Текст книги "Тонкий слои лжи. Человек в дверном проеме"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Манчини, как ни в чем ни бывало, продолжил:

– Она отдыхает, купается и все такое. В один из дней ты звонишь ей по автомату и говоришь, что приедешь на денек. – Билли замолчал, подумал. – Нет, не годится. Она еще скажет кому-нибудь, что ждет мужа. Лишние люди ничего не должны знать. Давай по другому. В один из дней ты приходишь на работу и мы с тобой с самого утра запираемся в твоем кабинете. Совещаемся. Обычное дело. Никто не удивится – на нас только тут все и держится. Ты берешь билет на самолет. Час лета – ты на пляже. Она любит загорать?

– Обожает, – буркнул Бакстер, у него разболелась голова, то ли от выпитого, то ли от напряжения, он понимал, что на сей раз Манчини говорит серьезно. Да тот и сам перестал строить рожи, говорил размеренно, продумывая каждое слово.

– Угу. – Манчини вскочил, забегал по комнате. – Я представляют все так. Она загорает в шезлонге, конечно же, под самой невероятной шляпой, ей же всегда подай самое-самое. Ты подходишь, опускаешься рядом, тихо говоришь: – Салли. Она может и взвизгнет самую малость, на пляже шум-гам, никто не обратит внимания. Может и не выкажет удивления. – Манчини снова умолк, что-то прикинул. – Тебе придется попотеть. Вдруг, когда ты притопаешь на пляж она с кем-то трепется. Тогда обожди, пока ее не оставят в покое. Главное, когда подойдешь к шезлонгу, чтобы Салли была одна. Ну, купи бутылку воды. Мало ли, может, она попросила знакомого принести попить. Значит, толкаешь ее в бок и шепчешь: «Салли! Мне удалось вырваться на денек-другой к тебе». Что она там отвечает неважно. Проходит минут десять. Молча греетесь. Пара – заглядение! Дальше достаешь шприц. – Манчини поймал недоуменный взгляд Бакстера. – Я уже все обговорил с врачами, шприц без иглы, контактный, приставишь к коже и надавишь, ребенок и тот справится. Ей конец. Симптомы? Вроде бы умерла от перегрева, не выдержало сердце на солнце. Сплошь и рядом случается. Натянешь ей шляпу на нос и наша милая Салли прозагорает еще часов пять, а может и больше. Лучше всего прятать труп среди людей. На видном месте. В этом вся идея. Ты на самолет и сюда. Мы открываем кабинет и вываливаемся еле живые после ожесточенной рубки, как у нас бывает, когда я предлагаю, а ты упираешься. Вот, в общих чертах.

Бакстер с трудом переваривал услышанное. Он сжал голову ладонями, помогая сказанному уместиться в мозгу.

– А как я выберусь из кабинета?

Оказалось, что Манчини продумал все тщательнее, чем предполагал Бакстер:

– У тебя же есть запасная дверь на черный ход.

– Не пользуюсь, ее заклинило что-то, ни разу не открывал.

Манчини потянулся:

– Чудесно. Значит все знают: дверь не исправна. Что ж мы с тобой, инженеры, не откроем эту чертову дверь? Откроем, а потом так закроем, будто она с сотворения мира на запоре. Не думай об ерунде. Важно, чтобы тебя и близко не было, когда с Салли что-то случится. Отойди она в мир иной дома, под твое сопение в соседней спальне, тебе всю жизнь не отмыться. А так…? Никто копать не станет. Сердце подвело, все привыкли. Если и станут копать – я предусмотрел и такой случай, крайний – у тебя алиби на все сто, даже на двести. Попробуй кто-то что-то доказать, ничего не выйдет, плевый адвокат и тот не оставит камня на камне от такого обвинения.

Вечером Манчини сидел с другом. Тихо. В окна заглядывали ветви деревьев, ветер пробегал по листьям, черной тенью изредка проносилась летучая мышь. Салли приготовила ужин. Мужчины играли в шахматы. Салли сладко зевала, то и дело выбегала в соседнюю комнату к телефону, говорила шепотом. Бакстер показывал глазами: видишь, говорил же, таскается, как тебе нравится? Звонят прямо домой…

Манчини двигал фигуру и громко приговаривал:

– Чудесная женщина, Салли. Одна на миллион. Вот везение.

Бакстер шипел вполголоса.

– Брось, услышит.

И хорошо! Глазами отвечал Билли и надолго задумывался над очередным ходом.

Салли приготовила эгног. На глазах у мужчин – хотела наблюдать за игрой – взбила белки, растерла желтки с сахаром, добавила рома из трех разных бутылок и на удивление пахучего вина, казалось, повеяло ветерком из виноградной давильни.

Бакстер выиграл. Манчини нагнул короля, положил к основанию ферзя-победителя, ониксовая фигура приятно холодила ладонь. Проигравший посмотрел на Салли, та вскинула голову, всегда волновалась, когда мужчины смотрели ей в глаза.

– Что-то не так? – Салли непринужденно улыбнулась.

– Все так. – Манчини неспешно расставлял фигуры, – показалось, ты устала. Извини, скажу на правах старого друга, цвет лица того… не персик, как всегда.

Бакстер, не выказывая восхищения, наблюдал, как Манчини подводит Салли к мысли об отдыхе. Главное не пережать. Но Билли, как всегда оказался на высоте, увлекся партией и только в самом конце вечера, прощаясь, целуя Салли в щеку, заметил:

– Тебе бы отдохнуть. Твой тиран перебьется дней десять… ничего… потерпит.

Салли взглянула на мужа: а что? поехать? Бакстер пожал плечами, удовольствия не выразил и даже пробурчал в адрес Манчини нечто вроде: «Не вноси смуту в семью».

Дверь за Билли захлопнулась. Салли убрала посуду. Раздался телефонный звонок. Салли сделала вид, что не слышит. Бакстер кивнул на аппарат. Жена наморщила курносый нос: черт с ним! Пусть звонит.

Бакстер догадался: ему демонстрируют добрую волю. Обострять сейчас не стоило. Он устало плюхнулся в кресло, щелкнул переключателем телевизионных программ. Салли перестала возиться на кухне, прошла в гостиную, застыла перед Бакстером в фартуке, смиренно скрестив руки на груди.

Сама кротость. Бакстер поначалу недоумевал: чего уж ей так заискивать? Деньги у нее свои. Может в любую минуту ехать куда угодно.

Хаймен выбрался из кресла, поставил шахматы на низкий столик. Догадался. Все проще простого. Пока-то Бакстеры – муж и жена и Салли хочет, чтобы он предложил ей поездку на отдых, это означало бы: денежные хлопоты он возьмет на себя.

– Может Билли прав? – неуверенно приступил к делу Бакстер.

– Может… – Салли пожала плечами, будто утеряв интерес к разговору. Тоже понимала – главное не пережать, даже пошла дальше в своем дипломатическом умении. – Как ты тут без меня управишься?

Бакстеру стоило немалого труда не взорваться. Про себя зло передразнил жену: как ты тут без меня? Дрянь! Только вчера липла к мужику… Да что говорить… Бакстер понимал: лучшее в его положении доброжелательность, приправленная усталостью.

– Поезжай. Отдохни. Нам есть над чем подумать порознь.

Удивительно – Бакстер поклялся бы – в глазах Салли мелькнуло нечто давно забытое, человеческое, мягкое. Скорее всего она припомнила их первые встречи, ощущения, давно утерянные обоими, и недоумевала, как же случилось, что от теплых, пусть и не страстных отношений, осталась лишь груда обломков.

Бакстер расслабился: у самых черствых бывают минуты раскаяния, может он слишком жесток, уготовив Салли страшную судьбу? Тут же неожиданно всплыли слова Манчини о том, что сначала надо побеждать, любой ценой, а потом мучаться, копаться в себе. Потом! Когда деньги заработаны и обеспечено право истязать себя в комфортабельных условиях за обильным столом, точно зная запас прочности немалого счета.

На следующее утро Бакстер сообщил Манчини, что отдых – дело решенное и он уже заказал Салли билеты на самолет и номер в отеле.

Манчини все продумал до тонкостей, сказал, что сегодня же они поедут к знакомому врачу и тот покажет Бакстеру, как пользоваться шприцем. Бакстер подтвердит то, что Билли уже наврал врачу: мол, у друга больна мать, нужен уход и Бакстер – чудо, а не сын – хочет научиться оказывать ей первую помощь до приезда медиков.

Урок прошел удачно. Особенно понравилось Бакстеру, что врач убеждал его: шприца ваша мама и не почувствует, ощутит всего лишь скользящее прикосновение, будто муха села и тут же взлетела. Бакстер моментально представил себя жирной мухой, насекомое бежит по телу Салли, впивается ей в горло и… перегрызает. Он брезгливо поморщился, врач поинтересовался: в чем дело?

Бакстер смущенно улыбнулся, не стал вдаваться в подробности. Подумал по дороге от врача, что когда станет старым и больным, сам сможет делать себе уколы и что подготовка к смерти Салли, окажется способом отдаления собственной кончины. И еще. Пока Манчини болтал без умолку, Бакстер подумал о похоронах Салли. О том, трудно ли ему будет всплакнуть? Не без радости отметил, что глаза уже намокли, а значит на похоронах он легко пустит слезу. Бакстер размышлял о надгробном памятнике, твердо решив, что плиту закажет непременно черную, остальное – на усмотрение скульптора, пусть поломает голову, ему же платят за вдохновение; он даже услышал свой скорбный, чуть надтреснутый голос: «Я очень любил ее», в ту же секунду Бакстер сообразил, что без очень фраза приобретает большую глубину и прошептал вслух: «Я любил ее».

Манчини подозрительно посмотрел на друга.

– Ты что?

– Ничего.

Бакстер передернул плечами: пристал! Лишнего слова не скажи.

Манчини пообещал достать парализующий препарат к следующему утру. Бакстер не слушал, и без того знал: все, что нужно, вплоть до мелочей, Манчини предусмотрит и, если Бакстер в чем-то выразит сомнение, еще и обидится.

Машина неслась по шоссе Луп-820, Мысли Бакстера скакали от кладбища к цифре его счета, которая многократно возрастет после смерти Салли; от пляжа, усеянного шезлонгами с отдыхающими, к залу суда, о котором Бакстер нет-нет да и вспоминал: патлатая девочка-художница, разложив на коленях альбом, вознамерится рисовать Бакстера в профиль и в фас, аккуратно заштриховывая тенями жирный подбородок и крылья мясистого носа, останавливаясь цепким взором на залысинах и удивляясь безобразным ушам обвиняемого; потом встанет шут, нашпигованный параграфами, чудо-юдо от закона и промямлит, избегая смотреть в глаза Хаймена и на публику в зале: «Мы, присяжные, признаем обвиняемого Хаймена Бакстера виновным…» Галиматья эта величается вердиктом присяжных и после его зачтения судьбе Бакстера не позавидуешь.

– Что с тобой? – Манчини скосился на друга.

Бакстер по привычке не ответил: не рассказывать же как у него намокли ладони, когда зачитывали вердикт разыгравшегося в его воображении процесса, и девочки-группи, нанятые адвокатом Бакстера, чтобы зал проявлял симпатию к обвиняемому, вспорхнули и выбежали из зала. Все кончено: вздохами и приветственными выкриками девочек – «Хаймен Бакстер не виновен!» – не удалось повлиять на решение присяжных. Бакстера угробили. И девочки, оплаченные по тарифу, тут же утеряли интерес к клиенту, ему уже не поможешь, а тратить время понапрасну жалельщицы не привыкли.

Манчини еще раз покосился. Бакстер боялся, что Манчини перестанет следить за дорогой, отвлечется, пытаясь растормошить Хаймена, и врежется в столб. Хай торопливо попросил:

– Смотри на дорогу, не то угробишь нас раньше, чем мы Салли.

– Ты! А не мы. – Смеясь, поправил Манчини.

– Ну, я… Я! – Несколько возбужденно выкрикнул Бакстер и неприятная догадка пронзила его: человек всегда один, сам выбирает свой путь, сам проходит по нему и все, кто встречаются на этом пути, всего лишь куклы. Разве объяснишь им, что он испытывает каждый раз, когда представляет плечо Салли, согнутую в локте руку, в которую он должен вонзить… нет! Дотронуться шприцем.

Бакстер ослабил привязной ремень. Манчини левой рукой не отпускал руль, правой протянул Бакстеру пластиковую карточку с фотографией неизвестного типа. Оказалось Манчини подумал и о том, что неплохо б купить билет на самолет, доставящий Бакстера к Салли, по чужим документам. Могут продать и без всяких документов. Но… вдруг попросят, пусть Бакстера не поджидают сюрпризы.

Хаймен благодарно посмотрел на друга. Если б не он! Хаймен гнал от себя лениво ворочавшуюся мысль. Почему Манчини принимает такое участие? Думает о безопасности Бакстера, как о своей, больше, чем о своей? Неужели только потому, что они дружны? Или…?

Бакстер отругал себя. Глупости. Все яснее ясного. У них общее дело, они вместе делают хорошие деньги, облапошивая ребят в погонах, фирму многое ждет, оба сработались и Манчини хочет, чтобы у напарника по бизнесу не болела голова из-за того, в котором часу возвращается домой его жена. Может Билли прикинул, что деньги, которые достанутся Бакстеру, окажутся как нельзя более кстати для грядущего расширения? Может… В таком желании нет дурного. Билли, как опытный делец, прежде всего заботится о расширении: нет расширения, жди застоя, а за ним спад и конец. Все так просто. В их промысле застоем и не пахнет, не вспомнить года, чтобы военный бюджет не вырос, все морщатся, а штемпелеют ассигнования: никуда не денешься, оружейный бизнес – священная корова, а священных животных не режут. Тем более в их штате.

Бакстер повернулся к Манчини:

– Зачем ты все это делаешь?

Манчини затушил сигарету в пепельнице:

– Люблю тебя, дурачок. Достаточно?

Бакстер нутром понял, что верит Билли безоговорочно, именно потому, что только Билли мог заявить богатому человеку, процветающему бизнесмену, без всяких выкрутасов – люблю тебя, дурачок!

Вечером Бакстер наблюдал, как Салли собирает вещи. Жена носилась по комнатам и напевала чудовищную мелодию: слух у Салли, как у полена, пение ее – пытка.

Бакстер проскользнул во двор, посмотрел на звезды, на горящие окна в доме соседа, ощутил растерянность. Звезды призывали к чистоте: наступил краткий миг, Бакстер едва не бросился в дом, чтобы перевернуть чемоданы вверх дном, вытряхнуть из них все до нитки и выкрикнуть оторопевшей Салли: «Никуда не поедешь! Почему? Я так решил».

Набежали облака, звезды потускнели. Бакстер. нехотя вернулся в дом, безразлично взглянул на сборы, сквозь зубы процедил:

– Что-нибудь теплое захвати. Вечера прохладные.

Салли аккуратно укладывала вечерние платья. Бакстер замер, опираясь о косяк, отчетливо представляя Салли, облаченную в дорогие тряпки, лихорадочно смеющуюся, в окружении роящихся на отдыхе блестящих бездельников.

Пожелали друг другу спокойной ночи. Разошлись спать. Свет в комнате жены долго не гас.

Салли вылетала днем, рейсом четырнадцать десять.

Утром на работе Бакстер соединился с Манчини, попросил его зайти. Манчини появился через минуту. Мешки под глазами, сухие губы, выпотрошешюсть. Хай знал, как выглядит Манчини после загулов, не частых, но яростных.

Бакстер потянулся к бару. Манчини сделал предостерегающий жест. Бакстер пожал плечами: не хочешь, как хочешь.

Хаймен вызвал друга, чтобы сообщить: он передумал.

Что? Почему? Как?

Сейчас Хай отправится домой, отберет у Салли билет, как-нибудь вывернется и пообещает, что через неделю они отправятся отдыхать вдвоем. Бакстер решил выложить все это Манчини, чтобы посмо!реть, какdoi поведет себя. Бакстер не мог и себе ответить, что его мучает, на что он рассчитывает, устраивая эту проверку. Сомнения? Нет. Скорее призраки сомнений одолевали его; не кричали, а шептали; не пугали, а едва заметно, предостерегали.

Манчини расположился на подоконнике, с трудом удерживал голову, чтобы не уронить ее на грудь. Бакстеру казалось, что внутренняя дрожь Билли вот-вот передастся ему.

– Я передумал.

Бакстер поднялся, задел животом бумагу на краю стола, листок плавно опустился на пол.

Манчини вытащил пилку для ногтей, повертел, провел острием по ладони, опустил в карман.

Бакстер стоял вполоборота к другу так, чтобы иметь возможность наблюдать и так, чтобы Билли казалось – Бакстер на него не смотрит.

Манчини, молча, пересек кабинет.

– Может я зря отказался? – Билли кивнул на бар.

Бакстер повернулся, посмотрел прямо в глаза друга и снова медленно повторил:

– Я передумал.

Манчини улыбнулся доброй, простодушной улыбкой. Сейчас он походил на итальянского мальчика-непоседу, которого застукали на месте преступления: негодник украл сигарету или расколотил любимую кружку отца. Манчини приблизился к Бакстеру вплотную – Хаймена обдало запахом вчерашнего разгула – намотал на руку длинный конец галстука, притянул мощную тушу к себе и тихо-тихо совершенно искренне проговорил:

– Я никогда не осуждал тебя. И сейчас поступлю так же. Передумал? Что ж… Давай забудем обо всем.

Он вытащил из кармана пузырек с желтоватой жидкостью и направился к окну.

Бакстер вспомнил, как Билли поделился вчера трудностями раздобывания препарата; мало того, что нужно хорошо заплатить, надо еще напоить кое-кого, иначе не выйдет. Сейчас Бакстер понял: всю ночь Билли поил неизвестных, чтобы к утру стать обладателем этого пузырька.

Манчини приблизился к окну, распахнул створку. Бакстера окатило теплой волной нагретого воздуха. Или захлестнула благодарность? Или страх, что сию секунду Манчини вышвырнет пузырек, разогрел Хаймена? Он бросился к Билли, вырвал пузырек.

– Прости… Дрогнул… По глупости… Сделаем все, как решили…

Манчини направился к бару, разлил по стаканам, молча выпили. Каждый понял: назад пути нет. Решено.

Манчини ловко раскрыл упаковку со шприцами, повернулся к окну, ближе к свету. Через минуту пузырек полетел в корзину. Билли заметил, как Бакстер тут же нырнул вниз, схватил пузырек, бросил в распахнутое окно – на тротуаре стеклянного крошева не сыскать. Манчини одобрительно усмехнулся: Бакстер взял себя в руки – хорошо – озаботился тем, чем и Манчини не успел, зачем разбрасывать пузырьки в кабинете?

Манчини рванул ручку холодильника, уложил упаковку, чавкнул толстой дверью, обитой пористой резиной.

– Всего четыре шприца, все заправлены, совершенно одинаково, на всякий случай. Для дела хватит одного.

Бакстер окончательно овладел собой, широко улыбнулся, пошутил. Поговорили о партиях экспериментальных образцов, Манчини предложил кое-что изменить в технологии, а потом долго смеялся, пересказывая какого страха старикашка Стэмпхэд нагнал на полковника Монсона. Полковник напоминал зажаривающуюся яичницу – шипел, надувал щеки пузырями и в конце кондов застыл, потеряв дар речи.

Пришло время заняться дверью на черный ход. Как и предсказал Манчини, все оказалось несложно; дверь открыли в считанные минуты. Бакстер принял, как должное, что в сумке, которую притащил Билли, оказался нужный инструмент.

Днем отобедали в ресторане для избранных. Платил Бакстер: и не объяснишь почему, но состояние превосходное; шутил он больше обычного и со стороны казался безобидным толстяком, милейшим и располагающим.

Салли позвонила из аэропорта, как раз тогда, когда Бакстер появился в рабочем кабинете после обеда. Салли мастерски сыграла роль образцовой жены: терпеливо поучала Хаймена где что в холодильнике и как обращаться с плитой, если пульт начнет барахлить, напомнила – поливай цветы и не забывай кормить Багси – маленького попугая. Бакстер кивал, глядя на Манчини. Тот после обеда приободрился и напевал под нос.

В кабинет заглядывало солнце, лучи прыгали по толстым пальцам Бакстера. Попрощаться с женой он толком не успел, объявили посадку и Салли, выкрикнув невразумительное, повесила трубку.

Манчини собрался к себе поработать, просмотреть бумаги, дать разнос подчиненным. Бакстер одобрял манеру поведения Билли с нижестоящими. Тот никогда не повышал голос, не позволял себе резких суждений, ласкал провинившегося отеческим взором и в конце беседы уверял: «Посмотрим, чем можно вам помочь». Страшнее слов в компании никто не знал. Они означали, что через сутки служащий получит конверт со словами: «Сожалеем, в ваших услугах больше не нуждаемся». Манчини с самого начала, со дня организации фирмы настоял: никаких профсоюзов, платить по максимуму, но самим решать кому и за что, Билли всегда уверял: не надо жалеть, – ничего кроме вреда. Он уже стоял у двери, когда Хаймен робко (в деле с Салли он смирился, что Манчини – лидер) поинтересовался:

– Когда мне лететь? Завтра? Послезавтра?

Билли подумал, хлопнул в ладоши:

– Не спеши. Подари ей день-другой. Для нас таких дней – тьма, а для нее?… Сам понимаешь…

Бакстер попросил Билли заехать вечером: сидеть дома одному невмоготу, бродить по пустым комнатам и прикидывать в тысячный раз, как он приближается к Салли?

Бакстер помрачнел.

Манчини без нажима согласился, намекнул, что может захватит с собой девушек. Бакстер порозовел: не надо, не то настроение.

Вечером играли в шахматы. Бакстер проигрывал одну партию за другой. Наконец, Билли не выдержал, смахнул фигуры с доски.

– Ты не в форме. Поплыл. Представляю, какие дьявольские картины роятся в твоей башке. Брось. Ничего особенного. Если б она мучалась. А так… Красивые женщины привыкают к поклонению и страсть, как боятся лет. Кожа увядает, все виснет. Зрелище убогое – развалины бывшего дворца. Понимаешь? Может Салли возблагодарит тебя, что умерла молодой, что ты избавил ее от мук старости, что она изведала только победы, а когда с ней пришли познакомиться поражения, ее уже не было. Многие прикидывают потихоньку: стоит ли так цепляться за жизнь? Особенно, когда все покатилось под гору. Что удерживает? Может и страх перед физической болью… К тому же каждый ужасается: ну, как это собственными руками сам себя? А Салли? Другое дело. Сам господь посылает ей помощь. Она уйдет из жизни в добром расположении духа, даже не прикоснувшись к страданию…

– Убедительно. Даже самому захотелось, – прервал Бакстер.

– Враки, конечно – Манчини кольнул глазами, резко поднялся, – успокаиваю. Жить надо до упора. Пока здоров на всю железку, потом, когда откажут уши – только видеть, koi да откажут глаза – только нюхать, потом ощущать: тепло прикосновения, вкус пищи, черт подери, все что угодно, но… жить надо до упора.

Позвонила Салли: долетела благополучно, рада узнать, что друзья вдвоем и Хаймену не скучно. Она не уставала повторять: Билли – преданный друг, настоящий мужик, конечно, не всем по вкусу – резок, случается и жесток, но иначе с людьми не договоришься. И еще, что уже искупалась, вода чудесная и она словно заново родилась. Бакстер ввернул: смотри, чтоб не сцапала акула. Салли рассмеялась: еще не родилась акула, которой по зубам Салли Сайгон.

Манчини тоже взял трубку, дружески пожелал, чтобы Салли отдыхала как следует, приедет и тогда – пусть Салли хоть что делает – Билли будет настаивать на наследнике, на Бакстере-младшем.

Хаймен недоумевал, смотрел на Билли с изумлением: даже по меркам Бакстера Билли переступил границы дозволенной фальши.

Ночевать у Бакстера Билли отказался.

Хаймен провел тяжелую ночь; бродил по комнатам, подолгу застывал у разбросанных тут и там вещей Салли: пеньюар он подарил ей кажется к рождеству? Нет. Стояло лето. Только какое? Два или четыре года назад?… А этот флакон?… А шляпу?…

Хаймен уселся на пуф в спальне жены, упер ноги в наполненный водой матрац. В тусклом свете ночника проглядывала золоченная рамка фотографии: крохотная Салли на руках отца. Хаймен, будто прикоснулся к чужому прошлому, прикоснулся без спроса (внимательно рассматривая волоски, которые торчали из ушей отца Салли), вторгся на запретную территорию и беззастенчиво совал нос куда заблагорассудится.

Ночные часы едва текли, как глицерин, разлитый в детстве Хайменом: густой поток лениво обогнул ковер, пробрался под столом, вытек через порог и успокоился на подстилке, служившей ложем их огненно-красному сеттеру. Сеттера звали Бунтарь. Смешно. Пес отличался необыкновенной покорностью и при всяком удобном случае норовил лизнуть руку кому угодно.

Хаймен вышел на кухню, вытащил из холодильника лед, почему-то представил, что Салли в месте упокоения будет лежать неподвижно, с надменной улыбкой, обложенная глыбами льда, как кусками горного хрусталя, и широко открытыми глазами впиваться в Хаймена. И каждый в ее глазах прочтет: «Вот человек, который меня убил». Хаймен приложил льдинку величиной с куриное яйцо ко лбу, потер виски, за воротник заструилась вода.

Бояться нечего. И все же… Жаль, Манчини не остался ночевать. С ним Бакстер чувствовал себя спокойнее. Билли обладал свойством сразу, как только появлялся, показывать другому, что берет ответственность за него на себя. Берет тут же и безоговорочно. Чтобы ни случилось. Женщины обожают таких мужчин. Да и Бакстер в глубине души не сопротивлялся, когда некто начинал думать и – главное – действовать за него.

Хаймен задремал в кресле, ему снился солнечный день на пляже: брызги морской воды, подсвеченные солнцем; загорелые тела; смех и шум; монотонный рокот прибоя; завывание лодочных моторов, гудки далеких кораблей, сирены спасателей… Хаймену казалось, что солнце ласкает его, согревает изнутри, вытапливает холод и страх, неуверенность в будущем и всю городскую отраву, что скапливается в человеке за десятилетия жизни в каменных коробках, расставленных рядами вдоль бесконечных улиц.

Утром Бакстер удивился, что всю ночь проспал в кресле. Дурное настроение улетучилось. Ополоснул лицо, почистил зубы. Посетила спасительная мысль. Если он завладеет деньгами жены, появится возможность все переменить: найти другую женщину и сделать ее счастливой; ему подарят детей – не меньше троих. Что же получится? Вместо двоих озлобленных людей – его и Салли в мире начнут жить пятеро счастливых. Обновленный Бакстер, обожающая его жена и трое детей или столько сколько они захотят. Получалось вполне оправданно. Вместо двоих несчастных куча счастливых. И еще, расширится производство – счастье, что у нее нет близких – за счет денег Салли, вырастут прибыли, конечно неприятно, что оружие когда-нибудь пустят в ход, но это не его ума дела; есть спрос, он обеспечивает предложение, в душе, как и многие надеясь, что горы железа так и сгниют, не найдя применения.

На работе Бакстер поболтал с секретарем. Девушка расцвела. Гуттаперчевая, то и дело меняющая выражение мордашка в веснушках так и лучилась улыбками. Бакстер знал им цену. Вое наигранно. И она знала, что он знает. И все чувствовали себя прекрасно. Секретарь подсунула несколько бумаг на подпись. Бакстер прошел в кабинет. Уселся за стол. И все забыл.

Хотел забыть, хотя бы на время. Не вышло.

Посреди полированной столешницы лежали билеты на самолет. Манчини позаботился.

Бакстер лениво пробежал графы заполненные компьютером и обнаружил, что вылетает через день.

Когда появился Манчини, Бакстер уже спрятал билет в бумажник. Билли предложил позвонить жене. Бакстер заерзал в кресле, сразу сообразив, чего добивается Манчини – бессодержательного, намеренно пустого разговора, в котором обязательно прозвучит фраза: «Приехал бы. Но… Не могу. Ни под каким видом. Работа. Вояки упираются. Не уговаривай». Оба знали, что секретарь подслушивает по отводной трубке и каждый понимал, что не лишнее иметь в ее лице полезного свидетеля, на всякий случай.

Бакстер набрал номер. Салли спала, едва пробудилась, наорала на Хаймена: ни минуты покоя! Даже для проформы не предложила прилететь. Затея рушилась. Бакстер внезапно замолчал. Долгая пауза насторожила Салли.

– В чем дело?

Бакстер, тяжело дыша, пролепетал: сердце. Салли спохватилась, переменила тон и – деваться некуда – предложила: «Может приедешь на денек-другой? Придешь в себя. Всех денег не заработаешь». В устах Салли слова про все деньги звучали явной издевкой. Бакстер, тяжело вздыхая, попрощался: «Не смогу. Работы невпроворот. Позвоню еще». И швырнул трубку. Манчини ласково смотрел на друга Вес прошло, как по писанному, главное – оба понимали друг друга с полуслова.

Манчини изучал Бакстера, будто видел впервые: внимательно, прощупывая взглядом каждый сантиметр его лица. Хаймен не понимал в чем дело. Манчини отошел в дальний угол, прищурился, покрутил головой, потом сообщил Бакстеру, что труднее всего запомнить человека в сером костюме (это на аэродроме), а в яркий солнечный день лучше всего облачиться в белое и однотонное – никаких ярких пятен. К счастью, съязвил Манчини, внешность у тебя достаточно бесцветная. – Бакстер даже обидеться не успел. – Галстук сменим, желтые слоники на синем слишком запоминаются. Да и вообще можно обойтись без галстука.

Бакстер, в который раз, восхитился предусмотрительностью друга и более всего тем, что Билли делает все возможное, чтобы никто никогда не доставил Бакстеру неприятности.

У Хая за ухом краснел небольшой, но глубокий шрам, память о неприступном заборе в детстве. Он дотронулся до глянцево блестевшей кожицы.

– Может лечь в больницу на иссечение?

Билли несколько раз пробежал по кабинету, промолчал: Бакстер издевается. Хаймену надоело восхищаться дальновидностью Билли и захотелось прибегнуть к отрезвляющему душу. Манчини пресек попытку в корне, вплотную приблизился к Бакстеру и прошипел:

– Если, что не нравится, можешь поступать, как тебе вздумается. А шрам, между прочим, я бы припудрил.

Игривость вмиг слетела с Бакстера, он зажмурился, подивился гипнотическому дару Манчини, потому что, сам того не желая, представил себя в парфюмерном магазине, выбирающим пудру. Вам какую? Французскую? Итальянскую? Подороже? Подешевле? Хаймен, как ему казалось, безразлично скользнет по миловидному личику продавщицы и смущенно выдавит: «Мне погуще. У дочери прыщи. У «них вечеринка. Чтобы запудрить, чтоб никто не видел. Понятно?»

Неожиданно Бакстер забеспокоился. Вдруг в кабинете запрятан микрофон? Бывает. Сам слышал, что такое случается. Вдруг кто-то наложил лапу на их тайну и только ждет подходящего момента.

Бакстер вспотел, потерянно пролепетал, кивнул на потолок:

– Думаешь здесь ничего такого нет?

Манчини не удивился. Он хотел показать Бакстеру как близко к сердцу принимает его волнение. Наклонился к другу, потрепал по плечу, улыбнулся так лучезарно, что все страхи Бакстера улетучились в ту же секунду; только совсем в глубине зрачка затаился испуг, детский, наивный, готовый исчезнуть навсегда, если кто-то, кому Бакстер доверяет, скажет хоть слово утешения.

Билли улыбался:

– Если помнишь, об аренде помещения договаривался я. Перед тем, как въехать я обнюхал здесь каждый дюйм, особенно в наших кабинетах. Может я тебе и не говорил, тут поработали с отменной аппаратурой. Обнаружили бы самого крохотного клопа. Билли кивнул на приемную, где сидела не в меру любопытная секретарь. – Что касается мисс и трубки, мы специально все предусмотрели, как нужный нам канал утечки. Помнишь? Я лично просил Хартмана прислать толковую девицу с обязательной склонностью к подслушиванию и болтливую. Он еще вылупил бычьи глаза и проскрипел: «Ничему не удивляюсь, найду и такую, «о, право, в нашем мире не соскучишься».

С первого дня Салли Сэйгон загорала. Белая панама надежно скрывала лицо. Жена Бакстера загорала ровно полчаса и отправлялась купаться. Плавала Салли отменно. Каждый раз, входя в воду или выбираясь на песок, замечала неотступные взгляды мужчин: молодых и пожилых, веселых и хмурых, хилых и мощных – разных. Каждый думал о своем, а Салли думала, что здорово, когда на тебя смотрят мужчины, потому что это означает шанс, надежду, ожидание. Значит ты всем интересна. С твоей персоной связывают… Что именно? Время покажет. Она не считала, как многие примитивные натуры, что все мужчины одинаковы. Иногда мысленно она вела монологи с будущими вздыхателями.