Текст книги "Капли теплого дождя"

Автор книги: Виктор Потанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Виктор Потанин
Капли теплого дождя
Страницы жизни Степы Луканина
^{Повесть}

Рисунки Л. Смирновой

Солдатский мед

Степа рос заморенный, печальный, качни его – упадет. По утрам еле с кровати сползал. А голова такая тяжелая, хоть вози на тележке отдельно. Так и ходил, пригибаясь вперед и покачиваясь, и все время в этой тяжелой голове стоял слабый туман. Часто бабочки в глазах мельтешили. То белые, желтые, то черные совсем, как земля. «Это от слабости, худо Степу кормили…» – утешали в больнице. А Степе – не легче. Зато ростом бог не обидел. Но Степа стеснялся себя, все время ходил, пригибая голову, да и говорил тихонько, чуть слышно. Из-за этого и прозвища были. Да у кого их нет. Последнее отец привез с фронта. Как увидел сына, так напугался:

– Ой-е, какая жердина! Чей такой зверь?

– Он не жердина, – вступилась за Степу мать. А потом не выдержала и заревела. Еле водой отпоили. Наверно, напугалась Степиной худобы. Только отец удержался – ни слезинки не выронил. На фронте, видно, всего повидал, сейчас, не проймешь.

Хороший пример отец подал. Глядя на него и мать успокоилась – слезами горю не поможешь. Да и что оплакивать раньше времени – живой ведь Степа. А то, что худой – не у них одних. Были бы кости, а мясо будет. Только помани его – нарастет. И мать совсем успокоилась и теперь смотрела большими глазами на мужа. Он молчал и развязывал большой зеленый рюкзак. Достал две буханки, хромовые сапожки, шаль большую, пуховую, и белую банку. В банке той запечатай мед. Отец сразу распечатал и выставил.

– Ешь, Степан, поправляйся. Через две границы провез. Особый медок, солдатский.

Степа хлебал прямо ложкой и незаметно начал пьянеть. От меда и здоровый человек соловеет, а мальчишка подавно. Да и слабый был. А через час голова совсем налилась чугуном, и этот чугун свалил его с ног. Еле доковылял до кровати и бухнулся на одеяло. И сразу полетел, поднялся куда-то: и тело летит, и голова полетела, и все это раздвоилось, и не собрать никак. А Степе жалко расставаться с отцом. Да и меда, самое главное, жалко. И он собрал все силы – проснулся. Верней, он и не спал даже, только голова потерялась. Но теперь й голова нашлась, и он опять сел за стол, и снова за ложку. Похлебал немного, и опять в голове закружилось, и вот уж там поднялось видение. О чем подумаешь – то и придет. А Степа войну увидел. Шли танки, неслись самолеты, мчались всадники на высоких конях. И впереди всех – отец. Он что-то кричал, и глаза сверкали, а конь у него – белый, могучий, ни у кого нет такого коня.

– Об чем, Степа, задумался? Может, хватит хлебать-то? Оставим… Еще желудок с непривычки засоришь, – это мать подала свой голос.

– Пусть ест! И ты попробуй, и ты заслужила, такого сынка сберегла мне, – отец смеется, а мать опять плачет, но к меду даже не притрагивается, бережет. Пусть, мол, ест один Степа, а мы ничего – перетерпим.

Когда дошел до середины банки, то совсем опьянел. И опять на него напали видения, но он не обращал на них большого внимания. Только ложкой работал.

– Ешь, сынок, поправляйся. Через две границы провез. Он – целебный медок.

Степа хлебал уже машинально, и руки теперь еле слушались, и глаза закрывались. Но он знал, что рядом сидит отец, и крепился.

– Ешь, ешь. Закончились твои голода. Вон видишь, пошел какой дождичек. К урожаю это, сынок, к урожаю… – и еще что-то обещал отец, но Степа уже не слышал. От меда пахло полынкой и листьями, и еще чем-то горьким, солдатским, от чего стало совсем хорошо. Так же пахло и от отца. Степа опять разомкнул глаза. Сразу увидел мать. Она разложила на коленях свою новую шаль и, кажется, от радости обмерла. Глаза ее запнулись на одном месте и не мигали, и стояло какое-то светлое, бездонное сиянье в этих глазах. В избе было тихо, протяжно тихо и чутко. Только ложка стучала о белую жесть. Вот и кончился мед, вот и ложка на дно упала. И сразу мать ожила.

– Ну, Степан, падай в ноги отцу. Таким кушаньем накормил, да и сам к нам вернулся, живой да здоровый…

– Это мне надо кланяться!.. Така война, а вы живы. Нет, я самый теперь счастливый. Хоть и раненый, да это все замнем, перемелем, – и вдруг отец размяк и заплакал. А мать посмотрела ему в лицо, напугалась:

– Ты раненый разе?

– Да каки теперь наши раны! – и отец засмеялся и поднял Степу на руки. И Степа вверху проснулся и сразу почувствовал, как сила ему в грудь вошла, и в руки вошла, и в ноги. И смеяться захотелось, и бороться с отцом, и кричать на всю улицу. Отец понял его, и мать поняла:

– Вот он, медок-то!

– Через две границы провез, – опять хвастал отец и Смущенно смотрел на сына. Они уже в ограде стояли у высоких, зеленых плетней. Теплый дождичек сыпался. И неизвестно было – то ли слезы опять набухали на щеках у него, то ли это были капли дождя. И дождь здоровался с ним, и поздравлял с возвращением, и обещал урожай.

Белые кони

Росли в табуне два жеребенка – Сивко и Бурко. Бегали совсем белые, только чулочки на ногах – черные. Может быть, братья были, а может, просто одинаковая масть – случайное совпадение. Так и у людей иногда бывает. Живут два человека, и так один похож на другого, что подумаешь – близнецы. И лицом похож, и походкой, и голосом, а разберешься – окажется, что эти двое совсем чужие и даже не знакомились никогда.

Ходил за жеребятами колхозный конюх Степан Луканин. Он-то, конечно, знал их родословную, но посторонним об этом – ни слова. Да и хранил жеребят пуще жизни от злого человека и от лукавого взгляда. В деревне– всякий народ. Многие, например, даже смеялись над конюхом: «Степан дурью мается. С жеребятами вместе спит».

В этой насмешке было много от правды. Решил Степан, что жеребят его уведут цыгане. Как решил – так и сон потерял. Стал заставать жеребят в свой загон. А это не дело и даже полное нарушение. Жеребята должны в колхозном табуне ходить, а Степан пригонял их в свою ограду. Начальство знало об этом, но все ему прощали – за хорошую работу, за честность. Да и была мечта у Степана, что вот вырастут жеребята, он их объездит и заберет все призы на конных соревнованиях. Степан был конюх-спортсмен.

В теплые светлые ночи жеребята плохо спали, томились. Видно, хотелось им на волю, в луга. Степан приходил к ним в загон, утешал. Кто знает, какие клички, слова он им придумывал в эти тихие ночи. Но только жеребята успокаивались и сами лезли к нему, ласкались. А он толкал им в губы то мягкий кусочек от шаньги, то сахар. И жеребята опять чмокали его в широкую сухую ладонь или цеплялись за шею. А Степан рад. Чего ждал, того и дождался. Он расстегивал потный ворот рубахи, потерянно хмыкал – не смотрит ли кто за ним, – и думал, вспоминал, удивлялся, за что ему это тихое счастье. С этим и засыпал, и даже во сне за ним ходили белые кони, говорили по-человечьи. И пахло от них так хорошо, как от теплого хлеба, который только что сняли с противня. И от этих видений, от запахов он засыпал еще крепче – и просыпался бодрый, уверенный.

Часто сына приводил к ним. Маленький Степа поглядывал на жеребят и смеялся, и казалось, что жеребята тоже смеются. Степе было пять с половиной лет, а он уже ездил верхом. Правда, садил его отец всегда на смиреную лошадь, а сам шел сзади, стерег. Серуха эта была старая и бегать быстро отвыкла. А жеребята шагом ходить не умели. Выведет их Степан из загона, наберет полную горсть рафинада и бежит впереди, а они за ним. Опять люди смеются: «Совсем сдурел наш Степан. Уж сына родил, а сам как подросток…» Но была в этом смехе и радость. Раз хорошо человеку – в тридцать лет бегом носится – то и пусть блажит, никому не мешает. А то, что любит коней, – это даже полезно. Это теперь все машины, машины, скоро и в бане, говорят, спину мылить будет тоже машина, а тогда, до войны, лошадь – главный помощник.

«Война». Хорошо бы совсем забыть это слово. Так это тяжело и печально. Но разве выкинешь из жизни, забудешь в каждой судьбе те тяжелые годы…

Вот и кончилось счастье Степана. Попрощался с семьей – и на фронт. А жеребята без него стали тосковать, присмирели. Стали даже искать его, точно не верили, что уехал. Но потом все равно привыкли. Теперь ходила за табуном, конюшила Мария Покидова, а мужиков-то не было – все на фронте. Из женщины, конечно, какой конюх. Не та ухватка, не те привычки, но табун привык и к Марии. Лошадь, как и человек, ко всему привыкает.

А время летело. Сивко и Бурко уже выросли, их обучили, объездили. В мирное время они бы забрали все призы и награды, но теперь про соревнования забыли. А скоро прошел слух, что будут забирать на фронт и коней. Слух подтвердился. В колхоз пришла разнарядка от военкомата, – и табун опустел. Взяли самых лучших, самых отборных. Сивко и Бурко тоже на фронт поехали. Мария Покидова провожала коней до станции. Там их погрузили в вагоны-теплушки, надавали овса, задвинули двери, и эшелон поехал. Никто цветов не бросал в теплушки, никто не оплакивал, кони – не люди. Но Мария не сдержалась, завыла, как по покойнику. То ли о чем-то вспомнила добрая женщина, то ли просто пожалела коней. Ведь поехали под немецкие пули, и кто знает – вернутся ли? И о людях Трудно загадывать, а тут кони…

Прошло время, и оказалось, что Мария права – Сивко и Бурко не вернулись. Зато вернулся с победой Степан Луканин, и сразу пошел на работу. Но силы уже не те, растерял. На войне его всего повредило: один осколок в плече ходил, голова тоже задета, а в правую ногу – пулевое ранение, и не гнется она. Вот как охлопатывали сосновские мужики победу. Но хорошо – хоть живой… Степана сделали бригадиром, потом самим председателем, а через месяц повезли в госпиталь. Открылись раны, и нависла беда.

Госпиталь далеко, в другой области, и поехал туда Степан умирать. Он так и дома сказал, попрощался с соседями. Правление колхоза собрал и там попрощался. Одним словом, приготовился человек. А сын не верил отцу. Мало ли люди болеют, да оздоравливают, и у них так же будет. Скоро от отца совсем писем не стало, и Степа загоревал. Как жить без отца – не мог и представить. Решил посоветоваться с учительницей своей – Ниной Яковлевной. Но она никаких надежд не дала, только велела писать больше писем. И чтоб письма были веселые, бодрые, чтоб помогали отцу.

Так и сделал Степа Луканин. В первом же письме сообщил, что в табуне появились два жеребенка – Сивко и Бурко. Всего месяц назад родились, а уже сейчас видно, что будут крепкие, добрые кони. А масть у них – белая, только чулочки на ногах черные… Отец сразу откликнулся и просил написать о жеребятах подробно. Степа постарался, не пожалел чернил. А потом так понравилось, что стал писать отцу каждый день. В этих письмах – все деревенские новости, но больше всего о том, как растут жеребята. И отец стал чаще писать, а потом сам приехал. И сразу с порога обнял Степу, поцеловал.

– Ну и Степан! Что за сын у меня! Да кто тебя научил так писать-то!..

Степа улыбнулся, стал прятать глаза.

– Сам хотел, сам писал…

– Ох, и хорошо ты писал! Помог ты мне крепко, сынок… А. то уж я глядел в домовину. А ты растолкал меня письмами, растревожил.

Помолчал немного, присел на лавку. Потом вдруг рассмеялся:

– Ты представляешь, Степа, они мне снились даже – твои жеребята… Нет, думаю, – не помру, все равно вас повстречаю! Ну как они – Сивко, Бурко?

– Растут, бегают, тебя ждут, – и у Степы играют глаза. Понял, что легче отцу.

Но болезни не прошли, они затаились. Степан отпросил себя с председателей. Отпустили с трудом, под честное слово. Вот выздоровеешь, мол, тогда снова выберем.

Так и стал опять Степан конюшить. Днем все время на лугу пасет молодняк. И ночью часто на лугу остается. Там у него избушка, вся веселенькая, просторная, правда, пол земляной. Но Степан уже не боится болезней. Они стали от него разбегаться. При таком сыне да при такой работе разве можно болеть?

А Степа-младший все время с отцом. Часто в избушке вдвоем ночуют. Вначале костер жгут, уху варят или картошку, а потом травы набросают на пол – и на покой. И ночью снится опять им дневная жизнь. Только закроет отец глаза – сразу заводит в оглобли лошадь, и вот уж едут куда-то с сыном, а сзади – кони. Их много, много – целый табун. Они бегут, на ходу играют, и пенятся ноздри, летят копыта. И катается, взбухает в груди упругая сила. Он давно уже не слышал, забыл про нее, а теперь она опять ожила. На двоих ее хватит, на четверых, на новую жизнь, которую принесли ему эти белые кони.

Прощание

Однажды ночью, когда горел костер и звезды склонились над ним так близко, что казались живыми, отец спросил сына:

– Ты бабушку не забыл?

– Что ты, папа! Конечно, нет…

– Конечно-то, конечно, а давно не бывал у нее. А заказывали…

– Из-за Заборки?

– Оттуда, Степа. Плоха твоя бабушка. Надо бы попрощаться.

– А почему?

– Да потому, Степа. Все мы не вечны. Все там будем, только не в одно время… Ну, ладно, спи, не расстраивайся, может, и обойдется…

Не обошлось. Бабушка Татьяна опять послала весть, чтобы ехали, а то она уже детей своих стала путать. Смотрит на Федю, а называет его Степой. Фамилию свою позабыла. По всему видно – гонит человека к концу.

Жила она в Заборке, в соседней деревне. Жила с младшим сыном Федором. Трех дочерей ему вынянчила и вот собралась уходить. Относилась к смерти спокойно, даже душевно. Рассказывают, что сама припасла смертну одежду, купила обувь, простыню, полотенца. И все это отложила в свой сундучок, заперла. И все время была в сознаньи, только память немного запутывалась и всех людей было жалко. Увидит Федора – и заплачет. Внучки подойдут, на стульях рассядутся, она поднимет глаза – и заплачет. Спросят:

– Почему плачешь?

– Жалко вас… – и махнет рукой.

Руки у нее были красивые, полные, как у молоденькой. И глаза были еще ясные, умные. Посмотрит на человека – и тот сожмет плечи, стушуется, как будто она – прокурор какой, а он сам, человек этот, – ответчик. А бабушка посмотрит еще строго с минуту и улыбнется. И улыбка такая же умная, с дальним значением. Но значение это – хорошее, и человеку делается легко, и с души сползает накипь-печаль. И еще многое про нее рассказывали, потому в смерть ее не верил никто. Не верили и в то, что начала она заговариваться, что начала детей своих путать. Так же бы удивились, наверно, если бы в бору вдруг зашаталась большая сосна и вдруг бы упала наземь. «Как это? Зачем ей падать? Надо стоять еще и стоять!» Так и про бабушку Татьяну не верили. Зачем, мол, умирать, такая война пережита, оба сына пришли целехоньки с фронта, и снохи к ней хорошо относятся. Так что – зачем?.. Но смерть не обманешь…

И Степан с сыном собрался в Заборку. Ехали долго, поди, часа два. Дорога лесная – все по корням да по кочкам, да еще дождь прошел накануне. Теперь в колею хоть гусей загоняй. Есть где поплавать. И часто телега у них не ехала, а ныряла в воду с размаху, только лошадь пофыркивала. Наверное, думала, что ее обманули или обманывают. Для других, мол, лошадей есть дороги, а ее куда-то в болото заперли да еще кнутом понужают… Зато воздух, воздух какой в бору! Пей, режь его, в сумку складывай, выпусти на волю этот боровой воздух – и сразу разольется вокруг чистый мед…

Бабушка не узнала старшего сына. Когда он зашел в высокую комнату, то сразу же поздоровался бодрым голосом:

– Здравствуй, мама! Ты передавала, вот и приехали.

Лицо ее ничего не сказало. Она смотрела мимо Степана, как бы видела сквозь него. На кровати она не лежала, а сидела. Так, видно, легче дышать. На щеках, у ней выступил желтый холодный глянец, и оттого лицо сделалось нежное, восковое, и этот воск на Лице особенно расстроил Степана.

– Что со щеками-то? Как яичком облиты? – спросил он у Федора, младшего брата.

– Это худо, братан, – ответил шепотом и отвернулся, потом полез в печурку за табаком.

– Сейчас ты зайди, – подтолкнул Степу отец.

Степа и раньше очень боялся, когда по бору ехали, а теперь совсем связал страх. Но отец сзади:

– Иди, сынок… Надо идти!

И Степа ступил через порог. Потом прошел еще две плашки и замер. Бабушка рукой поманила, она сразу его узнала.

– Шагай, Степа, не бойся.

Он еще раз шагнул и оказался возле кровати.

– Какой ты, Степа, высокой. Поди, много ешь?

Голос был низкий, но очень слабый. И еще показалось Степе, что голос шел не от бабушки, а откуда-то снизу.

– Степа, где ты? Где лицо-то? – опять ее голос. Степа посмотрел и опять напугался. Этот голос и восковые щеки, эта просьба – «где лицо-то?» – напомнили ему какую-то фигуру из страшной сказки, – и он поежился, задышал, как будто в комнату вошел холод. Она вдруг поняла его:

– Не бойся, внучек, меня. Я худа стала, страшна…

Устала говорить, замолчала.

Он беспомощно оглянулся, отец что-то маячил. Степа очень хотел понять его знаки, но потому, что очень хотел – так и не понял. А бабушка опять:

– Дай мне лицо-то? – и вдруг он догадался: она хочет потрогать лицо его, а достать до лица не может. И тогда он упал перед ней на колени, и лицо его стало на уровне бабушкиных ладоней. Эти ладони сразу обхватили щеки. Словно хотели согреть их или запомнить. Подержали с минуту и отпустили.

– Я умру завтра, Степа. Не реви, не жалей меня, я пожила.

– Ты не умрешь! – он не сказал слова эти, а выкрикнул. И сразу напугался своего громкого голоса. Щеки у бабушки задвигались, а по лицу прошел трепет. Кажется, она улыбнулась.

– Спасибо, внучек. Я все запомнила… – она устала опять и побледнела. Но Степа этого не заметил.

– Что ты запомнила?

– Как в ноги пал перед бабушкой. А я недостойна…

– Что ты говоришь?

– Недостойна, говорю… Недостойна я.

В четыре часа утра она перестала дышать. Умерла во сне, перед смертью даже не состонала. Говорят, так умирают только очень добрые, чистые люди. Хоронили ее в Сосновке.

За гробом шла вся деревня. Степе было так тяжело, что даже не мог заплакать. Это была первая смерть в семье. Первая на глазах у него.

Кладбище находилось на самой опушке бора. Здесь росли очень высокие сосны. Деревья были зеленые, стройные, словно бы в утешенье умершим. Пришли к могиле все старики ' и старухи. Они смотрели, как хорошо, степенно хоронят бабушку Татьяну, и себе желали такой же мирной, спокойной смерти. Но один старичок сильно плакал. Это был Силантий Лисихин. Говорят, давно, в ранней молодости он сильно любил бабушку Татьяну. Но вышла она за другого, а Силантию отказала. Он всю жизнь не прощал ей, не разговаривал, отворачивался. А вот к гробу пришел. Степа видел, как он сильно плачет, и пожалел его.

Ему равно жаль было бабушки, и Силантия, и всех стариков, которым жить осталось недолго. Когда бросили на гроб первый песочек – брызнул дождик. Вроде не было тучки, а вот погодилась.

– Примета добра… – сказал Силантий, – хорошо ей там будет.

Он сказал о бабушке, как о живой. И для Степы она тоже была живая. Так и стало потом – всю жизнь она была для него, как живая.

Придумала

В войну ездили на коровах. Что поделаешь – человеку тоже не легче. И по дрова ездили, и по сено, даже землю на них пахали. И ведь молоко еще от коровы просили. И на все бедная корова согласна, лишь бы угодить, не обидеть. Но, бывало, что обижала…

Запрягла как-то Маньку Степина мать. Поехали за чащой. А ехать – далеко, на луга. Но это б не страшно, если б корова обученная. А Манька всего второй раз в запряжке.

Вначале хорошо шла корова. Степа с матерью слезли с телеги – Маньку жалеют. У Степы глаза смеются, в груди поют разные птички. Посмотришь со стороны – Степа самый счастливый. Так и есть: от отца письмо получили. Отец живой, здоровый, даже шутит в письме. Говорит, – «Гитлеру зубы все выбили», что война на убыль пошла. Кто его знает, может, и вернется отец, не убьют… Когда вернется, заживут лучше всех! Потому и хорошо Степе.

Вот и за деревню выехали. Еще километр проехали – и Манька остановилась. Они подумали, что сейчас постоит она, отдохнет и опять пошагает. Но Манька стала мычать. Мычит и высоко смотрит.

– Да матушка ты моя! Чё, неохота в оглоблях…– стала мать уговаривать. Она еще громче замычала, потом прилегла.

– Да неуж ты на нас пообиделась? Запрягли тебя да обидели. Вот каки мы дураки.

Но Манька не поддавалась на ласку. Стала бока облизывать и прикрыла глаза.

– Степа, она умирает у нас?

– Нет, мама! Ей неохота…

– Как это неохота! Вот я поучу, – и мать ударила ее прутиком. Та даже глаза не открыла.

– Ах, ты така хабазина! Ты чё издеваешься! – мать ее давай хлестать со всей мочи, а у самой в глазах слезы. И жалко, обидно. Ведь всё, мол, понимает, а не хочет идти.

– Все, Степа, не могу я! Съездили, глядишь, за чашшой.

Степа за рога ее давай поднимать, но она только головой крутит, моргает. И вдруг он услышал за спиной материн смех:

– Хватит, сынок, я придумала! Она хитра, а мы хитрее…

– Ну ладно, – и Степа стал успокаиваться, а мать подошла близко-близко к корове и наклонилась над ней. Потом еще ниже, ниже, – и присела над самым ухом и сделала ладони трубой. Да в эту трубу как ухнет со всего голоса, даже Степа вздрогнул от страха. А корова сразу соскочила – и ну бежать! Да побежала не вперед, а повернула в домашнюю сторону. И с дороги сразу свернула. И теперь уж по траве, по кочкам бежит она, а сзади два человека машут руками. Да кого тут – Манька про все забыла. Вот что наделал страх.

А телега старая – разве можно по кочкам. И разлетелось старье! Вначале одно колесо отлетело и побежало рядом с телегой, потом второе отпало, но это уж в улице было. Потом и передок отвалился. Когда к дому подбежала корова – только одни оглобли остались. Одни оглобли и принесла. Степа с матерью подскочили, мать замахнулась:

– Ох ты, коровешка проклята! Я вот как хропну!..

Но ничего из этих угроз не вышло. Даже наоборот: мать сохваталась за шею Маньки и давай причитать.

– Как дале-то жить, наша Манюшка! Ты подскажи, посоветуй.

Корова уже успокоилась. Дышала ровно, смирно моргала. Глаза ее были совсем человеческие. Они чего-то знали и понимали, чего не мог еще понять человек.