Текст книги "Четвертая вершина"

Автор книги: Виктор Санеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Нельзя сказать, что я сильно волновался накануне этих матчей. Во всяком случае, наш наставник в сборной Витольд Креер волновался и переживал больше, чем мы, спортсмены. Для того чтобы понять это, нужно вспомнить ситуацию, которая сложилась к этому времени в тройном прыжке у нас в стране и на международной арене.

Последний успех наших прыгунов тройным перед этим был датирован 1964 годом, когда на Токийской олимпиаде Олег Федосеев стал серебряным призером, а Виктор Кравченко – бронзовым. После этого пришло время неизбежной смены поколений. Ушли признанные мастера, и в сектор вышли молодые прыгуны. Соперники словно ждали этого часа и вышли вперед. На чемпионате 1966 года ни одному из наших прыгунов тройным не удалось войти даже в первую «десятку»: Владимир Куркевич, который был старше меня всего на 2 года, занял с результатом 16 м лишь одиннадцатое место...

Витольд Креер, который стал старшим тренером сборной команды СССР по тройному прыжку, смело пошел на обновление состава. Но молодые пока проигрывали. Многие упрекали старшего тренера и напоминали, что нам принадлежали и мировые рекорды и медали на крупнейших соревнованиях. Словом, положение Креера было нелегким. Это, однако, его не сбивало с намеченного пути. И в 1967 году в состав кандидатов в олимпийскую команду вошел кроме Куркевича еще и 20-летний Николай Дудкин. Включен был в состав и я. Из прыгунов старшего поколения остался только Александр Золотарев. Раньше он тренировался в Волгограде у тренера Рачкова, а потом переехал в Москву и его наставником стал Креер. С Сашей мне и предстояло выступить в матчах.

Правильно будет сказать, что я не столько волновался за исход этих состязаний, сколько настраивался на упорную борьбу. И конечно, в глубине души мечтал их выиграть. Психологически наши неудачи 1966 года не довлели надо мной, не боялся я и соперников. Я их попросту не знал! Но действительность оказалась суровой: ни в одном из этих соревнований мне не удалось одержать победу.

Первая встреча с легкоатлетами ГДР в Карл-Маркс-Штадте – первое разочарование. Поначалу не было причин для тревоги: в одной из первых попыток я сумел вплотную приблизиться к своему лучшему достижению – прыгнул на 16,36. Но потом успокоился, забыв о варшавском уроке, который преподал мне Борзенко. А здесь соперник был куда более опытный. Ханс-Юрген Рюккборн на чемпионате Европы 1966 года был серебряным призером, и его личный рекорд – 16,66 – был выше, чем у меня. Он последовательно наращивал длину прыжков от попытки к попытке и в конце концов улетел на 16,50. А второй прыгун из ГДР Клаус Нойманн обыграл Сашу Золотарева. Это значило, что мы проиграли свой микроматч со счетом 4:7 (напомню, что в матчевых встречах за 1-е место атлет получает 5 очков, за 2-е – 3, за 3-е – 2 и за 4-е – 1 очко). Причем главная ответственность за этот проигрыш ложилась на меня, поскольку я вошел в спортивную форму раньше Саши, и Витольд Анатольевич рассчитывал, что именно я в первых встречах сумею дать бой соперникам. Золотарев должен был набрать форму уже в ходе нашего турне. Но с ролью лидера, пусть даже временного, я не справился.

Через две недели в Париже на знаменитом стадионе «Коломб» мы встретились с французскими прыгунами. Я их совсем не знал, и можете представить мое удивление, когда один из них, Эрик Баттиста, после первых же приветственных слов начал расспрашивать меня о Креере. Оказалось, что они выступали вместе еще 11 лет назад – в 1956 году на открытом чемпионате Румынии в Бухаресте и на олимпийских играх в Мельбурне. Они были почти ровесниками, но поскольку во Франции в те годы не было сильных прыгунов, то Эрик долго продолжал выступать за национальную сборную страны, хотя прыгал с результатом меньше 16 м.

Не удивительно, что мы выиграли у французов со счетом 8:3. Но я и на этот раз оказался вторым, хотя улучшил личный рекорд до 16,64. За прошедшие две недели Саша здорово прибавил в результатах и тоже установил личное достижение – 16,70.

В этих соревнованиях я настраивался именно на победу над Золотаревым, поскольку французы не могли составить мне конкуренцию. Но борьбы не получилось. Саша после прыжка на 16,70 отказался от остальных попыток. Это было настолько неожиданно, что я растерялся. Бороться с абстрактным результатом я еще не умел. В дальнейшем я не раз видел, как соперники в ходе состязаний пропускали попытки. Иногда атлету просто необходим небольшой отдых перед очередным прыжком (особенно в быстротечных матчевых встречах, когда в секторе соревнуются всего 4 участника), а иногда этим приемом пользуются, чтобы искусственно снизить накал борьбы. Соперник ожидает твоего прыжка, который является для него своеобразным раздражителем, а прыжка-то и нет. Часто это вносит в действия соперников растерянность, что и произошло со мной на «Коломбе». Кстати, в наши дни этим приемом часто пользуется чемпион Московской олимпиады в прыжке в длину Лутц Домбровски из ГДР. Так, например, в Москве он, став лидером, пропустил свой третий прыжок и уже потом прыгнул на 8,54, показав в то время второй результат за всю историю легкой атлетики после прыжка Роберта Бимона на 8,90.

Через неделю состоялась встреча с польскими легкоатлетами в Хожуве. Этот поединок был для нас принципиальным. За польскую команду выступал рекордсмен мира и двукратный олимпийский чемпион Юзеф Шмидт, чей мировой рекорд держался с 1960 года. Тогда Шмидт прыгнул на 17,03 и оставался в течение всех этих лет единственным в мире, кому покорился 17-метровый рубеж. Силен был и второй польский прыгун Ян Яскульский, год назад прыгнувший на 16,76. Таким образом, результаты поляков были выше, чем у нас.

Естественно, на разминке я внимательно наблюдал за Юзефом Шмидтом, хотя много о нем уже знал из рассказов Креера, который много лет соперничал с ним в прыжковом секторе на многих международных состязаниях, в матчах, на чемпионате Европы и двух олимпиадах.

Техника прыжка Шмидта, действительно, сильно отличалась от нашей. Дело в том, что Юзеф был сильным спринтером (он пробегал 100 м за 10,3) и прыгуном в длину (7,96) и вместе со своим тренером создал собственный вариант техники, основанный на стремительном разбеге и очень быстром «проходе» всех фаз прыжка. Это позволяло ему сохранять высокую скорость до последнего отталкивания. Шмидт строил свою тренировку иначе, чем большинство прыгунов. Больше работал над повышением скорости и меньше – над развитием силовых качеств.

Наши тренеры, и в том числе Креер, считали (очевидно, не без оснований), что именно недостаточное развитие силы ног было ошибкой польского прыгуна, который не в полной мере использовал свой скоростной потенциал. Не случайно в наше время прыгуны, обладающие скоростью Ю. Шмидта, прыгают за 17,40. Но в то же время на стороне Юзефа был авторитет мирового рекордсмена и олимпийского чемпиона.

На разминке, в отличие от нас с Золотаревым, Шмидт почти не делал прыжковых упражнений. Он разминался как спринтер, а потом выполнял несколько прыжков с очень низкими траекториями полета. Мы же, хотя и посматривали в его сторону, разминались, как у нас принято, настраиваясь на жесткую борьбу.

Мы с Сашей имели одну общую задачу – победу над поляками, но решали ее по-разному. Он, почувствовав еще в Париже, что вошел в форму, намеревался улучшить рекорд СССР, принадлежавший Крееру с 1961 года, – 16,71. А я думал о том, как бы показать лучший результат в одной из первых попыток. Дело в том, что я не привык соревноваться так часто, да еще на таком высоком уровне, и, признаться, уже чувствовал некоторую усталость.

Общую задачу мы выполнили на «отлично». Причем помогло этому одно обстоятельство психологического порядка. Сейчас уже трудно сказать, так ли оно было на самом деле, но нам показалось, что соперники относятся к нам с некоторым пренебрежением. Мы же после тех результатов, которые показали во Франции, считали себя по крайней мере не слабее конкурентов и требовали к себе более уважительного отношения. Все же польские прыгуны и не думали недооценивать нас, а просто мы искусственно «заводили» себя на борьбу с первых прыжков.

Но так или иначе, первые прыжки удались нам обоим. Саша сразу же выполнил великолепный прыжок на 16,92. Это было не только новым рекордом страны, но и вторым результатом в мире после мирового рекорда Шмидта. А я лишь одного сантиметра не допрыгнул до своего личного рекорда и занял второе место. Шмидт и Яскульский, видимо, были обескуражены таким началом и проиграли практически без борьбы. В Москве Витольд Анатольевич, хотя и был, конечно, немного огорчен потерей рекорда, поздравил нас с этой победой, венчавшей турне.

Еще через неделю мы выступили в Москве на Мемориале братьев Знаменских. По правде говоря, оба очень устали и не смогли улучшить своих результатов. Саша прыгал получше – 16,79, а я и не пытался бороться за первое место. Остался вторым с результатом 16,55, опередив Владимира Куркевича, Николая Дудкина и призера Токийской олимпиады Виктора Кравченко, который в свои 26 лет казался нам ветераном. Стало ясно, что именно нам пятерым и предстоит разыграть три награды на Спартакиаде народов СССР, до которой оставалось чуть больше двух недель.

Приехав на Спартакиаду, я узнал, что Золотарев травмирован, выступать не будет, и... решил, что на пьедестал почета мне открыта «зеленая улица». Разве я не имею более высокого результата, чем мои соперники? Разве я не доказал свою силу в матчах с лучшими прыгунами Европы? Разве я не сумею победить Кравченко, Куркевича и Дудкина, если на Мемориале Знаменских, будучи усталым, выиграл у них у всех?

Таким, или примерно таким, был ход моих мыслей тогда. При этом нужно учесть, что мне предстояло в интересах нашей республиканской команды выступить в двух видах прыжков.

В первый день я прыгал в длину. Вот как рассказал об этих соревнованиях наш журнал «Легкая атлетика».

«Вечерние состязания начались с отличного прыжка В. Санеева – 7,80. Перчатка брошена. Но выступающий следом за ним И. Тер-Ованесян принимает вызов – 7,93 – и новое высшее достижение Спартакиады. Санеев пытается улучшить свой результат, но это ему не удается. Из пяти оставшихся попыток одна в районе 8 м. И. Тер-Ованесян, совершив еще два хороших прыжка, вновь доказал, что является сильнейшим прыгуном страны».

Мне остается добавить только, что любой из этих двух хороших прыжков И. Тер-Ованесяна был дальше, чем моя первая попытка. Словом, наш прославленный прыгун победил меня по всем статьям. Что же касается моего прыжка с заступом в районе 8 м, то, во-первых, такое измерение «на глазок» всегда очень приблизительно, а во-вторых, я вообще не знаю прыгуна, который не прыгал бы с заступом дальше своего личного рекорда!

Совершенно ясно, что я допустил здесь большой тактический просчет. Учитывая, что настраиваться нужно было на борьбу в тройном прыжке, мне следовало бы, показав хороший результат в первой попытке и выполнив свой командный долг, отказаться от дальнейших попыток в прыжках в длину и сосредоточиться на подготовке к тройному прыжку. Но в том-то и дело, что я не настраивался на жесткую борьбу в тройном, считая, что там мне гарантирована медаль! Не учитывал я и того, что утром перед прыжками в длину мне пришлось выполнять квалификационную норму, кроме того, предстояла «квалификация» и в тройном,

Соревнования прыгунов тройным состоялись в последний день Спартакиады. Уже после «квалификации» я почувствовал усталость и уже не рисовал себе радужных перспектив. И в самом деле борьба получилась жесткой. Отсутствие Александра Золотарева подхлестнуло всех ведущих прыгунов, каждый сражался за победу изо всех сил, вовсе не думая отдавать предпочтение фавориту, которым многие (и я сам!) считали Виктора Санеева. Вот что написал журнал «Легкая атлетика» после соревнований в тройном прыжке:

«Победа молодого москвича Николая Дудкина была несколько неожиданна. Фаворитами были Виктор Санеев и Владимир Куркевич. Виктор Санеев явился единственным финалистом, который показал полную 16-метровую серию. Однако ему не хватало какой-то искорки, вдохновения, думается, что это следствие некоторой усталости после прыжков в длину».

Что касается усталости, то, конечно, в этом была доля истины – прыжки в длину не прошли для меня даром. Но главное все-таки заключалось в том, что я не был готов к борьбе. Слишком поздно понял, что намерения соперников были не менее амбициозными, чем у меня. После трех попыток я еще таил надежду на медаль, но после прыжка Дудкина на 16,66 остался только на четвертом месте. Раздосадован я был страшно и в пылу страстей не нашел ничего лучшего, как обвинить в своей неудаче судей...

Почему я так подробно остановился на этих пяти стартах, которые принесли пять поражений подряд? Потому, что и сейчас совершенно искренне считаю, что без этих уроков, которые преподнесли мне соперники и спортивная жизнь, я никогда не сумел бы в будущем стать победителем. Конечно, из этого не следует, что я поумнел сразу настолько, что не допускал больше ошибок в будущем. Но то, что именно поражения стали для меня хорошей школой мастерства, тактической грамотности, психологической подготовки, – несомненно.

Это сейчас я могу почти бесстрастно судить о делах давно минувших дней. А тогда мое состояние было отчаянным. Правда, оставался еще один старт, где я мог бы реабилитироваться за неудачи всего сезона. Речь идет о Кубке Европы, который должен был состояться в Киеве в сентябре. Но шансов выступить в этих престижных соревнованиях у меня было немного. Дело в том, что формула Кубка чрезвычайно проста: в каждом виде от команды выступает только один спортсмен. А это значит, что в списке претендентов на участие в Кубке я, учитывая, что Александр Золотарев должен был оправиться от травмы, оставался только пятым!

Решающее слово, естественно, оставалось за Витольдом Анатольевичем Креером. На короткий тренировочный сбор перед Кубком он оставил двоих – Сашу Золотарева и меня. Здесь решающую роль сыграло то обстоятельство, что наши личные достижения были все-таки выше, чем у других претендентов на место в команде. Креер рассчитывал, что после отдыха и Саша, и я снова войдем в свою лучшую форму. Немаловажным было и то, что на Кубке Европы нам снова предстояло встретиться с Рюккборном и Шмидтом, которых мы уже хорошо знали.

До Кубка оставался только один день, а Креер все не говорил, кто же из нас будет стартовать в Киеве. Мы оба чувствовали себя неплохо, но у Саши все же немного побаливала спина во время прыжковых упражнении. Я же успел хорошо отдохнуть и чувствовал тот «аппетит» к прыжкам, который был у меня накануне этого богатого событиями сезона и предвещал хорошие результаты.

Вечером перед соревнованиями Креер шутливо сказал нам, что он взял на вооружение методику подготовки космонавтов и выступать будет тот кто лучше будет спать перед стартом. Тогда я думал, что он и в самом деле хочет решить этот вопрос буквально за час до соревнований. Но конечно, это было не так. Тренер уже для себя все решил. Учитывая то, что Саша был не совсем здоров, что тренировочные результаты были у меня получше, что я после скандального провала на Спартакиаде горю желанием восстановить свою честь, он выбрал меня. Зная, что я довольно быстро возбуждаюсь, Креер держал мой порох сухим до самого последнего момента.

О том, что буду прыгать, узнал перед разминкой. Но по плану Креера, чтобы ввести соперников в заблуждение, мы разминались с Сашей вместе. И только после вызова судей конкуренты узнали, кто будет выступать в составе советской команды. По-моему, соперники были обрадованы таким поворотом дела. Все же, что ни говори, а результат Золотарева – 16,92 давил на них. Меня они опасались меньше, поскольку у четверых участников Кубка личные рекорды были выше, чем у меня. Увидев их радостное оживление, я, как и ожидал Витольд Анатольевич, немедленно «завелся».

Командная борьба в Кубке сложилась таким образом, что мне непременно нужно было занять первое место. Только такое мое выступление гарантировало команде СССР победу в соревнованиях. Но, к счастью, я не вел подсчета командной борьбы и не знал об этом, а Креер не счел нужным взваливать на мои плечи лишний груз ответственности. Он сказал только: «Ты можешь и должен победить», – что, конечно, полностью совпадало с моими желаниями.

Соперники были опытными прыгунами, но и я уже не был тем зеленым юнцом, который несколько месяцев назад приезжал к ним на матчи. Школа, которую я экстерном прошел в этом напряженном сезоне, тоже сделала меня опытнее. Это чувствовалось даже в том, что я совсем не затерялся в именитой компании. Соревновался спокойно и, можно даже сказать, деловито. Своевременно реагировал на знаки Креера с трибун, корректировал разбег, и во второй попытке мне удался хороший прыжок на 16,67. Это было моим личным достижением и довольно высоким результатом. Соперники как-то сразу стушевались и лучший из них – Рюккборн проиграл мне четверть метра.

Так счастливо закончился для меня этот, пожалуй, самый важный с точки зрения становления спортивного характера сезон. Сезон, после которого я понял, что жажда борьбы, жажда победы должна подкрепляться многими факторами, которые и составляют понятие спортивного мастерства. Сезон, после которого мечта о выступлении на Олимпийских играх в Мехико обрела вполне реальные очертания.

Такой борьбы больше не было

Я смотрю на фотографии, подаренные мне нашими фотокорреспондентами после Олимпийских игр в Мехико. Тех Игр, где мне удалось стать первым олимпийским чемпионом среди советских прыгунов тройным. Вот я на тренировочном стадионе беседую с чернокожим гигантом из Сенегала Мансуром Диа. А здесь – мы с итальянцем Джузеппе Джентилле и бразильцем Нельсоном Пруденсио на пьедестале почета. А вот – несколько снимков того «золотого» прыжка, что принес мне и мировой рекорд, и звание победителя.

С тех пор прошло уже больше 15 лет. Но и сейчас еще стоит мне начать рассказ о тех далеких днях, как сердце начинает биться чаще, а в памяти живо возникают и томительные дни и часы ожидания олимпийского старта, и яростная борьба в секторе, которой не знала до того дня история тройного прыжка, и оглушительная радость победы, и сияющие счастьем глаза моих тренеров.

Что же помогло тогда, 17 октября 1968 года, сделать нам – мне и моим тренерам – свое дело лучше других и одержать победу? Вопрос этот не кажется мне праздным. Дескать, победили и победили, о чем тут долго говорить. Я уже говорил о том, что, как правило, глубокому анализу подвергаются именно те выступления, которые не принесли успеха, а в случае победы срабатывает принцип «победителя не судят». Так вот, я убежден: мне чаще удавалось побеждать, чем проигрывать, именно потому, что и успешные выступления анализировались столь же тщательно, как и поражения. Это помогало как бы переносить положительные факторы на последующие старты и избегать негативных сторон, которые подчас присутствуют в самых удачных выступлениях.

Конечно, победа в столь представительных, престижных и чрезвычайно многогранных соревнованиях, как олимпийские игры, не может быть достигнута только с помощью какого-то одного фактора – будь то техническая, тактическая, волевая или какая-либо другая разновидность подготовленности. Но все же на этом общем фоне выделяется один какой-нибудь компонент, который и приносит успех в борьбе примерно равных по силам атлетов.

Так вот, в той «битве века», которая разгорелась в Мехико в секторе для тройного прыжка (дальше я расскажу об этом подробнее, а сейчас скажу только, что мексиканский финал по своим результатам превосходил не только все предыдущие соревнования, но и вплоть до 1983 года не имел себе аналогов!), на мой взгляд, решающее значение принадлежало фактору долговременной целенаправленной психологической подготовки. Именно высокая психологическая устойчивость помогла мне выдержать невиданную по накалу борьбу.

Я не случайно подчеркнул, что психологическая подготовка к Мехико была и долговременной, и целенаправленной. Конечно, этот процесс проходит не без участия спортсмена, но должен признаться, что вначале сугубо подчиненную роль играл я, а главную – Витольд Анатольевич Креер. Но обо всем по порядку.

Еще в декабре 1964 года меня вызвали на краткосрочный тренировочный сбор сильнейших прыгунов страны в Москву. Там и состоялось мое очное знакомство с Креером, который незадолго до этого оставил спорт и стал старшим тренером сборной команды страны по тройному прыжку.

Сейчас я уже не помню всех подробностей нашей первой беседы, но главное запомнил. Этим главным было слово «Мехико». Столица XIX Олимпийских игр. Речь чуть ли не с первых слов пошла о моей олимпийской подготовке. Тогда же было решено, что во время тренировочных сборов я буду готовиться под руководством Витольда Анатольевича, который разработает детальный план моей подготовки к Играм.

Одной из основных черт характера моего второго тренера было огромное упорство в достижении цели. И в те дни, когда я тренировался в родном Сухуми, в мой адрес регулярно приходили письма от него с тренировочными рекомендациями. Конечно, в эти планы приходилось вносить некоторые коррективы в зависимости от условий или моего состояния. Но в целом у Акопа Самвеловича и Витольда Анатольевича не было никаких разногласий по поводу общего направления моей подготовки.

И в 1966 году, когда я из-за травмы не только не мог прыгать, но и ходил с трудом, Креер не забывал обо мне, по-прежнему считая одним из вероятных кандидатов на олимпийские награды. Мне передали, что весной 1966 года на тренерской конференции Витольд Анатольевич сказал одному из спортивных журналистов буквально следующее:

– Кандидат в олимпийцы № 1 – Виктор Санеев. Если ему удастся залечить последствия травмы, то в Мехико будет золотая медаль!

Надо ли говорить, что такая вера придавала мне сил, а главное, постепенно я и сам укреплялся в мысли, что смогу выступить на Играх. Такой была, если так можно выразиться, начальная стадия моей психологической подготовки к Олимпиаде.

Большую роль в моей подготовке сыграло и то, что примерно за год до Игр я полностью сосредоточился только на тройном прыжке. В начале спортивной карьеры, читатель, наверное, уже заметил, в большинстве соревнований я выступал в двух видах прыжков – в длину и тройным. Витольд Анатольевич сумел убедить меня, что такое распыление сил не приведет к успеху ни в одном виде.

– До Олимпийских игр остается чуть больше года, – говорил он мне после того, как, заняв второе место в прыжках в длину на Спартакиаде народов СССР, я не сумел войти в число призеров в тройном, – а сделать предстоит еще очень многое. Я знаю, что ты увлечен прыжками в длину. И это мешает тройному. Мой тебе совет – не колеблясь, выбирай тройной прыжок. Ты сможешь добиться в нем гораздо большего, чем в длине. Допустим, что в Мехико ты прыгнешь за 8 м, но это принесет лишь место в финале. А 17 м в тройном – это уже медаль. Я не против прыжка в длину вообще. Зимой – пожалуйста, прыгай. Это поможет поберечь ногу до лета. Но тренироваться ты должен в тройном прыжке. Именно в этом виде мы рассчитываем на тебя как на олимпийца.

Что же, в прозорливости Витольду Анатольевичу отказать было никак нельзя. Я и в самом деле подумывал: а не получится ли у меня прыжок в длину на уровне олимпийских требований? Попросту говоря, мечтал о прыжках за 8 метров. Позже я понял, что такой результат я, вероятно, и мог бы показать, а вот стать олимпийским чемпионом?.. Что я смог бы противопоставить в Мехико Роберту Бимону с его прыжком-полетом на 8,90!

Вообще говоря, совмещение этих двух видов прыжков в легкой атлетике не так уж редко встречалось раньше, да встречается и теперь. Например, Олег Федосеев был рекордсменом страны в прыжке в длину в 1956 году, а рекордсменом мира в тройном – в 1959-м. Но наибольших успехов он достиг все же тогда, когда начал специализироваться только в тройном – стал бронзовым призером чемпионата Европы-62 и серебряным – на Олимпийских играх в Токио в 1964 году. Еще более убедительный пример – история краснодарского спортсмена Михаила Барибана. Вот уж кого можно было назвать настоящим прыгуном! Михаил прыгал тройным за 16 м, в длину – на 7,70, в высоту – на 2,11 и даже с шестом – на 4,40. Конечно, Барибан был очень талантлив. Но такая разбросанность мешала ему даже в период ответственных стартов сосредоточиться на чем-либо одном и достичь большого успеха. А стоило Михаилу «определиться» в тройном прыжке, как его результаты в этом виде начали стремительно расти. Он стал участником Олимпийских игр в Мюнхене, а еще через год выиграл Московскую универсиаду с новым рекордом этих популярных состязаний – 17 м 20 см.

И совсем уж свежий пример – выступление в двух видах талантливого прыгуна из Фрунзе Шамиля Аббясова. Зимой он обычно выступает как прыгун тройным и даже был чемпионом Европы, обладателем высшего мирового достижения для залов – 17,30. А летом Шамиль «переквалифицируется» в прыгуна в длину. На матче СССР – США в Индианаполисе летом 1982 года он с сильным попутным ветром показал даже результат 8,41 и в Афины поехал как участник чемпионата Европы в прыжках в длину. И все же, по-моему, Аббясову нужно поскорее сделать окончательный выбор: либо длина, либо тройной. Не берусь давать советы в таком тонком деле, как выбор дальнейшей специализации, но думаю, что совмещение двух видов на этапе высшего спортивного мастерства вряд ли целесообразно.

И дело здесь не только в различной направленности тренировочного процесса, но и в том, что психологически трудно перестраиваться с одного вида на другой. А бывает и так. Допустим, в прыжках в длину состязания, как говорится, «не пошли», и тут трудно удержаться от того, чтобы не подумать: ничего, отыграюсь в тройном. А в результате ни тут, ни там успеха не достигнешь.

Таким образом, то, что в преддверии Олимпиады 1968 года я целиком принадлежал только тройному прыжку, стало еще одной гранью психологической подготовки к Мехико.

Созданию психологической уверенности в успехе были подчинены почти все старты олимпийского года. Например, когда мы узнали, что в июне финский прыгун П. Поуси неожиданно показал результат 17 м, то В. А. Креер настоял, чтобы я был включен в группу наших легкоатлетов, которым предстояли международные соревнования в Стокгольме. Он надеялся, что там мне удастся встретиться с новым соперником и посмотреть его в деле. Так и случилось – финские и шведские атлеты по-соседски часто встречаются на спортивных аренах.

Естественно, что уже само появление Поуси в секторе было для меня хорошим раздражителем. И хотя он в тот раз прыгал слабо, это не помешало мне установить личный рекорд – 16,79 и заодно присмотреться к еще одному претенденту на олимпийские медали.

Вообще все состязания этого олимпийского сезона проходили под знаком подготовки к Мехико. Тут важно было, с одной стороны, выступать на достаточно высоком уровне, чтобы приобрести необходимую уверенность, а с другой – не раскрывать преждевременно своих возможностей. В июле, например, мне удалось выиграть два хороших старта в Ленинграде. Сначала – на матчевой встрече команд СССР, ГДР и Польши, где я снова установил личный рекорд – 16,87, а через неделю – на Мемориале братьев Знаменских. В этих состязаниях участвовали сильнейшие европейские прыгуны: чемпион континента 1966 года болгарин Г. Стойковский, рекордсмен мира Ю. Шмидт, поляк Я. Яскульский, немцы К. Нойманн и 3. Дане и румын Ш. Чохина. Однако никому из них не удалось выиграть ни у меня, ни у Золотарева, ни у Дудкина. Словом, мы сохраняли лидирующее положение в Европе, которое нам удалось вернуть нашей школе тройного прыжка в 1967 году. И это тоже придавало уверенности, хотя мы понимали, что на Олимпиаде нам будут противостоять не только европейцы.

После окончания этой серии состязаний произошло радостное для меня событие: Указом Президиума Верховного Совета СССР группа спортсменов и спортивных работников были награждены правительственными наградами. Я был награжден медалью «За трудовую доблесть». Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что не заслуживаю такой награды. Среди награжденных были люди, отдавшие жизнь служению спорту, а также известные спортсмены, чемпионы Европы, призеры Олимпиад. Я же к тому времени не был даже чемпионом страны, поэтому воспринял эту награду, как аванс, который мне еще предстояло отрабатывать. Но радость от этого не становилась меньшей и, не скрою, мне очень хотелось на чемпионате страны совершить прыжок за 17 м. В Ленинакане, хотя мне и удалось стать чемпионом СССР, результат мой был невысокий: помешала холодная дождливая погода.

Но вернемся в олимпийский Мехико.

К моменту приезда в Мехико я знал этот город не понаслышке, и в этом имел преимущество перед своими товарищами по команде – Николаем Дудкиным и Александром Золотаревым. После того как я выступил на Кубке Европе в Киеве, представилась возможность побывать в столице XIX Игр на так называемой предолимпийской неделе. Соревнования эти были довольно представительными по составу, но прыгунов тройным насчитывали немного. Да и те, что были, не столько соревновались, сколько привыкали к стадиону, приглядывались к соперникам. Словом, напоминали шахматистов, которым предстоит выступить в матч-турнире на звание чемпиона мира, и они накануне этого главного соревнования озабочены лишь тем, чтобы не раскрыть своих домашних заготовок.

Главное, с чем мне удалось познакомиться в Мехико, было необычное синтетическое покрытие дорожек и секторов будущего олимпийского стадиона – тартан. Это сейчас такие дорожки не в диковинку, а тогда я увидел тартан в первый раз. Конечно, тот, кто придумал это покрытие, думал в первую очередь о нас – прыгунах тройным! Именно нам, которым в процессе одного прыжка предстоит дважды отталкиваться от дорожки, каждый раз рискуя отбить пятку, тартан был просто необходим.

Правда, имелись и свои тонкости в технике бега по новому покрытию. Поначалу появились сбои в ритме, изменилась длина шагов. Отталкиваясь под привычным для себя углом, я чувствовал, что излишне подбрасываю себя в каждом шаге, теряю связь с опорой, и в результате скорость разбега снижалась. Но оказалось, что неудобства эти – временные. И после нескольких дней тренировок я понял, что сумел приспособиться к норовистому покрытию. Да, на тартане можно было прыгать очень далеко, дальше 17 м. И хотя я еще не мог считать себя опытным спортсменом, но убеждение, что на Олимпиаде не один, а несколько прыгунов преодолеют этот рубеж (который и в наши дни считается рубежом экстра-класса), сыграло очень большую роль в психологической подготовке к Играм. Я готовился именно к прыжкам за 17 м. Пожалуй, мы расходились с Витольдом Анатольевичем только в будущей оценке олимпийских соревнований. Мне кажется, что ему, прыгуну старшего поколения, которое штурмовало еще рубеж 16 м, привыкшему к незыблемости мирового рекорда Ю. Шмидта (в канун Олимпиады этому рекорду уже исполнилось 8 лет!) трудно было представить, что этот недоступный рекорд будет улучшен сразу несколькими спортсменами. Хотя при этом Креер допускал, что победить в Мехико можно будет только прыжком за 17 м.