Текст книги "Нф-100: Уровни абсурда (СИ)"

Автор книги: Виктор Емский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Змей приподнял голову, взглянул снизу вверх на медведя и сказал:

– Я тоже имею право на ужин. Лавочник – мой!

– Как бы не так! – взревел медведь.

И здесь, совершенно неожиданно для всех участников ночной битвы, откуда-то из-под самой крыши донесся звонкий крик петуха! Медведь со змеем замерли. А петух, не

останавливаясь, впал в непонятное состояние неугомонности. Его крик стал неким непрекращающимся попурри. Он, выпуская из глотки душу, орал и орал без остановки:

– Кукареку! Кукареки! Кукарекувон!

Медведь неловко ступил назад и всем своим весом придавил змея. Тот, взвизгнув, выстрелился из-под тяжелой лапы и, промелькнув в воздухе толстой лентой, врезался аккурат в волосатый зад грифона. Челюсти гада резко сомкнулись, и грифон получил силовой импульс, связанный с неожиданно произведенным задоукусыванием.

Под крышей раздался леденящий душу хриплый вопль, крылья с бешеной силой ударили по потолку (отчего сверху посыпались щепки), кожистые лапы оттолкнулись от стены и грифон с силой ядра, выпущенного из пушки, исчез из горницы, унося с собой змея, сверкнувшего напоследок вытаращенными от удивления глазами.

Медведь, оскалясь, всхрапнул, и, глядя на Прохора, рявкнул:

– Я завтра снова приду! И деревянной ногой сделаю себе из твоей туши

большую отбивную котлету! С косточками!

– Приятного полета, – ответил Прохор медведю, явно намекая на судьбу его недавнего товарища, взмывшего с грифоном ввысь.

И здесь петух испустил одухотворенную трель:

– Кукар-трулюлю!

Медведь развернулся и тяжело застучал лапами в сенях.

Сразу за этим отключились все звуки, и стало необыкновенно тихо вокруг. Митька, недоуменно прищурившись, подошел к окну и высунул голову наружу. Раздался гулкий звук удара, и Митьку отбросило на пол. Из-за окна послышался голос:

– Что, съел? Будешь знать, как подличать с табуреткой.

Звериные лапы, топая, удалились...

Митька, сняв с головы деревянную миску, служившую ранее тарелкой Шарику, произнес с недоумением:

– Надо же, отбились...

Груня на коленях подползла к Митьке, обняла его и принялась реветь, стуча об стену миской Шарика, подвернувшейся ей под руку.

Прохор устало сел на пол и, прицепив протез к ноге, сообщил:

– То ли еще будет...

Груня с Митькой повернули головы к нему и застыли в недоумении.

Если б они оказались в эту минуту где-нибудь выше избы, то могли бы наблюдать довольно интересную картину, напрямую связанную с недавней битвой.

В освещаемом полной луной небе, поднимаясь все выше и выше, летела сказочная групповая фигура, наполняя окружающее пространство ревом. Огромные крылья свирепого чудовища с головой льва жутко распарывали воздух. Пасть грифона исторгала из себя всяческие богохульства и другие черные слова, связанные с порядком рождения и обитания пресмыкающихся. К этим свирепым звукам примешивалось легкое оправдательное шипение змеиного языка и свист парусящего в воздухе шланга, прилипшего к заду незадачливого авиатора.

Змей, воткнувшийся в грифона, пытался объяснить, что зубы у него загнуты внутрь, и потому он не может отцепиться. Мол, если что-то попало в пасть, то необходимо это проглотить, ибо обратной дороги нет. Но гузно грифона – слишком объемная вещь. Даже если ее и удастся проглотить, то змея разорвет к черту! Поэтому нужен кто-то третий, способный помочь освободить зубы змея с помощью какого-нибудь ломика. Причем на земле. Далее гад пытался сказать, что в воздухе он этим делом заниматься не намерен совершенно, так как при освобождении пасти от застрявшего в ней зада грифона придется подчиниться закону свободного падения. Еще змей хотел сообщить, что с гравитацией он совсем не дружен, так как не умеет летать.

Но все эти потуги не увенчались успехом, потому что рот его был заткнут основательно. А шипенье гада – пустой звук, впрочем, как и шум парусящего в небе шланга. Поэтому гротескная крылатая фигура с длинным хвостом, завернутым ветром в штопор, уносилась в небо все выше и разные нелепые звуки становились тише, пока не смолкли совсем...

Шелест ветра

ДЕМИУРГ. Ха-ха! Два-один!

БИОКОРРЕКТОР. Ничего подобного! Мы договаривались о многоходовых

комбинациях! Ведь мы же уже не дети! Сколько можно заниматься

пустяковыми игрушками? Мы же решили играть разнообразней! Я

понимаю, что с творчеством у демиургов тяжело... Это как у

человеческих военных: одна извилина, да и та – далеко не в

головном мозге... Но я рассчитывал на несколько шагов вперед.

ДЕМИУРГ. И просчитался!

БИОКОРРЕКТОР. Нет! Будет следующий ход, и он определит все!

ДЕМИУРГ. Следующий ход – еще одна попытка. А ты сам отказался от них.

БИОКОРРЕКТОР. Ну почему ты такой ограниченный! Понятное дело – демиург...

Чему вас там учат? По стеклянным банкам камнями бросаться?

Попал – не попал. Мы же договорились усложнить игру.

ДЕМИУРГ. Ничего не знаю! В прошлый раз ты лишил меня одной законной

попытки. А теперь сам собираешься ею воспользоваться?

БИОКОРРЕКТОР. Да ведь игра – сложный многоходовый вариант! И дело не в

попытках! Если ты не понимаешь, что я рассчитал сложную

комбинацию, не ограничивающуюся временными рамками одного

дня или ночи, то я не буду больше играть с тобой, тупеньким! Иди,

вон, играй в капитана с лордом! С младшими учениками...

ДЕМИУРГ. Да ладно тебе, ладно... Чувствую, что опять ты меня дуришь. Но

если честно, то в этот раз получилось достаточно интересно. Где ты

набрал этих уродов? В каком чане с протоплазмой?

БИОКОРРЕКТОР. Я тебе уже говорил, что на этой планете остались плоды давних

экспериментов. Вот они и сгодились.

ДЕМИУРГ. А почему людей в покое оставили? Я слышал, что они были

созданы для какой-то определенной цели, но что-то там у

биоконструкторов как всегда не получилось.

БИОКОРРЕКТОР. Да. Но людей посчитали перспективным развивающимся видом.

Типа, – сгодятся на что-нибудь потом. И не занимаются ими уже

давно. Я считаю, что о них просто забыли. Поэтому здесь можно

шалить, как хочешь.

ДЕМИУРГ. А ты уверен в этом?

БИОКОРРЕКТОР. Конечно. Сколько мы с тобой здесь играли? И ничего нам за это не

было. Кстати, до нас здесь играли многие. Я точно это знаю, потому

что проведал об этой планете у старшего курса.

ДЕМИУРГ. Да? А не настораживает ли тебя тот факт, что все храмы здесь

стоят в строго определенных местах?

БИОКОРРЕКТОР. Ты подразумеваешь молитвенные сооружения?

ДЕМИУРГ. Именно.

БИОКОРРЕКТОР. И что в этом странного?

ДЕМИУРГ. Любое молитвенное место расположено на стыке двух материй,

создаваемых демиургами. И не имеет значения, какому божеству

поклоняются люди. Для наших игрушек это подходит – как нельзя

кстати, но ведь все это может быть сделано для какой-то другой

цели?

БИОКОРРЕКТОР. Да какая разница! В этих местах есть точки выхода. И потому

Многие здесь были до нас и будут после. Играй, пока играется!

ДЕМИУРГ. Ты просто не знаешь специфику работы демиургов. Такие места

просто так не создаются...

БИОКОРРЕКТОР. Ну и что? Ведь я же сказал тебе, что об этой планете забыли!

ДЕМИУРГ. Это твое мнение. А на самом деле?

БИОКОРРЕКТОР. Ты всегда был трусом!

ДЕМИУРГ. А в бубен хочешь получить?

БИОКОРРЕКТОР. Ну вот опять! Да слов-то каких нахватался! Неужели у меня есть

бубен? И где же он, по-твоему, находится?.. Я не понял, ты будешь

продолжать игру или нет?

ДЕМИУРГ. Буду.

БИОКОРРЕКТОР. Вот и хорошо. Только запрети своим фигурам бросаться лавками и

табуретками. Это грубо и пошло. Да и больно, наконец. Созданий,

приглашенных мной, не так много осталось в этом мире. Можно их

и пожалеть.

ДЕМИУРГ. Еще чего? Они ведь хотели всех сожрать!

БИОКОРРЕКТОР. Нет. На самом деле они – мирные и безобидные создания. Почти...

Это я их заставил. Но я не собирался убивать твои фигуры. Мне

нужно было их просто напугать. Что и получилось.

ДЕМИУРГ. Ничего себе – напугать! Я сам испугался!

БИОКОРРЕКТОР. А я тебя предупреждал!

ДЕМИУРГ. Толку с твоих предупреждений... Какие-то вурдалаки,

медведи-оборотни, аспиды черные и иже с ними (как выражаются

попы). Не пойму, каких чпоксов ты наглотался?

БИОКОРРЕКТОР. Т-с-с-с! Какие чпоксы? Заткнись! Еще наркоты не хватало! Все

было устроено правильно. Никто никого не собирался лишать

жизни. Все поползновения к убийству – блеф. Нужно было просто

испугать. А животные всякие – не в счет.

ДЕМИУРГ. И при чем тут крик петуха?

БИОКОРРЕКТОР. Да ни при чем. Примета у людей такая. Типа, крикнул – нечистая

сила идет вон. Но раз мы решили потворствовать суевериям, то

пришлось использовать эти вопли... Кстати, это случайно не ты

подсуетился?

ДЕМИУРГ. Я. Ха-ха-ха! А ты думал, что один такой хитрый? Когда твои

милые создания устроили в курятнике ужин, я перенес петуха на

чердак и засадил его на одну из балок под крышу. Красивая птица!

Понравился он мне... Хотел было еще поросят спасти, но не смог.

Больно ноги у них короткие. Не успели добежать до деревни...

БИОКОРРЕКТОР. Ладно. Готовься к следующему ходу.

ДЕМИУРГ. Готов.

БИОКОРРЕКТОР. Хожу!

Глава четвертая

Спали кое-как. Грунька с Митькой на печке, а Прохор на полу, так как лавка вылетела в окно, и что с ней случилось, никто проверять не пошел. Всем было понятно, что если у медведя на шее болталась ножка, то о целостности столь нужного предмета обихода речи не может быть вообще.

Окно забили обломками досок, найденными на чердаке возле гигантской дыры в крыше, а люк закрыли на засов.

Засыпая, Прохор прослушал очередной концерт, прозвучавший со стороны печки.

– Ну-ка, ну-ка, иди сюда! – громко шептал Митька, шурша стягиваемыми портками.

– Отстань, неугомонный, – нехотя сопротивлялась Грунька. – Ухватом сегодня намахалась, ртом намолилась – спасу нет!

– Но голова ведь не болит? – продолжал находчиво приставать Митька. – Ты мне это перестань! Подумаешь, ухват какой-то! Вот табурет – это дело! Всех я спас!

– Конечно-конечно, – соглашалась Грунька. – Ты – герой-богатырь!

– Вот-вот! – соглашался Митька. – А герою полагается в награду это самое...

– Какое такое самое?

– Вот это вот!

– Дак еще братец не спит!

– Куда там! Он культей своей деревянной так намахался, что дрыхнет, как ежик зимой!

На печке завозились с бо́льшим воодушевлением.

Прохор хотел было прикрикнуть на родственников, но перед его глазами вдруг всплыли Грунька, ожесточенно работающая ухватом, и Митька с героически занесенной для удара табуреткой. Поэтому инвалид ничего не стал делать, а просто прослушал ночное представление, наполненное тяжким митькиным пыхтением и оханьями Груни.

Когда в избе стало тихо, Прохор заснул тоже. Снились ему всякие соблазнительные вещи, поскольку инвалидом он стал из-за отсутствия ноги, а не каких-либо других жизненно важных органов, и потому чувственное восприятие мира никак у него не притупилось.

В связи с вышеизложенными обстоятельствами сон Прохора был неглубок и тревожен. На рассвете он встал не только с больной головой, но и с откровенным желанием на ком-нибудь срочно жениться. Подходящей для этого дела невесты, естественно, рядом не оказалось, и потому настроение инвалида оставило желать лучшего.

Грунька принялась наводить порядок в доме, Прохор занялся разрушенным забором, а Митька пошел в деревню искать сбежавший скот.

Весь двор был усыпан сломанными досками и покрыт перьями. В курятнике не осталось ни одной курицы. Все они были сожраны вместе с костями. Лишь один петух, каким-то чудом сумевший залететь на чердак, важно разгуливал по двору, всем своим видом выражая удивление царившему запустению.

Недалеко от околицы Митькой были обнаружены следы, оставшиеся от застолья нечистой силы. Вдоль дороги валялись обглоданные до костей черепа поросят, не сумевших развить нужную для спасения скорость ввиду малой длины своих ног и толстых задов, существенно мешавших быстрому бегу. Митька, подсчитав убыток, горестно сплюнул, и отправился по дворам.

Всю свою скотину – за исключением пса Шарика – он обнаружил в хлеву у сватов. Сначала Митька обрадовался, что коровы, бычок и конь целы. Но потом ему пришлось огорчиться, так как сват, радостно потирая руки, сообщил Митьке, что назад в полном количестве он стадо не отдаст. Скрутив мощный кукиш, сват сунул его Митьке под нос и заявил:

– Вот и приданое твоей дочке подвалило!

– А не много ли будет? – с огорчением спросил Митька.

– Договоримся, – довольным голосом сообщил сват.

Митька хотел было дать свату кулаком в глаз, но вспомнил о спрятанном золоте и передумал драться. Ведь теперь он был богат и чувство жадности, притупившись, не сильно его беспокоило. Поэтому Митька попросил свата подержать скот у себя в хлеву еще один денек и рассказал о вчерашнем нашествии нечистой силы. Правда, о причинах этого нашествия он решил ничего не говорить.

Сват, двадцать раз перекрестившись, захотел посмотреть на последствия вторжения и они с Митькой отправились к нему домой, решив попутно завернуть в церковь и попросить попа окропить митькин двор святой водой.

Толстый как квасная бочка поп Пафнутий, выслушав рассказ Митьки, перекрестил его и заявил, что надо меньше пить, и тогда ничего мерещиться не будет. А нечистой силы в деревне не существует благодаря неустанным его (попа Пафнутия) молитвам и благостной заботе о душах крестьянских. После этого поп потребовал от Митьки денег для установки свечей за здравие, упокой и еще для чего-то там такого, очень нужного каждому прихожанину, но у Митьки с собой наличности не оказалось, и потому Пафнутий, рассвирепев, выставил посетителей из церкви вон, заявив при этом:

– В храм божий надо ходить, предварительно подготовившись! Потому что в важное место идешь! Не в сортир какой– нибудь, куда и лопуха достаточно. А в обиталище, где душа твоя петь будет! Для этого надо с собой брать то, что пожертвовать необходимо! И будет тебе после этого благость! А пожертвовать можно деньги. Что есть деньги? Зло! Поэтому надо отдать все это зло Господу. Почему? Потому что только Он сможет с этим злом совладать и превратить его в истинную благодать... А если станете просто так тут шляться, то я сейчас так дам посохом по хребтам вашим грешным, что долго помнить будете, как отвлекать меня на всяческие глупости, бесовы дети!

Митька со сватом вынуждены были быстро убраться из церкви, так как Пафнутий слишком угрожающе размахался посохом. За ними увязался Тишка-покрышка (тощий мужичонка с конкретно испитой рожей). И далее, пока они шли к дому Митьки, к ним присоединялись все новые и новые зеваки. Поэтому, когда Митька со сватом подошли к подвергнутому нападению дому, за их плечами выросла довольно приличная толпа крестьян, желавших зрелищ, столь редких в этой части российской глубинки.

Остановившись перед калиткой, толпа оживленно загудела. Всех поразила зиявшая в крыше громадная дыра. Тишка-покрышка тут же предложил:

– Митяй! Давай, я тебе крышу покрою! А ты мне за это нальешь. Я ведь – кровельщик знатный! Вон, отец Пафнутий подтвердит...

Толпа тут же издевательски загудела и Митька, плюясь, ответил:

– Не надо. Сам справлюсь. Покрывальщик тут нашелся... Иди, вон, Пафнутию чини! Я прошу кого-нибудь остаться у меня на ночь. Чем больше вас останется – тем лучше. Нечистая сила вновь ночью придет, раз повадилась. Кормежку и выпивку ставлю сразу!

Митька оглянулся и увидел, что позади него никакой толпы уже не существует. Дорога к деревне была укутана поднявшимися клубами пыли. Самым первым несся Тишка-покрышка, опережая остальных любителей зрелищ на довольно приличное расстояние. Митька тяжко вздохнул и зашел во двор.

Прохор уже разобрался с забором и сидел на деревянной колоде, куря трубку. Митька присел рядом с ним и сказал:

– Ни у кого помощи не допросишься. Ни у попа, ни у сельчан...

– На то она и душа русская, – ответил Прохор. – Моя хата с краю – ничего не знаю. Для того, чтобы деревня ополчилась на нечистую силу, нужно, чтобы сия нечистая сила половину страны разбабахала. Тогда все встанут на карачки и гузнами задавят супостатов...

– То есть, мы в следующую ночь опять останемся одни против всех этих?

Прохор, выколотив трубку о протез, усмехнулся и ответил:

– Дурак ты, Митька. И жадность твоя – дурацкая. Нужно сделать то, что было велено. И тогда никто не придет в твою избу.

Митька вспомнил попа Пафнутия, который выгнал его из церкви, и злорадно заявил:

– Да что нам стоит алтарь взорвать? Ведь если в церкви сидит черт, то и церковь получается чертовой?! Я готов!

Вдруг калитка распахнулась настежь, и во двор зашел вчерашний убитый наглухо дедок. Прохор выронил трубку из рук, а Митька издал горлом непонятный звук, напоминавший сразу клекот орла и бурчание живота у коровы, наевшейся свежей люцерны.

Дедок был в той же одежде, что и вчера, вот только голова его, не прикрытая шапкой, колосилась на ветру редкими седыми прядями старческих волос.

Глаза дедка резво метнулись во все стороны и остановились на сидевших родственниках. Рот его тут же расплылся в ехидной улыбке и глумливо прокричал:

– А не дозволите ли водицы испить, люди добрые?

Митька хотел было ответить что-то учтивое, но Прохор дал ему локтем в бок и сказал:

– Не дозволим! Пей у себя в болоте! Если есть дело, подойди и говори.

Дедок мерзко осклабился, зашел во двор и нагло хлопнул за собой калиткой.

– Эй! У себя дома так дверями в нужник хлопай! – возмутился Митька.

Дедок, не обратив внимания на пожелание Митьки, подошел к колоде, на которой расположились родственники, и присел напротив них, сложив ноги по-басурмански.

– Ну что? – спросил он. – Будем воевать и дальше?

Митька открыл рот, чтобы выругаться, как следует, но Прохор опять дал ему локтем под ребра, и тот скривился от посетившего его непродыхания.

– Что тебе нужно от нас? – трезво спросил Прохор, глядя в глаза дедка.

– Я же уже говорил, – ласково ответил тот. – Всего-навсего – алтарь в церкви взорвать. Я, конечно, понимаю, что от такого количества пороха вместе с алтарем сгорит вся церковь. Но, если хорошенько подумать, то что такое церковь без алтаря? Все равно, что сортир без дырки в полу...

– Но-но-но! – сказал Прохор. – Не надо блудить словами!

– Еще как надо! – не согласился дедок. – Что хорошего вы от этой церкви видели? Попа-развратника?

– Причем тут какой-то поп? – Прохор недружелюбно глядел на дедка. – Взрывать церкви – сатанинское дело!

– Да какая разница, чье это дело? – увещевательно спросил дедок. – Я же не призываю вас взорвать все христианство в мире! Я требую взорвать обитель вредного попа Пафнутия, которому даже анафема – булка с творожным кремом по сравнению с его грехами. И главное – я именно требую! Потому что денежки-то вами уже взяты...

Митька с Прохором тревожно переглянулись.

– Да-да! – торжествующе заявил дед. – Уже взяты и спрятаны. И прежняя ночь была предупредительной. Подумаешь, курей и поросят съели! А вот сегодня, если не одумаетесь, съедят и вас самих. Или сомневаетесь?

Дедок, хитро прищурившись, посмотрел на Прохора.

Митька, борзо взмахнув рукой, заявил:

– Да мы их всех раскатаем, как бублик скалкой!

Прохор привычно двинул локтем и Митька, согнувшись, прохрипел:

– Хотя и поп – сволочь редкостная...

– Вот-вот, – тут же согласился дедок. – Ну как?

– Согласны, – нехотя сказал Прохор. – Где порох?

– А там, куда ты добро свое спрятал, – ответил дед. – Уже лежит бочонок поверх твоего тайника в овраге, хворостом присыпанный.

Прохор непроизвольно покосился на Митьку и увидел, как у того напряглись желваки на лице. Инвалид, чертыхнувшись, ответил:

– Хорошо. Когда нужно сделать?

– А зачем откладывать в долгий ящик? – переспросил дед. – Раньше сделал – ходи свободным! Да еще и богатым, к тому же... Ведь не зря говорится: первый шаг к свободе – богатство!

– Ладно болтать! – решил Прохор. – Мы с тобой договорились?

– Да, – ответил дедок.

– Ну и иди отсюда! – приказал Прохор, вставая.

– Иду-иду, – бойко сказал дед.

Он резво вскочил на ноги и понесся к калитке. Но, не добежав до нее несколько шагов, дедок обернулся и зловеще крикнул:

– Негоже у старого человека шапку отбирать! Голова-то мерзнет!

Митька встрепенулся, и хотел было что-то сказать по этому поводу, но не успел. Дверь избы приоткрылась сама собой, и из нее выпрыгнул вдруг треух, прикарманенный ранее домовитым хозяином разгромленного двора. За ним, хлопая руками в попытках поймать ускользающее хозяйство, выскочила Грунька. Но, по какой-то странной подлости она вдруг споткнулась и кубарем скатилась с крыльца. Шапка, передвигаясь по двору на ушах, невообразимой расхлюстанной походкой подбежала к дедку и, взлетев, нахлобучилась тому на голову. Дед руками утвердил ее как надо и, осклабившись, произнес:

– Вот так-то!

– Ам! – лязгнул челюстью Митька.

– Ой! – полным боли голосом произнесла Грунька, вставая на ноги.

– Проваливай ко всем чертям! – завершил разговор Прохор.

Дедок поклонился и выскочил со двора, напоследок бахнув, как следует, калиткой.

– Вот сволочь! – сказал Митька. – Хлопает, как у себя в аду!

– А теперь дом твой – его дом, – ответил Прохор. – Потому и ведет он себя здесь – как хочет.

– Да ладно, – усомнился Митька. – Одноразовый договор. Он нам золото, мы ему – взорванную церковь.

Прохор набил трубку табаком и принялся ее раскуривать. Митька, тревожно наблюдая за его действиями, молчал и ждал ответа. Наконец Прохор затянулся, выпустил из ноздрей дым и сказал:

– Не бывает у него ничего одноразового. Раз принял его условия, – значит, продался полностью. И церковь – только начало...

– Да что ты говоришь? – вскричал Митька. – Договор есть договор!

– Ну-ну, – безразличным тоном ответил инвалид. – Пойдем, посмотрим, что там в овраге приготовлено для нас?

– А ты разве в овраге деньги спрятал? – блеснув глазами, живо поинтересовался Митька.

– Тьфу на тебя! – сказал Прохор и грозно посмотрел на своего зятя.

– Да что ты, что ты! – оправдываясь, заюлил Митька. – Это я так, пошутил...

Он тут же решил рассказать Прохору, где спрятал свои деньги (чтобы тот не подумал, будто у него возникло желание украсть инвалидову долю), как вдруг какая-то непонятная, но хорошо известная ему сила придержала его язык, и – как всегда – положение спасла Груня, которая уже стояла перед крыльцом в полный рост и голосила:

– Опять вы с нечистой силой якшаетесь! Сколько можно терпеть это?! А все из-за того, что ты появился тут!

Она строго посмотрела на Прохора, и тому почему-то стало стыдно.

– До тебя все у нас было спокойно! Уходи! Иди куда хочешь! И пусть все это бесовское стадо следует за тобой!

Она зашла в дом и хлопнула за собой дверью.

– Вот же, повадились все бабахать, – как-то стесненно сказал Митька.

Прохор закурил трубку и спокойно ответил:

– А все это – из-за твоей скотской жадности.

– Да я и не спорю, – неожиданно согласился Митька. – Но я же не виноват в этом. Таким меня создал Бог. И потому взорвать церковь – божье желание.

Прохор неторопясь переложил трубку из правой руки в левую, и освободившейся ладонью выдал Митьке мощный подзатыльник, от которого тот прямо с колоды рухнул носом в землю.

– Боженька тебя создал хорошим, – заявил инвалид, глядя на встающего с карачек Митьку. – А вот испаскудился ты уже сам... Ладно. Бери мешок, и пойдем к оврагу.

– А мешок-то зачем? – поинтересовался Митька, отряхивая пыль с колен.

– Как же ты бочонок с порохом домой попрешь? На плече, что ли? Да первый же селянин, идущий с поля, поинтересуется, что у тебя в нем налито.

– А-а-а, – протянул Митька.

Он сбегал в дом и вынес большой мешок.

Бочонок лежал в указанном месте и Митька, не сдержавшись, спросил:

– Так ты тут все и зарыл?

Прохор спокойно ответил:

– Нет. Только половину. Вторая часть находится в моей деревянной ноге, которой я могу в любое время дать тебе по башке так, что ты забудешь не только о моей доле, но и о жадности вообще.

– Что ты, что ты! – возбужденно ответил Митька, плотоядно глядя на деревянный протез инвалида.

– Ну-ка, засовывай бочонок в мешок и тащи во двор! – рявкнул Прохор.

Митька тут же выполнил команду. Он взвалил мешок на плечо и направился к дому. Во время недолгого пути шурин постоянно оглядывался на зятя и достаточно заинтересованно ловил глазами его неровно шагавшую деревянную ногу. Прохор делал вид, что не обращает на это никакого внимания, но про себя решил надолго в Митькином доме не задерживаться. Потому что алчность – есть алчность. Она не только неистребима, но и непредсказуема. И инвалид об этом знал.

Глава пятая

Церковь окружала могильная тишина. Это было неудивительно, поскольку стоял третий час ночи и вся деревня благословенно спала. Кроме Прохора с Митькой, которые замерли возле ограды.

Забор был невысоким. Три ряда штакетника, оплетенные хмелем. Штакетник сам по себе защита пустяковая, а вот хмель – совсем другое дело. Митька судорожно шептал Прохору в ухо:

– Эта трава – сволочь редкостная. Вроде как хватает тебя за все места, а потом остаются ожоги, будто ты плетьми жутко посечен...

– Да знаю я, – шептал в ответ инвалид. – Или забыл ты, как вместе яблоки в поповском саду воровали?

– Да помню я, помню, – отвечал Митька. – Ты тогда первым запутался и заорал. Мы все сбежали, а тебя поп выловил и потом наказывал...

– Что ты имеешь в виду?! – взрыкнул Прохор.

– Да успокойся ты, – благодушным шепотом прогундосил Митька. – Тогда поп еще человеком был... Я же помню, что у тебя после этого два синяка на роже появились и шишка на голове от его посоха. И все, вроде.

– Хорош болтать! – строго сказал Прохор. – Хватит детских дурачеств. Пройдем через калитку.

– Она заперта.

– Так высота ее – до пупка всего!

– Да, но вдруг Пафнутий нас увидит?

– Разберемся на месте, – сказал Прохор. – Надо будет – дадим Пафнутию по башке его же посохом! Чай, не дети давно, и не за яблоками пришли...

– Да! – радостно согласился Митька. – Я даже желаю этого!

Порывистость Митьки строго соответствовала количеству выпитого им самогона перед походом в церковь. Это было связано с обильным ужином, который он сам же и организовал. Большая часть обильности заключалась прежде всего во второй ведерной бутыли, которую Митька выставил на стол перед Прохором.

Инвалид, естественно, не стал себе отказывать в удовольствии, и потому оба террориста находились у ограды церкви в существенно приподнятом настроении, поскольку начали ужин в пять пополудни, а остановились только к часу ночи. Поэтому они не без труда перелезли через невысокую калитку и углубились в церковный двор.

Сначала у них возникли проблемы с продвижением, вызванные появлением целой своры собак. Но в вожаке набежавшей стаи Митька совершенно неожиданно для себя узнал дворового пса Шарика. Он хотел было наброситься на него с пинками и упреками за неверность, но инстинктивно понял, что лучше поступить по-другому. Что и сделал, тихо сказав:

– Шарик, ведь я же тебя кормил и растил!..

Шарик, вспомнив, как и чем его кормил Митька, тут же взрыкнул с негодованием. Но в этот момент ему, скорее всего, пришло в память его щенячье детство, проведенное в митькином дворе, и потому он решил оставить прежнего хозяина с неизорванными штанами, так как радужные младенческие воспоминания всегда содержат только солнечные дни и полные сиськи с едой. В связи с этими обстоятельствами Шарик, грозно рыкнув, увел подчиненное ему собачье стадо куда-то за угол церкви, предоставив тем самым своему прежнему хозяину полную свободу действий на выбранном им поприще.

Кроме небольшой церквушки двор состоял из конюшни, нескольких хозяйственных построек, и большого поповского дома с пристроенной к нему баней, в которой, судя по долетавшим из нее звукам, веселились даже в это позднее время.

Прохор с Митькой, несшим на плече мешок с тяжелым бочонком, остановились у трех елок, сплетение веток которых позволяло им остаться совсем незамеченными при любых обстоятельствах.

Из бани вдруг выскочила совершенно голая женщина и с радостными воплями нырнула головой в пятидесятиведерную бочку с водой, стоявшую посреди поповского двора. За ней следом выбежал сам поп, который залез туда же. Вода из бочки тут же выплеснулась наружу, а в самой бочке возник утробный гогот, вызванный голосами и эхом от дубовых стенок.

– Похабник! – сообщил Митька с вожделением в голосе и зачем-то облизнулся.

– А что за баба с ним купается? – поинтересовался Прохор.

– Да кто-либо из приехавших лечиться от всех болезней, – сказал Митька, пустив слюну. – У нас сейчас таких много. Прямо паломничество какое-то в последнее время! И все поп виноват! Хватает же его на всех! Включая Тишку-покрышку...

Двери в церкви оказались не запертыми. Прохор перекрестился и, вытащив из мешка бочонок, поставил его на пол возле небольшого алтаря. Митька где-то в углу умудрился нашарить свечку и спички. Маленький огонек осветил помещение. Митька, рассматривая сгоревшую спичку, заметил:

– А и дорогущие же они! Мы вон огнивом пользуемся, а поп на спичках не бережет. А еще говорят, что вот этой гадостью, которая зажигается, можно кого-нибудь отравить. Правда это?

– Да, – ответил Прохор. – Эта гадость фосфором называется. У нас в полку один молоденький прапорщик из-за несчастной любви как раз этим спичечным фосфором и отравился. Полюбилась ему, понимаешь, гулящая баба. Жениться на ней захотел. А куда ж это, если он княжеского роду, а она – шлюха из дома терпимости. Вот нажрался он спичечных головок и крякнул. Мог бы и застрелиться, но ежли в голову там, то разорванная морда некрасивой в гробу будет. А от отравления – как хочешь можно рыло поправить. Видишь, у господ все учитывается...

Прохор поднял ногу с протезом и грохнул деревяшкой по верхней крышке бочонка. Та подалась вниз и обнажила промасленную бумагу, которая предохраняла порох от сырости. Инвалид надорвал прослойку и, черпая порох горстями, принялся просыпать узенькую дорожку к дверям. Митька сунулся было помогать, но получил от родственника кулаком в ухо.

– За что? – поинтересовался он, привычно потирая ушибленное место.

– За то, что со свечкой к пороху лезешь, – ответил Прохор. – Хочешь, чтобы мы с тобой взлетели на воздух вместе с алтарем?

Через несколько минут подготовка к акту вандализма была закончена. Прохор с Митькой стояли под елками и смотрели на бочку, в которой все еще продолжалось веселье. Пафнутий пел густым басом:

Славься, славься, ты Русь моя,

Славься ты русская наша земля.

Бесстыжая пациентка подвывала тоненько:

Ой да ты рябинушка,

Ой, кудрявая...

Вместе выходило нескладно, но зато душевно.

Прохор тряхнул головой и спросил:

– Ну что? Пора?

– Да, – согласился Митька. – Добавим им гармошку с балалайкой!

Родственники перекрестились и Митька, нагнувшись, поднес зажженную свечку к пороховой дорожке. Огонек вспыхнул ярче и быстро побежал к дверям церквушки. Через несколько секунд он юркнул внутрь здания и Митька, затаив дыхание, закрыл глаза, а опытный Прохор заткнул уши пальцами.