Текст книги "Острый угол"

Автор книги: Виктор Брюховецкий

«И жить, всё это не любя…»

 
И жить, всё это не любя, —
Вот наказание, вот пытка.
Скажи мне, добрая улитка,
Как защищаешь ты себя?
 
 
Но я ведь тоже вещь в себе,
И тоже панцирь свой имею,
А защититься не умею
Ни при гульбе, ни при пальбе.
 
 
Уж если пью, то откровенно,
А если бью, то наповал.
Но и убитый, я вставал
Хотя бы на одно колено…
 
 
И снова я в крови, в земле,
Но слышу, слышишь ли, улитка,
Как жизни ветхая калитка
Поскрипывает на петле.
 

«Звезды падают в реку и гаснут в реке…»

 
Звезды падают в реку и гаснут в реке,
И лежат в глубине на камнях, на песке.
 
 
Я стою на обрыве у кромки воды,
Что я вижу – звезду… отраженье звезды?..
 
 
Не шучу. Я, ей-богу, давно не шучу,
Вот живу и в себе разобраться хочу.
 
 
Что я? Свет, отраженье, осколок звезды?..
Ночь, река и всего два шага до беды.
 

«Пропела труба и роса засверкала!..»

 
Пропела труба и роса засверкала!
Окно распахнул, за рекою светало,
Щеколду привычно рванул у двери,
И – полные легкие алой зари!
 
 
Мой Бог, до чего же всё это красиво!
Обжегся росою и – птицей! – с обрыва!
Хрустальным стеклом раскололась река,
Хрустальной волной окатив берега.
 
 
Я звона не слышал, я чувствовал тело…
А что же душа?
А душа не хотела.
Она бастовала с утра, как всегда.
Ну, что ей хрустальная эта вода?
 

Молитва

 
То ли рок на роду, то ли выпала честь
И себя написать, и собратьев прочесть.
 
 
Но всё больше читаю, всё меньше пишу,
И всё чаще ночами покою прошу.
 
 
– Над рекой ли моей, Тоской,
Подари мне, Господь, покой,
 
 
Чашей горькою обнеси,
И меня от меня спаси…
 

«Не смотри, что я малого роста…»

 
Не смотри, что я малого роста,
Что живу удивительно просто —
Я такое с тобой сотворю!..
Хочешь, дом разверну на зарю!
 
 
Вот однажды проснешься, отрада,
Дом на солнце развернут как надо!
У порога хрустальный ручей,
В каждой створке окна – сто лучей!
 
 
Если будет и этого мало,
Я – пока еще солнышко ало —
К полушалку рассвета вдали
Побегу хоть до края земли.
 
 
И не горько мне будет, не жалко
Оторвать от того полушалка,
И в дому от тебя до двери
Раскатать этот свиток зари!
 
 
Ты проснешься и крыльями птицы
Удивленные вспыхнут ресницы,
И в дому осиянном таком
Ты пойдешь по заре босиком!
 
 
И душа у тебя встрепенется,
И поймешь: это счастьем зовется,
И в начале огромного дня
Ты улыбкой одаришь меня.
 
 
Ну, а большего мне и не надо,
Лишь бы ты была рядом, отрада,
Лишь бы дом обходила беда,
Лишь бы ты улыбалась всегда.
 

«То ли воздух дурманит лесной…»

Л.

 
То ли воздух дурманит лесной,
То ли жажда, что пить – не напиться?
Это надо же так заблудиться
Нам с тобою под этой сосной!
 
 
А сосна до небес. Высока!
А вверху журавлиная стая…
А трава-то, какая густая!
Облака-то, смотри, облака!..
 
 
Вот бы головы в них окунуть,
Вот бы сбить это жаркое пламя!..
Что ж ты, Господи, делаешь с нами?..
Но уже не уйти, не свернуть.
 

«И нежность рук, что нет дороже…»

 
И нежность рук, что нет дороже,
И все слова – до одного! —
Мне говорят, что я хороший,
И мне печально от того.
 
 
Летела жизнь, и… пролетела,
Как ты, подковками звеня.
Куда ж ты, милая, глядела,
Мелькая около меня?..
 

Ермак

 
Навострили бердыши.
Ткнули лодки в камыши.
Осмотрели степь – гола.
Ханская луна светла.
 
 
Стань на страже часовой!
– Этот панцирь золотой
Снять бы на ночь. До врага,
Если прямо, два шага!
 
 
Он не слушает меня.
Подвожу ему коня.
Подгоняю стремена…
– Лодка лучше скакуна!..
 
 
Ханские стрелки метки.
Сабли их не коротки.
Хоть и вольно бердышам,
Не пробиться к камышам.
 
 
Холодна в реке вода,
Но не в холоде беда,
И не страшно, что темно.
Тянет золото на дно…
 
 
Перемяли камыши,
Потопили бердыши…
Хан, ликуя, в тишине
Молча молится луне.
 

Бесево

 
Бродит мысль, от которой невесело,
От которой живу как чумной…
В детстве мы белену звали – бесево.
Видно, правда. И что-то со мной
 
 
Сотворила та травка поганая…
По канавам, среди лопухов,
Разрослась сумасшедшая, пьяная…
Если б знать, что дойду до стихов!
 
 
Если б кто подсказал – Что ты делаешь?
Когда я с этой травки в цвету,
Обрывал граммофончики белые —
И приятно сладило во рту.
 
 
И теперь всякий раз поздним вечером,
Когда в окна заглянет луна,
Мне такие картины мерещатся,
Что не знает и сам сатана.
 
 
И, обученный слову и грамоте,
Я, листы свои кровью кропя,
Вынимаю такое из памяти,
Словно сам ухожу от себя.
 
 
То, как птица парю в невесомости,
То лечу за крутой перевал,
То срываюсь в бездонные пропасти,
Где никто до меня не бывал.
 
 
Но куда ни пойду, что ни делаю,
Я всё вижу и вижу сквозь тьму —
Рвет дитя граммофончики белые,
И никто не подскажет ему…
 

«Мы во сне откровенны как малые дети…»

 
Мы во сне откровенны как малые дети.
Я, к примеру, скандален, драчлив и люблю
Отдышаться во сне. Но проснусь на рассвете
И опять в скорлупу залезаю свою.
 
 
В скорлупе, как в надежной броне,
Я качусь по огромной стране,
Сквозь ресницы взирая на Русь.
Не скандалю ни с кем, не дерусь.
 
 
Мне такое порой подсмотреть удается!
И душа, что казалась глуха и слепа,
Вдруг прозреет, и слух обретет, и взовьется,
И с меня, словно плесень, сползет скорлупа.
 
 
Я без кожи, как зверь на крюку,
Волны боли катятся к виску…
Не скандалю ни с кем, не дерусь,
Понимаю – великая Русь!
 
 
Я всю эту печаль понимаю с пеленок,
С тех апрельских проталин, когда на заре
Мы корову комолую, я и теленок,
Чередуясь, доили на нашем дворе.
 
 
И текло молоко по губе,
По рукам, по груди, по судьбе…
Не тогда ли, смышленый пострел,
Я любовью к словам заболел?..
 

«Мне казалось, что если окончатся сны…»

 
Мне казалось, что если окончатся сны,
То есть, если подножье кургана осилить
И подняться на холм, то мгновенья весны
Хлынут стрелами в грудь, и, конечно, навылет.
 
 
Я считаю, что если из стрел хоть одна
Будет чем-то отлична, то – от Купидона,
Потому что по городу бродит весна,
Потому что есть Анна, которая донна.
 
 
Если так, то зачем же сидеть одному?
Сны окончены. Сдвину плотней занавески,
И надену кроссовки, и тогу возьму,
И на холм поднимусь, в смысле выйду на Невский.
 
 
И меня сотни стрел продырявят всего,
Купидоновы тоже, ведь бьет без разбора,
Если так, то плевать на десницу того,
Кто известен со школы как месть Командора,
 
 
Потому что нет денег, и хочется жить,
Потому что апрель, потому что – погода,
Потому что часы у заветного входа
Крутят вектор по кругу и надо спешить.
 

«Говорил мне дядя Вася…»

В.Т., с горечью

 
Говорил мне дядя Вася:
– Ты Володю опасайся!
Вова с виду простота,
Только сука еще та.
 
 
Дядя правду рассказал.
Вова шибко наверзал…
Я хожу, смотрю на суку,
Не подам я суке руку,
Мне такое не с руки…
 
 
Пусть гуляет без руки.
 

Диалог

 
«…Собаки отвоют?»
«Собаки? Отвоют…»
«И тризну устроят?»
«И тризну устроят…»
«И пьяные будут?
«Конечно! И драки,
И черти завоют, не то, что собаки…»
«А холм будет желтый?
А крест будет белый?»
«Ну, что ты заладил,
Собрался, так делай!
Совсем задолбал, третьи сутки пытаешь —
Обмоют, отвоют?..
Умри и узнаешь…»
«А всё же?»
«Да что ты! Всё будет как надо:
И холм, и собаки, и крест, и ограда,
И кузов, обмотанный тряпкою алой.
Не веришь?»
«Нет, верю…»
«Согласен?»
«Пожалуй…»
 

Стансы

 
Видна Белухи снежная вершина.
Сломалась патефонная пружина.
Петух пронесся – гребень на боку,
И крыса топает, как конь, по чердаку.
 
 
Какая связь? А шут ее поймет.
Жизнь удалась, но все-таки не мед,
То лезу в грязь, то в очередь каку…
А крыса топает, как конь, по чердаку.
 
 
Какая связь? А вот пойди, пойми…
И кто поможет в этом, черт возьми!
Кто виноват?..
Стучится боль в виске…
И крыса топает, как конь, на чердаке.
 
 
Какая связь?.. Семь булек на стакан.
А крыса… Черт!..
Поставить, что ль, капкан?
Так обойдет же пройда, потому
Что на Белухе маковка в дыму.
 
 
К тому же патефон…. Когда б играл!
Когда б петух так сильно не орал,
Не кавардак бы, не барак-бардак,
Она б попалась, так ее растак…
 

«…И теснота, и дымный воздух…»

Ю.П.

 
…И теснота, и дымный воздух,
И суп, настоянный на звездах,
Что из пакета высыпал
Давным-давно, до нашей эры…
Какие все-таки химеры
Когда-то в голове таскал!
 
 
Теперь они ушли. Распались.
О чем мы в детстве волновались?
И волновались ли вообще,
Вдыхая горький дух столетья
Ушедшего, где каждый третий
В китайском жестяном плаще
 
 
Был так прекрасен и огромен,
Что в суете каменоломен,
Спиной повернутый к штыку,
Отец Панфиленко Юрана
Жевал тайком цветки бурьяна,
Катая тачку по песку.
 
 
Пока жевал, Юран стал взрослым…
На сухарях да масле постном,
Без простыней и без ковров,
На самосадовой отраве,
Как лопухи в чумной канаве,
Мы вырастали – будь здоров.
 
 
И просто странно (вот как странно!)
Среди дурмана и обмана
Мы, жившие в эпохе той,
В фуфайках и кирзе змеиной,
Подбитой шинною резиной,
Задерганные криком «стой!»,
 
 
Сумели как-то отмотаться
И раскрутиться, и остаться.
Зачем?
Чтоб в той же борозде
Брести, вдыхая тот же воздух,
И той же ложкой те же звезды
Помешивать в крутой воде…
 

«Я на жизнь гляжу – дивен белый свет…»

 
Я на жизнь гляжу – дивен белый свет.
Я вино не пью, потому что нет.
А найду вино – не найду рубля,
А найду рубля: цены – ох ты, мля!
 
 
Вот и кажется, что живу давно.
Строю новый дом, завожу бревно,
Горбыли тешу, забиваю гвоздь.
Жигулевским пивом пропах насквозь!
 
 
Весь июнь жара и июль жара.
Погорел чеснок, огурцам пора.
На горохе хруст, на картошке хруст —
Колорадский жук наплевал на дуст.
 
 
И цветы жует, и листву берет.
Я так думаю, что и нас сожрет…
На коньке сижу, вывожу трубу.
А сейчас прохладно, поди, в гробу!
 
 
Отоспаться бы, полежать два дня.
Пусть поплачут бабки вокруг меня.
Я б лежал тихой, было б видно мне
Как сосед подлец пристает к жене.
 
 
Не стыдится гад, смотрит мне в лицо.
Погоди, просплюсь – оторву яйцо.
А еще верней – оторву все два…
На дворе трава, на траве дрова.
 
 
Солнцем выжжены. А дожди пойдут —
И сенам хана, и дровам капут…
Как свеча труба, любо ей самой.
Из прямой трубы будет дым прямой!
 

«…И усы у осы, и клешня у жука…»

 
…И усы у осы, и клешня у жука…
Неужели есть в мире такая тоска,
Чтоб козявку иглой ювелирно суметь
Проколоть, а потом засушить и смотреть?..
 

«Горжусь, что живу в этом городе красном…»

Олегу Левитану

 
Горжусь, что живу в этом городе красном,
Где столько поэтов, поющих о разном,
Шагающих в ногу, бегущих гуськом,
Союзноживущих, но – особняком.
 
 
Стоящие рядом, бегущие мимо
С судьбой пилигрима и пластикой мима,
Поющие соло, берущие «си»
От «радуйси, Боже» до «Боже, спаси».
 
 
Но мне в этом сонме жующих, бегущих,
Гадающих дни на бобах и на гущах,
Владеющих формами вплоть до рондо,
Конечно, по нраву берущие «до».
 
 
Берущие крепко, надежно, надолго,
Не только во славу отчизны и долга,
И не для того, чтоб отправить ко сну…
 
 
Так плотник топор загоняет в сосну!
 
 
Вот вижу поэта.
Вот плюнул на лапу.
Вот рубит такие хоромины «в лапу»!
Бревно заведет, в небеса поглядит…
И слышно как ветер в стропилах гудит!
 

«Сторона ль моя, сторона…»

 
Сторона ль моя, сторона,
От больших дорог в стороне
Не могу понять без вина —
Это явь или снится мне.
 
 
Кто-то мне обещал покой,
Кто-то счастье мне обещал…
Жду, пожду да махну рукой,
И припомню, как дед вещал:
 
 
«Собираясь в далекий путь,
Позабудь про уют-покой,
И про счастье свое забудь,
Нет его над Тоской-рекой.
 
 
Над рекою Тоской тропа…
А уж выпадет ли судьба?..»
Я в слова его не вникал.
Белый хлебушек в мед макал.
 
 
Ох, и сладок июньский мед!
И славна белым хлебом Русь!..
А сентябрь-то, он рядом, вот,
Два шага и рукой коснусь.
 
 
Истончилась тропа на нет.
Перешла река в перекат…
Мне-то думалось – что рассвет,
Оказалось – уже закат.
 

«Судьба, кого благодарить…»

 
Судьба, кого благодарить
За то, что, подбирая слово,
Я превратился из глухого
В умеющего говорить?..
 

«Луна всё сильней по ночам колобродит…»

 
Луна всё сильней по ночам колобродит,
Всё ниже гусей перелет,
И снег голубыми пластинами сходит
К реке и вздувается лед.
 
 
Просторные га с каждым часом духмяней,
В подворье такой разнобой,
Что курам петух представляется няней,
Ведущей их на водопой…
 
 
Я окна раскрою, пусть ветры влетают,
Пусть слушает алый рассвет,
Как в радио кто-то с трибуны гадает —
Нужна нам земля или нет…
 

«Так медленно рождался снег…»

 
Так медленно рождался снег,
Что думали – и не родится,
Что нам опять в плащи рядиться
От влаги ладог и онег.
 
 
Но так была зима ловка!
Она, не бряцая оружьем,
Бесшумная, прошла по лужам,
Ведя в поводьях облака.
 
 
И было любо ей самой
Их распороть ножом умелым,
И город стал настолько белым,
Как это можно лишь зимой.
 
 
И всё! А я здесь не при чем,
Я просто смог без проволочки
Увиденное вставить в строчки, —
В шестнадцать строчек ни о чем.
 

«Ах ты, серая мышка…»

Н.З.

 
Ах ты, серая мышка,
Меж ларей не кружись,
Не от сердца одышка,
А от страха за жизнь.
 
 
Если б корочку хлеба,
С сухарями суму,
То не нужно и неба,
И друзья ни к чему…
 

Ночлег

 
На вопрос – кто там?
Пошучу – «Агдам…»
 
 
И откроют дверь: «Это что за весть?»
И скажу: «Не зверь… Мне б поспать-поесть».
 
 
«Проходи, хоть кто…» А в избе жара.
Старику под сто и сама стара.
 
 
Стол – бела доска. Чаю выпили.
За окном тоска – волчья, выпья ли!
 
 
На дровах слеза. Лук-севок в чулке…
И всю ночь гроза бьет язей в реке.
 
 
Только их одних вдоль хребта-спины.
Не с того ль у них плавники красны…
 
 
На заре проснусь, прошепчу слова:
«Ой, светла ты, Русь, что ж несчастлива?..»
 

«Подходит конец сумасшедшей стези…»

 
Подходит конец сумасшедшей стези…
Был выдох намного протяжнее вдоха.
Смотрю за окно – ковыляет эпоха
С потертой сумой по колено в грязи.
 
 
А как на заре громыхала в литавры,
Прошита сквозною вселенской тоской,
И – с саблями к солнцу! – орали кентавры
В степях,
Отзывалось за Леной-рекой!
 
 
И вся, перекрытая гулом и гамом,
Страна хохотала на злом вираже.
С ворьем подружилась, поладила с хамом…
Смотрю за окно – подыхает уже…
 

«Тот – про любовь…»

 
Тот – про любовь.
А тот про хлеб.
Читаю, но вижу.
Слеп.
 
 
А здесь прочту строку.
Одну.
И сразу вижу всю страну.
 

«Шелковичный червяк, запечатанный в кокон…»

 
Шелковичный червяк, запечатанный в кокон…
Раскручу эту жизнь, и слеплю из неё
На гончарном кругу с лебединым высоким
Тонким горлом, кувшин.
С удивительным соком!
Отхлебну через край и познаю её.
 
 
Что здесь больше – печального, горького, злого?
Привкус мёда иль запахи тлена найду?
Что мне нужно для счастья, какая основа?..
Но замешана глина для круга иного —
Я леплю саманы, и на солнце кладу.
 
 
Я шагаю по кругу. Летает полова.
Для основы солома едва ли годна,
И кружится над степью и падает слово,
И сжимает круги, и взвивается снова,
И от слова душа, как от браги, хмельна.
 
 
А уже за рекой в поле вызрели травы!..
И на круге вокзальном стоит суета.
И гудок паровоза тягучей отравой
Входит в жизнь, и уже за мостом-переправой
Размыкается круг и стальная верста,
 
 
Словно лестница в небо, ложится под ноги…
Вот и кончилась юность, и пыль улеглась!
Я леплю эту жизнь, подбиваю итоги…
И пестреет судьба.
И звенят вдоль дороги
Родники, от которых испробую всласть.
 

«Ощущая, что детство уходит навек…»

 
Ощущая, что детство уходит навек,
Понимая, что старость черна и беззуба,
Я за ласточкой в небо поднялся из сруба,
И увидел простор, и рискнул на побег.
 
 
Помню – ночь серебром заливала просторы,
И немые курганы татарской ордой
Залегли у костров, отраженных водой,
И смотрели на запад, и прятали взоры.
 
 
Только мне удалось подсмотреть в их глазах
Тягу к долгим кочевьям и жажду погони…
О, веселая жизнь на скрипучих возах!
Здесь рифмуется то, что мне нравится.
Кони!
 
 
Но мне рифма еще неизвестна на вкус.
Я кружусь в разноцветном кочевничьем стане,
И слова, что рождаются в створе гортани,
Зелены, зелены.
И змеиный укус
 
 
Той, жестокой, которая Музой зовется,
Поджидает меня где-то там, за холмом,
Но еще я об этом – ни духом, ни сном…
Только сердце замрет и тревожно забьется.
 

«Шелка шуршат ненужною обузой…»

 
Шелка шуршат ненужною обузой…
И освещает лампа круг и миг,
Где я стою, как зверь, с гипотенузой
Из первой четверти декартовых прямых.
 
 
…Отличный угол!
Тангенс – единица…
Луна блудливо шарит за окном
В сто тысяч глаз.
Ее ли нам стыдиться!
Бокал налит и пенится вином!
 
 
Звенящая бунтующая влага,
Взрывающая в жилах кровь мою!
В любви, как и в бою, нужна отвага,
И я клинок отважно достаю,
 
 
Чтобы тебя, привыкшую молчать,
Красивую, бегущую по кромке,
Достать губами и сорвать постромки,
И научить кричать.
 

«Нас разведут, как разводят мосты…»

 
Нас разведут, как разводят мосты.
Кони вот так же встают над обрывом.
Черная пропасть и холод по гривам…
О, как надежен запас высоты!
 
 
Жилы немеют… Хватило бы воли
Не передернуть поводья узды.
Если и впрямь – как разводят мосты,
Я не смогу и не вынесу боли
Этой разлуки…
 

«Тайным тленьем охваченный…»

 
Тайным тленьем охваченный
Затихающий сад.
Солнца мяч перекаченный
Подан в аут, в закат.
 
 
На колодезном вороте
Бьет синица крылом.
Жизнь хорошая в городе…
И большак за селом
 
 
Перемолотый шинами
Пухнет грязью, ползет.
Кто вывозит машинами,
Кто в тележке везет.
 
 
И не больно, не горько мне,
И душа взаперти…
Где ж вы там, за пригорками,
Проливные дожди?
 

У Понта Аксинского

 
Ночь тихо входит в сумерки. Углом.
Индийский чай, на удивленье, скверный.
В окне напротив, прямо за таверной,
Торгует грек каким-то барахлом.
 
 
Уже темно. Зачем он там торчит?
Навряд ли это что-то кто-то купит,
А впрочем… если здорово уступит…
И грек ключами по столу бренчит.
 
 
Я вижу всё. Стекло мешает слуху.
Официант за стойкой (ё-моё!)
Бьет полотенцем муху-цокотуху
И деньги забирает у нее.
 
 
И в тот же миг за лентою прямою
Причала, в свете ламп из янтаря,
Какой-то швед с надраенной кормою
Трубит и выбирает якоря.
 

На Литейном мосту

 
…А потом подступают печаль и бессилье…
Колокольною медью гудит пустота,
И ломается мост, и растут у моста
Крылья…
 
 
И такси завизжит, на подвески припав,
Подвергая сомнению формулу Гука,
И водитель в сердцах прохрипит: «вот же, сука…»
И помчит к Володарскому, фары задрав,
 
 
Потому что ему нужно только на юг,
Потому что его ожидают на юге,
Потому что «фрегат на крови», как утюг,
Рвет тяжелую цепь, посинев от натуги.
 
 
А Невы простыня собрала в буруны
Черно-белые свитки до края вселенной.
И горластые чайки сливаются с пеной,
Ударяя крылами о гребни волны…
 

«Тронул звук, не подумав…»

 
Тронул звук, не подумав…
Не примерив, решил…
Ни крыла, ни котурнов —
Семь натянутых жил.
 
 
Неизвестно – откуда,
Сам не знаю – куда.
Непонятное чудо,
Ни добра, ни вреда.
 
 
Будоражу округу.
Ни душе, ни уму.
Ни врагу и ни другу,
Ни себе самому.
 

«Рассвет – и петухи охрипли…»

 
Рассвет – и петухи охрипли.
Роса – и выгнулась трава.
Глаза соскучились по рифме,
И в строчки строятся слова.
Да будь ты светел, день грядущий,
Да обойдет меня беда,
Да будь удачлив ты, идущий
Куда-то далеко туда…
 

«Когда-нибудь вернусь. Все возвращаются…»

 
Когда-нибудь вернусь. Все возвращаются.
Не в этом ли и радость, и печаль.
Даль увлечет, но и обманет даль…
 
 
Центр тяжести плывет, перемещается,
И ось болит, и стонут позвонки,
И не принять, и не подать руки…
 
 
Скупой ночник. В окно сентябрь стучится.
Стекают капли яда по стеклу,
И время – невидимкою – в углу,
И воздух нежилой сквозь щель сочится
Под колыханье легкое гардин
Уже ненужной вестью запоздалой.
И ни одной звезды, ни самой малой.
Вселенная пуста, и ты – один…
 

«Удивительно как грустно…»

 
Удивительно как грустно.
Удивительно как плохо.
Ты ушла, и стало пусто.
Ни улыбки и ни вздоха,
Ни намека, ни укора…
Ночь сошла. Уже светает…
Не хватает разговора,
Щебетанья не хватает.
 
 
Вот сижу и вспоминаю.
Дождь стучит в окно.
Не слышу.
Всё решаю и решаю,
А решенья нет.
Не вижу.
 

Сосна

 
Закрученная в три узла,
Она над пропастью росла
По сантиметру, осторожно,
И наклонялась всё сильней…
 
 
И песнь скрипучая корней
Была мучительно тревожна.
 

«Когда согнется полновесный колос…»

 
Когда согнется полновесный колос
И станет даль прозрачна и светла,
Вдыхая воздух, выдыхаю голос,
И понимаю – кончены дела,
 
 
И на закат смотрю поверх стволов,
По вечерам смотрю и на рассвете,
Как журавли – кочующие дети
Большой страны – над златом куполов
 
 
То низкие, то зримые едва,
В космическом неразличимом гуле
Уносят сквозь сентябрь те слова,
Что я не мог найти в моем июле.
 

«Не голубокров, не родовит…»

 
Не голубокров, не родовит,
Росами умытый и дождями,
Не знаком с богемными вождями,
Но влюбленный в русский алфавит —
Чувствую его и принимаю,
Буковкою каждою дышу,
И слова обычные пишу
Словно прах из бездны вынимаю…
 

«Трудно рос, трудно жил, не красив, не богат…»

 
Трудно рос, трудно жил, не красив, не богат,
Я входил в эту жизнь под ружейный раскат.
Ах, как пела душа, слыша эти раскаты!
 
 
Почему же теперь, если вижу ружье,
Вспоминаю далекое детство мое —
Неужели убитые в том виноваты?..
 

К стихам

 
Сорок лет…. Не постарели.
Видно, вы и, впрямь, стихи,
Видно, вы и в самом деле
Не «ха-ха» и не «хи-хи»…
 
 
Я носил вас, а, рожая,
Был в поту как злак в росе,
Чтобы колос урожая
Наливая, в полосе
 
 
Вы стояли бы прямыми,
Ровными, как на смотру,
И словами золотыми
Шелестели на ветру…
 

«Мне говорят, что я поэт…»

 
Мне говорят, что я поэт.
Я этого не понимаю,
Я просто рифмы вынимаю
Из темноты на белый свет.
Потом слова кручу-верчу,
Себя, бездарного, ругаю,
Со строчкой строчку сопрягаю,
И вновь как проклятый молчу.
 

«Каждый вечер за полчаса…»

 
Каждый вечер за полчаса
До полуночи в мою келью
Входит тень с головою пса
И ложится у ног на землю.
 
 
Не кормлю его, не пою,
Не хвалю его, не ругаю.
Я тетрадь достаю свою
И слова свои сопрягаю.
 
 
Но, увы…
Не могу писать…
Рифмы бедные, мысли бренны,
Словно нету моей вселенной,
Где тропу я торил.
До пса.
 
 
Больше месяца ходит пес.
Больше месяца строчек нету.
Кто приставил его к поэту?
Проверяется чей донос?
 
 
Выполняется чей приказ,
Кто с крамолою сводит счёты?
Не опричнина ль на подходе,
Чтоб избавить страну от нас?
 
 
Возле ног он лежит, в углу ли,
Если встану – следит мой шаг,
А клыки у него как пули,
А язык у него как флаг.