Текст книги "Острый угол"

Автор книги: Виктор Брюховецкий

Море

 
Солнце – лампой в потолок
Ввинченное, в синий купол.
Пляж – скопленье голых кукол,
Выброшенных на песок.
 
 
Те – из моря, эти – в нем,
Жарятся на солнце, млеют.
Море моет их, лелеет,
И мелеет с каждым днем.
 
 
Морю скучно!
Жизнь – в веках!
Жизнь большая, а в итоге
Ежедневно ноги, ноги
И тоска на лежаках.
 
 
Потому-то иногда
Море взбесится.
Мятежно!
И морское побережье
Очищается тогда.
 

Переселенцы

 
Над губой опальный пар. Холод.
Над седой тайгою – ка-р-р! Голод.
Полуночный желтый глаз лютый.
Сквозь снега – в ущелье-лаз – люди…
Миновали перевал. Круто!
Старший место указал: «Тута…»
 
 
Изо рта со свистом хрип – в небо.
Сосны падали сквозь крик немо.
Души грели у костра, вены.
В три каленых топора… Стены
Крепко свежею смолой пахли.
Не хватало одного – пакли.
 
 
Сруб ввели под ряд стропил. Общий!
Старший палец отрубил… Молча
На тесовое крыльцо вышел,
Снег кровавою струей вышил.
Осветил лица овал грустью,
И Сибирь мою назвал Русью.
 
 
Ночь сложила всех в пакет на пол.
Сквозь деревья лунный свет капал.
Волки выли за горой глухо.
Филин утренней порой ухал.
Солнце встало всё в пыли. Рыже!
Жизнь любили и смогли выжить.
 
 
…Я живу в иные дни. Вольный.
Не с опальной, как у них, долей.
Запах древней той избы знаю.
Редко в том краю, но бы-ваю.
Всё смотрю (душа велит!) стены.
Целый палец, а болит… Гены.
 

«Я насторожен как капкан…»

 
Я насторожен как капкан,
Но лишь проявится виденье,
Я пальцев собственных аркан
На нем замкну без промедленья.
И тени, что в ночном кругу
Метались, обретут начала…
Светло мне станет и печально,
И грифель выведет строку.
 

«Играть в слова…»

 
«Играть в слова…»
Но разве можно?
Играть в слова не можно – нужно!
Но чтоб дыхание не ложно,
Да чтобы слово не натужно,
Чтоб мысли подкреплялись звуком,
Чтоб звуки подчинялись ритму…
Стихи возьмут чужие руки,
И в них поверят как в молитву.
Сочтут своей твою удачу,
Сочтут своим твое крушенье,
И засмеются,
И заплачут…
Играть! – прекрасное решенье.
 

Кошка

 
В глазах испуг.
Тоска беременная.
Площадка лестничная – жилище временное…
Дверями хлопал апрель в парадных.
Остатки снега дождем косило.
Она ходила на лапах ватных.
Она живот свой едва носила,
Искала угол – ну, где же, где же…
Такая жалкая – вот обида!
Людей пугалась всё реже, реже
И не по правде, а так – для вида.
Ногою топнут, боится вроде —
К стене прижмется, сама ни с места…
И окотилась. При всем народе.
Приличней не было больше места.
Лежит голодная и холодная,
Котят облизывает с таким отчаяньем…
А рядом с кошкой тропа народная,
Но мы обходим ее с молчанием…
Обходим, словно бы извиняемся, —
Ни молока, ни рваного коврика —
В глаза друг другу смотреть стесняемся,
И поджидаем ирода-дворника.
 

«Дача…»

 
Дача.
Розовое счастье!
Двухэтажные палаты!
Всё поделено на части,
На пи-э-ры и квадраты.
 
 
Чистота везде, порядок.
Свой уют. Своя планета.
И хозяин между грядок —
Канареечного цвета —
 
 
В желтой майке с грязным пузом,
Деловитый весь, толковый!
Как початок кукурузы,
Как сверкающий целковый!
 
 
Не вступает в разговоры.
Видит, знает, слышит…
Леший…
И болонка под забором —
Ух, и злая, ух, и брешет!
 

«Дождь ударил в стекло…»

 
Дождь ударил в стекло
И промокло село
От соломенных крыш до тесовых порогов.
 
 
Прокатилась гроза.
Окна словно глаза,
И дымится парное тепло над дорогой.
 
 
Я стою у крыльца
Под ладонью отца,
Вечер пахнет полынью и сладким нектаром,
 
 
И далекий закат
Как вечерний набат
На деревья и крыши стекает пожаром.
 

«Прочесть тревогу тайную в глазах…»

 
Прочесть тревогу тайную в глазах
Не знаю: страшно ль?
Только знаю – страшно
Быть рядом ежедневно, ежечасно
И говорить на разных языках.
 

Семидесятые

 
Задыхалась Москва от жары и транзита…
Стонут кассы. У каждого время – в обрез!
Комсомольская площадь по горло забита
Областями страны. В тюбетейках и без.
 
 
Вот седой аксакал, вот матрос из Мурманска…
Тот на север, а этому – срочно! – на юг.
Раскаленный асфальт пахнет нефтью и краской,
И гнилым багажом спекулянтов-хапуг.
 
 
Аксакала пойму, понимаю матроса…
Спекулянта не жалко. Прощай-погибай!
Ах, какие у спящей красавицы косы!
Ах, как смотрит на девушку толстый бабай.
 
 
На бабае халат, шелком шитые петли.
Он забыл про жару, он забыл про жену…
Я со всеми кружусь в этом огненном пекле,
Я смотрю на страну, понимаю страну.
 
 
Понимаю бурлящее это кипенье!
Солнца шар всё сильнее звенит в вышине.
Над столицей повисло такое давленье!
Поезда, словно ветры, идут по стране…
 

«Белый гриб боровик…»

 
Белый гриб боровик.
Сколько белого тела!
Лето августом пахнет, поляны в росе.
Сосны смотрят зарю, сосны делают дело,
Неподвижны в своей величавой красе.
 
 
Я к сосне прислонюсь, я себя позабуду.
Бор окружит меня беломшаным ковром.
И, пронзенные солнцем, подобные чуду,
Запылают стволы золотистым огнем.
 
 
Ни о чем не грущу, ничего не пытаю.
Я стою у сосны, прикасаюсь к костру,
Иглы сосен, как будто мгновенья стекают, —
Это время бредет по седому ковру.
 
 
На сто верст – никого!
Только птицы летают.
Затерялся в глуши одинокий мой след.
Солнце режет глаза, сосны жарко пылают,
Я стою на костре, может, тысячу лет…
 

«Войти с мороза. Сесть к столу…»

 
Войти с мороза. Сесть к столу.
Впотьмах нащупать папиросу,
И глядя сквозь стекло во мглу,
Склониться к вечному вопросу:
А дальше что?
А что потом?..
Метаться от балкона к двери,
Не знать ответа, но поверить,
Что ты не виноват ни в чем.
Попробовать найти все «за»,
И за бессонными шагами
Почувствовать как ночь кругами
Ложится под твои глаза.
 

«А у осени рыжая шаль…»

 
А у осени рыжая шаль
Золотым оторочена мехом…
Отзовется бескрылая даль
Переломанным эхом.
 
 
И – зови не зови,
И – проси не проси,
Нет ответа.
Только лепет ручья,
Да дрожанье осин,
Да от ветра
 
 
Чуть гудят провода…
 

Желтое

 
Опадая, провисая, в обложных дождях, косая,
Бродит осень по кустам.
 
 
Отрясая с кленов листья, мягко водит желтой кистью
По холмам как по холстам.
 
 
И кричат печально гуси над моею желтой Русью.
Улетают от беды.
 
 
Я и сам живу в тревоге – переломаны дороги
В вихрях бешеной воды.
 
 
Выйду утром на подворье – стонут сосны: горе… горе…
С неба дождь сочится. Мгла.
 
 
Сильных птиц услышу звуки и почувствую как руки
Превращаются в крыла…
 

«Если вдруг остудит осень…»

 
Если вдруг остудит осень
Кровь твою и кровь мою —
 
 
Скорый поезд ровно в восемь
Отправляется на юг!
 
 
Спрячь в душе подальше жалость,
И, надеясь на авось,
Уезжай.
А я останусь.
Нам, холодным, лучше врозь…
 
 
– Нам, холодным, лучше – вместе.
Ну, куда я от… беды?
 
 
Путь неблизкий, неизвестный —
Тридцать три часа езды.
 
 
– Не хочу я – в путь далекий,
Чтобы жить вдали, скорбя…
Ты ж погибнешь, одинокий,
Я погибну – без тебя…
 

Волчица

 
Перерезала путь лосю.
К шее бросилась. Кровь нашла.
И сцедила по капле всю.
Печень выела и ушла.
 
 
А потом привела волчат.
Пятерых. На кривых стопах.
И смотрела как те, урча,
Погружались в лосиный пах.
 
 
С ними рядом легла. Струна!
К солнцу вывернула сосок.
И сочилась в оскал слюна
Между лап на сухой песок.
 
 
Возбужденные злой игрой
(С мертвым было легко играть!)
Звери грызлись промеж собой
И сосали волчицу-мать.
 
 
И, вдыхая в себя тепло
Материнского молока,
Из себя выдыхали зло,
Что течет из веков в века.
 
 
На волчицу кося зрачки,
Проминая живот до дна,
Ей прикусывали соски
И не вздрагивала она.
 

«Родится звук…»

1.

 
Родится звук.
За речкой.
На лугу…
Вначале робкий, тоненький, несмелый,
Потом ворвется в дом и, что ни делай,
Закружится, как в замкнутом кругу…
Как будто я без звука не могу.
 

2.

 
А я без звука не могу!
Он в дом войдет и я
Смеюсь, и плачу, и бегу
По кромке бытия.
 

«Утром встану теплый сонный…»

 
Утром встану теплый сонный…
Небо синее бездонно!
Солнца луч – сквозь кроны сосен.
С кленов – листья.
Значит, осень.
Отыщу в сенях топор,
Выйду во широкий двор,
И под запах пала, тлена
Загоню топор в полено,
И услышу:
Подо мной
Колыхнется шар земной!
 

«Ну и пусть…»

 
Ну и пусть.
Мне не больно ничуть…
Да, согласен, конечно, не лучший,
И живу, не надеясь на случай,
И нелегок мной выбранный путь.
 
 
На извилинах троп и дорог
Ошибаюсь, да так – разбиваюсь,
Но себя оправдать не пытаюсь
И наград не ищу, видит Бог.
 
 
Потому не вини. Ни к чему.
Я и сам не умею ответить:
То ли это – из ночи к рассвету,
То ли это – из света во тьму.
 

«Осень клены опалила…»

 
Осень клены опалила,
Птичьи гнезда оголила,
И прозрачен, и встревожен,
Лес туманами стреножен,
Переломан, перекручен
И дождем подвязан к тучам.
 
 
…Горизонт в далекой дымке,
Солнце в шапке-невидимке…
 
 
И всё утро белобоко
Птица мается, сорока.
Над калиновым кустом
Синей шпагою-хвостом
Потрясая, говорит:
– Вот что рыжая творит…
И, вращая черным оком,
Между веток скоком-боком
Вяжет петли, а сама
Зорко зырит на дома,
На колодец, на меня,
На чубарого коня.
 

Токсово

 
Осень – рыжие брови.
Резкий ветер с дождями…
Белый мрамор надгробий
Укрываем ветвями.
 
 
Будь спокоен, убитый,
Нами в землю зарытый,
Поминаемый нами…
 
 
Защищают ли камни
От недоброго слова,
От колючего снега,
От наветов худого
Окаянного века?..
 

Сон

 
А мне однажды чудный сон приснится:
Спасая жизнь свою от коршунья,
Я малой птицей – желтою синицей —
Вернусь в свои родимые края.
 
 
На тополь сяду около окошка
И сквозь стекло увижу на полу
Сибирскую, как шар пушистый, кошку,
И печь, и грубу, и кровать в углу…
 
 
Увидят птицу и поставят клетку,
И я, желая в доме побывать,
Немедленно свою покину ветку
И в клетку залечу, и стану ждать.
 
 
И мальчуган (не я ли?) засмеется,
Внесет меня в родительский мой дом,
И удивится:
«Надо же, не бьется…»
…И на свободу выпустит потом…
 
 
И я проснусь. И мне не разобраться:
К чему во сне всё та же боль моя?
 
 
Я разучился в жизни улыбаться,
Но помню, как смеялся в детстве я.
 

«Остались утки на зиму в Неве…»

 
Остались утки на зиму в Неве.
Ни капли солнца и ни крошки хлеба —
Свинцовое изорванное небо,
Гранит, мосты и пена на волне.
 
 
Покинутые слабым вожаком,
Продрогшие, они не понимали,
Что не для них ударит первый гром,
И не для них дожди прольются в мае.
 
 
Пугал прохожих необычный вид.
Прохожие качали головами.
И только дядя Костя, инвалид,
Ругал тех уток всякими словами.
 
 
Он на протезе двигался с трудом,
И в январе – три первые недели —
Он белый хлеб носил к Неве в портфеле…
А вскоре вся Нева покрылась льдом.
 

«Нет, нет, ты трижды не права!..»

 
Нет, нет, ты трижды не права!
Мое спасенье не в везеньи,
Мое спасение в уменьи
Искать и сопрягать слова,
И, не щадя свое перо,
Их новым наделять значеньем…
 
 
Когда ж, поставив на ребро,
Почти предчувствуя свеченье,
Я в слове зрю иную стать,
 
 
То, губ упрямых нить живую
Зажав как рану ножевую,
Я знаю, что спасен опять.
 

«Писать стихи нужна не только смелость…»

 
Писать стихи нужна не только смелость…
Сам посуди – из глубины веков
Земля моя летела и вертелась,
Рифмованная сотней языков.
 
 
Поэты рифмовали и историки,
И рифмовали даже те, которые
Средь рифм плутали, как в туманной мгле.
Неужто это нужно ей, земле?
 
 
Ей нужно это!
Рви свой ворот узкий,
Ищи в словах иную высоту!
Без рифм Земля, не выдержав нагрузки,
Расколется однажды на лету.
 
 
Но столько обо всём уже написано,
Что прочитать – ясна любая истина:
Вот это – зло, а это есть – добро.
Но если так – как подниму перо!
 
 
О чем запеть, коль обо всем пропето?
О чем писать, коль всё уже старо?
А не писать – расколется планета.
Но если так – как опущу перо!
 

«Толпа колышется, как море…»

 
Толпа колышется, как море.
И, словно под лопатку нож,
В толпе – она.
Такое горе!
Коснись и пальцы обожжешь.
 
 
И прикоснусь…
И может статься —
Что в наказание за то
Мои обугленные пальцы
Уже не вылечит никто.
 

Бытовое

 
Дождь падает на тротуары,
О подоконники стучит.
Душа притихла как в угаре,
И онемела, и молчит.
 
 
И неподвижны и нелепы
Ларьки пивные на углу
Стоят, напоминая склепы,
В толпе, желающей во мглу.
 
 
Там синие до глянца лица,
И кажется, что в мире том
Мгновенье не летит, а длится,
И всё – такая заграница,
Что страшно указать перстом.
 
 
Они стоят как на приколе.
И слышно даже за стеклом
Как пахнет горьким алкоголем
В дожде осеннем обложном.
 
 
И знаю я, что к ночи глубже,
Как только станет вечер слеп,
Они уйдут, оставив души,
Стоящими у входа в склеп.
 

«Я каждого, любя как брата…»

 
Я каждого, любя как брата,
Готов обнять рукой своей…
Я не стрелял из автомата
В скрещенье рыженьких бровей.
 
 
Я не висел над пустотою,
Меня не обожгла броня.
Война прошла за той чертою,
Где еще не было меня.
 
 
Я про нее узнал подростком.
В краю степей и тополей
Она прошла и отголоском
Осталась в памяти моей.
 
 
Да, мне досталось мало хлеба,
Я помню горечь лебеды,
Но надо мной сияло небо
Без черных признаков беды.
 
 
Алтай! Алтай!.. Какое слово!
Не отрекусь, не отрекусь!
Случится час – умру, но снова,
Воскреснув, я сюда вернусь.
 
 
Под это небо, к этим хатам,
К садам, упавшим на село,
Где каждого люблю, как брата,
Где детство трудное прошло.
 
 
Вернусь, как будто из погони,
Зови меня, иль не зови,
И принесу в своих ладонях
Слова признанья и любви.
 

«Не хочу я тебя разгадывать…»

 
Не хочу я тебя разгадывать,
Я и рад бы – да не могу.
Ты пришла, чтобы жить и радовать,
И вращаться в моем кругу.
 
 
В вихре танца витиеватого
Напряжение сил и мук…
Помоги же мне разорвать его,
Этот замкнутый чертов круг.
 
 
Здесь не радости, только горести,
Здесь запутаны тропы все,
Здесь кружусь я в напрасных поисках
Белкой пленною в колесе.
 
 
Здесь в ладонях моих натруженных
Мягко рвется событий нить,
Здесь под небом, грозой контуженном,
Негде голову преклонить.
 

«…У конуры, вдыхая атмосферу…»

 
…У конуры, вдыхая атмосферу,
Дежурил пес огромный словно вечер.
Его глаза мерцали и светились,
И гасли постепенно, а в избе
Семилинейной лампой освещенный
Сидел мужчина около стола;
Топилась печь и огненные блики
По комнате метались.
В глубине
Белела прялка. Колесо вращалось
И женщина виднелась, и в руке
Клубок она, как яблоко, держала…
 
 
Я трогаю калитку – не скрипит,
И пес молчит. Глаза его погасли.
Я подхожу, протягиваю руки —
Собаки нет, и заросли бурьяна
Росой мои ладони обожгли.
Куда же Черный делся? – я подумал,
И в дом вошел, а в доме – никого…
 
 
И странно как-то стало, и тревожно;
Куда все подевались? От печи
Теплом не веет… Груба холодна…
И прялка вся в пыли, и только в лампе
Семилинейной дышит огонек.
И тут я вспомнил: мама в Ленинграде
Живет со мной, а где отец – не знаю.
Когда прощались, то не говорил,
Что он из дома этого уедет.
 
 
Но вот – ушел. Ушел и не дождался —
Осталась только в блюдечке свеча
Оплывшая и рядом зерна риса…
 
 
И я хожу по комнате печальной,
И в памяти своей перебираю
Знакомые места, куда он мог уехать,
И не могу представить это место…
 

Семейный документ

 
Космическую пыль смахну с листа,
На желтом фото разгляжу морщины,
Увижу подпись. Резкую. Мужчины.
И добела потертые места.
 
 
Горчит осколок даты «…3 год»,
Горчат три слова «…умер от холеры»,
И смазано – «курьез» или «курьеры»,
А прочее и лупа не берет.
 
 
Семейный документ. Разгадки не дано.
Зачем его хранить была охота?
Ну, ясно: умер от холеры кто-то.
Но – кто?
И фантазировать грешно.
 
 
Чиновник ли, простолюдин какой,
Здоровый телом или же калека?
И воздух девятнадцатого века
Тревожит и тревожит мой покой.
 
 
А выцветшие строчки так слепы!..
Но светит за листом, на дальнем плане,
Укрытая годами, как в тумане,
Загадочная тень родной судьбы.
 

«Напишите письмо…»

 
Напишите письмо.
Десять строчек, не боле.
Опишите, прошу, как на майской заре
Зацветает кандык на оттаявшем поле,
И гуляют грачи на седом пустыре.
 
 
Расскажите, как пахнет листвой молодою,
Как ребята копают саранки в лугу,
Как тревожно кричат кулики над водою —
От чего я отвык,
Без чего не могу.
 
 
Чтоб я снова душой в те края устремился,
Понимая, что нету обратных дорог,
Чтоб я грудью на стол тяжело навалился
И от грусти и боли очнуться не мог.
 

«Подворотни и арки…»

 
Подворотни и арки,
Снег пушист и летуч.
Месяц выгнутый яркий
Выползал из-за туч.
 
 
Трепетала афиша —
Чей-то прошлый успех.
Снег ложился на крыши.
Снег ложился на всех.
 
 
Шел и шел, не кончался,
Укрывал, заносил,
Белой шубой качался,
Белой тканью скользил…
 
 
Так без боли, без крика,
В снег входя, словно в дым,
Город плавно и тихо
Становился седым.
 

На разъезде

 
В июле, в середине лета,
У звездной ночи на краю
Составы шли в потоках света,
Не понимая боль мою.
А я мотался вдоль перрона,
Из теплой фляжки воду пил,
Мечтал о духоте вагона
И жадно время торопил.
Мне было, край, на север нужно!
Ни в гости и ни из гостей…
Составы грузно шли, натужно,
Не понижая скоростей.
Составы шли с каким-то стоном
И исчезали в черной мгле…
Дежурный согнутый и сонный
С флажками в кирзовом чехле
С неряшливо-небрежным видом
Ходил, не видел никого,
А я молчал и ненавидел
Разъезд обшарпанный его…
 

«Растворяюсь всё больше в житейских заботах…»

 
Растворяюсь всё больше в житейских заботах,
На дела не хватает огромного дня,
Не тону, в камышами заросших болотах,
Комаров не кормлю.
Как они – без меня?
 
 
Кто там донором бродит средь окликов птичьих,
Провожает закаты, встречает зарю!
Всё ушло, только я каждый день по привычке
Просыпаюсь до света и в окна смотрю.
 
 
Жду рассвет, будто в нем принимаю участье.
Сколько раз приходилось встречать, сколько раз!
Если б в юности не было этого счастья,
Как бы в зрелости плохо мне было сейчас!
 
 
Мне бы выпало в жизни какое наследство?
Я прошел это всё не в мечтах – наяву.
Мне досталось, как чудо, прекрасное детство —
Заревое, голодное…
Тем и живу.
 

«…Рюкзак и бродни…»

 
…Рюкзак и бродни,
Лодка и весло,
Звезды удар о галечник прибрежный,
И тусклый свет далеких побережий,
И сонное родимое село.
 
 
Высоких елей утренний разбег,
Игра лещей над жмыховой привадой,
И шар земной с единственною правдой,
Что это не окончится вовек…
 

«Нет, ты воротишься ко мне…»

 
Нет, ты воротишься ко мне,
В мой тихий дом,
В мои печали,
И жизнь начнется как вначале,
Как в той далекой тишине,
Где мир был полн,
И мы, любя,
Шли, озаряясь дивным светом,
Мечтали, верили приметам…
Где я боготворил тебя.
 

«Свет фонаря смешался с январем…»

 
Свет фонаря смешался с январем.
Чужая тень в летящих искрах снега
Пригнулась как на старте для забега…
Как странно – свет и тень под фонарем!
 
 
Как странно – свет, и тень, и легкий снег…
Как будто некто вышел на мгновенье
Под этот свет и замер без движенья.
Тень видима – невидим человек.
 
 
Тень видима, а человека нет…
Но тень жива, пульсирует и дышит.
Так молятся, но кто молитву слышит?
Ушел хозяин, забусило след.
 
 
Ушел туда, где зябко и темно,
Где гроздья звезд висят у изголовья,
Где всё объединяется любовью,
И ненавистью всё разобщено.
 

Из детства

Если тяжек путь, надо с воза слезть,

За собой коня в поводу повесть…

 
Осень. Топкая грязь.
Правлю парой, как князь,
К трехаршинным лесинам спиной прислонясь.
 
 
Еду словно во сне,
И не весело мне
Наблюдать, как ступают грачи по стерне.
 
 
Где-то дом далеко,
Пахнет в нем молоком
И горбушкой, натертою злым чесноком.
 
 
Как хочу я домой,
Где уют и покой,
Где Есенин раскрыт на странице восьмой.
 
 
У печи близ огня
Он заждался меня,
Но кнутом не ударю по крупу коня,
 
 
Просто с воза сойду
И с наказом в ладу
Лошадей за собой поведу в поводу.
 

Ладога зимняя

 
В каждой лунке свои движения,
Свои окуни и плотва…
Лед под буром шуршит в кружении,
Выговаривает слова.
– Ой, ты, Ладога, боль крученая!..
 
 
Улетает под лед блесна
И качается золоченая
На две четверти ото дна.
 
 
Рыба глупая полосатая
Верит этой блесне простой…
 
 
Окунь черный, спина горбатая,
Янтарем зрачок налитой,
Вмиг покроется белым инеем,
Затрепещет на льду,
Потом
Изогнется и небо синее
Подопрет огромным хвостом!
 

«Водопад… Парабола… Дуга…»

 
Водопад… Парабола… Дуга…
За кривой арктического круга
В час, когда над миром правит вьюга,
Водопад – колючая шуга.
 
 
Трогаю колючую шугу.
Острый лед в ладонях растирая,
Всю суровость северного края,
Кажется, понять сейчас могу.
 
 
Вот – струя!
Могучая, бурлит!
Мощное изогнутое тело!..
Капля оторвется, отлетит
На мгновенье и… заледенела.
 
 
Только миг. Всего единый миг…
Смысл?
Велик!
А разве не велик?
 

«Погладить березу по тоненькой талии…»

 
Погладить березу по тоненькой талии,
Коснуться губами резного листа
И вдруг осознать, что округа состарилась,
И мне не знакомы родные места.
Как будто всё ново.
Но странно, но мило…
И в памяти, где-то на самом краю,
И запах полыни, и губы любимой,
И перепел кличет подругу свою.
 

Шушары

 
Осень.
Ну, что в ней?
Зачем так тревожно?
Солнца осколки – последняя милость.
Просто немыслимо, просто острожно…
Тучи сошлись и над полем разбились.
И полилось на стога и на пашни,
И потекло на лицо и за ворот,
И над свеклой, в перспективе пропавшей,
Замер в молчание присланный город.
И председатель с печалью и болью
Влажными пальцами мял сигарету,
В небо смотрел,
На деревья, на волю:
Хоть бы одну – на погоду – примету,
Хоть бы единую, самую малость —
Неба лоскутик да ветер-Ветрило,
Чтоб убирающим поле казалось:
Временно это,
Чтоб так всё и было.
 

«Решиться. Тощий скарб упаковать…»

 
Решиться. Тощий скарб упаковать.
И, наполняя парус ветром свежим,
Купить билет, на долю уповать…
И через жизнь вернуться.
Присмиревшим.
 
 
И, потирая иней на висках,
С наследниками в шахматы сражаться,
Пить свой кефир и грустно улыбаться
Над притчей об обманных башмаках.
 

«И проснулся осколок в еловом стволе…»

 
И проснулся осколок в еловом стволе,
Взвыла цепь у пилы и со свистом распалась,
И брусника дымящейся кровью казалась
В этот утренний час на карельской земле.
 
 
И смотрел человек, незнакомый с войной,
На оплывшую лунку на срезе-изломе,
И осколок блестящий катал на ладони…
И молчало болото за дальней сосной.
 
 
Не мерещился бой и не слышался крик,
И прошедшего тень меж стволов не кружила,
Было сухо во рту и немыслимо было
Каплю-ягоду взять на горячий язык.