Текст книги "Острый угол"

Автор книги: Виктор Брюховецкий

«Как часто ты снишься красивой и юной…»

Галине Б-ной

 
Как часто ты снишься красивой и юной,
И наша тропинка пряма как шоссе,
И пахнет ольхой соловьиной и лунной,
И падают звезды и гибнут в росе.
 
 
Огромная жизнь. Расстоянья и годы.
Умолкли твои и мои соловьи.
В какой стороне, и какою погодой
Укутаны милые плечи твои.
 
 
Мы все забываем, мы всё забываем…
Но эта ольха на обрыве крутом!
О, как мы жестоки в шестнадцать бываем,
И как мы жалеем об этом потом.
 
 
Я знаю: напрасно тревожить былое.
Я знаю: напрасно болеть о былом
И мне не обрызгать водою живою
То звездное небо над нашим селом.
 
 
Ушло оно, сгинуло, не повторится.
Но память упрямо уводит туда,
Где ты молчаливо подраненной птицей
Ушла от меня сквозь туман и года…
 
 
Слова о любви… Это, в общем, не ново.
Я знаю, что твой не отыщется след.
Откликнись хоть строчкой, единственным словом,
Я даже молчанье приму как ответ.
 
 
Но снись, как и прежде, – в ночах над рекою.
Чтоб ветер хлебами шуршал в полосе,
А ты – чтобы в ситце, чтоб пахло ольхою,
Чтоб падали звезды и гасли в росе.
 

Юность

 
Я еще таким веселым не был!
Добрая прекрасная страна!
Надо мною голубое небо,
А под небом юная весна!
 
 
Петухи! Застолье, да и только!
Воробьи!
Сплошная кутерьма!
И, поверь, не хочется нисколько
Вспоминать, как мучилась зима.
 
 
Выйду в поле к радости готовый,
Верен жизни, только ей одной!
На четыре кованный подковы,
Аргамак замрет передо мной!
 
 
Я проверю – ладна ли подпруга,
Брошу в стремя легкою ногой,
И качнется весело округа,
И пригнутся вербы над рекой!
 
 
Развернется даль как на ладони,
Залитая солнцем и весной…
За спиною никакой погони,
Никакой преграды предо мной!
 

На хуторе

 
Подгнивший дом. Порушенный забор.
Сад одичал, зарос тугой травою.
Петух с роскошной рыжей головою —
Единственный на весь огромный двор.
 
 
Есть и такое, видно, на земле.
О русский вид, убогий и печальный.
На три окна один кусочек ставни
На ржавой покосившейся петле.
 
 
Случайный гость,
Вхожу я за порог:
Под темными седыми образами
Сидит старушка с тусклыми глазами,
Повязана платком. На узелок.
 
 
«Мир дому этому…» – Я замер и стою.
В ответ ни звука. Может, неживая?
Но, тело легкое от лавки отнимая,
Она проходит в сторону мою.
 
 
«Ты мне кричи… Не слышу я… ни-ни…»
И я кричу, что сбился, мол, с дороги,
Брожу два дня, вконец измучил ноги…
«Ага, ага… Ложись-ка, отдохни.
 
 
Я тут одна… Забыл, наверно, Бог…»
«Спасибо вам…»
А утром, на рассвете,
Когда я спал, как спят на зорях дети,
Она топила печь, пекла пирог.
 
 
…Я уходил по тропке на село.
Роса дрожала и блестела густо,
И было у меня на сердце грустно,
И было на душе моей светло.
 

«Ах, жизнь моя, роскошная до боли…»

 
Ах, жизнь моя, роскошная до боли,
Свистящая как ветер на юру!
Опять лежит дорога в чистом поле
И глухари токуют на бору.
 
 
Отгоревала ночь и откатилась.
Сегодня мне спокойно и светло.
Нет, сердце, нет, ты не напрасно билось,
Ты не напрасно в путь меня звало.
 
 
Я счастлив тем, что я дышу, и вижу.
Мой легкий шаг упруг и невесом…
Как плачет чибис над осокой рыжей!
Как бор звенит на сотни голосов!
 
 
Вот сквозь деревья первый луч рассвета
Упал к дорожным сизым лопухам.
Когда не я, то кто бы видел это,
Когда не я, кто б это услыхал?
 
 
Кому бы чибис плакался всё утро,
Кому б играли свадьбы глухари?..
Живу в пути и это очень мудро:
Шагать и видеть, знать и говорить.
 

«Я видел мальчишкой…»

 
Я видел мальчишкой,
Я помню упрямо,
Как помнят далекого детства мечту,
Как добрая наша усталая мама
Молилась и клала поклоны Христу.
 
 
Как я, затихая, смотрел затаенно,
И чудилось мне, что за черным окном
Какие-то люди проносят иконы
И ангелы бьются беззвучным крылом.
 
 
А мама молилась, шептала губами,
И я засыпал на кроватке своей…
Я в бога не верю, но только с годами
Всё больше завидую маме моей.
 

«Жизнь летит по спирали вдаль…»

 
Жизнь летит по спирали вдаль.
Есть забота, а есть печаль.
 
 
Есть обида, а есть беда…
Жил Иуда, и жив всегда.
 
 
Серебро ли, бумажный рубль,
Но предатель готов на дубль!
 
 
Совершит и уйдет в расход,
Возродится и вновь придет.
 
 
Поцелует и осквернит.
Поцелуем и знаменит.
 

«О собственной задумаюсь судьбе…»

 
О собственной задумаюсь судьбе.
Снега бусят под окнами и ветер
Всю ночь, как шалый, бродит по планете
И ухает простужено в трубе.
 
 
Луна в окне как льдина на плаву,
Дрова трещат, тепло в моей квартире.
Кто скажет мне – зачем я в этом мире
Однажды появился и живу.
 
 
Зачем я веселюсь, зачем грущу,
Зачем люблю весну и зрелый колос,
Зачем я свой придумываю космос,
Зачем слова особые ищу?
 
 
Всё в мире просто – небо и вода,
Всё в мире просто – женщины и дети…
Ну, что с того, что кто-то есть на свете,
В чьем сердце поселилася беда.
 
 
Зачем я вспоминаю те края,
Где жаворонки, степи оглашая,
Пропели мне о том, что жизнь большая,
Зачем меня тревожит боль чужая
И не дает покоя боль своя?
 
 
Зачем живу как будто бы бегу
Средь сутолоки праздников и буден?..
Ищу ответ.
Ответа мне не будет,
А сам себе ответить не смогу.
 

Загадочный свет

 
Спускался вечер. Шла весна…
В толпе, по-летнему одетой,
Она была особым светом
Из всех одна озарена.
 
 
Своих достоинств не тая,
Она не шла – она парила,
Она как будто говорила:
«Смотрите, вот какая я…»
 
 
Неповторимое, свое,
Раскованное и простое,
Торжественное и святое
В походке виделось ее!
 
 
Полуовал, полунамек,
Бедра изгиб, изящность линий…
Есть, есть в моих краях богини!
Ах, почему же я не бог.
 
 
Цок, цок! – а слышалось: «нет, нет…»
Весна переплавлялась в чудо!
И было не понять – откуда
Струился этот дивный свет!
 
 
В нем было столько чистоты,
В нем было столько тайной боли…
И я опять увидел поле:
Роса, и солнце, и цветы!
 
 
Светлеют тени по кустам,
Щебечут птицы, не смолкая,
И женщина, совсем другая,
Идет босая по цветам!
 
 
Ей обойти меня нельзя.
Мы не готовы с ней к разлуке.
Она идет, раскинув руки,
И светится от счастья вся!
 
 
Бушует солнце на лугах!
Играет свет в небесной глуби,
И я смотрю, смотрю на губы,
На ноги в мокрых лепестках…
 
 
Цок, цок! – качался силуэт.
Весна переходила в лето.
Шел вечер и далеко где-то
Небесный зажигался свет.
 
 
Цок, цок! – звучит из темноты.
Я женщине гляжу вдогонку,
А память снова крутит пленку —
Роса, и солнце, и цветы…
 

«Гуляет низовой буран…»

 
Гуляет низовой буран.
Горит огонь, горит экран,
Луна приклеена к стеклу
И кот сибирский на полу.
 
 
Всё так обыденно и просто.
Мой отчий дом.
Здесь мать живет.
Отец домой идет с погоста,
Вторую зиму не дойдет.
 
 
Такая боль, хоть в крик кричи!
А ветер снег метет в ночи
И лепит, лепит седину
И на стекло, и на луну.
 
 
Теснятся мысли… круг за кругом…
Ружье без мушки на стене…
Ведь это с ним бродил я лугом
Давно когда-то. Как во сне…
 
 
И вспоминаю, вспоминаю…
Зачем? Не ведаю, не знаю.
Зачем по прошлому бегу,
Остановиться не могу?..
 

«Имя – Анна…»

 
Имя – Анна…
Странно и туманно…
Словно из далёка-далека…
В наших встречах не было обмана.
Грусть была и радость.
На века.
 
 
Поезда приходят и уходят…
Старый клен, посаженный тобой,
На подворье каждый вечер бродит,
Горькою качая головой.
 
 
Звезды гибнут, падают полого…
Клен стареет, золотом шурша…
У какого дальнего порога
Обо мне болит твоя душа?
 
 
У какого моря-океана,
Под какой нездешнею луной?..
Анна… Анна…
Как всё это странно.
Имя-то какое, боже мой…
 

Звезда в Вифлееме

 
Свершилось.
И новая встала звезда.
Шепталась прислуга в царевых палатах,
Недобрые люди в овчарнях и хатах
Искали того, кто пришел навсегда.
 
 
Округа на всё отвечала молчаньем.
В пещере под сенью хранительных сил
Марии был знак, и Мария с вниманьем
Смотрела на тех, кто дары подносил.
 
 
Младенец сопел и пеленки мочил,
Не знал о своей удивительной роли,
И, все-таки, словно в предчувствие боли
Сжимал кулачки и ногами сучил.
 

Декабрьская оттепель

 
Зима обмякла и раскисла,
И потемнела. За два дня!
А ведь вначале как нависла,
Колючим холодом звеня, —
Упала с неба в два крыла
Белым бела.
 
 
Синицы, чувствуя тепло,
Опять в леса откочевали,
Река закованные дали
Взломала декабрю назло.
О камни плещется волна
Черным черна.
 
 
Избушка наша в два окна
На всё смотрела и дивилась,
И крошечной трубой дымилась
Покоя чудного полна,
И от восторга пес Буян
Был просто пьян.
 
 
И только серая ворона,
Зарывшись в крылья с головой,
С верхушки ели вековой
Вещала всем, причем, резонно:
«Ну, что вы сходите с ума!
Придет зима…»
 
 
Я, слыша голос той вороны,
И, веруя в воронью речь,
Под пыж тяжелую картечь
Кладу в латунные патроны.
Лью воск на рыжие пыжи —
Ни капли лжи!
 
 
А через день, являя милость,
Зима пришла и в два крыла
Опять раскинулась, бела,
И вся округа обновилась:
Ни перекосов, ни теней —
Стола ровней.
 

Утром

 
Дымится черная зола.
Рассвет клубится над болотом.
Ладони пахнут конским потом
И кожей старого седла.
 
 
Ночь догорает на костре.
Дымит зола, дымятся росы…
Тиха округа, безголоса
Как мышь на шерстяном ковре.
 
 
Но только-только рассвело
И небо выгнулось полого —
Прощай, ночлег!
Зовет дорога
И тело просится в седло.
 

На просеке

 
Я в ладони плюю. Топорище шершаво.
Синеватая сталь до озноба остра.
Опрокинется дерево на спину в травы
Под тяжелым блестящим толчком топора.
Я к работе такой тяжело привыкаю.
Лес густой, а как будто стою на виду.
На березах по плечи сучки отсекаю
И стволы безголосые в штабель кладу.
 
 
Труд, конечно, почетен, но этот вот – тяжкий.
По особому тяжкий. Рублю ведь… Гублю…
А березы стоят, как матросы в тельняшках,
Я смотрю им в глаза и под корень валю.
 

«Город выглажен как скатерть…»

 
Город выглажен как скатерть.
Кружит солнце в этажах.
Ты идешь в красивом платье,
Отражаясь в витражах.
 
 
У тебя в губах улыбка,
Солнцем тронутые плечи…
День качается как зыбка.
Воздух носит чьи-то речи,
 
 
Чьи-то взгляды, чьи-то мысли —
Он прозрачен, зрим и плотен…
О тебе тоскуют кисти
Ненаписанных полотен.
 
 
Ты идешь одна. В молчанье.
Облака плывут. В круженье.
И ни грусти, ни печали
Ни в глазах и ни в движеньях.
 
 
Ты как будто неземная.
Не одна идешь, но врозь,
Словно радуга сквозная
Сквозь толпу и время сквозь.
 

«Облаков этажи…»

 
Облаков этажи.
Солнце меди рыжей.
Под обрывом стрижи.
Я гляжу на стрижей.
 
 
Чертит птица круги.
Голосок – волосок!..
Возле самой реки
Сядет стриж на песок;
 
 
Сложит крылышки стриж,
И сидит, словно мышь.
Но взлетает когда —
Это просто беда!
 
 
Бьет крылами песок.
В каждом взмахе – борьба!
 
 
…А в округе покой
Сумасшедший такой.
 

Цезарь

 
Оставить за спиною Рубикон,
Не брезговать в пути котлом плебея,
Скорбеть над мертвой головой Помпея,
Жизнь, как монету, положить на кон,
Явиться в Понт,
Увидеть, победить,
Залить огонь гражданского пожара,
И… двадцать три отточенных удара…
 
 
Ну, кто бы ни хотел вот так прожить!
 

Май

 
Подсохли дороги. Не видно воды.
Апрель на деревьях оставил следы.
 
 
Со звоном навстречу встающему дню
Смолистые почки срывают броню.
 
 
Их звоны слышны далеко в тишине…
Гарцует пастух на мухортом коне.
 
 
С коровами бабы теснятся в кругу.
И дикие гуси орут на лугу…
 

Хлеб

 
Мы за хлебом занимали очередь с вечера,
Всё старухи да мы, дети малые.
Я узнал тогда, что звезды не вечные,
И еще узнал – какие зори алые.
Я прошел насквозь те ночи холодные,
Где луга в росе – гигантские простыни.
Если б не были в те дни мы голодные,
Эти ночи были просто бы проспаны.
 
 
У старух такие личики сморщенные.
Разговоры полушепотом, жуткие.
Как метались они в криках «смена очереди!»,
Обучали нас выносливости сутками.
Угощали нас квашеной пахтою,
Обижались, что пахту не брали мы…
 
 
А мы окурки смолили украдкою,
Мы в пристенок играли медалями!
Не камнями дрались – кулаками мы,
В ранки сыпали глину целебную…
 
 
И росли пацанами нормальными,
И влюблялись в Россию бесхлебную.
 

«Войду к тебе из осени…»

 
Войду к тебе из осени.
К огню.
Горячий чай. Домашнее варенье.
Сухой осины ясное горенье…
Я голову на грудь свою склоню
И на твои упреки не отвечу.
Я просто посижу и помолчу…
 
 
И, глядя на огонь,
В ненастный этот вечер
Далекого коснуться захочу.
Не упрекай, не обвиняй меня,
Всё так непросто.
Догорит осина…
 
 
А вдруг и впрямь всё кончится красиво,
И Феникс возродится из огня.
 

«Не кричали. Не ругались…»

 
Не кричали. Не ругались.
Ни в обиде. Ни в злобе.
Помолчали. Попрощались.
Он – к себе, она – к себе.
 
 
Ветер травами сухими
Шелестел: кого винить?..
И легла тропа меж ними,
Как натянутая нить.
 

«Когда я чую за моей спиной…»

 
Когда я чую за моей спиной
Недобрый взгляд и шепоток змеиный,
Душе моей, открытой и ранимой,
И без досужих вымыслов больной,
Я говорю: «Не плачь, душа моя.
Всё это не впервой и не в последний…
А – больно?.. Что ж, на то она и сплетня.
Змея без яда – это не змея».
 

Поэзия труда

 
Я не был никогда на буровой…
Пишу строку и живо представляю:
Как я под вой буранный управляю
Машиною, сверлящей шар земной…
 
 
Прочтет читатель и вздохнет при этом:
«Вам хорошо придумывать, поэтам,
А сами-то…»
Читатель, извини!
Пускай – не нефть, но мне пришлось в метелях
На тех же сумасшедших параллелях
В сугробах мять нерадостные дни.
 
 
«Нерадостные? Что за ерунда?
А в чем тогда поэзия труда?..»
Поэзия труда?..
Она – потом!
Когда однажды над морозным станом
Нефть вырвется сверкающим фонтаном
И буровик закрутится винтом
 
 
От радости, что не был труд напрасен,
Что нефть пришла.
И этот миг прекрасен!..
Но это всё не скоро, а пока
Мне кажется – открыты двери ада,
Снега ревут сильней, чем канонада,
И столбик ртути ниже сорока.
 

Муравейник

 
Расположен у тропы лесной
Город с миллионным населеньем,
 
 
Со своей тревогой и весельем,
С долгою заботою одной.
 
 
Постоишь, подумаешь: в натуре,
Вот они и радость, и успех.
 
 
Этакий колхоз в миниатюре
С трудоднями общими – на всех..
 
 
Тот несет домой, а тот – из дома!
Коль семья, то должен быть урод.
А картина, в общем-то, знакома,
Пропивать, наверно, волокет.
 
 
Но никто вдогонку не ругался.
Муравей уселся на пенек,
Посидел, подумал, застеснялся
И назад хвоинку поволок…
 
 
По дорожкам взад-вперед несутся.
Труженики, что еще сказать!
В тесноте живут, а не грызутся…
Надо бы собратьям показать.
 

Из больничной тетради

1.

 
Я лежу один в палате.
Я один на всей планете.
Умираю на закате.
Воскресаю на рассвете.
Я пишу кривые строчки.
Я пишу плохие мысли…
За окном прозрели почки,
А из почек лезут листья.
 
 
Звук далеких колоколен
Правит мне и лечит нервы…
Я четвертый месяц болен
И еще июнь в резерве.
 

2.

 
Зачем же так рано к земле потянуло?
Ломало, крутило, ужели согнуло?
То взлет, то паденье, то шрамы, то риски,
Прокручены ленты, проиграны диски…
В июне земля горяча на закате,
В июне земля холодна на рассвете…
Как пахнет сосною в больничной палате!
Как тихо играют под окнами дети!
Я всё представляю, что там – за стеною.
А жизнь – стороною, а жизнь – стороною,
Остались мгновенья, последние крошки…
Неужто обманут я был при дележке,
И мне суждена лишь одна половина?..
 
 
Ночь в окна плывет как рогатая мина,
И рядом встает. Принимает участье.
Ночь ждет терпеливо, когда я – на части!
Чтоб первой, увидев, оплакать потерю…
Но я не умру, потому что я верю.
 

3.

 
Как вестник смерти,
Как палач,
Ко мне вошел в палату врач.
Он приговор в руках держал.
Он рядом сел, а я лежал.
Я тлел, как желтая свеча.
Он говорил, а я молчал,
А я дышал едва-едва,
И жадно пил его слова…
 
 
Всех слов запомнить не дано,
И я запомнил лишь одно!
Оно во мне.
В моей крови!
Он, уходя, сказал: «Живи!»
Сказал, как приказал.
В упор!
 
 
…Я помню это до сих пор.
 

«У этой женщины больные ноги…»

 
У этой женщины больные ноги.
У этой женщины больные руки.
Но эту женщину любили боги
И ей послали шестнадцать внуков.
 
 
И женщина знает их всех по имени
От самого малого до самого старшего,
Души хватает для них, а именно,
Любить их всех и болеть за каждого.
 
 
Ну, ладно бы, знала самого младшего.
Ну, ладно бы, помнила самого первого.
А то ведь держит в памяти каждого!
Вот я бы так не сумел, наверное.
 
 
И женщина пишет им письма частые,
На двух листах, чтобы всё толково.
А внуки, видно, живут несчастными,
С сердцами каменными.
В ответ ни слова.
 
 
Она вынимает почту бережно
Как что-то тайное и тревожное…
А почты всей-то – газетка свежая.
Но женщина верит, что внуки хорошие.
 

«И время распадется на куски…»

 
И время распадется на куски,
И новым светом озарятся грани,
И в сердце, как в больной тяжелой ране,
Кровь совершит последние толчки.
 
 
Тугой петлей сомкнется горизонт,
И два крыла погаснут за плечами,
И то, чем мучился бессонными ночами,
Умрет…
 

Черная Русь

 
Харалужные копья изломаны в щепы.
Ярославна в печали живет у окна.
Солнца шар окровавленный мечется слепо
И багрова до боли заката струна.
 
 
Слышен грай.
Воронье чертит воздух крылами,
Черным криком опутано небо вокруг.
И тяжелые волки кругами, кругами
По лесам и яругам уходят на юг.
 
 
От Каялы реки до Великого Понта
Половецкие ветры победу поют…
На Руси от черты до черты горизонта
Парни русые новые копья куют.
 

«Живу и знаю: счастье рядом…»

 
Живу и знаю: счастье рядом.
Живу и жду. Проходят дни —
Порой чисты, порою с ядом,
Порою словно не мои.
 
 
Но я живу. Я привыкаю.
Из горной речки воду пью,
В солонку черствый хлеб макаю,
И горько мне, но я терплю.
 
 
Терплю и жду, поскольку верю:
Настанет час, настанет срок —
Однажды распахнутся двери
И счастье ступит на порог
 
 
В нездешнем сказочном наряде.
Войдет и словно в забытьи
Рукою бережно погладит
Седые волосы мои.
 

К Музе

 
Всё, конечно, так и было,
Быть иначе не могло.
Ты в мое жилье входила,
Как луна, через стекло.
 
 
Расплетала кудри-косы,
Платьем шелковым шурша.
Ты на все мои вопросы
Отвечала не спеша.
 
 
Отвечала просто, мило…
Зыбкий свет. Уют. Покой…
Мне с тобою рядом было
Удивительно легко.
 
 
Лунный луч бродил по залам,
По углам таился мрак.
Ты под утро исчезала
Непонятно даже как.
 
 
За окном клубились дали.
День катился по стерне.
Новый день…
И оживали
Боли прежние во мне.
 

Размышления у картины неизвестного Художника

 
Вошел Художник в мастерскую,
Художник подошел к холсту,
Взял кисть и создал Красоту
Легко и просто.
Как вслепую!
 
 
И вышел вон.
И затерялся
Меж складок Времени. Во мгле.
А холст не умер. Холст остался,
Как след, как память на земле.
 
 
Остановись!
Замри и стой!
Наполнись светом и тревогой
Перед грядущею дорогой,
Перед грядущей красотой.
 
 
И замираем, не дыша.
И смотрим, смотрим, не мигая.
А Красота живет нагая,
Как сталь разящего ножа!
 
 
И – свет!
По залам, хрусталям.
В зрачках притихших, на паркете…
И Время верит векселям
На право получить бессмертье.
 

«Снег соткан из мороза и тумана…»

 
Снег соткан из мороза и тумана.
Как неуклюже замерли дома…
 
 
Возникнет боль негаданно, нежданно,
Повяжет тело и сведет с ума!
И… прочь дела.
Ко всем чертям – заботы.
Боль властвует, она напряжена,
Прижмет, отпустит и опять – волна…
А город предлагает повороты.
Сюда пойду – проспект,
Сюда – тупик,
Где фонари с погасшими свечами
Как люди, погруженные в молчанье.
Я к этому молчанию привык.
Как только боль, то всё кругом молчит,
Как будто отгорожено прозрачным,
И лишь трамвай, раздвинув клешни рачьи,
Попав под напряжение, урчит.
 
 
А боль живет в мозгу как метроном.
Дойти бы только до конца квартала,
Я помню – там всё время отступала
Волна. Как раз за этим вот углом.
Дойти… Дойти…
 
 
И вот – не так болит.
Я знаю и уверен – боль убудет,
Вот только, чтобы шли навстречу люди.
В молчанье.
Пусть.
Но только, чтобы шли.
 

«Когда уже писать свое невмочь…»

 
Когда уже писать свое невмочь
И понимать чужое невозможно,
Когда постыло всё,
Когда тревожно
В окно всю ночь
Глядит немая ночь,
И падает звезда на подоконник —
Беззвучная! —
И трепетом лучей
Касается слепых моих очей,
Я понимаю с горечью и болью,
Что мне в стихах спасенья не найти,
И не суметь мне вырваться из плена.
И дышит ночь предчувствием измены
Моей стихам…
 

Панюшовские талы

 
Наполню патронташ и тихим утром ранним
Сойду с крыльца, калитку притворю,
И с батиным ружьем
Как в детстве давнем, давнем
Пойду встречать сентябрьскую зарю.
 
 
Почувствую в ладони сталь ствола
И тяжесть емкую латунного патрона,
Услышу, как хрипит в осиннике ворона,
За спину заправляя два крыла.
 
 
Увижу глаз, наполненный сомненьем,
И подниму стволы,
И опущу стволы
Согласно с собственным сердцебиеньем…
И вдруг увижу – выросли талы!
 
 
Те самые, что вырублены были!..
Рубили мы, а наши мамы жгли…
Видать, живучи корневые жилы.
Иначе б возродиться не могли.
 
 
Мы их рубили так! Мы их с землей месили.
Травой топили, а талы – дрова!
Не будь в сорок втором в моей стране России
Таких талов – не выжила б Москва.
 
 
И, вишь ты, отросли. Стоят среди околков
В колючей ежевике, во хмелю…
Зачем я здесь с отцовскою двустволкой,
Кого убить хочу в родном краю!
 
 
Неужто для того они меня спасали
В тот черный год,
Чтоб через двадцать лет
Я встретил их бездушными глазами
И выкрасил живое в мертвый цвет!
 
 
Нет, милый край!
Прими мое волненье,
Ничем не омрачу свиданье это я,
Что светится как тайное мгновенье
Прекрасного земного бытия.
 

Вечер в Панюшовском Кругу

 
Пьет воду утка в сонных тростниках.
Талы оплетены пахучим хмелем.
Алей глубок,
И где-то за Алеем
Ночные тени прячутся в стогах.
 
 
Лежит звезда на зеркале холодном,
Костра дымок свивается в круги
И тополя веселым хороводом
Танцуют над обрывом у реки…
 

Чайка

 
О гранит о причальный
Длинных волн молотьба…
Окольцованность чайки —
Это тоже судьба!
 
 
Сумасшедшая свежесть
И простор без конца,
И тревожная тяжесть
Номерного кольца.
 
 
Но летает, летает,
Волны крыльями бьет,
И не помнит, не знает,
Как однажды ее
 
 
Кольцевали средь крику
Много весен назад…
И захлопнули книгу,
И, не глядя, следят,
 
 
Чтобы в августе, в марте
По письму, по кольцу
Путь отметить на карте
От начала к концу.
 
 
Рядом с линией этой
Тонкой птичьей судьбы
Ни счастливых пометок,
Ни ружейной пальбы.