Текст книги "Терем-теремок (Юмористические рассказы)"
Автор книги: Виктор Ардов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА
Столик для дежурной сестры в медицинском учреждении. За столом сидит сестра в белом халате и косынке. Она зевает, скучает и сама с собой от скуки разговаривает:
– Господи, тоска какая! Хоть бы где-нибудь кто-нибудь взбесился бы, что ли… Может, укусили бы кого-нибудь… Может, тогда и к нам пришел бы кто… Вон подруга моя – Дуся Агапкина – на хорошей работе: служит тоже сестрой при одном вытрезвителе. Так в этот вытрезвитель каждые пять минут пьяного привозят. Один пьяный так вот ругается, другой – этак, третий – дерется, четвертого – тошнит… Как в театре, Дуся работает, так интересно! А тут, пока кого-нибудь укусят, засохнешь, ей-богу…
Через некоторое время входит посетитель. Он говорит почти подобострастно:
– Здравствуйте, товарищ сестра.
– Здра… (зевок) …сте.
– Вот у меня, понимаете, какой вопрос…
– Ка… (зевок) …коп еще?
– Прямо даже совестно обращаться… Был я вчера у знакомых…
– (Зевок)… Ну?
– А там у них щенок есть. Некто Бобик.
– Укусил?
– Да. А вы откуда знаете?
– Раз уж к нам… (зевок)… пришел…
– Нет, я говорю, щеночек-то крошечный. Ну, что он там мог укусить? А жена меня прямо из дома выгнала. «Без прививки, – говорит, – и не возвращайся; я из-за тебя, – говорит, – беситься не желаю!» Это у вас надо прививаться?
– У нас. Давайте заполним форму номер двадцать восемь.
И сестра вынимает лист бумаги в полтора метра длиной.
– Товарищ сестра, если это все заполнять, так я на службу опоздаю. Вы мне сделайте укол, и я пойду себе…
Но сестра говорит железным голосом:
– Укушенный, как ваша фамилия?
– Ой, ну пишите: Бобков…
– А укусил вас кто?
– Бобик.
– Вы что же с ним – родственники или однофамильцы?
– Я же – человек, товарищ сестра!
– Вижу. Чем вы занимаетесь, укушенный?
– Я не укушенный! Я – экономист!
– Где работаете, укушенный?
– В конторе Химкокс.
– Как вы говорите?
– Химкокс.
– Какой еще «кокс»?
– Хим.
– Какой «хим»?
– Кокс.
– Укушенный, вы понимаете, что вы лопочете?
– Я-то понимаю, а вы понимаете?
– Нет.
– Так что же вы все пишете?!
– Не ваше дело! Отвечайте: вас до этого кто-нибудь кусал?
– Допустим – кусал!
– Кто персонально вас кусал?
– Персонально клопы меня кусали.
– Я вас спрашиваю: млекопитающая тварь вас кусала?
– Млекопитающая пока не кусала.
– Почему она вас не кусала?
– Ну, невкусный я, неаппетитный…
– Так. Сестры у вас есть?
– Нету!
– Братья есть?
– Нету!
– Их кусали когда-нибудь?
– Как же их могли кусать, когда их нету?!
– Укушенный, если вы будете кричать, я вызову санитаров и вам свяжут руки и ноги. Родителей ваших кусали?
– Боже!.. Кто… кто кусал моих родителей?
– Ну, я не знаю… может, знакомые…
– Это у вас такие знакомые!!
– Укушенный, не острите! Отвечайте на вопросы: какое животное вас укусило?
– Я же вам сказал: щенок!
– Такого животного мы официально не знаем.
– Ну, собачий ребенок!..
– Что это значит – «собачий ребенок»?
– Ну, сукин сын!
– Укушенный, у нас неприличных слов произносить нельзя!
– Ну, собака!
– Так и говорите, что собака.
– А я так и говорю вам: со-ба-ка!
– Та-ак… Самец или самка?
– Ох!.. Кобель!
– Укушенный, повторяю: если вы будете говорить неприличные слова…
– Не могу же я сказать, что она сука, когда она была кобель!
– Укушенный, я сейчас вызову санитаров!
– Сама ты – укушенная!!!
– Нет, я три года здесь работаю, а ни разу еще не укушенная.
Посетитель плотоядно приближается к сестре. Он с наслаждением шепчет:
– Ну, значит, сейчас будешь три раза укушенная… рррр…
Изо рта у посетителя пошла пена.
Сестра убегает с криком:
– Батюшки! Взбесился, да как скоро!..
Посетитель, сломав все, что можно было сломать в комнате, уходит. Сестра осторожно выглядывает и говорит:
– Так и есть! Убежал. Он теперь наделает делов в городе. Человек сорок перекусает, вот увидите…
Она берет телефонную трубку и захлебываясь торопливо произносит:
– Аллё, аллё!.. Дайте скорую помощь… Да… Скорая помощь? Слушайте, примите меры: тут у нас один бешеный вырвался… Да! Знаете, ведь они у нас всегда после тридцати вопросов проявляют признаки бешенства. А этот и пятнадцати вопросов не выдержал… Что? Конечно, кусается. Нет, меня персонально он не успел тяпнуть, потому что мы-то знаем, как с ними обращаться. Ведь мы – медицинский персонал. Мы их одной анкетой форма двадцать восемь можем довести до бешенства в пять минут…
ПРАВИЛА СТАРИННОЙ ВЕЖЛИВОСТИ
Мне недавно попалась у букиниста старинная книга, которая называется «Полная карманная книжица, правила, наставления, применения и примеры к учтивости содержащая». По-современному говоря – книга о правилах вежливости.
Ну, разумеется, многое в этом сборнике устарело безнадежно. Например: указания, как пудрить парики; как крахмалить кружевные манжеты и жабо; как нюхать табак наиболее опрятным образом; как писать мадригалы и прочее. Не забудьте, что издано это было в 1776 году. Но кое-что сохранило свой смысл и до наших дней.
Например:
«§ 27. Как вести себя должно в присутствии высокопоставленных особ обоего пола.
Буде тебя, любезный читатель мой, допустят в ту особливую горницу, кою начальственная персона облюбовала под свое уединенное пребывание, то ранее всего должно постучать не столь громко в дверь и после сего сладкогласно вопросить: „Льзя ли мне взойти?“ И только егда услышан будет внятный ответ: „Давай, заходи, что ли!“, потребно есть тихонько сию дверь приотворити, ногами пошаркавши в знак очищения обуви при вхождении в сие возвышенное место, осторожненько переступить порог, главу свою уж держа наклоненной на 45 градусов. Вошед же в горницу, поспеши отвесить первый поклон – наипочтительнейший. Отвесивши, ступи вперед на шаг – на два. По совершении оного вновь отвешивай поклон же. Еще раз подвинься не более, нежели на три шага. Еще поклон – самый почтительный, при коем надлежит уже и брови поднять, елико возможно выше, якобы – от умиления, до слезы доходящего. Совершая все вышереченное, ступать надо мягко, более всего опасаясь задеть за принадлежащую к сей горнице утварь, либо о ковер оступиться. Кашлять, сморкаться, копать в носу перстом, перхать или причмокивать постыдным способом устами нельзя вовсе. Далее присоветуем мы тебе, читатель наш, прочистивши беззвучно глотку, быть готовым ответствовать на вопросы персоны, коя тебя до себя допустила великодушно; самому же первому не разевать рта даже для пожелания здоровья сей персоне или для вопросов о таковом здоровье.
Понеже персона в скорости не оставит тебя своими словесами, чего ты без сумления вправе ожидать, то по произнесении сих словес ты будешь иметь повод и удовольствие ответствовать оной персоне и попутно возжелать ей здоровья и благополучия. Но что сим достигается – твоим при вхождении в горницу молчанием? Достигается то, что ответственная персона воочию узрит, сколь она тебе представляется величественной и важной, коль скоро ты и рта раскрыть не смог единственно по причине трепетного почтения. Редкий сановник не придет в прекрасное расположение духа вообще, а такожде и к твоей скромной особе воспылает пылкой симпатией, в силу вышереченной учтивости твоей».
Здорово? Лично мне один сотрудник одной стройконторы так сказал: «Я попробовал с нашим управляющим вести себя, как указано здесь, и что же: путевку в санаторий получил за счет учреждения, ставку увеличили, ну, и все такое в этом духе».
Еще пример: как вести себя за едою. В нашем старинном пособии так написано:
«§ 73. Буде в тарелке, из коей хлебаешь горячие шти, однако же не дома в присутствии лишь домочадцев и близких родичей, но – в ином, малознакомом тебе семействе, – буде в тарелке твоей обнаружишь посторонний обжект – например, волос, то оного не извлекай из тарелки и не сматывай на глазах у всех трапезующихся, однако делай вид, что суп твой, как и должно сему быть, вполне лысый. Волос же заглотай потихоньку либо, отвернувшись в сторону, вытяни его потихоньку же и прилепи к нижней стороне стола.
Буде в штях не волос обнаружится, но щепа, таковую щепу обсоси пристойно, но со смаком, якобы то не щепа была, но язык твой и чрево радующая косточка либо – подобный же хрящик. Обсосавши же сию щепу, положи оную на край своей тарелки потихоньку и без того, дабы с тарелки пролилось нечто на скатерть.
Наибольшие препоны для едящих персон представляют, однако же, не щепы и власы, инде в штях обретающие, но насекомые, время от времени попадающие туда же от небрежности кухарей. То поступать с сими последними надлежит соответственно размерам и конфигурации каждого такого нежелаемого инсекта. Тараканов малого размера можно выдать за изюм и тут же безболезненно проглотить, изображая всем видом своим и радостными телосложениями, якобы сей изюм и на вкус отменен. Тараканы поболее или иное крупное насекомое надлежит выдавать за оливы, за перец, за луковые головки или иные съедобные предметы, уподобляя жуков и даже гусениц тому яству, к коему оный жук или гусеница наиболее подойдут с виду. Отпугивать же от трапезования всех столующихся криком: „Какая гадость – таракана сварили!“ ни в малой мере не похвально».
Вы знаете, один директор нашей столовой прочитал § 73 – насчет неожиданных добавлений в еде и даже прослезился:
– Вот, – говорит, – времечко было – разлюли малина! Какие вежливые едоки жили двести лет тому назад! А теперь? Не то чтобы таракана, а спичку увидят и – куда там! – жалобную книгу всю изведут, в трест пишут, милицию вызывают… А нешто милиционер может арестовать жареное насекомое? Все потому, что культуры нам не хватает. Была бы культура – жрали бы с тараканами, как миленькие!..
Позволю себе привести еще один параграф:
«§ 112. Горячительные напитки, испиваемые на званых обедах и иных торжествах и сборищах, суть зло неизбежное, кое, однако, несколько можно и обуздать, ежели к оному винопийству подходить с разумной меркой, как по времени, так и в бутылочном исчислении вина, вводимого в эстомак – сиречь желудок. В самом деле, и в сем отношении человек с человеком не схож. Иной детина вольет себе в утробу до трех штофов пенного хлебного вина без малого ущерба не токмо для своего здоровья, но и для рассудка, как сие спокон веку известно, помрачаемого винными парами. Другой же пирующий и после одной рюмки начинает нести околесицу столь много и столь громко, что доставит радость сображникам своим, коль скоро после третьей рюмки уляжется почивать тут же – под пиршественным столом. Того ради надлежит каждому знать свою мерку, а не знающим рекомендуем просить за ними присмотреть хозяина, хозяйку или кого из соприятелей, за сим же столом сображничающих.
Понеже и хозяин может набраться, как свинья, а приятели – и подавно, то рекомендуем такожде: лучше одну рюмку не допить, нежели оную перепить. Остановись во благовременье, и тебя пригласят в сей же дом и еще раз. А почнешь буйствовать, крушить посуду и прочую утварь, клеветать на хозяев или (что еще паскуднее) говорить про них истинную правду, то тебя и извергнуть могут из дома сей же час и впредь сюда не пригласят».
Как видите, и § 112 вполне современен.
Я даже зашел в одно издательство. Говорю: переиздайте, не пожалеете! Ну, приняли к обсуждению. Пока обсудят, пока включат в план, пройдет еще лет пятьдесят. И вот возникает вопрос: через пятьдесят лет это еще будет актуально?
Как вы думаете, товарищи? То есть у меня-то есть свое мнение, но я его вам не скажу…
ОЗОРНИК
– Мне самому семьдесят пять лет, а мне больше семидесяти четырех никто сроду не дает. А сам я – дворник: пятьдесят восемь лет в нашем доме дворником состою. И я так скажу: этот дом – он у меня на руках вырос, как дитя. Я когда поступал, в нем еле-еле полтора этажа было. А теперь – будьте любезны: пять этажей, да гараж, да озеленение… На крыше – детская площадка. Руководительница отвернется, ребята сверху на прохожих плюют… Красота!..
Правда, я когда поступал, меня всё больше кликали: Егорка. Там: «Егорка, подмети! Егорка, принеси…» А теперь уже величают: дедушка Егор Васильевич… Пятьдесят восемь лет на одном месте – не шутка…
В этом доме я и царизм пережил, и в сорок первом году, как немец над Москвой летал, то на крышу я лазил вместе с молодыми, чтобы, значит, до нашего дома бомбы не допущать ни в коем случае! Правда, пугасные бомбы – они нас только пугали, а падали-то подальше от дома. А вот этих обжигательных я самолично четырнадцать штук утопил в кадушке, как щенят. И за то имею медаль «За оборону Москвы», медаль «За трудовое отличие»… Мне наш председатель райисполкома, как медаль вручал, то говорит:
– Тебя, Егор Васильевич, пора взять на учет как памятник московской старины, наравне там с царь-пушкой или царь-колоколом. В общем, ты у нас царь-дворник!
И можете представить: вот такого меня на той неделе судили народным судом. За что?.. Ох… за хулиганство. Суд вышел, говорит:
– Слушается дело по обвинению в хулиганстве гражданина Хухрякова. Обвиняемый здесь?
Я говорю:
– Я обвиняемый!
Так все даже закачались. Одна гражданка произносит:
– Первый раз в жизни вижу такого престарелого хулигана!
А другая ей:
– Наверное, этот старикан со своим правнуком на трамвайной колбасе катается…
Ну, судья успокоил народ, говорит мне:
– Расскажите суду, как было дело. Чистосердечно!
Я начал, как вот сейчас вам, а дальше говорю:
– Проживает у нас в доме одна гражданочка. Я ее еще такоичкой вот девчушкой помню. Всегда была симпатичная девочка, потом взрослая выросла, замуж вышла. И муж ей попался культурный товарищ – инженер. И так они любят друг друга: всё, бывало, под ручку ходили. Ухом к уху прижмутся на ходу, а ноги врозь топают…
Другой раз вечером возвращаются откуда-нибудь из театра. А я дежурю у ворот. Ну, поздоровкаешься, спросишь: «Чего сегодня в театре видали?» Они там скажут: «Пиковая мадама» шла или «Охромела Джульетта»…
А вот в прошлом году начальство возьми да отправь этого инженера куда-то за Урал на работу. Да кабы насовсем, он бы и ее с собой взял. А то нет: он, значит, там – за пять тысяч километров от Москвы… А она, как у нас в доме жила, так и живет. Ее Татьяна Александровна звать.
Да… Муж уехал, она себя так соблюдает… Не то что у нас тоже в двадцать первом номере эта живет… как ее?.. ну, да знаете вы ее все… вертихвостка такая… Вспомнил: Распопова!
Эта Распопова уже судом шестого мужа из комнаты выселяет. Как вечер, эта Распопова разоденется – фу ты, ну ты!.. Платье шелковое, не доходя до колен, в крутую обтяжку. Ногти, обмакнутые в сургуч. И туфли новомодные: подошвы, значит, нет, пятки нет, носка нет… заместо их одна чурка, а на чурке бинты. И еще большие пальцы из этой чурки наружу вылезли, ровно кукиши. Чего им там внутри не сидится – я не знаю.
А что у этой Распоповой на лице делается!.. С утра личность вся намазанная румянами, как все равно бутерброд с красной икрой. Брови, щипанные дотла. И по голому месту карандашом загогулины. А ресницы у ней знаете какие? Протезы. Как вот у стариков зубы бывают. Она их на ночь из глаз вылущит и на тарелку свалит. А утром опять поштучно втыкает…
Тут я как-то зашел к ним в квартиру утром, Распопова мне дверь открыла. Я смотрю: у нее в одном глазу штук двадцать грубошерстных ресниц, а другой глаз – еще лысый.
И каждый вечер к этой Распоповой новый охламон в гости приходит. Каждый вечер – другой! Моя старуха принялась их считать, тридцать четыре гаврика насчитала и – тьфу! – плюнула. А они все равно и дальше несчитанные ходят.
А Татьяна Александровна ни сама ни к кому, ни к ней никто. Только мужу в почтовый ящик письма опускает.
А тут недавно дежурю я у ворот, смотрю – она идет, Татьяна Александровна. С мужчиной. Я думаю: «Неужели муж вернулся? Что же это я не знаю?» Но смотрю – идут они не под ручку, а так – от уха до уха метра полтора… Ну, подошли поближе, рассмотрел я его…
Нет, он мне сразу не понравился… Уже одно то, что усики у него, знаете, новомодные, заграничные: к носу – подбрито, к губе – подстрижено, а на губе – словно червяк заполз. Штаны такие узкие и короткие, будто он просунул ногу дальше, чем нужно, сантиметров на двадцать. В плечах ваты – хорошему госпиталю на месяц хватит. И штиблеты – как пожарный автомобиль: красные, на резиновом ходу и на каждом шагу сигнал делают…
Да-а… Подошли они к воротам, Татьяна Александровна говорит: «Вот я в этом доме живу». А он: «Разрешите, – говорит, – вас отвести на самую квартиру…» Она: «Нету надобности, пока!» И разошлись они тут: Татьяна Александровна поднялась к себе на второй этаж, а он зашагал от нашего дома. Только и всего…
Только и всего, граждане, а мне от этого грустно сделалось. Спустился я к себе в полуподвал, смотрю – моей старухи тоже дома нет… Вы понимаете?!
Ну, как моя старуха вернулась домой с пустым помойным ведром в руках, я ей как гаркну: «Ты где это шляешься, а?!» Старуха аж рот разинула… А во рту ни одного зуба не видать! Она говорит: «Ой, Егор Васильевич, я уже отвыкла… ты меня уже годов сорок не ревновал…»
А на другой день я аккурат поливаю из кишки двор и улицу – летом же мы каждый день поливаем, – да, а он идет, этот вчерашний… с червяком… И еще меня нахально спрашивает: «Дворник, где здесь квартира номер четыре?» А в четвертой квартире Татьяна Александровна проживает. Я ему говорю: «Со двора налево – пятый этаж…» Пусть, думаю, хоть на пятый этаж зазря прогуляется.
Он повернул во двор. Штаны на нем белые, утюженные, идет, бедрами виляет. Меня такое зло взяло. Я на брандспойте струю прижал пальцем и прошелся водичкой ему по рукаву и по одной штанине…
Он обернулся, говорит: «Ты что, старый негодяй, делаешь. Я тебя сейчас ударю, от тебя мокрое место останется!» А я думаю: «Какое от меня место останется, еще неизвестно, а ты-то уже наполовину мокрый…»
Ладно. На другой день я опять поливаю, он опять идет. И несет в руках сладкое вино да цветочки… Вы понимаете? Ну, я прямо озверел. Ей-богу! Подумал-подумал и все-таки по евонному личному фасаду рванул полной струей. Он меня и обругать хочет и не может: захлебывается… Только я слышу писк: «Яааа… тебяаа… ааа… ооо… ууу…»
А народ видит – человек на суше тонет. Как утопленник, уже пузыри начал пускать… Ну, кишку у меня вырвали. Я – в сторону. А сам думаю: «Как он теперь в гости пойдет в таком жидком состоянии?»
Наступает третий день. Я опять поливаю, он опять идет. То есть не идет, а крадется: хочет меня обойти сзади, чтобы незаметно. А тут уже дворовые ребята – все друзья мои, – они говорят: «Дедушка Егор, которого ты вчера купал, вот он пробирается…» Я тогда – к нему. А он – от меня. А я – за ним… Так ведь ему легко убегать, а меня кишка не пускает. Сорок метров тяну за собой. Правда, бьет она у меня, как все равно пулемет. Я струю направил, он вбок сиганул. Я за ним вбок. Он – обратно. Я – обратно… Так вот зигзагом начал я за ним охотиться. Посторонних прохожих человек тридцать умыл я своей водицей. Двух лошадей искупал, восемь собак. Одна кошка утопла насмерть.
А он, знаете ли, спрятался за фонарный столб. Ну, я как дал по столбу всей струей! Он только заверещал и упал на мостовую. На мостовой-то я его, как мама младенца в корыте, ополоскал… А уж народ опять собрался. Кишку у меня отняли, мне и совестно, и смех разбирает, и уж протокол на меня пишут…
Ну, я вам скажу так: присудили меня на суде условно. Но судья сказал: «Будешь, старик, еще хулиганничать, тогда уже вмажем безусловно». И штраф наложили – пятнадцать рублей. Так верите ли? Которые граждане слушали дело, тут же собрали все пятнадцать целковых и за меня внесли сами. И говорят: «Хотя ты, папаша, поступил не по закону, но цель у тебя была правильная!»
А один гражданин отозвал меня в угол и сказал: «Вот что, отец, я сам тоже человек женатый, сейчас уезжаю надолго, далеко… так сделай милость: переходи пока на работу в наше домоуправление! Понял?»
РЕВНОСТЬ И МИЛИЦИЯ
– А я сама, знаете, уже пятый год служу в милиции. Аттестована сержантом – ну, это по погонам видать. Работу свою люблю. Хотя работа у меня нелегкая. Правда, она наблюдательная, психологическая… Не зря ведь говорят: милиция все знает, все может! Только у нас положение какое? Пока нарушения не произошло, не имеем права вмешиваться. А когда произошло, другой раз уже поздно… Значит, надо угодить в самую точку. Хотите, я вам расскажу, как я один раз угодила именно в самую эту точку? Только рассказ будет не про какое-нибудь преступление. Наоборот: случай получился очень симпатичный.
А дело такое. Мой пост – тут за углом, недалеко. Еще новый сквер там разбит. С фонтаном. Место тихое, народу немного. Так что я уж, например, всех знаю: кто в каком доме живет, кто собачку прогуливает, кто сам погулять вышел. Пока четыре часа на посту отстоишь, всех обсмотришь, обо всем передумаешь. Тем более граждане теперь стали покультурнее: нарушают редко. Этак, смотришь, через несколько лет наших постов и не нужно будет. Вот разве только на стадионах в дни футбольных матчей…
И вот, знаете, заметила я у себя на сквере одну парочку. Аккурат они у второй скамейки всегда встречаются. На ней такой берет-пушистик, шубка с серым каракулевым воротничком и белые ботики. А он – в армейской шинели, но погоны сняты, и шапка из цигейки армейского образца, тоже без звездочки… Оба, знаете, такие молодые, симпатичные, веселые… Встретятся и воркуют. Только и слышишь: «Коля, знаешь, у нас на фабрике…» – «А у нас на заводе, Тонечка…»
Смотришь на них и сама улыбаешься.
А тут под Новый год собрались они целой компанией – человек восемь. Все молодежь, хороший народ. Один только мне не понравился. Который с гитарой. Гитара вся в бантах. А у самого брови подбриты, как у девчонки; волосы завитые, как у девчонки; лицо напудренное, как у девчонки. И зовут его как-то не по-человечески – там Васей или Петей, а – Альберт. Он вертится, старается всех рассмешить и сам таким противным хохотком заливается: «Хе-хе-хе…»
Аккурат я в тот вечер дежурила с девяти вечера до часу. И я еще была на посту, когда обратно прошли мои голубчики, то есть Коля и Тоня. Я на них смотрю и глазам не верю. То всегда они ходили под ручку, склонившись друг к другу – так, знаете, треугольником. А тут он идет впереди, она – сзади. И лицо у него сердитое, говорит злым голосом:
– А чего ты-то оттуда ушла? Пожалуйста, танцевала бы со своим Альбертом вволю!..
– Коля, я ведь с ним всего два разочка протанцевала. Не могу же я всем говорить, что я – только с тобой…
– Если тебе мало, возвращайся назад и танцуй еще двадцать раз!
– Коля, ну за что ты меня мучаешь?!
– Нет, это ты меня мучаешь!
«Ну, – думаю, – картина известная: ревность номер семь без привода в отделение». И так мне их жалко, хочется даже помочь. А как? Разве милиция имеет право вмешиваться в тихую ревность? Вот если буйная стадия, тогда – да. Тогда мы можем ликвидировать. Например, разве тот же Отелло успел бы задушить эту свою Дездемону, если бы на острове Кипр милиция работала нормально? Да ни за что!..
Но это дело – давнишнее. Нашего отделения Отелло не касается. А вот Коля с Тоней – те просто у меня на глазах допускают ненормальности. Я смотрю, они, не прощаясь, – в разные стороны. Она идет-идет и обернется на него поглядеть. А он идет, не оглядываясь. А за угол зашел, притаился и смотрит на нее… Ох, и народ – эти мужчины! Мне на посту все видно!
На другой день ровно в восемь заявилась она на сквер. Походила-походила, посидела-посидела – нет его… Так и ушла ни с чем. А в девять он заявляется. Тоже ходит, вздыхает, со скамейки на скамейку пересаживается… И тоже ушел, не солоно хлебавши.
И назавтра в восемь она опять пришла. И можете представить: пока она горюет на своей скамейке, подходит тот самый Альберт, который еще с гитарой. Увидел Тоню, подсел, кудрями трясет, туфли на нем на манер сбруи с бляхами. Так и рассыпается перед Тоней.
Вижу, Тоня вся затряслась: не дай бог Коля сейчас покажется, увидит ее с этим фертом… Она оглядывается по сторонам, отвечает без интереса. «Да. Нет. Необязательно…» Потом вскочила, говорит:
– Ну, до свидания, я очень тороплюсь…
И убежала. Вовремя убежала: только после нее Альберт убрался со сквера, с другой стороны подошел, значит, сам Коля.
И вот они, знаете, целых шесть дней ходили по скверу так вот, вразбивку. Она уйдет, он придет. Она уйдет, он придет… А я смотрю и думаю: «Как мне теперь это движение отрегулировать?»
Хорошо. И вот, значит, на седьмой день появляется моя Тоня. Личность совсем расстроенная. Шагает, вздыхает, делает проверку всем скамейкам… Ну, думаю, была не была, вмешаюсь я в это дело!
– Гражданочка, – говорю, – можно вас на минуточку?
– А что такое?
– Я, конечно, извиняюсь, но мне даже при исполнении служебных обязанностей жалко этого парня, которого вы мучаете.
Она говорит:
– Какого парня?
– Конечно, я говорю про вашего Колю.
Вижу, Тоня моя краснеет, как флаг, и бормочет:
– Это он меня мучает, а не я его…
– Не отрицаю. Он с вами в свою очередь обращается не как положено. На это ему милиция укажет. Но имейте в виду, что он вот уже шесть суток ходит сюда на сквер, как часы.
– Из-за меня?!
– Нет, скорее всего из-за Альберта…
Она опять покраснела и просит:
– Товарищ милиционер! Посоветуйте мне, как девушка: что же мне теперь делать?
– А вы подождите еще с полчасика. Тем более вы всегда навещаете сквер к восьми часам, а у него дома терпение лопается к девяти.
Ну, посидела она на скамейке еще, повздыхала от меня тайком (думала, я не вижу, а мы все замечаем). И действительно: в девять часов Коля делает первый заход на сквер. Я подаю команду:
– Прячьтесь, пока он вас не увидел!
– Зачем?
– А затем, что, если увидит, начнет притворяться, что не сюда шел. Я этих мужчин во как знаю!
Схоронилась она за деревом. А Коля подошел, сел на ту же самую скамейку номер два и в свою очередь вздыхает. Дала я ему посидеть минут пять, потом подхожу и говорю:
– Гражданин, кого вы дожидаетесь?
Он смутился, бормочет:
– Да тут у меня одна знакомая…
– Шубка с серым воротником, белые ботики, звать Тоней?
– Вы ее видели? Сегодня?!
– Она вас дожидается, как и вы ее.
– Нет, правда?!
– Гражданин, милиции по уставу врать не положено.
И глазами подаю Тоне сигнал. Она вышла из-за дерева. У Коли появляется улыбка – аж до ушей. И спрашивает он:
– Ты?
– Я.
– А это, – он говорит, – знаешь, я…
– Я вижу, – отвечает Тоня, и у самой такая же улыбка во весь рот.
Ну, и я вижу: договоренность налаживается. Отхожу в сторону. Только издали замечаю, что теперь он ее держит уже за руку, а оба так и не могут прекратить улыбаться. И так мне от этого приятно… Теперь, думаю, им никто не помешает. И точно накликала я!
Гляжу – по переулку прямо идет этот Альберт! И еще сигарету покуривает через толстый мундштук. Я думаю: ну как же мне его задержать? Ух, ты! Вот когда мне обидно, что должна я соблюдать полную законность. Ну, не за что мне его не допустить на сквер!
И вдруг я вижу: он вынимает из мундштука окурок, бросает на тротуар… Вот за это, думаю, спасибо! Это мне подарок!.. Принимаю официальное выражение лица и говорю служебным голосом:
– Гражданин, одну минуточку!
– А? Что?
– Зачем же вы, гражданин, нарушаете?
– Я?
– Вы! Окурок вы сейчас бросили?
– Ах, это… ну, бросил…
– Нет, не «это»! Вам, гражданин, никто не давал права так вести себя в условиях, когда мы стараемся весь город держать в полном порядке. Вот вы сами как будто грамотный, на гитаре играете, должны бы вроде соображать, что к чему. Так?
Ну, и пошла, и пошла… Слава богу, внушение сделать мы умеем!..
– Подымите окурок, гражданин! Подымите, подымите! Вот так! Теперь отойдем в сторонку… Что же у вас в таком случае получается? Вместо того чтобы способствовать поддержанию чистоты как на улицах, так и в помещениях, вы позволяете себе откровенно замусоривать…
Я сама рассуждаю, а сама все поглядываю на скамью: сидят они там еще? Сидят! Я тогда давай опять журчать:
– Вот вы вдумайтесь, что именно сейчас вы сделали? Вы, может, считаете, что это мелкое дело – бросить окурок. А вы прикиньте: сколько у нас в городе жителей? Если каждый житель кинет только один окурок в день, у нас же получится гора «Казбек» и других сортов. Так?
В общем, не выдержал мой Альберт. Смотрю – пятится от сквера, пятится, а сам в кулаке окурок несет, ровно воробья живого: аж трепыхается у него кулак. Я тут нарочно отвернулась, будто в планшете ищу квитанцию… Он тогда прыг в сторону и бегом от меня!.. Мне и смешно, и нельзя громко смеяться: все-таки я при исполнении…
Вернулась я к моим друзьям: они уже по-прежнему треугольничком держатся. И воркуют на полный ход. Я гляжу на них и радуюсь: все-таки это мое достижение, правда?
Вот что значит другой раз учесть такую мелочь, как тот же окурок. Весь вопрос решил этот несчастный клочочек табаку с пеплом. Ясно? Ну, я пойду, граждане. Желаю здравствовать!
