Текст книги "Армейские будни (сборник рассказов) (СИ)"

Автор книги: Виктор Дьяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Виктор Дьяков
АРМЕЙСКИЕ БУДНИ

Пока не выстрелило ружье

В то утро первый взвод вставал за час до общеполкового подъёма в 5.00. Дневальный, сдерживая позывы к зевоте после нелегко ему давшегося ночного бдения, подошёл к койке заместителя командира взвода Кухарчука и осторожно, с некоторой опаской потряс его за плечо

– Товарищ старший сержант... подъём.

Кухарчук проснулся мгновенно, будто и не спал, поднял к глазам руку с часами – всё правильно, его будили, как и положено, за четверть часа до личного состава.

– Иди Алхимина толкай, да без нежностей с ним,– дал команду Кухарчук дневальному.

– Есть,– с готовностью отрегировал тот и поспешил выполнять приказ.

Командира отделения сержанта Алхимина разбудить оказалось и в самом деле совсем непросто. Как ни тряс его дневальный, мордастый сержант лишь открывал и тут же вновь закрывал, не выражавшие ни малейшей мысли глаза. В общем, взвод, как это уже не раз случалось, Кухарчуку предстояло поднимать одному...

         Это происходило в начале семидесятых годов в учебной воинской части, так называемой «учебке». Отличие «учебок» от прочих частей заключалось в том, что большинство солдат, именуемых  курсантами, служили здесь лишь шесть своих первых месяцев, а затем отправлялись в линейные полки. Причём лучшие из них – способные, шустрые, или просто приглянувшиеся командирам – оставлялись и дальше служить здесь же, на должностях инструкторов, или командиров отделений уже следующих призывов. Отсюда и второе отличие – дедовщина в «учебках» была субординационно узаконена: рядовой-курсант всегда «молодой», а сержант по сроку службы всегда старше. Данное обстоятельство, прежде всего, и обеспечивало в таких частях необычно высокий для Советской Армии уровень дисциплины и исполнительности.

            Без трёх минут пять Кухарчук, свежевыбритый, умытый, сверкая дембельским набором регалий на выпуклой груди, стоял в расположении своего взвода и ждал.

            – Ну что Алхимин... так и не встал?– вполголоса, с заметным недовольством, спросил он  у дневального то, что и сам отлично видел. Тот виновато развел руками.

            Кухарчук подошёл к койке командира отделения, постоял, и как только его часы показали ровно пять, прямо над Алхиминым протяжно и в то же время приглушённо прокричал:

            – Первый взвоод... подъёёём!

         Курсанты, скрипя кроватными пружинами, срывались с коек, шлёпали босыми ногами по полу. Синие сатиновые трусы, зелёные линялые майки, едва отросшие на сантиметр-два волосы, не скрывавшие формы черепов – всё казённо, одинаково, некрасиво. Сопение, возня, толкотня в узких проходах между койками, то там, то  здесь глухие удары – это падали на паркет ремни, сапоги – спешка, суета, путание в рукавах и штанинах... Впрочем, не все столь комичны и неловки. Ладному, плечистому крепышу Кручинину положенных сорока пяти секунд на процедуру одевания явно много. Самое большее полминуты прошло, а он уже полностью обмундирован и первым обозначил строй. Вслед за ним, застёгивая последние пуговицы, спешили и другие: Стенюшкин, Забродин, Пушкарёв, Каретник... Сержант Алхимин тем временем едва приподнимается на локтях и сонным взглядом непричастно обозревает эту кутерьму.

            – Слышь "химик", вставай!  Опять "дедушка" за тебя работать должен?!... Дождёшься! – Кухарчук, внимательно следя за действиями взвода, время от времени зло косил глаза на сержанта, наконец, он сильно ударил сапогом по спинке алхиминской кровати.– Вставай, ждать не будем,– и пошел к уже замеревшему строю.

         Да, не повезло Кухарчуку с командирами отделений. Один уже третий месяц из госпиталя не  вылезает, второй вот он, сержант Алхимин. По неписаным казарменным законам как оно положено: «лётать», то есть делать всю черновую сержантскую работу, производить подъём, утренний осмотр и всё прочее, должен именно «комод», командир отделения, а не «замок», замкомвзвода. Сколько Кухарчук не бился, не грозил, даже по морде жирной один раз приложился, так и не переборол врождённую особенность Алхимина – долго и тяжело просыпаться. Но Алхимин до призыва успел с отличием окончить сельскохозяйственный техникум и превосходно разбирался в дизельных двигателях и прочих составных частях тракторов – качество очень ценное именно для танковой «учебки». Ведь танк и трактор в некоторой степени братья, хоть и имеют прямо-противоположные назначения. Увы, Кухарчук до Армии ни с какой техникой, кроме велосипеда, не сталкивался, да и тяги к ней не испытывал. Физическая сила, гвардейская внешность и несомненные командирские качества – вот за что сделали его сержантом. Но когда дело доходило до занятий по технической подготовке, тут-то и оказывался необходим мешковатый соня Алхимин.

         В отсутствии штатного «комода» Кухарчуку докладывал Кручинин, уже выдвинувшийся в непререкаемого взводного лидера:

            – Товарищ старший сержант, первый взвод построен, докладывает курсант Кручинин!

         – Вольно!– скомандовал "замок" и неспешно, ощупывая глазами каждого, прошёл вдоль строя.

Обязательного сержантского замечания на этот раз удостоился длинношеей правофланговый с лисьей физиономией,– Так ты Елсуков за два месяца и не научился подшиваться.– Кухарчук поднял руку к воротнику мгновенно побагровевшего курсанта и одним рывком оторвал некрасиво топорщившийся подворотничок. На этом он решил ограничиться – не позволяло время.

            – Значит так, слушай задачу,– "замок" покосился на расположение остальных, ещё спавших трёх взводов роты. Шум, производимый первым взводом, вызвал там шевеления и недовольные реплики. Кухарчук заговорил тише.– Даю вам двадцать минут на умывание, сортир, сапоги и всё прочее. Ровно в пять тридцать все стоят внизу, у казармы и скорым маршем отправляемся на полигон. К восьми часам мы должны быть уже там, там же завтракаем и в девять часов начало практических занятий... Вопросы?! – строй не издал ни звука, только скрипнула кровать, наконец-то откинувшего с себя одеяло Алхимина. Кухарчук с нескрываемой неприязнью обернулся.– Доброе утро ваше сиятельство...– В строю послышался смешок, но "замок" тут же повернулся лицом к строю, и опять воцарилась тишина. – И вот что, ходите тише, рота ещё спит, нечего сапогами как слоны... Ррразойдись!

                                                                       2

         В те годы Советская Армия была ещё преимущественно славянской. Резкое изменение пропорций её национального состава, вызванное огромной разницей в рождаемости между северными и южными советскими нациями, стала ощущаться позднее. Пока же армейское руководство могло позволить себе создавать целые воинские части, в первую очередь элитные и учебные, целиком из призывников славян. А учебно-танковый полк, о котором идёт речь, был укомплектован в основном из близлежащих центрально-русских областей. Так и в первом взводе роты плавающих танков насчитывалось по семь человек ярославских и горьковских, трое москвичей, пара брянских и один курский.

         – А ну шире шаг, задние не отставать! – бодро командовал Кухарчук, легко вышагивающий чуть поодаль тяжело шаркающего сапогами взвода. У «замка», конечно, есть основания для хорошего настроения – до дембеля всего ничего, три-четыре месяца. Другое дело бедолаги курсанты, они-то всего два месяца как служат, им до того дембеля ох, сколько ещё каши солдатской сжевать предстоит. Да и сержант Алхимин, тракторный гений, не очень-то весел, хоть и больше года  служит – для него эти ранние подъёмы и марши муки адовы. Но что ещё угнетало, это голод... Есть русским солдатам хотелось всегда, с тех самых пор как зародилось на Руси казённое войско, ибо кормили всегда плохо.

           Шли сначала по ещё не проснувшемуся утреннему городу, сторонясь поливальных машин, смачивавших асфальт и чахлую придорожную травку, и без того мокрую от росы. Едва вышли за окраину, как Кухарчук властно потребовал:

            – Песню... Сулоев, запевай!

            Ещё недавно рыхло-полнотелый, но за два месяца так похудевший, что брюки и гимнастёрка болтались на нём как на вешалке, Сулоев, тем не менее, забасил молодцевато:

                                      Прожектор шарит осторожно по пригорку,

            Остальные тут же подхватили,

                                               И ночь от этого нам кажется темней,

                                               Который месяц не снимал я гимнастёрки,

                                               Который месяц не расстёгивал ремней,

                                      .................................................................

            Пели, но веселей от песни не становилось, ибо то, что до завтрака далеко и долго тяготило исподволь. Возникали мысли о полигонной столовой, где их непременно "нажмут", и готовят куда хуже, чем в полковой. Тут еще и сама песня виновата, малоритмичная, которую лишь с большой натяжкой можно причислить к разряду строевых. На пустой желудок редкая песня поднимает настроение, но таковая нашлась. Она возникла без команды, спонтанно, с оглядкой на "замка" (тот промолчал,  что означало "добро") и предназначалась не для военного строя:

                                               Синий, синий иней,

                                               Лёг на провода,

                                               В небе тёмно-синим,

                                               Синяя звезда,

                                               ...................................

         Эта песня заставила проснуться даже тех, кто обладал способностью дремать на ходу. Пели ярославские: Сулоев, Пушкарёв, Торопов, Арсеньев..., горьковские: Кручинин, Забродин, Чистяков, Попков..., курянин Каретник, уже заматеревший 24-х летний семейный мужик. Из москвичей пел только Елсуков, остальные двое молчали. Стенюшкин, парень высокомерно-насмешливый, видимо считал такие песни петь ниже своего достоинства. Митрофанов, худощавый блондин, не пел из-за чрезмерной застенчивости, столь несвойственной "настоящим" москвичам. В то время отношение жителей русской провинции к москвичам ещё не приобрело черт откровенной неприязни, но определённое отчуждение уже наметилось. Впрочем, вместе большинству из этих ребят оставалось жить, спать в одной казарме, есть за двумя на целый взвод длиннющими столами, всего-то три-четыре месяца, до ноября. Случайно столкнула судьба, так же и разведёт, и вряд ли когда-нибудь вновь их пути пересекутся. А кто, с чем, и какой печалью идет в этом строю, поёт или молчит... да какая разница. Песни тем временем возникали самопроизвольно.

                                      Потерял я любовь,

                                               И девчонку свою,

                                               Вы постойте, а я поищу.

                                               .........................................

            Десять пар – двадцать человек, шаркающие голенищами, пылящие по сухой дороге сапоги.  Быстрым шагом, с песней двигался взвод по широкой просеке, под косыми лучами ещё невысоко поднявшегося над лесом солнца. По-прежнему сбоку Кухарчук, чуть сзади приотстал Алхимин. Песни продолжали рождаться без перерыва. Видимо именно такие, невоенные, лирические, они помогали  забыть о голоде, натёртых ногах, кто-то вспоминал оставленных дома подруг... Но пора и честь знать, Армия есть Армия. Кухарчук громогласно оборвал самостийное песнопение:

            – Прекратить песню!... Бегооом марш!

            Захлебнувшись на полуслове взвод резко, будто получив удар кнутом, сорвался на бег. В первой паре Кручинин с Забродиным, оба спортсмены-разрядники, задали слишком высокий темп. Лишь  Вовчик Митрофанов, футболист, воспитанник прославленной в те годы торпедовской ДЮСШ, выдерживал его без напряжения, большинство же на пределе возможностей. Через пару минут Сулоев, Торопов и Елсуков начали отставать. Сзади их подгонял Алхимин, сам едва переводивший дыхание:

            – А ну не отставать, шире шаг!

            Строй растянулся, нарушился и Кухарчук даёт отбой:

            – Шагооом марш!

            Взвод вновь разбирается по парам, всё приходит в норму. Хотя какая там норма, когда все уже вспотевшие, с мученическими выражениями лиц хватают воздух. Но "замок" не даёт ни минуты на расслабление, тут же взвод подгоняет следующая не совсем уставная команда:

            – Разобраться... шире шаг, мать вашу... опаздываем, сейчас снова бежать заставлю!

            От расположения полка до полигона десять километров и преодолеть их надо не более чем за полтора часа. Вот и грозит "замок", если взвод не уложится, то шею взводный именно ему намылит. Никому уже не до песен, даже с соседом по паре мало кто заговаривает – неприятные ощущения отравляют всё. Особенно противно касание потной шеи к, ещё полчаса назад свежему, подворотничку. Впрочем, и тут далеко не все испытывали одинаковые чувства. Кому, если и не в охотку, так всё почти как в забаву, легко даётся. Например, ходко, словно сам танк движется на своих мускулистых ногах, обутых в сапоги сорок четвёртого размера, арзамасец Володя Кручинин. Да, редко так удачно работает природа: всё шутя, всё играючи получается у Володи, везде он первый, хоть кросс бежать, хоть траншею копать, хоть на занятиях по политподготовке или теории танкового двигателя. Ко всему у Володи и лицо этакой тонкой лепки, нос, губы, рот, глаза – всё чётко, ярко, выразительно, волосы темнокудрой густой шапкой, с которыми так жаль было расставаться. Немудрено, что до призыва он являлся объектом постоянного девичьего внимания.

            Но и Кручинин хмур и не весел, и не только подруги вспоминаются с грустью, а, пожалуй, даже чаще домашний стол... Ох, как есть хочется, а ему особенно, крупному, могучему. Его организм никак не насытить этими постными армейскими супами, кашами, жидкими картофельными пюре, куцыми порциями масла, тонкими считанными ломтями хлеба. Но ничего он вытерпит, только до осени додержаться, а там... Там его наверняка оставят в "учебке" сержантом и он будет как Алхимин, а потом и как Кухарчук, дослужится до "замка". А сержанту куда легче служить, тут уж и нагрузки не те, и сам себе поблажки можешь сделать, а главное с кормёжкой лучше. Сержант, в отличие от курсанта, в любое время и в Военторге, что на территории полка, может подкормиться, и в увольнение в город сходить, и денежное довольствие у него не солдатское. Только бы до осени...

            Кухарчук ещё пару раз давал команду перейти на бег, и во время второй пробежки не выдержал Алхимин. Ни слова не говоря, он ломанулся с просеки в лес, на ходу снимая ремень.

            -Усрался умник,– презрительно процедил ему вслед "замок" и дал команду перейти на шаг.

            Нелегко даются эти смены ритма Валере Каретнику. Он шумно отдувается, вытирая обильно выступивший пот. Ему шёл двадцать пятый год и за плечами он имел четыре курса политеха, а в родном Курске жену и двухлетнюю дочку. Поздно, но и его настигла повестка, и его, мужа, отца, студента-вечерника призвали вместе с восемнадцатилетними пацанами. Призвали вставать в пять утра, бегать, потеть, подчиняться командам этого двадцатилетнего дуболома Кухарчука. Тяжко в Армии вообще, а перестарку ещё пуще. Идёт приземистый, понурый Валера, уже получивший от ребят прозвище "дед", вспоминает своих близких, болезненно кривится, когда "замок" до фальцета повышает свой голос... Но вот, наконец, и дошли. Кухарчук останавливает свой изрядно вымотанный взвод на небольшом плацу. Он ждёт несколько минут – появится ли из лесу Алхимин – затем решительно идёт в штаб полигона докладывать о прибытии: он уложился в срок, но ждать "комода"уже некогда.

                                                                                3

            Танковый полигон, он же танкодром раскинулся на довольно обширной площади. Перелески, поля, овраги, небольшие водоёмы – всё имелось в том обособленном пространстве. Кроме естественных препятствий здесь имелись и искуственные, и вот на этих рукотворных сооружениях и предстояло тренироваться первому взводу.

            Позавтракали будто и не ели. Рисовой невкусной каши выдали едва по полкрышки от котелка, как всегда меньшие, чем положено кружки штампованного, рассыпающегося крошками сливочного масла. Но жаловаться все уже отучены. Кухарчук своё дело знал, лычки отрабатывал добросовестно и пресекал крамолу в зародыше:

            – Эт кому там не хватает?!... Сейчас накормлю... на неделю толчки драить!

         Командир взвода лейтенант Грамахин, невысокий худощавый офицер с красивым, но нервным лицом, ждал их на одной из тренировочных площадок. Он в хорошо подогнанном чёрном комбинезоне, из-под которого виднелась зелёная офицерская рубашка с галстуком. Вынутая из фуражки пружина делала его похожим на русского офицера времён первой мировой войны. Кухарчук привёл взвод, доложил. Взводный окинул взглядом строй, негромко спросил:

– Как со временем?

            – Прибыли на шесть минут раньше,– горделиво ответил "замок".

            – Почему я не вижу Алхимина?

            – В санчасть пошёл, желудок прихватило по дороге,– с усмешкой в глазах сказал Кухарчук.

            – Что-то серьёзно?

            – Да нет... очухается,– успокоил взводного "замок".

            Лейтенант начал давать вводную на занятия:

            – Задача следующая: разбиться на четыре отделения... первое отделение на ров, второе на эскарп, третье на разрушенный мост и последнее на минный проход. По мере выполнения упражнений отделения меняются местами...– Дальше в постановке задачи было уже меньше конкретики, но больше упора на проявление сознательности – ... Ещё раз повторяю, приложить все усилия для получения максимальных оценок... исключить возможность возникновения аварийных ситуаций... все команды инструктора выполнять в точности... особое внимание при преодолении рва и разрушенного моста...

            Долго инструктировал взвод франтоватый лейтенант. Солнце поднималось всё выше, припекало. А взводный всё говорил и говорил, ведь от оценок, что предстояло заработать его курсантам, напрямую зависела его оценка как командира и воспитателя. Вернее, могла зависеть...

            Совсем ещё молод Саша Грамахин, двадцать четыре года. Но в армейской жизни он уже понимает, что к чему. Это пусть те, кто, не зная брода в военные училища поступал, дети всяких там  токарей-пахарей, случайные офицеры во все эти сказки верят, в передовиков-маяков, инициаторов соцсоревнований. А он нет, он офицер во втором поколении, его отец уже третий десяток лет в Армии дослуживает, уж он то давно всё разъяснил сыну. Для успешной карьеры, прежде всего надо иметь мощную «волосатую» руку где-нибудь в верхах. Увы, тут Саше особо хвастать нечем, хоть отец сделал относительно неплохую карьеру. Но что такое старший преподаватель Ташкентского танкового училища, подполковник? Конечно, на своём уровне он сделал для сына всё что мог: и в училище всё было без проблем, и распределение в престижный Московский округ, и не в задрипанную часть, а в «учебку». Но дальше... дальше отец помочь уже не в силах, не тот масштаб. А тут ведь Москва рядом и офицеров с «лапами» пруд пруди.

            В этом году у Саши истекал срок на звание, и он отлично понимал, что надо стараться изо всех сил, дабы не дать ни одной зацепки начальству, чтобы бумаги на "старшего" ушли в срок без задержки, а потом... Потом надо подсуетиться, получить, наконец, вышестоящую должность, и попытаться поступить в Академию, избежав замены в какой-нибудь тьму-тараканский округ... И ещё одна боль истязает молодую лейтенантскую душу: карьера, понятно, для офицера главное, но ведь и личную жизнь устраивать пора. А тут неожиданно появился соблазн одним выстрелом  двух "зайцев" ухлопать, и с Академией вопрос решить и... Всё-таки молодец отец, не бросает сына на произвол. Казалось, что он может-то из своего далёкого, жаркого Ташкента? Ан нет, смог! Случилось вот что. Старого приятеля отца, преподавателя того же училища, с которым они давно дружили семьями, вдруг какой-то благодетель, набравшись сил, вытащил из Ташкента в Москву, преподавателем в бронетанковую Академию. А у друга того закадычного дочка, Валя, годом младше Саши, только институт окончила. Взял отпуск отец, примчался к сыну. Так и так, говорит, Сашка, птица-удача сама к тебе в руки летит. В общем, дело за малым, женись, и сразу все проблемы отпадут, считай ты уже в Академии, ибо тот генерал, что отца Вали тащил, человек  влиятельный и тебе помочь ему ничего не стоит. А потом уж все дороги открыты и не судьба тобой, а ты ею распоряжаться будешь... Дух захватывает от перспективы: никаких тебе взводов, рот, провинциальных гарнизонов, а Москва, Лефортово, Академия имени Малиновского. Эх... так-то оно так, спасибо отец, но... Легко ему рассуждать, женись, хорошая девчонка и к тебе не равнодушна. Хорошая-то хорошая, но если совсем к ней не влечёт... даже когда оставались наедине, да и к чему там...

            У Саша и Вали было похожее детство. И он, и она мотались с родителями по заполярным и

дальневосточным гарнизонам, росли в продуваемых ветрами, холодных ДОСах. Они страдали, как и все офицерские дети, не имеющие дедов-генералов, обеспечивавших сыновьям и зятьям комфортные места службы и быстрое продвижение, и таким образом, избавлявших своих внуков от возможности появления на свет в вертолёте или санях, под вой пурги или волков...

            ..."Нет, нет, ни за что",– Саша искренне жалел Валю, он понимал, она не виновата, что выросла болезненной, худенькой и тонконогой. Он желал ей всех благ, но жениться... Вот уже три недели, как уехал отец, мучает Сашу эта дилемма: разум подсказывает, что здесь не до выбора, сердце, что свяжешь себя на всю жизнь с человеком, к которому очень скоро почувствуешь отвращение. Нет, не такую видел он в своих мечтах будущую супругу. И здесь, в старинном русском городе, он встречал таких девушек. Хоть и мелковат Саша, но недурён собой и потом офицер, а "эполеты" в русской провинции искони в цене. Здесь Саша имел возможность выбирать, и он выбирал, желая видеть в суженой то, чего лишён сам: румянец, телесное богатство, здоровье. Конечно, к этому хорошо бы образование и воспитание ... но Саше ведь только двадцать четыре...

                                                                                   4

            Отделение в составе Кручинина, Митрофанова, Каретника, Елсукова и Пушкарёва выполняло упражнение по преодолению рва. Ров представлял собою яму глубиной метра три и шириной пять-шесть. Лёгкий плавающий танк, «плавун», весил около пятнадцати тонн и внешне смотрелся не столь внушительно как сорокатонные «утюги», средние танки, или пятидесятитонные тяжёлые. Зато он более юркий, маневренный.

            Первым за рычаги сел Кручинин, как и положено лидеру. Но и ему стало не по себе, когда он подвёл танк к зловеще чернеющей в окулярах триплекса глубине. Сержант-инструктор, сидевший в башне, на месте командира направлял и подгонял. У самого рва Володя переключился на первую передачу и осторожно, не давая машине свободно ухнуть вниз, сполз почти без газа по крутому спуску. Подъём был чуть более пологим.

            – Газу, газу!– орал в наушниках, вмонтированных в шлем, инструктор. Володя жал педаль до "полика", и машина с рёвом выползала по другую сторону рва.

            – Сбрось газ!– скомандовал инструктор в верхней точке подъёма. Но Володя, заворожённый "музыкой" борьбы танкового двигателя с препятствием, чуть промедлил, и машина так на максимальном газу и вылезла, показав днище, как самолёт на взлёте. Следствием этой ошибки стало то, что танк "клюнул" всеми своими пятнадцатью тоннами. Володя только благодаря рубчатому шлему и тому, что крепко вцепился в рычаги, избежал серьёзных ушибов.

            – Ах ты сволочь... падла, я те сейчас по едалу... газ, газ, почему вовремя не сбросил ссука!?-

бесновался в наушниках инструктор. В отличие от курсанта он ушибся крепко. Володя, словно перебивая своими действиями инструктора, перешёл на третью передачу, зажал один рычаг, лихо крутанул машину, чем вновь вызвал болезненный вой в наушниках, объехал ров и остановил танк на исходной.

            Соскочив с башни, инструктор, было, кинулся, к так жестоко прокатившему его курсанту с кулаками. Однако, не добежав, он будто споткнулся – как высеченная  из гранита глыба средних размеров стоял Володя Кручинин: сажень в плечах, грудь колоколом, пуды угадывались даже в несжатых кистях рук.

            – Стройся! – взвизгнул инструктор, отказываясь от своего первоначального намерения, ввиду его полной бесперспективности.– Вы что, салажня, хотите и меня, и машину угробить?! Если и остальные так же как он ездить будут, всем по двойке повешу... поняли!?

            В танк, в люк механика полез Каретник, и в самом деле кряхтя как дед, а Кручинин подошёл к инструктору и упавшим голосом спросил:

            – Товарищ сержант, а какая мне оценка за упражнение?

            Инструктор неприязненно окинул взглядом курсанта. То ли отошёл уже от ушибов сержант, то ли понравился ему убитый вид Володи, но он его пожалел:

            – На первый раз прощаю... четвёрка.

Вторым упражнением для отделения Кручинина стал эскарп, почти метровой высоты уступ, который на затяжном подъёме должен был преодолевать танк. Это упражнение оказалось попроще: едешь себе в гору, потом толчок, усилие машины и всё, вползла, поелозив гусеницами, родимая. Здесь всё отделение получило наивысшие оценки.

            Разрушенный мост – самое опасное и сложное упражнение. Одно название что мост, а на самом деле эстакада из двух колейных путей, поднятая метра на полотора над землёй, с пологими въездом и выездом. Тут нужно так выровнять машину, чтобы гусеницы пошли точно по этим колеям, ошибся, замандражил, задёргал рычагами – слетел. Здесь случилась заминка. Когда Кручинин со своими ребятами, успешно "отстрелявшись" на эскарпе, прибыли для выполнения очередного упражнения, с моста как раз стаскивали буксирным тягачом танк. Это Арсеньев из предыдущего отделения, проехав чуть больше половины моста, сорвался и посадил машину брюхом на одну колею эстакады. Вид завалившегося на бок, беспомощного танка действовал удручающе. И здесь за рычаги уже новой машины (ту, сорвавшуюся, отбуксировали в парк на техосмотр) вновь сел Кручинин. Жутко ехать по тому месту, где только что случилась авария, по двум узким полоскам, немногим превышающим ширину гусеничных траков. Володя осторожно, вглядываясь в приближающееся препятствие, чуть потягивал то левый, то правый рычаг. Инструктор на башне молчит... Всё, проехал, спуск, наконец широкая и ровная поверхность. Левый рычаг на себя – броневая коробка с пушкой разворачивается и мчит на исходный рубеж. Весь потный, но улыбающийся Володя вылезает из люка механика-водителя. Остальные к нему:

            – Ну как?!...

            – Норма, не дрейфь ребята, главное рычаги не рвите, чуть-чуть и газ самый малый.

            Елсуков провёл плохо, нервничал, рыскал по мосту, едва не свалился, чем изрядно потрепал нервы на этот раз довольно добродушному инструктору. Каретник в пору вечернего студенчества днями перепробовал немало профессий, и некоторый опыт в вождении гусеничных машин у него имелся. Потому и с этим упражнением, как и со всеми другими, он справился достаточно уверенно. Последним пошёл Митрофанов. Тягостное ощущение испытывал бывший футболист в танке – замкнутое пространство, духота, солярный перегар. Это тебе не раздолье футбольного поля. Зато то же поле Вовчик всегда, что называется, видел хорошо, имея развитое боковое зрение. И здесь он точно определил положение машины и строго по центру провёл её по мосту...

            Когда выполнили последнее упражнение, оказалось, что у кручининского отделения самые высокие баллы – всего три четвёрки, все остальные оценки отличные. У других оказалось куда хуже, имелось немало троек, а за падение с моста и вывод из строя машины Арсеньев удостоился "неуда". Лейтенант Грамахин быстро договорился с капитаном, руководителем занятий, о пересдаче: троек, а тем более двойки допустить было никак нельзя. Неудачники, а таковых оказалось с полвзвода, разошлись по препятствиям. Тем временем отделение Кручинина по приказу взводного построилось в шеренгу неподалёку от наблюдательной вышки руководителя занятий.

            – Ррравняйсь, смиииррно! За отличные и хорошие показатели на занятиях по преодолению

препятствий, отделению объявляю благодарность! – торжественно выразил свою волю лейтенант.

            – Служим Советскому Союзу! – отчеканил в ответ строй после некоторой паузы.

            – Товарищ лейтенант, разрешите мне четвёрку на рву пересдать,– тут же из строя обратился

Кручинин, не желающий хоть в чём-то быть не первым.

            – Что... на рву? Нет, не надо... не стоит... не сейчас,– взводного больше всего волновали тройки и двойка, а четвёрка общего оценочного баланса не нарушала. Лейтенант спешил и хотел перепоручить освободившихся курсантов Кухарчуку, но тот как на зло куда-то исчез и решение пришлось  принимать экспромтом:

            – Вот что Кручинин, вы пока тут на глазах не маячьте, бегом до колючки и с полчаса там воздухом подышите. Пусть это вам, что-то вроде увольнения будет за успехи в боевой подготовке. Ну, вперёд,– довольный своей находчивостью лейтенант махнул рукой и заспешил к препятствиям.

                                                                             5

            Стоял один из редких для средней полосы России безоблачный и безветренный летний день. Время приближалось к полудню. Курсанты, как и напутствовал их взводный, рванули к границе полигона, означенной плохо натянутой колючей проволокой на изгнивших, шатких столбиках с многочисленными лазами в виде заворотов ряд на ряд. Легко преодолев это неказистое ограждение, они словно в освежающую воду нырнули в прохладный, нечастый лес.

            Эй вы, ханурики, не расползаться! – Кручинин ни на минуту не переставал ощущать груз ответственности.

            Команда-предупреждение оказалась к месту. Именно этот окрик заставил Митрофанова прекратить не вполне осознаваемое движение вглубь леса. Другие тоже, как только вдохнули чистейший, неуловимо отличный от полигонного, воздух, почувствовали мякоть мха... шелест листьев... Глоток свободы действовал опьяняюще.