А под мышками будто воробышко бьется. Думаю: вот-вот сердце воробышком вылетит, и умрет мой Мухтарка. Взял его в вагон и на новую шинель положил, которую мне солдаты выдали.

* * *

Колька смолк, казалось, будто не он, а беспризорный сидит на чурбаке. Ребята продолжали сидеть не шевелясь. Гриша Звонкий подбросил в костер хворосту. Искры посыпались дождем и осветили палатки. Ребята, как бы проснулись, словно сидели они в кинематографе и просмотрели интересную картину. Только сейчас почувствовали, что ночь холодная: грудь греет, а за спиной – холод; кто-то тяжелый, холодный, навалился сзади и хвост туманный вытянул по травам. Звезды. Город куда-то провалился. Речка на переборе булькает. Самый маленький из пионеров, Миша, сидящий в отдалении, нарушил молчание.

– Коля, а Мухтарка-то жив остался? Почему он с тобой не ходит к нам в лагерь? Мы бы его любили, бегал бы он с нами.

– Бегал бы, бегал бы, – передразнил Гриша. – А почему камнями бил собаченку, которую мы нашли в канаве? Что?.. Кабы тогда Коля не пришел к нам, не устыдил бы нас, так кроме мяса ничего бы не осталось от нее. И Мухтарка попал бы тебе, так ты его камнем угостил бы.

Миша сконфузился. Его маленькие пальцы прятали галстух в прореху, за пазуху.

– Ведь не я один, – все.

Ребята начали спорить. Вожатый остановил их.

– Ну, ребята, довольно… Пора спать, нечего балясы строить.

– Нет, ты доскажи. Коли показал пирог, так давай и шамать.

– Мы не хотим спать, к лешему сон. Успеем выспаться.

– А вон Егорка уже и заснул? Ишь, какие носом-то симфонии разводит.

– Я?.. Я нет. Я не сплю. Я думаю: почему я не видел революции. Я бы на фронт поехал. Я бы показал буржуям, где раки зимуют.

– Закройся! – Одернули его ребята.

Он, как хорек, высовывался из-за костра. Вожатый, чтобы привлечь внимание, ногой пошевелил головешку. Искры закружились.

– И так, ребята, слушайте, доскажу вам. А завтра, если на занятиях будете клевать, то не взыщите.

Ребята пододвинулись к костру, а он начал.

– Как приехали на фронт, так и началось, и началось. Стрельба кругом. Пули над нами, как мухи над падалью, кружатся. Снаряды землю роют, как свиньи. Люди стали такими маленькими, серыми, – как суслики в полях, забегали. Меня сделали разведчиком. Посылали меня к белым выведывать у них все, что надо для штаба. И я ходил. Переоденусь, как деревенский мальчишка: одену поддевку, шапку, запояшусь опояской и пошел. И Мухтарка за мной по пятам идет..

Однажды, прихожу из разведки на то место, где наши стояли, и тут… Ахнул даже… Везде валяются телеги… Кухни, опрокинутые. Ящики разбросаны…

Лошади раненые бьются. Трупы лежат. Тут у меня в груди и заколотилось. Не доброе почуял. Кто-то ухватился за сердце, будто ребенок руками, и начал сосать. Ветер подул. Изморось пошла. Пошел я между трупов – осматривать, нет-ли где сибирского тятьки. Каждому в лицо заглядываю, – а они синие, распухшие; руки в стороны разбросаны. Винтовки валяются. Почти всех обошел, а тятьки нету. Спустился к оврагу – и там нету. Мухтарка притих, шерсть щетинит; идет сзади и на пятки наступает. Я ему говорю:

– Мухтарушка, ищи… Ищи тятьку!

А он, ошалелый, уставился на меня и рычит, – будто кость у него отнять хотят. Потом пошли к кургану по траве желтой. Подходим, а там человек сидит, согнутый. Сидит, как каменная баба, не шевелится. Подошли близко. Глаза у него закрытые. Губы дрожат, и на них синяя пена настыла. Я пошевелил его за плечо. Он вздрогнул и чуть открыл глаза. Я спросил его:

– Где наши?

Он глазами указал в степь.

– Там… в плену, у белых.

И перевел глаза на ногу. Нога у него прострелена. Штанина разодрана. В ране копошится грязь, как жук в рыхлой земле. Я показал Мухтарке рану, и он облизал ее. Оторвавши подол грязной рубахи, я сделал перевязку..

– Пить… – попросил красногвардеец.

Я сбегал в овраг и в шапке притащил воду. Красногвардеец сразу повеселел. Завернулся теплее в шинель, одел баранью шапку, (с красной полинявшей лентой) которая валялась на траве.

– Во, парень, видал, как воюют? Сильны, сволочи. Утром бой был. Нас – сто, а их, – как саранчи налетело… Вот что: я поплетусь в деревню, а ты ступай туда, к белым. Скажи командиру, что я подмогу пойду искать и приду на выручку.

Я пошел напрямик, мимо хуторов и деревень, туда, где тучи чесались о землю. Ветер, – жесткий такой… Кой где трупы лошадиные валялись, и собаки обгладывали их. Мухтарка только шерсть дыбил, завидя их. Шли целую ночь. На другой день пришли к селу, с белыми хатками. При входе в село, у дороги стоял пост. Трое казаков, в погонах, окликнули нас.

– Стой, куда идешь?

Я начал врать.

– Домой идем, от бабушки… Она тут, на хуторе, живет.

– А красных там не видно?

– Нет, никого нету…

– Ну, проходи скорей.

Зашли в деревню. Народу – полно. Телеги посреди улицы стоят. Кухни топятся. Стал я ходить по улицам, разузнавать, где пленные находятся. К разговорам прислушиваюсь.

Слышу две бабы у колодца разговаривают:

– Слышь, кума, завтра красных расстреливать будут: и комиссара ихнего, и командира.

– Это тех, которые у старика в конюшне сидят?

– Тех самых. Строго они их держат. Вместе со штабом возят. Говорят, что они – большие большевики, – с чином.

Потом бабы многозначительно зашептались. Я пошел отыскивать штаб. У большого, белого дома, на высоком крыльце развевалось трехцветное знамя.

– Тут! – думаю я.

Хотел проскользнуть во двор, но солдаты не пропустили. Мухтарка-же проскочил между ними и стал шариться по двору. Обошел я вокруг дома, точно лисица вокруг капкана. Смотрю – в огороде старик. Я – к нему.

– Дедо, пусти ночевать, назови сыном. Боюсь я этих, солдат… Мне надо вон туда итти, а там красные… У меня там бабушка. Я ничего не ел, голодный.

Наврал этому старику, с три короба, а он и поверил. Провел меня в дом и казакам представил.

– Вот, мой сынок. У бабушки был…

Не хочет гостить у ней.

Казаки улыбались красными рожами.

Приласкали меня, по голове гладили.

– Хороший парень, – вояка будет… ты красных любишь?

– Красных?.. Нет!.. Да я их этих красных, я их…

Так ничего и не сказал, только кулаком погрозил. А сам думаю:

– «Я бы вас на пугало в огородах развесил…»

Беседу нашу прервали вошедшие казаки. Один из них толстый такой, с золотыми погонами. Красный лампас на синих штанах у него. Он что-то прошлепал смачными губами и уселся за стол, разбирать бумаги. Усы у него – тараканьи, так и ходят. Остальные казаки присмирели. Присмотрелся я в него и узнал в нем казака, который на приисках меня нагайкой выпорол. Аж дрогнул – все припомнивши. Так и захотелось бомбу ему под стол вышвырнуть. Пощупал под полой, а она тепленькая, – котеночком пригрелась в кармане. Но сдержался, думаю:

– «Все мне изгадит эта гадина. Да кабы еще не узнала»?..

Потихонечку вышел на двор, стал осматриваться. У дверей конюшни стояло двое вихрастых казаков. Они привалились плечами к косякам и разговаривали о чем-то, часто улыбаясь и сплевывая. У ног их ходили куры. У столбов стояли кони, видно, что на них часто гоняли, – мыло пенками подсохло. Казаки посматривали то на коней, то на дверь. Я, не долго думая, полез на конюшню, на сарай.

– Эй, хлопец, нельзя туда лазить!

– Как нельзя? У меня там голуби.

– Нельзя тебе говорят, – видишь охраняем.

– А что-ж, голубям сдыхать что-ли?.. Я им овса несу.

Они успокоились и опять продолжали разговор. На сарае было полутемно. Свет проникал в одну дыру, в которую я залез. Осмотрелся. Кроме соломы, ничего на сарае не было. В одном углу, в соломе, была яма. Я – к ней. Оказалось, что там дыра в конюшню, в ясли, куда корм лошадям спускают. Солома шумела, и это в конюшне было услышано. К дыре кто-то подошел.

– Кто там возится?

– Тиш-ш-ш!..

И я нырнул вниз.

– Товарищи, это я… Колька ваш.

Вдруг я оробел; будто змея холодная по спине проползла и каплями разсыпалась у поясницы – это дрожь проползла по спине. Передо мной стоял совсем незнакомый солдат.

– Ошибся, ошибся я… Не наши… совсем другие здесь, – думал я.

Я не знал, что делать, и как дурак стоял перед этим солдатом. Вгляделся в него; у него чуть белело лицо и потом… потом, у него на плечах белели погоны. Я сообразил, что это ихние, что у них тут, «губа», – свои посажены за что нибудь. Хотел повернуться и убежать. Но он положил мне руку на плечо и спросил:

– Тебе кого надо?

Я не знал, что говорить, заикался:

– Я так… В пряталки играем… Думал товарищи-ребятишки спрятались здесь…

– Ох, и хитрый ты парень – я вижу. Тебе наверное красных надо?.. Вот, и попался…

Я вот, сейчас позову стражу… и тебя…

Я уж ничего не слушал. Полез под полу, нащупал бомбу. Рука крепко ухватилась за нее, как за крепкое яблоко. А в голове мысли прыгали:

– Все равно – один конец. Сам пропаду и их покрошу, – все равно! Жалко только – Мухтарка один останется. Э-эх!

И вытянул бомбу; замахнулся – о стену ударить. Но вдруг, тот задержал меня за руку и переменил тон.

– Дурашка, что ты волнуешься, не горячись. Ступай к своим, к красным, они в той половине лежат.

Я не верил и не знал, что делать и говорить. А он взял меня за руку и повел.

– Чудак, пойдем проведу. Видно, что ты парень – не из последняго десятка. Красная кровь сказывается, молодец. Я ведь случайно с ними, а потому и сижу все время на гауптвахте.

Он провел меня между пустых стойл.

А потом протолкнул в угол.

– Товарищи, принимайте своего, – с вами посидеть захотел…

– Кто это?

В темноте я узнал голос тятьки – сибиряка.

– Это я, Колька ваш.

В углу, как быки, зашевелились…

– Колька, это ты? Как попал?

Они засосали меня к себе, в средину.

Я им рассказал все. Их было человек двадцать. Все наши, знакомые, красногвардейцы. Вечером сговорились с тятькой устроить побег, чтобы спасти остальных. Все обсудили подробно, и я вылез тем-же ходом.

Целый, день ходил я по двору, по огороду. Выглядывал – как лучше убежать. Несколько раз лазил на сарай, чтобы отвлечь внимание казаков от сарайного хода. Мухтарка уже снюхался с казаками из охраны. Лежал у их ног, а они его гладили.

Вечером стали ложиться спать. Старик ложился в амбаре. Я к нему.

– Дедо, я с тобой лягу, а то боюсь спать один.

– Что-жь, ложись.

Он разделся. Положил холщевые штаны и рубаху на бочку с капустой.

Я прилег с краешку и о сне совсем не думал. Старик долго ворочался, а я все думал и думал. На селе где-то гармошка заныла. Тополя за окном шептались. Наконец, старик заснул. По горлу шарики покатились у него, – будто горох по железному листу. Встал я. Связал его штаны и рубаху в узелок. Потом сунул в карман две горсти муки и вышел. Охрана у дверей конюшни сидела молча, на чурбаке, спрятав в колени головы, – думали о чем-то, видно.

Я шмыгнул на лестницу и – на сарае. Спустил в дыру стариковскую одежду, сунул в протянутую руку муку – и обратно. Даже не заметили, как я слазил туда. Потом начал ходить по двору. Подозвал к себе Мухтарку и стал с ним баловать. Балуюсь, а на сердце так и скребет, так и скребет. – На сарай поглядываю.

Солома на сарае зашумела, сердце мое оборвалось и упало куда-то… еле живой стою. А Мухтарка, знай, играет и играет, прыгает, в морду лижет. Цыцкнул на него.

Казаки подняли головы, прислушались.

– Эй, кто там лазит?

Резнуло меня. Я, как закричу:

– Дедо, дедо!.. Казаки свинью в огороде зарезали.

А дедо слезает с сарая по лестнице и кряхтит.

– Вот ироды окаянные. Приютил на свою шею. Последнюю свинью зарезали. Бога в вас нету! У, ироды окаянные!..

Он погрозил кулаком страже. Я не узнавал тятьку-сибиряка. Мне казалось, что это самый настоящий старик, тот, который в амбаре спит. Согнутый, голова и борода белые, как снег, я подбегаю к нему и тащу его за рукав.

– Дедо, дедо, айда скорей туда, а то всю растащат эти, казаки-то.

Он бормоча и ругаясь поплелся за мной.

А между руганью шептал мне:

– Колька, тише, тише не спеши, а то догадаются… Ты на народ-то не выводи, – сторонкой, в тени…

И еще исступленнее кричал.

– Ах, ироды окаянные!

Вышли в огород. Там было тихо. Никаких казаков не было. Мухтарка шел по пятам. Старик сразу выпрямился, взял меня за руку и шепнул:

– Пошли!

Сразу свернули в другой огород, в третий. И пошли колесить по-за селом.

Стало темно. Туман поплыл над рекой, как дым из трубы. Золотой купон у церкви мутно отсвечивал. Перед нами открылась степь. Ветерок холодный подул с горизонта.

В одном месте наткнулись на заставу, но Мухтарка предупредил своим лаем. А через два часа, мы свободно шагали по дороге, в ту сторону, где были наши, красные.

К утру встретились с нашей разведкой. Оказалось, что красногвардеец, которого мы выручили с Мухтаркой, «раздобыл» два полка кавалерии и идет на выручку.

Утром, когда взошло солнце, с этой кавалерией мы встретились.

– На выручку?

– Даешь – на выручку!

И ударили. Тятьке дали коня, и он стал во главе полков. Мне тоже привели лошаденку из обоза. К обеду мы были уже около того села, из которого вчера удрали. Разделились на две части и окружили его. Я ехал рядом с красногвардейцем, которого нашли на кургане. Нога у него была забинтована и без сапога, а на другой ноге – сапог со шпорой. Он все время улыбался и бросал корки черного хлеба Мухтарке.

– Барбоска, на, ешь, – выручатель!

Застучали, пулеметы. Красное знамя метнулось вперед, как птица красная, и мы бросились за ней.

– Урррра-а!

Ветер слепил глаза. Развевались конские хвосты. В воздухе звенели шашки. Гоним, гоним… Ворвались в улицы. Стоптали, смяли все. Казаки – бежать. Мы за ними, за село. Гоним, рубим… Мухтарка за ними гонится. Лошадей за хвосты хватает. Кого за ногу ухватит, за стремя. Я гоню за всеми, стороной. В руках у меня только бомба, – как камень крепко зажата. Я погнался за одним, а он от меня – в сторону. Я – за ним. Вот, вот догоню. Потом, вижу на меня другой казак гонит – толстый такой, здоровый. Погон, как бляха, на груди треплется. Потом вижу: он целит в меня. Я к нему, с бомбой. Смотрю – и Мухтарка бежит к нему. Забежал вперед и зубами впился в морду лошади. Та – на дыбы. Казак выхватил шашку и, – как сучек с дерева, – срубил моего Мухтарку. Он упал под ноги, а лошадь копытом кованным придавила его. Тут подгоняю я. Раз – бомбой! Она фыркнула, разорвалась. И казак, и лошадь упали рядом с Мухтаркой.

Казак был знакомый.

Мы победили. Вернулись в село и освободили пленных красногвардейцев. Они, как быки с подлежанными боками, вышли из конюшни и подхватили меня на – ура.

– Урра-а… да здравствует маленький большевик!

Но меня не радовало. Не было со мной Мухтарки. Народу много, и все рады, а мне двор казался пустым, – не было Мухтарки. На двор стал сходиться народ: мужики, бабы. Кто радовался, а кто плакал. И мне захотелось плакать. И слезы, уж было, завертелись на глазах.

Тут подходит мой тятька, со свертком под мышкой. На нем – старая армейская форма. Увидев у меня слезы, он удивился.

– Что с тобой, все радуются, а ты плачешь?

– Что мне радоваться-то, когда собаку убили.

– Эх, ты чудак, досадно даже… Да разве с собакой жить-то? Людей не жалеем, а он… с людьми надо жить, с коммуной, – вот что…

Ты не глупи, на-ко вот старикову одежу, снеси да поблагодари его. Он сунул мне сверток. Я стоял с ним и не знал, что делать: или бросить его, или пойти и отдать старику. Смахнул слезу рукавом и пошел в хату. Старик сидел на лавке, опустивши голову.

– Дедо!

Он, услышав мой голос, посмотрел на меня мутными глазами, похожими на серое, осеннее небо.

– Дедо, вот твоя рубаха и штаны. Я их украл, обманывал тебя, но надо было, – надо было товарищей спасти.

Его брови, густые как мочалки, заходили.

– Змееныш, – прошипел он.

Я стоял, как бык, уставившись в пол. Он встал.

– Вижу, что честный ты парень, но сукин сын… Жаль, что зря в красных пропадаешь.

Большевики – грабители, убийцы и… безбожники…

Он опять зашипел. Тут я вспыхнул.

– Нет, дедо, ты их не знаешь! Узнай их, как я узнал…

Душно мне стало с этим стариком; с его шипеньем, с его темными иконами на божнице. Выбежал на улицу, к товарищам. Весело стало на душе. Знамя Красное у ворот, – ослепило.

– Эх, – товарищи!

Захватило меня. И тут я понял, что не со стариками жить, не с Мухтаркой, а с товарищами, и с коммуной.

На другой день у нас были похороны, – хоронили убитых в братской могиле.

Я уже не плакал по Мухтарке. Когда собрали трупы, сложили их, и говорили над ними речи – я отправился в степь. Взял холодного Мухтарку на руки, принес его и с краешку положил в общую могилу. Потом насыпали высокий курган, повесили на нем Красное знамя, как зарю, и спели,—

 
«Вы жертвою пали»…
 

* * *

Вожатый кончил. Его черные глаза потухли, как уголь. Он с’ежился. За его плечами ползали туманы и белый рассвет. Полоска зари, красной лентой, окаймила черную землю. Город каменными глыбами, – как ребята у костра, – грелся у Механического завода. А завод, как бы рассказывая каменным глыбам о революции, о тяжелых годах борьбы – спокойно лежал и покуривал из единственной сигары-трубы.

Ребята вздохнули.

– Жалко собаку.

– Жалко.

– Лучше буржуя убить, чем собаку.

Вожатый смотрел на костер. Он угасал. Синие угольки, как угасающие звездочки, мелькали. И пепел воспоминаний, – как утренние туманы, – шевелился в его голове.

– Да, ребятушки, собака, все-таки, друг… Помните, как я с вами встретился в первый раз?

– Конечно, помним.

– Вы убивали тогда собаченку. А за что, спрашивается, убивали? Сами не знаете.

И тогда я пришел к вам, с’организовал вас. А знаете зачем?

– Конечно, знаем.

– Ну, вот… внимайте.

Он встал. Одернул гимнастерку и легонько потянулся, зевнувши. В кустах, за палатками проснулась птичка:

«Вить, ти-вить, ти-вить…»

– Ну, ребята, я пойду спать… Будьте готовы!

– Всегда готовы! – ответили пионеры.

И стали расходиться по палаткам.

На турнике, в лучах восходящего солнца, взметнулась фигура вожатого.