Текст книги "Банка для пауков"

Автор книги: Виктор Галданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

14 марта. Москва. Спорткомплекс «Зарядье». 9:20

Слегка пробежавшись по утру по территории теннисного корта и там же приняв душ и переодевшись, Егор Абрамыч отказался от партии в теннис и, погрузив свое большое и грузное тело в лимузин, велел ехать в мэрию. Ни в церковь, ни на кладбище провожать своего старого друга он ехать не собирался, слава Богу, город и так потратился на этих похороны и в финансовом и в моральном отношении более чем достаточно. Без малого тридцать лет прошло с тех далеких деньков, когда он, московский студентик оказался в одной камере с двумя кавказскими уголовниками. Папаша тогда вытащил его, но науки хватило на всю оставшуюся жизнь.

– Это ж ведь не твой мир, Жоржик! – ласково убеждал он сына. – Ну, разве ты – русский, чтобы сидеть на параше и хлебать баланду? И что в ней хорошего, не понимаю. Ну, разумеется, среди нашего народа тоже всегда были подвижники, фанатики, коммунисты, но тюрьма для них не была любимым видом спорта, а скорее необходимым периодом отдыха и раздумий средь бурной повседневной жизни.

– Но папа, поверь, я тоже вовсе не стремился в тюрьму, – со смешком отвечал Егорушка.

– Нет, ты стремился туда, и ты-таки туда попал. Зачем тебе надо было светиться по всему институту с этими проклятыми сигаретами и жувачкой? Ты что – офэня? Я так понимаю, что ты молодой парень, тебе нужны деньги на карман, чтобы сводить в кино этих своих жутких деревенских девиц, но ты же ведь еще и играешь в карты с шулерами. Так научись делать фокусы, выработай ловкость рук, засунь пять тузов в рукав, потом садись и играй, но только не забудь, что после выигрыша ты окажешься у них на пэре! А пойдешь с ними воровать, так они же потом тебя и сдадут. А сказать тебе почему? Да потому что ты всегда будешь чужим в их мире – раз, среди их нации – два. Да посмотри на себя, ты ведь не создан для того, чтобы быть уголовником. Евреи вообще не уголовники по натуре.

– Но папа, а Беня Крик, – вяло защищался сынок, – а этот американец Нудли…

– В каждом народе есть выродки. Почему среди русских почти нет сапожников, зато полно деревянных изб и бараков? Потому что сапоги лучше шьют армяне и ассирийцы. У русских лучше получается махать топором и лопатой. А мы должны заниматься деньгами, сын мой, как итальянцы песнями, французы – гастрономией, а англичане – морем.

– Что мне тогда, идти на факультет бухучета? Я же ни черта не понимаю в математике.

– Во-первых, там не математика, а арифметика. А во-вторых, легче всего сделать деньги на твоей специальности – на строительстве.

И папа объяснил сыну, что в точности так же, как он, зубной техник, заявляет государству одно количество приобретаемого золота и сделанных из него зубов, а делает впятеро больше, и строитель-прораб, имея одно количество цемента и песка, может продать его дважды и трижды и за совершенно чумовые деньги. Тем более легко это делалось в стране, где любой рабочий, начальник любого цеха и завода только и мечтали, как бы побольше украсть у рабоче-крестьянского государства. Разумеется, и тут оставался риск сесть в тюрягу. Но тут ты по крайней мере знал за что садился. Это тебе не за фарцованную жвачку сесть, не за чемодан сворованный. Для хороших «чистых» клиентов у государства были свои комфортабельные лагеря. А для того, чтобы не сесть, надо было делиться с теми, кто тебя покрывал. И сынок, вдохновленный папиной наукой, перевелся на вечерний, и пошел на стройку к одному папиному клиенту. Вначале был учетчиком, потом помощником прораба, к пятому курсу уже сам был готовым прорабом, два армейских года строил дачи генералам, весь генштаб за ним охотился, потому что у Егорки такие проекты были уникальные, не дачки, а «венецианские палаццо в мавританском стиле», как говорил один маршал.

Одно время Егор всерьез подумывал остаться в военно-инженерных войсках, поскольку связи у него к концу службы были обалденные, деньги крутились немерянные, а учета никакого вообще не существовало. На каждую дачку он заказывал вдвое и втрое больше материалов, чем требовалось и отправлял их «налево» таким же дачникам и за наличный расчет. Однако в ту пору случился некий громкий процесс, который военная прокуратура возбудила против одного такого же деятеля, полковника, правда, тот был по хозяйственной части и сплавлял налево продовольствие. Когда Егор узнал, сколько тому впаяли, он счел за лучшее дембельнуться, но со званием и с благодарностями по службе. С армейских лет осталась у него еще и некая заветная записная книжечка, благодаря которой он держал всех этих генералов в кулаке, и которые, он это твердо знал, будут теперь всегда и во всем поддерживать все его начинания.

Не раз выходили на Егорку и старые его дружки по камере, Вано и Тигран, но он был слишком занят для того, чтобы тратить время на какой-то там рэкет и бандитизм. Он открывал для них столы в ресторанах, оплачивал девочек, бронировал номера в гостиницах для прибывающих курьеров, но сам в преступный бизнес не лез до тех пор, пока не открылась возможность легализовать собственные, одному ему ведомым путем нажитые капиталы. Он к тому времени был уже в горсовете, занимался отводом земель под строительство. Он-то и объяснил Вано какой «клондайк» сейчас к ним грядет в виде ежедневно возникающих контейнерных продуктовых рынков. Спустя короткое время во взаимоотношениях торговца и бандита наступила разительная перемена: примитивный рэкет сменился обычной платой за аренду контейнера. Правда, плата была грабительской, далеко превышающей все разумные пределы, но и прибыль торговца все же была изрядная. А то, что в конечном итоге за все приходилось расплачиваться бедолагам-москвичам, никого не волновало. «В конце концов, за удовольствие жить и работать в таком чудесном городе можно приплатить», – сказал Егор в своей речи на открытии роскошного бизнес-центра на Якиманке. Западные бизнесмены с кислыми физиономиями вяло похлопали этой сентенции: за такие деньги они могли бы оплачивать вдвое большую площадь где-нибудь в Лондоне.

И все-таки… все таки это было жутко. В глазах у Егора до сих пор стояла эта чудовищная картина – красненький зайчик-лучик, примостившийся на носу у Вано, плавно смещается к переносице, сидит там ровно одно мгновение, потом на этом месте оказывается маленькая черная дырочка, и затем до боли знакомая голова вдруг взрывается ало-белым фонтаном крови и ошмётков мозгов… А потом начинается настоящий ад – грохот выстрелов, смертоносный шквал пуль, проливной дождь стеклянных осколков (ведь стеклянный стакан, в котором сидел убийца, находился прямо над головой мэра!). Он поёжился. Усилить охрану, что ли? Так ведь не поможет. Главное – понять: за что? Вычислить – кто? Дубовицкий терялся в догадках, не в силах понять, у кого поднялась рука на столь чудовищное и бессмысленное преступление.

Да, Вано, без сомнения, был бандитом номер один в стране, он был основателем отечественного рэкета и главой столичной мафии, заказчиком нескольких десятков громких убийств, насильником и грабителем, но разве за одно это можно убивать человека? Стрелять в него было все равно, что стрелять в папу римского – католиков от этого меньше не станет, и церковь не ослабеет, а только еще более сплотится.

И ведь бессмысленно увеличивать охрану, ставить на лимузин броню, менять маршруты, летать вертолетами – случай с Вано лишний раз и со всей очевидностью доказывал, что если тебя захотят убить, то убьют, где бы ты ни находился, влепят в тебя пулю, гранату, подложат бомбу, сунут нож… Будь ты среди толпы людей, в каменном бункере, за бронированным стеклом – охотник всегда имеет перед тобой преимущество, просто потому что он – охотник, а ты – дичь.

14 марта. Москва, Колонный зал дома Союза. 11:30

Моисей Фраэрман, народный артист, лауреат и депутат (по кличке Мося, Фраер, Франт, и Мошэ) стоял у гроба своего старинного и закадычного друга и, не стыдясь своих слез, слушал последнюю речь выступавшего. На отпевание, которое он, Мося, расстарался и организовал в самом лучшем и самом красивом зале страны было много народа. Правда, на этот раз здесь почти не было всего того расфранченного бомонда, который был на юбилее у живого Вано, но мертвого Вано пришли почтить многие из тех, о существовании кого он и не знал, а знал бы – побрезговал бы подать руку. Это был, по меткому выражению Федота Шелкового, «парад блатных и нищих». Нищих было и впрямь многовато, со всех папертей Москвы, что ли съехались?.. Но они не портили общей картины – море цветов, громадный цветной портрет у входа, масса свечек, непрерывно играемые реквиемы, почетный караул у входа – все создавало такое впечатление, что здесь хоронят не вора в законе, заказчика десятков убийств и главу наркомафии, а по меньшей мере министра государственного ранга, главу одной из важнейших отраслей народного хозяйства. Хотя, кто его знает, может, так оно и было, в последнее время Вано намекал, что его просят инвестировать средства в промышленность некоторые весьма и весьма влиятельные лица в правительстве.

«Да, да, – говорил оратор у гроба. – Вано умер совсем молодым. Но это – прекрасная смерть. Он умер как настоящий… (выступающий избегал терминов слов «вор», или «авторитет») словом, как мужчина, пал на поле битвы, сложил голову не от старости и болезней, а как истинный джигит, во время набега, от пули достойного соперника. Теперь его родственники объявят кровную месть его врагам и не успокоятся, пока не отомстят…»

«А вот в этом ни черта-то хорошего по настоящему и нету, – подумал с тоской Мося. – Война банд – это взрывы, поджоги, похищения, расстрелы невинных и посторонних, это страшно… Но это и закономерно. Когда какая-нибудь громоздкая структура перерастает саму себя, она стремится разделиться. Вот так развалились под бременем собственного гигантизма империи Александра Македонского и Тамерлана, Австро-Венгрия и Советский Союз, лопнули Тверьуниверсалбанк, Уралмашзавод, теперь вот настала очередь организации Вано Батумского».

А ведь Моисей давно предупреждал друга, что тот ведет чересчур уж светский образ жизни. Кой черт понес его в эту политику? Для чего ему потребовалось организовывать собственную партию, когда он и так мог на свои деньги купить любого депутата? Моисей, наверное, как никто другой сознавал, как много врагов было у покойного Батума. Его убийц можно было искать и среди родственников тех, кого он устранил со своего пути, идя к власти. И среди членов «сходки», среди беспрекословно подчинявшихся ему паханов было много и давно недовольных распределением прибылей и попранием основных воровских «понятий». Еще бы, что за бред – общаковские деньги ложатся в банк под проценты? Но ведь это же неприкосновенно, это святое для любого истинно правоверного вора! Или – утопить, подставить под ментовскую дубинку своего же брата-вора. Если тебе кто-то из своих не нравится: забей с ним стрелку, договорись честь по чести, не понял он – убей его, но не в ментуру же сдавать! А Вано полагал, что дешевле расправляться с собственными друзьями руками Закона, чьи услуги он весьма щедро оплачивал. Словом, не любили Вано в своей среде. Но мог его заказать и кто-то из людей в погонах, которые давно жили на его взятки и которых он порой чересчур крепко прижимал… Вызвали из воинской части молодца, «отличника боевой и политической», дали ему чистенький ствол и сказали: «попадешь – вот тебе и дембель!» Однако существовали и некие таинственные высшие государственные сферы, в кои Мося был не вхож, однако оттуда до него доносились слухи о существовании некоего «Черного эскадрона», отряда из полусотни профессиональных диверсантов, подготовленных по указанию Андропова в недрах старой госбезопасности специально для устранения неугодных государственных деятелей за рубежом. Теперь новый президент мог решить воспользоваться их услугами для того, чтобы убрать с политической сцены неугодных ему деятелей, произвести, выражаясь модным нынче словом, «зачистку».

От этой мысли и от осознания того, что и он в любой момент может оказаться на мушке у киллера, Мося Фраэрман поёжился и втянул голову в воротник. Хотя что он, лично он, Мося, плохого в своей жизни и кому сделал? Разве он кого-нибудь когда-нибудь заказал? Разве торговал наркотой или растлевал молодежь? Впрочем, если и растлевал, то совершеннолетних и с их полного на то согласия. Некоторые просто мечтали прыгнуть к нему в постель, лишь бы подпустил их на телеконкурс, где он был ведущим. Ну да, есть у него фирмы и магазины, но за это сейчас не убивают. Ну да, знается он с блатными, а кто сейчас не знается? Вся страна под крышей…

Началось отпевание. Печально было то, что не приехал католикос-патриарх, но пришел худенький грузинский попик из церковушки что возле их постпредства, и они с митрополитом (патриарх тоже сказался больным) весьма дружно отслужили панихиду. Хотя всем было известно, что покойник при жизни своей бурной ни в сон ни в чох не веровал, если и бывал в церквах, то лишь чтобы покрасоваться перед телекамерами возле патриарха, который при слухе о том, что Вано готов подарить матери-церкви еще одного упитанного златого тельца живо прощался со всеми своими болезнями и бежал его благословлять.

Впрочем, с Богом у Вано были взаимоотношения примерно такие же, как с начальником городской милиции – почтительно-предупредительные. Желая подстраховаться на случай того, что «там все же что-то есть» Вано не снимал золотого массивного креста, висевшего на цепи старинной работы, увешал всю свою резиденцию иконами, даже в сауне, хотя упорно путал какой же рукой надо креститься, поскольку правой привык держать либо рюмку, либо свечку.

В этом отношении Моисей Фраэрман был гораздо более последовательным. Как только еврейства перестали стесняться, он тут же начал ходить в синагогу и даже выучил несколько слов на иврите, организовал конгресс еврейской культуры и был инициатором грандиозного проекта постройки Храма всех народов. В этом величественном проекте стоимостью в пять миллиардов долларов должно было быть пять приделов, каждый из которых должен был быть изукрашен в соответствии с требованиями каждой из великих мировых религий, и в каждом из приделов в дни великих празднеств должны были одновременно служить свои службы раввин, кюре, мулла, поп и лама… Не проект, а сказка! Уже и архитектурное решение было готово, и придворный скульптор мэрии великий Самвел Ассатиани сотворил грандиозный макет бронзовой скульптуры Творца, и деньги на нулевой цикл были спущены из бюджета, и «Манхэттен-Бэнк» готовил ссуду под залог Красной площади. И Егорушка Дубовицкий уже мысленно клал себе в карман свой перспективный миллиард, на который хотел купить себе остров в Эгейском море. И тут заупрямились попы! Они, видишь ли, посчитали для себя неуместным одновременно служить службы своим богам, который на самом-то деле по большому счету един. Поистине, почем опиум для народа?

В полдень гроб погрузили на катафалк и процессия направилась на кладбище. Похороны Вано Марагулия вылились в пышное празднество, одно из самых заметных в истории города.

Венки из живых цветов несли по центру города на протяжении двух километров. Потом их перегрузили и доставили на кладбище на одиннадцати похоронных фургонах. Лимузины и «Икарусы», везшие участников похорон, растянулись на добрый десяток городских кварталов. Со всех краев понаехали «законники» и «авторитеты», своих делегатов прислали екатеринбургцы, тамбовцы, питерцы; солнцевские выставили делегатов аж от тринадцати бригад. На кладбище, расположенном в центре города, где хоронили героев страны, маршалов и писателей (где в глубине души надеялся быть похороненным и сам Мося), стояло плотное кольцо оцепления, конная милиция и патрули, было море венков и цветов, казалось вся белокаменная собралась для того, чтобы проводить одного из самых непутевых своих сыновей. Тут были венки от Думы, мэрии, было множество артистов, писателей, политиков, государственных деятелей.

Москва. Ваганьковское кладбище. 12:15

– Беомать! – увидев эту грандиозную процессию протянул в изумлении лейтенант Иващенко. – Надо ж, блин! Гагарина, наверно так не хоронили.

– Хоронили, Лёш, – подхватил куривший рядом с ним его коллега из Тамбова лейтенант Вася Клёнов. – Именно так его и хоронили. Долетался.

– Все правильно, – подтвердил, стоявший неподалеку насупив брови, начальник опергруппы майор Игорь Манилов. – Страна должна знать своих героев. В своем роде Вано Марагулия был уникальной личностью. Это был просто настоящий Сталин криминального мира. Под его неусыпным оком преступность в Москве еще удавалось сдерживать в каких-то рамках. Что будет теперь, после него – я об этом боюсь даже подумать. Ну, так, ребята, рассредоточились и пасём наших авторитетов, снимаем, кто, с кем, о чем. В семь оперативка.

С одной стороны Алексей был рад и горд тем, что ему доверили работу в опергруппе по раскрытию этого громкого, грандиозного, и даже, как выразился генерал Корольков, «эпохального» убийства. С другой стороны он понимал, до какой же степени малы и эфемерны шансы найти киллера. Месяца через два-три местное начальство спохватится: а что же здесь делает этот орловский рысак и отправит его обратно на родную Орловщину, крутить хвосты местной братве, выявлять самогонщиков да воевать с цыганятами, которые нахально торгуют марафетом прямо в городском парке. Хотя в деле этом было множество случайностей. Одной из них было то, что три дня назад, выпрыгнув в окошко вслед за киллером он столкнулся с Мирей Дарк, его любимой кинозвездой, которой он грезил с малолетства, по полсотни раз сбегал с уроков смотреть фильмы про Фантомаса и ревновал ее к Жану Марэ. А увидев ее уже в зрелости в новом фильме расстроился – постарела старушка за двадцать-то истекших с фантомасовых дней лет. И тут вдруг перед ним стоит она, молоденькая, беленькая, красивенькая, заиндивевшая на ночном нешуточном морозце, смотрит на него своими волшебными глазами и с надеждой и мольбой во взоре, поднося ему шарик микрофона, спрашивает:

– Скажите, что там произошло?

– Бандита убили! – отрывисто выкрикнул он. – Вы видели куда он побежал?

– Да, он скрылся за забором, сел в машину и поехал во-он туда! Кого убили?

– Да грузина этого.

– Вано Марагулия! – не веря своим ушам, спросила Ирина Надеждина, а это была именно она.

И в этот момент из парадных ворот повалили люди.

– Снимай! Снимай! – закричала Ирина и, вытянув в руке микрофон, понеслась наперерез толпе. Ее тут же смели. Какой-то верзила из охранной фирмы двумя руками оттолкнул ее в сторону, так что она отлетела и неминуемо бы упала, если бы вдруг не оказалась в объятиях поймавшего ее лейтенанта. Тот прижал ее к себе и стоял так минуты две, покуда поток не схлынул.

Руки у него были крепкие, словно стальные, и держал он ее бережно, не столько за талию, сколько за ребра, почти что за бюст. Но ей это прикосновение не было неприятно. Скорее наоборот, в сердце ее поселилось спокойствие и уверенность в том, что отныне ничего такого кошмарного вроде стычки со златозубым на «тойоте» больше в ее жизни не произойдет.

И тут вдруг неожиданно для самого лейтенант поцеловал ее, совсем по детски, в щеку. Ирина, никогда и нигде не терявшая головы, отстранилась от него, обернулась и спросила:

– Вы – что, с ума сошли?

– Простите, – смешался лейтенант, – но вы похожи на мою любимую киноактрису.

– Ну да, знаю, на Мирей Матье. Меня даже в ее фильм приглашали. Но это ведь не повод лезть ко мне с поцелуями.

– Простите, – покраснел лейтенант. – Это произошло против моей воли.

– Отснял? – спросила Ирина у Здобина.

– Ну да, снимешь тут, – отозвался тот. – Ты гляди, что творится.

А творилось вокруг поистине нечто невообразимое. Повсюду люди грузились в свои лимузины и иномарки и поспешно покидали место недавнего торжества, ревели моторы, пищали мобильники, сотни голосов говорили и кричали одновременно.

– Послушайте, – с надеждой спросил лейтенант, – а может, вы и убийцу засняли?

– Ну разумеется засняли! – гордо сказал оператор. – Буквально с двух метров!

– Отдайте мне пленку, – потребовал лейтенант.

– Чего?

– Отдайте пленку! Это вещественное доказательство. – Лейтенант Иващенко протянул руку к камере, но тут в него со спины вцепилась Ирина.

Стряхнув ее одним движением плеча, как медведь стряхивает вцепившуюся в него собаку, он выхватил из рук Здобина камеру, открыл ее, выхватил кассету – и тут на него насели с двух сторон. Оператор и его репортерша принялись лупить его руками и ногами. Иващенко могло бы прийтись совсем худо, если бы вдруг не раздался громкий начальственный окрик:

– Лейтенант! Орловский, как вас там, Иванько!

– Иващенко! Слушаюсь товарищ полковник!

Его непосредственный начальник полковник Ковалев смотрел на него своими глазами навыкате. Рядом с ним стоял какой-то штатский низкого роста, но с явной армейской выправкой.

– Почему покинули пост?

– Бросился задерживать убийцу, товарищ майор.

– Задержали?

– Никак нет, но нашел вещдок – вот на эту пленку его засняли с расстояния двух метров.

– Молодцом! – воскликнул штатский, выхватывая из его рук видеокассету. – Майор, пиши рапорт, представим парня к награде.

– Но подождите, послушайте! – воскликнула Ирина. – Вы не имеете никакого права! Это наша кассета, на ней записан наш репортаж, у нас сейчас эфир в конце концов.

– Ага, – штатский остановился на полуобороте, что-то соображая, – так вы своими глазами видели убийцу?

– Ну да, конечно.

– И видели куда он побежал?

– Вон туда. За забор. Затем оттуда раздался звук отъезжающей машины.

– Так. – соображал штатский. – Не вводите нас в заблуждение! Он просто не мог туда поехать. Вот же Горьковское шоссе, единственная дорога на Москву. Мы его и перекрыли. Может, вы с ним в сгороре и пытаетесь ввести следствие в заблуждение? Ты что-нибудь понимаешь, полковник?

Ковалев почесал в затылке.

– В принципе там есть проселок, выводящий на Щёлковку.

– Так какого же хрена ты молчал! – разозлился штатский. – Значит так, перекрыть Щёлковское шоссе в обе стороны. Большое, огромное вам спасибо барышня, и вам спасибо, молодой человек, правда, придется вас обоих задержать до выяснения…

Штатский оказался муровским генералом Саблиным. По его приказу и на Щёлковском шоссе сразу же ввели план «перехват», однако ни там, ни на Горьковском не нашли ни подозрительных, ни бесхозных машин.

– Кстати, – сказал он в ту же ночь на оперативке у начальника горотдела, когда пытались вычислить преступника по горячим следам. – Есть у Ковалева один толковый паренек. Киллера, правда, не поймал, малого не хватило, зато пленочку вот эту обнаружил. Хорошо бы усилить опергруппу талантливой молодежью.

– Усилим, – сказал его заспанный заместитель, делая галочку в своем блокноте. – Шеф сказал в восемь утра пресс-конференцию устроить. Выступите?

– Выступим раз надо, – усмехнулся Саблин. – Раз начальство велит, мы им и спляшем, и споем. У нас ведь не работа, а все тридцать три удовольствия…

Так он и сказал окружившим его журналистам на вопрос «Что вы испытываете при мысли о том, что вам придется распутывать такое сложное и загадочное преступление?»

– Удовольствие! – заявил он с отеческой улыбкой. И пояснил: – Истинное удовольствие я испытываю всегда, когда сталкиваюсь в настоящим профессионализмом в чем бы то ни было. В литературе. В искусстве. В ремесле. И в преступлении. Совершивший это преступное деяние, кем бы он ни был, является профессионалом высочайшего класса. Он не оставил нам ни единого следа, ни единой зацепки, ни отпечатка пальцев, ни окурка, ни плевка – и даже винтовку с собой прихватил. Честно скажу, приятно иметь дело с таким профессионалом. Правда, у нас все же оказались некоторые следы (генерал имел ввиду капли масла на земле, да отпечатки протекторов на цементе, где стояла машина), но это чисто оперативная информация, разглашать которую я не имею права. Все силы столичной милиции и других регионов брошены на поиски заказчиков и исполнителей этого кровавого и беспримерного по своей дерзости убийства. К сожалению, могу предположить с точностью девяносто девять процентов лишь одно – непосредственные исполнители преступного заказа, скорее всего, уже мертвы.

Ирина Надеждина не присутствовала на этой достопамятной пресс-конференции, поскольку уже давала показания в Лефортовской тюрьме. Содержали ее в одной камере с проститутками, детоубийцами и квартирными аферистками.

* * *

Проехавшись по центру столицы, поразив обывателей своей пышностью, силой, сплоченностью и влиятельностью криминальные похороны достигли своего апогея на кладбище. Несколько часов звучали поминальные речи. Матерые воры, убийцы и рэкетиры плакали, не стесняясь своих слез, будто прощались с родным отцом. Хотя было там много и простых горожан, присоединившихся к процессии просто из любопытства. Толпа была значительно разбавлена милиционерами в штатском и репортерами. Правда фото– и видеосъемку запретили, но скрытых камер было много. Репортеры газет и телевидения удерживались на почтительном расстоянии сердитыми постовыми.

Фраэрман подумал, что в свои пятьдесят девять он выглядит намного моложе и гораздо лучше, чем многие присутствующие здесь его ровесники и коллеги по преступному бизнесу. Некоторые из них уже в сорок лет выглядят полными развалинами. А все почему? Потому что не бросают привычек своей забубённой юности. Кто водку глушит стаканами, кто гергерыча всласть колет, иные на девок запали и «виагрой» травятся, ночами с девок не слезают, а потом сандалии откидывают… А вот он следит за своим здоровьем. Уже в сорок лет он отказался от выпивки и мясного. Трудно было поначалу, но к счастью в этом мире кроме мяса есть много калорийной и вкусной пищи: спаржа, артишоки, моллюски, морской гребешок, лососина, устрицы… Он установил над собой самоконтроль. Пил только немного вина, разбавленного водой, обычно перед обедом. Не курил. У него в доме был оборудован превосходный спортзал с тренажерами и бассейном. Его жена больше не интересовалась половой жизнью, но и Мосю уже не тянуло на постельные подвиги с каждой что подвернется. Слава богу, сейчас ему было достаточно открыть журнал «ТВ&Кино-ревю» и ткнуть пальцем в любую приглянувшуюся физиономию, и ее (его) к нему доставят в течение часа. Не потребуется даже охраны и лимузина. Сам (сама) прискачет, как только узнает, что его (ее) желает видеть сам великий Фраэрман. Однако он в отличие от покойного Вано не сластолюбив, и чтобы удовлетворить свою мужскую потребность, ему вполне хватает двух девушек, одна виолончелистка из консерватории, другая студентка из Гнесинского (и той, и другой он оплачивал квартиры и платил вполне щедрую зарплату, чтобы они пока не думали о замужестве и вовремя делали аборты). Жил он на даче, в лесу, у озера и ежедневно совершал моцион: прогуливался, дышал лесным воздухом перед завтраком и вторично перед сном.

Моисей Фраэрман всегда был привлекательным человеком и с годами не обзавелся пивным брюхом, а только слегка раздобрел, что только подчеркивало его крепкое здоровье. Ему еще не стыдно было показаться на пляже в компании с молоденькой студенткой – еще вполне сходил не за дедушку, а за папу. И что единственное по настоящему огорчало его в этой жизни – это чрезмерное внимание к собственной персоне со стороны посторонних и в частности прессы, внимание, которое было логически необходимой добавкой ко всему его образу жизни. С одной стороны всенародная слава приятно тешила душу, придавала значимость его персоне. И вообще, для чего он в свое время шел на сцену? Плох тот артист, который не мечтает стать «народным» или «заслуженным». Но слава славе рознь, и Мося как никто другой понимал, что в большей части устремленных на него взглядов сквозит не восхищение, а зависть и ирония. С одной стороны, ему на это было наплевать. Но с другой… Мог же кто-то из таких вот фанатиков-правдоискателей нацелить роковой ствол на светлую голову несчастного Вано?

* * *

Гроб с телом Вано Марагулия был установлен между могилой великого врача, который своим подвижническим трудом завоевал любовь московской бедноты еще до революции и юноши-летчика, который протаранил фашистский «юнкерс», несший груз смертоносных бомб на столицу. Моисей Фраэрман стоял у гроба в узком кругу родственников: вдовы Вано, его брата, мужа сестры и сына. Он был уверен, что его горе глубже, чем у них.

Фраэрман обернулся и посмотрел на Тенгиза Марагулия, стоящего рядом с матерью. Глаза юноши были полны слез. Ему было приятно видеть, что тот плачет. Хорошему, любящему сыну не грех поплакать на могиле отца, это не признак слабости, а скорее дань чувствам. Фраэрман желал бы, чтобы его сын тоже плакал о нем, когда он умрет. Но, к несчастью, у него родными были только две дочери, уже взрослые, а приемный сын, Олег, хоть и оставался правой рукой отца, был все же не родной, и с годами становился все более секретарем, чем сыном.

* * *

Подошедший к молодому человеку низкорослый мужчина с безволосым, морщинистым, как печеное яблоко, лицом и черными, прилизанными, словно облитыми смолой волосами, взял его за локоть, и, когда тот обернулся, обменялся ним сочувственным рукопожатием.

– Дядя Мирза… – со слезами в голосе сказал Тенгиз.

Тот поднес палец к губам и с постным лицом устремил глаза на гроб. Мирза подошел специально, как только увидел, что молодой человек привел на похороны отца какую-то чужую девку. Подойдя поближе, он сумел подробно ее разглядеть. Миловидное русское личико, заплаканный печальный взор, макияж крайне умеренный, но все же есть. Черное резко контрастирует с белоснежной кожей ее лица, рук – Господи, неужели он вздумал привести на похороны родного отца одну из своих шлюх? Силы небесные! Мирза был потрясен. И не только он. Он видел осуждающие взгляды окружающих, каменное лицо матери Тенгиза, насупленные брови Дато, слеза висела на его крупном щетинистом носу, похожая на соплю… Поистине Вано сейчас переворачивается в гробу…

* * *

Ростовский авторитет Александр Буров по кличке Санька-Бурый закончил последние слова своей речи, настолько уснащенной лагерной феней, что не сидевший в тюрьме человек вряд ли смог бы его понять. Один Бог знает сколько еще продлятся эти клятые похороны…

Да, приходилось констатировать, что хотя Тенгиз и был хорошим сыном и частенько папаша давал ему «порулить», по-настоящему он не был ни достаточно мудр, ни достаточно силен. И его появление на похоронах отца с этой лахудрой лишний раз доказывает, что корабль Марагулия остался без капитана. Какой вывод из этого следует сделать маленькому еврею? Скоро начнется дележка. И делить будут не деньги, а отрасли. Сферы влияния. Может быть, регионы. И в этой связи труднее всего придется вам, Моисей Лазаревич. Потому что вы научили этих Япончиков отмывать деньги, учреждать банки и консорциумы, играть на бирже и переводить деньги за рубеж. Огромная часть общака прошла через ваши талантливые пальцы, голуба, композитор вы наш, и растворилась в недвижимости на Майями, превратилась в некий уютный замок в Испании, универмаг в центре Сингапура, легла уставным капиталом в банчике на атолле Паго-Паго, стала стадом скаковых лошадей, платой за обучение дочек в Оксфорде и компенсировали провалившиеся гастроли вашего мюзик-холла на Тихоокеанском побережье США. И первым вопрос об этом поставит Булгахтер. И поставит он этот вопрос ни перед кем иным, как перед Тиграном Мурадяном. Последний сегодня не присутствует, может, правда, смотрит репортаж о похоронах из своей камеры по телевизору. Бутырка отсюда недалеко, так что когда обсуждали маршрут, которым должен был проезжать траурный кортеж, некоторые горячие головы предлагали даже проехать мимо тюрьмы и в момент проезда всем машинам кортежа засигналить и зажечь фары…