Текст книги "Капли теплого дождя"

Автор книги: Виктор Потанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Силантий

В Сосновке были бахчи. Колхоз завел их для смеха: у других, мол, растет, может, и у нас что-то вырастет. Да и детям бы помощь – свои бы дыни, арбузы в яслях. А веселые головы даже мечтали – на трудодни раздавать арбузы! Пусть веселятся – не запретишь.

За бахчами ходил Силантий. Он был такой старый, что помнил время, когда не было ни машин, ни самолетов, ни трещуна-телефона. Все это было, конечно, только в малом количестве, потому Силантий и не заметил. Но время, что вода, бежит и бежит. Воду хоть остановишь запрудой, а время не остановишь. И вот уж Силантий одряхлел и состарился. Его руки и ноги извертел ревматизм, а тело походило на корягу, которая высыхала на солнце.

На бахчи его возили на велосипеде. Велосипед он получил как мичуринец в награду за тугие арбузы, за дыни-крепыши, за алые, как мак, помидоры. Рассудили в колхозе: «Ногам шагать тяжело, пускай теперь ездят…» Старик обрадовался подарку и поклонился начальству в пояс: «Благодарствую, не забыли меня…» Даже лицо у него покраснело, так стало хорошо, так волновался.

Велосипед он вел домой бережно, похлапывая рукой по сиденью, как по крупу сытой и стельной телки. Сзади прыгали ребятишки.

– Залазь верхом, повезет…

Но залазить на велосипед старик не спешил. Он поставил его в горницу, на железный ящик – и давай любоваться. Сиденье доставало до потолка, и сам велосипед казался в доме еще лучше, красивей. Любовался им всю неделю, а потом решил прокатиться. И сразу упал, потому что ноги потеряли педали, а руль из рук выскользнул, как быстрая змейка. Силантий содрал ногу и обозлился. Человек он был хоть и дряхлый, а настырный, потому решил любой ценой покорить эту злую машину.

Теперь он не расставался с велосипедом. Каждый вечер подводил его к пряслу, перелазил с жердей на беседку и целился ехать. Но ноги опять теряли педали, и Силантий падал на землю. Озирался кругом, тер ушибленные колени и снова подводил велосипед к пряслу. И опять летел через руль, сдирал в кровь все руки. Вокруг прыгают ребятишки:

– В Москву поехал, держи его! – потом сжалились над старым. Да и Степа Луканин помог. После смерти бабушки он подружился с ним еще больше. Часто гостил у него, слушал разные от него истории. Кто много прожил, тот много видел.

В доме его и велосипед узнал. Жаль только, что не умел ездить, а то бы сам обучил Силантия. Зато помирил с ним ребятишек. Объяснил им, что велосипед – большая награда. И на фронте солдат награждали, а Силантий на мирных полях прославился, вот и нужно ценить его, помогать. Степу все уважали. Вот и в этом деле послушались, и сразу Силантий свободно вздохнул, – в спину теперь никто не кричал. Даже больше – теперь помогали Силантию. И часто прохожие видели: пока Силантий на беседку карабкался, двое за руль поддерживали, третий– за раму. Потом радостно толкали сзади, и с шумом, смехом мчались по улице, вылетали за околицу.

И так каждый вечер, пока у ребятишек были каникулы. А скоро велосипед перекрасился в голубой цвет, под цвет реки, под цвет неба. Хозяин думал, что после этого велосипед станет ручным совсем и самым послушным. Только напрасно: ноги все так же боялись педалей, все так же Силантия до бахчей везли ребятишки, и добрые люди смеялись:

– Старый, что малый – занять бы ума…

Пришла зима, и велосипед отпустили на отдых. Силантий не унывал. Он обещал Степе, грозился:

– Вот зиму проводим, опять сяду за руль! Не может быть, научусь – одолею коня железного…

Новая весна грянула ранняя, с жарким солнцем и теплым дождем. Зато в июне – холод, стынь по ночам. А по утрам – иней. Силантий сторожил бахчи до захода солнца. Знал, если зайдет оно в тучу сухую, опять падет иней. И Силантий укрывал всходы прошлогодней травой, газетами, даже все одеяла были в ходу. Часто помогал Степа. Укрывать луны – нехитрое дело, но утомительное. Только на что не пойдешь ради родни. А Силантий ему настоящей родней сделался. Очень привязался Степа к нему и привык! И тот тоже привык. По всей деревне расхваливал Степу:

– Нет, не согрешат с таким сыном Луканины! Уж не убежит их Степа от работы, не убежит…

А зачем бежать Степе? Пока укрывают луны – сто историй расскажет Силантий. Старому человеку одно^: удовольствие – вспоминать да рассказывать. Только однажды не стали закрывать всходы. Вроде небо в тот вечер было хорошее, и погода уже направилась, и повернулся июнь на лето. И спокойно спал в эту ночь Силантий. Утром, как обычно, поехал на велосипеде. И уж ехал спокойно, уверенно – покорил свою голубую машину…

Возле самих бахчей слез на землю, насторожился. И глаза изменились, что-то услышали. И вдруг побежал со всех ног. Но что бежать – опоздал… Листочки пожухли, прижались к земле – неживые. Всходы померзли на всех четырех гектарах. Кое-что осталось, конечно, но арбузы все обварились. Такой сильный иней.

Два дня он не выходил из дому. Когда пришел к нему Степа навестить, посочувствовать – у порога запнулся о велосипед. Он лежал изувеченный чем-то тяжелым.

– Зачем друга порешил?

– Стравил бахчи ваш мичуринец… Как в глаза глядеть… А тоже гордился, арбузное семя… Ишо машину завел.

Потом из правления пришли и тоже о велосипед запнулись.

– Зачем ты его?

– Увольняйте меня из колхоза, ишо доверяли!

– Успокойся, чего ты?

– Ничего. Тяжело мне. Душа горит. В войну и то было легче.

И все понели, почему он погубил свою голубую машину.

Цыганское солнышко

Жил в Сосновке мальчик Коля Лагутин. Не любили его в школе, избегали ребята. Да и сам виноват Коля, очень злой рос, напористый. В деревне говорили, что он – в отца, в Андрея Лагутина. На фронт Андрей не попал, а занимался снабжением всю войну: был торговым агентом, а сказать проще – заготовителем. Заготовлял рыбу, мясо для госпиталей, в Сосновке почти не жил, а был всегда в ближних и дальних разъездах.

Другие говорили, что Колька в мать – в Лукерью Лагутину. В деревне ее называли Лушкой и всегда про нее рассказывали плохое. Лушка держала кроликов и всю войну торговала теплыми шапками. Сама шила их из крольчиного меха. Так что всю войну семья горя не знала, а наоборот, нажила много денег.

Сшила мать такую шапку и Кольке. Красивая шапка, из черного меха, он надел ее и пошел с горки кататься. И все хорошо было, а потом раскатились санки во весь опор, и на самом большом ухабе вылетел Колька. Сам – в снег и шапка долой. А рядом с Колькой бегал Дружок, веселый добрый щенок. Он увидел, что мохнатая шапка валяется и сразу ухватил ее в зубы и потащил. Отбежал немного и давай ее драть зубами. Мех податливый, а щенок молодой, неразумный. Одно пустое место от шапки осталось, и Дружок только облизнулся и припустил домой. За ним Колька ринулся, весь злой, кипит пузырями. А щенок добежал до ограды и вальнулся на сено как ни в чем не бывало. Коричневые глазки моргают и щурятся. И совсем не подумал щенок, что на него беда надвигается. А на него надвигался Колька с толстой березовой палкой. Замахнулась рука, блеснула на солнце береза, и только теперь Дружок вздрогнул и прижал уши. Но было уже поздно, поздно и поздно. Кольке хватило одного удара, – и вот лежит Дружок на спине, дергает лапками.

На дороге Дружок пролежал недолго. На него наткнулся Степа Луканин и сразу же поднял щенка на руки. Но Дружок уже застыл, был твердый, как камень. Степа решил его схоронить. Он вырыл в снегу ямку, но этого оказалось мало. Тогда Степа принес лопату и сделал в снегу траншею. На дно положил свой изношенный пиджачок и кусочек старенького одеяла. На эту постель опустил Дружка. Не смог сдержаться – заплакал.

Утром зашел к Степе Колька Лагутин. На нем уже была новая шапка из черного блестящего меха. Он пришел, чтобы отомстить Степе. Подумаешь, мол, нашелся жалетель. Собака – не человек, да и нечего, мол, лезти, куда не просят.

Колька был хитрый и вначале себя не выдал. Да и начал издалека, постепенно:

– Дай мне книжку «Дальние страны». Она на тебя записана в библиотеке. А мне не дождаться, терпенья нет.

Степа подал книгу. Характер добрый – не отказать. Даже спросил Кольку просто так, для приличия, не молчать же:

– Как живешь, как дела?

– А-а, катись ты, такая жись! – ответил тот и захохотал. Слова эти он, наверно, услышал от Лушки, от матери, а теперь вспомнил их и похвастал. Но Степа словно не слышит.

– На улице холодно?

– Жарко! Цыганское солнышко вышло!

– Какое цыганское? – удивляется Степа.

– А тебе не рассказывали, как торговал цыган за две зимы одно лето?.. – и опять Колька ощерился, и бегают огоньки в хитроватых глазках. Но прибаутка эта снова чужая. Где-то услышал, теперь преподносит. Глазки еще больше шныряют. Не могут стоять на месте. Такие же глаза бывают часто у Лушки. Значит правильно говорят: каков корень – таков и отростель.

– Я не слышал про цыганское солнышко, – опять повторяет Степа. Теперь он сам похож на Дружка. Так же моргают глаза, так же всему доверяют.

– Ничего, скоро услышишь! – обещает Колька и начинает медленно разглядывать Степу. Как будто только увидел.

– Степка, ты Дружка закопал?

– Я схоронил, – отвечает Степа понуро.

– А я вырыл его и бросил в пригон.

– Куда? – вскакивает Степа со стула.

– В пригон к вам… – Колька хохочет и дергает нижней губой, опять подражая кому-то. Степа срывается с места, в одних носках, выбегает в ограду. И там, по снегу, единым махом залетает в пригон. А за спиной бежит Колька. Мычит корова, и шурчит сено. Степа ищет Дружка, ищет долго и не находит. Потом идет к двери и хочет открыть ее, но дверь – ни с места. Ее приставили вилами. И сделал это, конечно, Колька. Потому он доволен.

– Ну как там цыганское солнышко? Поди вспотел?

Степа еще ничего не понял. Он наваливается на дверь всем телом, но сил маловато. А Колька хохочет:

– Мало каши ел, Степочка!

– Открой! – стучит Степа в дверь. – Кому говорят – открой! – он все уже понял, но было уже поздно.

– Ну ладно, посиди, а мне некогда! – кричит Колька в последний раз и уходит. Степа стучит все сильнее, но никто не услышит, – зима, никого нет в ограде. Потом кричать начал, потом заплакал, и это были такие горькие, обидные слезы, что запомнились на долгие годы.

Что было бы, если бы не пришла мать? Когда отбросила она вилы – глазам не поверила—Степа лежал на сене в одной рубашке, в носочках, а сверху его обнюхивала корова, а может, согревала дыханьем.

Проболел он два месяца. Открылось воспаленье легких, потом вспухли десны – выходила простуда. Еле-еле остался жив. И с тех пор болел часто, до самого приезда отца. А Кольку Лагутина простили. Мать Степина так и сказала:

– Пусть плачут, да не от нас.

Вспомнилось…

Степа был высокого роста, и это его пугало. Он никогда не любил выделяться. Да и насмешки уже неслись, а что делать. В деревне любят просмеять, припечатать. И доброму достается и злому. Так уж ведется. Да и на каждый роток не накинешь платок. Но бывает, конечно, обидно…

Как-то зашли в магазин Степа и Толька Жучок. Степа – высокий, а Толька маленький, кнопка прямо, малыш. Продавщица тетя Оня их вместе увидела и руками всплеснула:

– Чё жо такое! Тебе бы, Степка, ноги-то отрубить, а ему бы приставить!

Степа сразу побледнел от обиды, и тетя Оня одумалась.

– Я ж пошутела, Степанко! Долги ноги – хорошо дело! От любого убежишь от бандита. И от конного, и от пешого…

– У нас нет тут бандитов!—обрубил ее Толька. Он тоже обиделся. Так ребята и ушли, ничего не купили.

У Степы целый день на душе – тяжелая туча. Ничего, мол, утешила, успокоила тетя Оня. Он даже вставал в полный рост перед зеркалом и все разглядывал свои ноги. Но тетя Оня, видно, права, – очень длинные ноги. Да еще худые, как палочки. И он совсем сник, потемнел. Стало жаль себя, о прошлом раздумался, и вдруг ему вспомнилось, вдруг привиделось, как спасли его эти ноги…

Дело это уже далекое, еще шла война. Он в Заборку приехал к своей бабушке Татьяне. Та обрадовалась, забегала. Сразу к столу посадила, а на стол поставить нечего. Пришлось покормить лепешками из сушеной клубники – полевой, дикой ягоды, да молока стакан выпоила. Но что это за еда? Хотя бы для постороннего, а тут сам внук заявился. И бабушка Татьяна горюет.

– Да когда жо моя смёртна придет? Да когда жо? До чё мы дожили, а ишо до чё доживем? Приехал внучек, а покормить – нету… Пойдем-ко, Степа, по колоски?

– Пойдем! – Степа даже обрадовался, повеселел. Он любил ходить с бабушкой по грибы и по ягоды. А за колосками тоже в поле идти! Да и был опыт в этом деле у Степы. В Сосновке тоже колоски собирали, и Степа не отставал от взрослых.

Взяли с собой тележку, мешок и грабли и отправились потихоньку. Бабушка уже медленно ходит. К старости ноги чугуном наливаются – так тяжелеет кровь. Потому Степа не спешит, а идет медленно и вразвалочку, разговорами занимает:

– Баба, раньше как хлеба убирали?

– Раньше, Степа, комбайнов-то не было. И сейчас вроде не лишка. А после войны будет полно. Люди так говорят – я не знаю… А косили так наши хлеба. Возьмем литовки с грабельцами, да на поле. Да гектар за день выкосим – и падешь в перву борозду. Хоть водой отливай да откачивай. Почему так уставали? Гектар – совсем не простое дело, да рядок-то надо выложить хорошо. А за нами снопы идут, вяжут. Так и подбирали пшеничку. Ну, понял чё иль не понял?

– Понял, понял! – соглашается Степа. – А ты кем в колхозе работала?

Бабушка смеется, платок на голове поправляет.

– Ты, Степка, какой-то пытательной. Чё-то и будет жо из тебя? Да поди никого – сильно умной… Аха. А ты про колхоз? В колхоз мы сами первы зашли. Был тут колхоз в Заборке, назывался «Крестьянин». Я и на пашне робила, на лугу, за быками ходила. Да и конюшила, Степушка, конюшила! Коней у нас было тридцать пять штук! Как сейчас вижу – Фома да Рома да Евланя. У нас было три жеребца. Ох и ко-они! Так и звали по-человечески, А это, ничево, Степа. Лошади сильно умны, хороши, не хуже людей… У нас все в роду коней любят. А твой отец ото всех на особе. Без них и жить не мог даже. Как на войне-то обходится…

– А дедушка у меня был хороший? – не унимается Степа. Да и не часто ему приходится видеть бабушку Татьяну. Деревни хоть и рядом, а каждый день – не ускочишь.

– Вот хорошо – дедушку вспомнил! Доброй был, ласковой мужик у меня. Мы с ним даже в церкви венчались…

– В церкви?

– Да-а. Все пришлось… Я бы рассказала, да тебе рано.

– Расскажи!! – просит Степа ее, умоляет.

– Ну ладно, да не поймешь… Вначале записали нас в книгу церковну, а потом одели венцы. Это – корона такая, так называтся. Вначале на жениха, потом на невесту. Потом кольца одели, мы обменялися…

– Какие кольца?

– Ну, ладно, Степа, не буду я. Ты ничё не поймешь, да дитя еще… Ну разе только маленько… Значит так: нас к родителям жениха повезли. А там уж на столе состряпана булка. Из белой крупчатки, так и отпыхиват. Ее подают всегда стары родители. Жениху да невесте – ешьте, кусайте! Они из одного места и откусывают. Вот тут и примета. Если много жених откусил – все смеются да переглядываются. Значит, хорош будет пахарь! Если много невеста поела – тоже дело хорошо. Будет жена хозяйкой, помощницей, народит много деток… Вот бы сюда эту булку! Разговелись бы с тобой, подразнили животы… – бабушка смеется и Степа тоже.

А день хоть и осенний, а теплый. Небо высокое, чистое, только вдали собираются тучки. Потому тихо, просторно, не шевельнется травинка.

– Баба, гроза идет?

– Едва ли… В это время едва ли.

За беседой быстро идет время. Вот и поле. Рядом – лесок. Они тележку поставили, стали грести. Нагребут кучку, на тележку завалят и – прямо в лесок. Там колоски обмолотят, а зерно приберут. В мешке уже дно закрыло. И опять ходят, гребут. Бабушка ободрилась, повеселела, а Степе страшно. В Сосновке у них верховые поля охраняют и здесь, поди, так. Поймают – под суд отдадут. Уже были, случаи – отдавали… Все люди боятся суда, и Степа очень боится. Потому сейчас все время головой вертит – томит предчувствие, давит страх. И место здесь незнакомое. Хоть бы ветерок дунул или дождик пошел – все бы повеселее. Но кругом – тихо, безлюдно, и в тишине этой – страх. Он совсем довел Степу – даже спина замерзла. Бабушка поняла его, начала успокаивать.

– Голову-то отронишь! То ли боишься кого…

– Боюсь! Вдруг поймают нас, – и Степе еще страшней.

– Не надо, Степа! Кого ты… Мы не воруем, а подбирам. Не возьмешь колосок, он под снег уберется – и тогда никому… А мы насобирам, намолотим да каши наварим. Ох и будет каша да пишша наша! – ей даже весело, еще что-то сказала. Но он уже не слушал – он разглядывал верхового. Степа сперва ничего не понял. Да и верховой глядел на них спокойно, внимательно, только лошадь под ним танцевала и задирала голову.

– Баба, кто это?! – сказал Степа, не вытерпел. А она уж сама заметила, да как закричит:

– Беги, Степка, беги-и!

И он побежал со всей мочи. А верховой только и ждал этого. Но разве Степу догонишь? Да и страх придал силы. Вот и понесли ноги, от земли приподняли. Правда, лошадь тоже быстрая, резвая, да и выслужиться, видно, хотела. Она не бежала, прямо летела по воздуху, и Степа слышал уже храп за спиной. Верховой громко свистнул, и это еще подхлестнуло. Вот и лесок, вот и спасение – какой конь побежит на березы. Степа оглянулся – верховой стоял в нерешительности. Но вдруг заметил бабушку Татьяну. Да и как не заметишь. Она стояла с тележкой посреди самого поля, оцепенела. И верховой хлестнул лошадь и прямо на бабушку. Та схватила тележку и побежала. Откуда сила взялась – верховой не догонит. Может, не догонял специально, а потешался? Над кем и потешиться, как не над старым и малым. Наконец, догнал, кнутом замахнулся – и бабушка присела, как подрубили. Но он не хлестнул, а захохотал. Даже Степе издали слышно, какой густой, пьяный смех. Даже лошади стало стыдно, она понурила голову и обреченно мотала хвостом. Но это длилось недолго. Верховой гикнул и поскакал. Бабушка медленно поднялась, оглянулась и опять присела на землю. Когда Степа подошел, она плакала:

– Изъедуга проклятой!.. Это Ванька Демидов, объездчик. Нальет глотку и ездит. И стегат кнутом нашего брата. Таких и в армию не берут чё-то. Говорят – больной, больной, а вино халкать – здоровой… – последние слова она уже сказала твердо, спокойно. Поднялась на ноги и взглянула на Степу.

– Я жо за тебя напужалась. Думаю, Ванька догонит – захлестнет с первого раза. А у тебя ноженьки-то добро бегают. Вот и гляди, что слабой, худой… – она засмеялась и похлопала его по спине.

– Ничё, придем сичас, каши наварим, пшеничку-то Ванька не вытряхнул. Вот и будет каша да пишша наша… – и опять смеется бабушка Татьяна.

А сверху уже посыпался дождь. Но дождик был медленный, теплый.

– Поди грузди пойдут? Как думашь, Степа, – пойдут?..

Он хмыкает, улыбается, головой крутит растерянно. И хочется признаться в чем-то добром и ласковом, но бабушка уже зовет его на дорогу.

Она идет теперь бодрее, уверенней и блестят радостью совсем молодые глаза. А по земле и по небу – по воздуху стелются такие цветочные запахи – то задышали все травы, цветы и деревья. Дотронулся дождик, и задышали. Пройдет дождь, и все еще оживет и поднимется – еще долго до зимы, до первого холода. А бабушка думает, что ей далеко до смерти. Потому и заблестели глаза.

Вот что Степе внезапно вспомнилось. Уже и бабушки нет давно, уже много дней прошло в его детской веселой жизни, а не забудутся те часы. Этот теплый медленный дождичек. Этот внезапный испуг от Ваньки Демидова – и спасение. Не забудется и дыханье осенних полей и дыханье бабушки. Потом все это вместе сольется в одну тихую и родную музыку. Она будет в Степе до последнего дня.

Смешные дела

Много во время войны и смешного было. Не все рыданья да слезы. Человек поплачет, потом посмеется, глядишь, и уровнялась жизнь.

Возле Сосновки протекала река. Это был знаменитый Тобол. В реке водилась разная рыба – окунь, щука, чебак. Она уж коромыслом на него замахнулась, но он в воду прыгнул, отплыл и снова свое:

– Развяжи, тогда скажу, где твои деньги…

Той делать нечего, стала развязывать. Руками не получается, пришлось и зубами помочь. А возле плотика уже сошлись женщины, стоят, в кулак прыскают, а Лушка старается. Минут двадцать старалась, но развязала все узелки.

– Спасибо, тетя Луша! Сейчас на плотик положь одежду. Отвернись, я же голый – стыжуся.

– Где деньги? Где выронила? – ее уже трясет, не может сдержаться.

– Положь одежду, потом скажу… – И снова Лушке отступать некуда, подошла к плотику и положила Толь-кину одежду на самый край. А тому только это и надо. Схватил в одну руку, а второй огребается и поплыл. Лушка бушует на берегу.

– Отдай деньги! Я в совет заявлю…

– Я пошутил, тетя Луша!—Толька уже плывет далеко. Заплыл за дальние кустики, вылез на берег, оделся. А Лушка не успокоится, ищет у женщин сочувствия. А те вроде сочувствуют, отойдут немного и давай хохотать: «Проучил Лушку Толька. Так и надо халяве!»

К вечеру вся деревня узнала. Целый месяц потом хохотали. Лушка в магазин боялась прийти.

И берега у Тобола были песчаные, ровные, летом хорошо здесь купаться, хорошо и белье хозяйке постирать – подходы к воде наделаны и плотики есть.

Многих лучше плавал Толька Жучок. И не только плавал. Он мог и донырнуть почти до середины. Но однажды его сильно обидели. Пришла Лушка Лагутина на реку, смотрит: Толька купается возле самых плотиков. И одежонка тут же лежит на песочке. Тогда не купались в трусах да в плавках, а купались голые, в чем мать родила. Лушка ненавидела Тольку из-за сына. Очень много у ней накипело: Толька в школе был старостой и не спускал ни одной проделки Кольке Лагутину. Бывало, что и кулаки применял – надо же наказывать хулиганов. Вот об этом, наверное, Лушка вспомнила, когда увидела Тольку Жучка. А голос все равно ласковый, покоряющий:

– Говорят, Анатолей, ты сильно ныряшь?

– Могу показать!—он сразу обрадовался. Каждый любит, чтобы его похвалили. На том человек стоит.

– Покажи, Толенька, покажи!..

И Толька нырнул. А Лушка белье его в руки сцапала и навязала узлов. Намочила их да песочком присыпала. Сейчас и взрослый мужик не развяжет, так плотно слилась материя.

Толька вынырнул почти на середине и рукой машет, ждет похвалы.

– Молодец, Толенька! – кричит Лушка, поднимает ведра и уходит с реки.

Толька подплывает к плотику и выходит на берег. Взял одежду, а одеться не может. Попрыгал, попрыгал и присел на корточки. Стал зубами развязывать, но разве узлы развяжешь. А Лушка еще не зашла в улицу, с во-дой-то быстро не попадешь. И вдруг она оглянулась – не утерпела. И тут же Толька принял решение:

– Тетя Луша, ты деньги выронила!

Лушку как током ударило, сразу ведра на землю поставила. Знал, на чем сыграть, Толька. Он опять повторил:

– Ты деньги выронила!!

А Лушка уже бежит к плотику.

– Отдай деньги! Где деньги?

– Развяжи белье, так скажу.