Текст книги "Женщина по средам"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– И произвели хорошее впечатление?

– Вы часто бывали в квартире, где, по вашему утверждению, вас изнасиловали? – жестко спросил Смоковницын в ответ на укол, который позволила себе Катя.

– Вы так часто повторяете это слово... Будто это доставляет вам удовольствие, – негромко проговорила Катя. Они понимала, что ее слова можно истолковать, как вызов, как дерзость, но не могла сдержать себя.

– Удовольствие сомнительное. Называть вещи своими именами – моя служебная обязанность. И мне не хотелось бы, чтобы когда-нибудь на вас свалились подобные обязанности. Как бы вы сами не называли случившееся, как это не называли другие участники...

– Они всего лишь участники?

– Виновными их может назвать только суд. Даже не я. Суд. Если, конечно, он состоится. Если найдут основания передать в суд все эти бумаги, – Смоковницын с легкой небрежностью сдвинул серую папку на край стола.

– Вы таких оснований не видите?

– Мне поручено разобраться, – Смоковницын был неуязвим для таких вопросов. За десятилетие своей работы он прекрасно освоил науку отвечать, не отвечая, настаивать, – не настаивая, отрицать – не отрицая. Все многократно выверенные слова были у него наготове и он произносил их, не задумываясь. – Мне поручено разобраться, милая девушка. Что я и делаю в меру своих сил. Я почувствовал ваш упрек в том, что поговорил с ребятами... Но я не могу делать выводы, выслушав только одну сторону... Вы согласны?

– Конечно.

– Итак, я снова вынужден вернуться к вопросу... Часто ли вы бывали на квартире Чуханова.

– Я там не была до того вечера.

– Что пили, когда вас пригласили войти?

– Шампанское.

– Щедро... По нынешним временам шампанское пьют не часто. Было весело?

– Нет.

– Грустно?

– И грустно не было.

– Случаются и такие праздники, – понимающе кивнул Смоковницын.

– Это не было праздником, – поправила Катя. – Они затащили меня в квартиру, я не собиралась к ним идти.

– Простите, но в этой папке есть показания соседей, которые утверждают нечто противоположное. Они утверждают, что вы вошли в подъезд, поднялись на второй этаж, зашли в квартиру без всяких усилий со стороны ребят. С улыбкой на лице.

– И что же из этого следует? – спросила Катя, исподлобья глядя на следователя.

– Если позволите, могу поделиться своими соображениями. Из этого следует, как мне кажется, то, что вы посещаете эту квартиру не первый раз. Вы вошли туда с удовольствием, отлично сознавая, что вас там ждет.

– И что же меня там, по-вашему, ожидало?

– Вы сами сказали – шампанское, мужское общество, неплохое общество...

Преуспевающий бизнесмен с отдельной квартирой, красавец-студент, друг детства... Кстати, сын высокопоставленного человека, влиятельного, состоятельного...

– Полковника милиции? – уточнила Катя.

– Да, он работает в городском управлении внутренних дел, его звание полковник. Вы совершенно правы. А перечислил я их всех, чтобы подвести к мысли, которая, уверен, вас посещала не один раз...

– Что же это за мысль такая интересная?

– Она не столько интересная, сколько расчетливая... Любой из этих парней мог бы осчастливить вас на всю оставшуюся жизнь. Ведь ваш возраст сейчас, это возраст поисков и находок.

– Простите, – звенящим прерывающимся голосом сказала Катя, – уж если вы так любите все называть своими именами... Я их всех изнасиловала, или они меня?

– Вам не откажешь в остроумии, – рассмеялся Смоковницын и, достав комок носового платка, приложил его к одному глазу, потом к другому. – Но отвечу – пытаюсь выяснить. Следователь не имеет права подходить к делу с заранее известным ответом, с готовым решением.

– Но если вы сомневаетесь в том, что произошло... В искренности моего заявления... Тогда скажите – зачем мне все это?

– Ну, – разочарованно протянул Смоковницын. – Это очень простой вопрос и все ответы очевидны. Возможно, вы хотите получить от них деньги, откупные, так сказать. Возможно, в вашей юной головке созрел коварный план получить квартиру... А там кто его знает, не исключено, что кто-то из них дрогнет и в отчаянии женится на вас, а?

– Вы думаете, что на мне можно жениться только от отчаяния?

– Сейчас? Да, – по лицу Смоковницына медленно расползлась сочувствующая улыбка. – Подпишите, пожалуйста, вот здесь, – он протянул Кате листки протокола, исписанные мелким почерком. – Можете прочесть, если хотите... Но вообще-то, – Смоковницын взглянул на часы, – время уже обеденное...

Поторопитесь.

***

Через неделю Иван Федорович Афонин, проходя мимо пустых обычно почтовых ящиков, а пустые они были потому, что люди напрочь перестали выписывать газеты, а уже тем более журналы, подскочившие в цене в тысячи раз, так вот, проходя мимо пустых, пыльных, забитых окурками ящиков, увидел в своем отсеке свеженький конверт. Вынул, осмотрел со всех сторон и убедился, что конверт казенный – вместо марки стоял жирный фиолетовый штамп. Вскрыл старик конверт уже дома, уединившись на кухне. Внутри он обнаружил половинку стандартного листа бумаги с несколькими строчками текста. В правом верхнем углу был отпечатан на машинке адрес и фамилия получателя – Е. Н. Афонина. Ниже шел текст, без обращения и потому показавшийся старику особенно унизительным.

"Сообщаю, что Ваше заявление рассмотрено. Удовлетворить его и привлечь к уголовной ответственности В. Н. Пашутина, И. В. Зворыгина и Б. Ф. Чуханова не представляется возможным, поскольку, как установлено следствием, в половую связь с вышеупомянутыми гражданами Вы вступили добровольно".

И ниже подпись следователя Смоковницына. Старик еще и еще раз вчитывался в печатные строчки, и все больше его охватывало уже знакомое чувство полной беспомощности. Его поразил не сам ответ, чего-то похожего он ожидал, растревожила оскорбительная уверенность следователя. Смоковницын нисколько не сомневался в том, что истину он нашел, обнаружил, доказал. И все. Поехали.

Жизнь продолжается.

– Дерьмо, – пробормотал старик. – Какое дерьмо...

– Ты с кем там разговариваешь? – в кухню заглянула Катя и, увидев конверт в руке старика, взяла письмо. Молча прочла, и, побледнев, опустилась на стул. Старик подошел, прижал к себе ее голову, замер на какое-то время. Не было у него ни слов утешения, ни слов гнева. – Ты ждал чего-то другого? – спросила, наконец, Катя.

– Нет, но... Вот так... Это нехорошо.

– Обедать будем?

– Будем, – бездумно сказал старик. – Напрасно они вот так... Это нехорошо, – повторил он.

– Да ладно, деда, – Катя осторожно высвободилась из его объятий, подошла к плите, включая газ.

– Я пойду к прокурору, – сказал старик без выражения.

– Чтобы еще раз получить по физиономии?

– Да. Только для этого.

– А зачем? – спросила Катя.

– Нужно. Мне только этого еще и не хватает.

– Тогда надо сходить. Обязательно сходи.

– И схожу, – в который раз повторил старик, и было похоже, что он убеждает самого себя в том, что к прокурору идти все-таки нужно. – И схожу, – негромко проговорил он. – И схожу! – вдруг заорал старик и досадливо бросил ладонь тыльной стороной на стол. Была у него такая привычка – в гневе, как последний довод, как последний выплеск чувств, он с размаху бил костяшками пальцев по подвернувшейся поверхности стола, стула, по скамейке, а если под рукой ничего не оказывалось – по собственной коленке.

– Деда, – Катя подошла к нему, положила ладонь на плечо. – Все...

Успокойся. Пора обедать. Вода кипит, пельмени почти готовы.

– Думаешь, не стоит идти?

– Ты отнесешь и подаришь им несколько лет своей жизни. Понял? Когда я была у этого Смоковницына, все ухе было решено. А такие решения следователь, как мне кажется, не может принимать самостоятельно. Все согласовано выше. И его вопросы были уже подготовлены... Шампанское пила? Пила. С Пашутиным во дворе здоровалась? Здоровалась. У подъезда улыбалась? Улыбалась. Все ясно. Хорошо еще, что за клевету не посадили. А ведь могли.

– Могли, – кивнул старик, думая о своем. – А знаешь, я схожу к прокурору. Депутат все-таки, народный избранник, демократ опять же, голосовал за него...

– Деда... Один вопрос... Зачем?

– Надо.

– Кому?

– Мне, – ответил старик каким-то странным, не знакомым Кате голосом. Это нужно только мне, – в его голосе Катя не могла уловить никакого выражения.

Так может говорить железный робот, мертвец, человек, который даже не слышит, о чем его спрашивают.

– Ну что ж, – вымученно улыбнулась Катя. – Ни пуха. Садись, пельмени стынут.

...Прокурор района оказался человеком молодым, полноватым, уверенным в себе. У него был стриженный по нынешней моде затылок, золотое кольцо, навечно впившееся в толстоватый палец, хороший костюм со стальным отливом и яркий галстук, который тоже при движении отсвечивал разноцветными бликами. Попал к нему старик на третий день, и опытные люди в длинной очереди заверили, что ему крепко повезло – недели многим приходилось тратить, чтобы прорваться в кабинет к прокурору.

– Здравствуйте, – сказал старик, замешкавшись от неловкости в дверях и слегка подавленный сверкающей черной мебелью – такого в прежних кабинетах ему видеть не приходилось.

– Слушаю вас, – ответил прокурор, не отрывая взгляда от какой-то бумажки, видимо, очень важной бумажки – наверняка от нее зависела чья-то судьба.

Старик подошел к столу и остановился, ожидая, пока прокурор поднимет на него глаза.

– Слушаю вас, – повторил тот и, вынув из кармана красивую ручку с золотым колпачком, что-то написал на бумажке – решил чью-то судьбу.

Когда он все-таки вынужден был поднять глаза на посетителя, старик молча протянул ответ Смоковницына. Прокурор быстро пробежал глазами по строчкам и положил документ на стол, поближе к старику, тем самым предлагая его забрать.

Старик не стал возражать. Взял листок, сложил и сунул в карман.

– Знаю я это дело, – сказал прокурор нетерпеливо, будто его вынуждали заниматься пустяками, в то время как ждали своего разрешения важные государственные дела. – Знакомился.

– И что же?

– А вот что, – прокурору не понравились слова старика. – Смоковницын опытный, грамотный, непредвзятый следователь с большим чувством ответственности. У меня нет оснований не доверять ему. С его выводом я согласен. Лучше надо воспитывать своих детей, папаша, – строго сказал прокурор, вынимая из папки очередную бумагу и углубляясь в нее. – Чтобы потом не пришлось ходить по инстанциям и клянчить. Вопросы есть? – он потянулся к телефону.

Не отвечая, старик повернулся и пошел к двери. Прокурор удивленно вскинул жидковатые брови, сморщил молодой тяжелый лоб. В поведении старика он почувствовал вызов и пренебрежение. Положил трубку на рычаги и, мгновенно воспылав гневом, крикнул:

– А ну вернись! Кому сказал! Скажите, пожалуйста, какие мы гордые! У тебя ведь спрашиваю – вопросы есть?

– Были.

– И куда же они подевались?

– Отпали.

– Все ясно, значит?

– Да, все ясно, господин прокурор. Ворон ворону глаз не выклюет. Так всегда было.

– Не понял? – угрожающе протянул прокурор. – Поясни.

– Не сразу, значит, доходит до тебя народная мудрость. Папа с мамой оплошали, не научили, не вложили. Но ничего, не переживай. Дойдет. Ты еще молодой.

– А ну пошел вон отсюда, – негромко, чтобы его не услышали в приемной, проговорил прокурор. – И чтобы больше ноги здесь твоей не было, понял?

Старик с удивлением обернулся, подошел к столу, улыбчиво глядя на щекастую физиономию прокурора.

– Скажите, какой голосок у нас прорезался... Скажите, какие мы важные да жирные... Ах, ты недоумок сраный! Ах ты, оккупант поганый! Рановато вы в победу уверовали, рановато. Будете еще на столбах раскачиваться, помяни мое слово.

– Грозишь, папаша? А у меня все тут записывается.

– Это хорошо. Прокручивай иногда перед сном, хмырь вонючий. Авось, поможет. Хотя надежды немного.

И, не задерживаясь больше в кабинете прокурора, старик вышел. Он шагал по улице, все еще продолжая разговор, высказывая свои обиды, презрение. И чем дальше удалялся от ненавистного здания, тем становилось легче. Да, стариком овладело странное чувство освобожденности. Были невнятные надежды, колебания, была опаска, все-таки была. Оказаться один на один с большим человеком, который по долгу службы действительно решает человеческие судьбы... Не каждый день подобное случается, не каждый год. Конечно, хотелось добиться справедливости и достойно покарать подонков, надругавшихся над Катей. Но теперь убедился – невозможно. И куда бы он ни обратился, в чьем бы кабинете ни оказался, доберись хоть до самого президента... результат будет точно таким же.

И стало легче.

Будто тяжесть, которая все эти дни давила и угнетала его, свалилась с плеч. Он шел так, будто добился всего, чего хотел – глаза сверкали молодо и дерзко, походка сделалась уверенной и даже обычная сутуловатость прошла старик шел, вскинув голову. И зрело в нем решение, о котором еще вчера, еще сегодня утром он думал с содроганием и отбрасывал, отметал шальные мысли и желания. Но сейчас, после разговора с прокурором, они показались ему единственно возможными, правильными, спасительными.

Старик знал, что Катя сейчас дома, ждет результатов его разговора с прокурором, но возвращаться не торопился. Свернув в сквер, долго петлял по дорожкам, бормоча про себя, останавливаясь и снова отправляясь в путь от газетного киоска, в котором продавали водку и жвачку, до разгромленной телефонной будки, превращенной в общественный туалет.

Так бывает почти с каждым – живем, унижаемся, суетимся, клянчим, лебезим, делаем вид, и не произойди ничего чрезвычайного, будем заниматься этим до гробовой доски, искренне полагая, что в этом и есть разумность поведения, мудрость, возможность выжить....

А оказывается – ни фига подобного.

И только гром с ясного неба может разбудить, растревожить, заставить посмотреть вокруг взглядом чистым и гордым, какой был у нас до того, как мы стали заниматься жизнью. И откроются, откроются невидимые прежде дороги, многочисленные входы и выходы, которых мы опасались прежде, подозревая в них ловушки и волчьи ямы. А оказывается, никаких ям, впереди путь прямой, просторный и несуетной. И лебезить не надо, и пластаться ни перед кем нет никакой надобности. И то, что вчера казалось совершенно невозможным, запретным, сумасшедшим, преступным, сегодня вдруг обретает новый смысл, и ты понимаешь – только так и никак иначе. Иногда на то, чтобы открылся этот взгляд, уходят годы, иногда достаточно дня, а случается – и жизни мало.

То, что происходило в эти минуты с Иваном Федоровичем Афониным, можно назвать пробуждением, можно – перерождением, а скорее всего это было отрезвление. Он понял вдруг ясно и четко, что надеяться может только на самого себя и ни на кого больше. Не было на белом свете человека, который согласился бы помочь ему, с которым он мог бы поделиться откровенно и до конца. Это открытие не огорчило старика, ни у кого такого человека нет. Он знал, что не прав, что такие люди, верные и бескорыстные, все-таки бывают, но чувствовал, что его горечь и безнадежность – тоже сила. И ему приятнее было и надежнее в этот день ощущать себя совершенно одиноким.

Катя?

Да, он мог бы все задуманное рассказать ей без опаски, но полагал, что с нее достаточно переживаний и потрясений. Пусть приходит в себя. Откуда-то, старику было известно, а самые важные знания мы черпаем не из книг и телепередач, не в школах и институтах, самое важное, что нам требуется на этой земле, мы просто знаем, рождаемся с этим знанием, а единственное, что приобретаем за оставшееся после рождения время, это манеры, да способ зарабатывать на жизнь... Так вот, откуда-то старику было известно, что задуманное им наверняка поможет Кате снова обрести уверенность, она будет знать, что не беззащитна в этих джунглях, в этой безжалостной схватке, которая развернулась на бескрайних полях России в самом конце второго тысячелетия от Рождества Христова.

Старик явственно ощущал бодрящий холодок опасности, который дул ему в лицо, остужал лоб и заставлял дышать в полную грудь. Да, этим ветерком легко дышалось, он наполнял тело молодостью, готовностью поступать неожиданно и рисково.

***

На следующее утро старик проснулся свежим, бодрым, готовым действовать.

Таким он не просыпался давно, последние годы у него было привычно плохое самочувствие. И он уже смирился с этим, думая, что так и положено чувствовать себя в его годы, что никогда уже не вернется к нему бодрящая утренняя ясность...

Вернулась.

Он сразу вспомнил прошедший день во всех подробностях – от прокурорского гнева до Катиных слез. И обрадовался тому, что не забыл, не отказался от затеянного, что прошедшая ночь не обесценила ничего и не отрезвила его самого. Сегодня старику предстояло совершить первый шаг. Он был безопасным, но необратимо вел к событиям страшноватым и непредсказуемым.

Прислушавшись, старик горестно убедился – из ванной опять доносился слабый шелест воды – Катя все еще пыталась с помощью душа погасить в себе гадливое ощущение, которое, похоже, не покидало ее.

"Ошибаешься, – жестко подумал старик. – Этим не отмоешься. Тут нужны другие средства, Катенька. Тут требуется нечто совершенно иное. Здесь вода не поможет. Растоптанность в душе смывается совсем другой жидкостью, и я знаю, как она называется..."

У старика самого было странное состояние оскверненности, будто и его напрямую коснулись события, случившиеся с Катей. В отчаянии он бросил в тот вечер слова о том, что и его изнасиловали, они сами выскочили из каких-то глубин. И кому-то могли показаться слезливыми, фальшивыми. Нет. Теперь он понимал холодно и зло – так и было. Он тоже унижен, осквернен, растоптан.

Теперь его задача – очиститься.

Старик знал, как это делается. Откуда-то он твердо знал, что ему сейчас нужно делать, и молил Бога не об удаче, умолял дать ему немного сил, немного и ненадолго. Он никогда не был в таком положении, никогда не приходилось ему очищаться от грязи, от скверны, которая сейчас покрывала и его самого, и Катю.

Сил старику придавала возникшая уверенность – очистится не только он. Катя станет прежней, веселой и доверчивой, если все сделать по правилам, по древним законам, которые, оказывается, жили в нем, но до сих пор о себе не напоминали.

И вот напомнили.

Да что там, они просто подавили все другие мысли и желания. Говорят, в древних египетских пирамидах нашли семена растений, давшие бурные всходы, едва их поместили во влажную почву. Вот так и в душе старика оживали какие-то невиданные твари, которые дремали столетиями, не получая в пищу настоящих страстей, настоящей горячей крови.

Старик поднялся с кровати, в пижаме прошлепал на кухню, по дороге мимоходом постучал в дверь ванной, дескать, хватит плескаться, пора к людям выходить. Его густые насупленные брови обычно скрывали острый блеск маленьких синих глаз, но с некоторых пор он стал держать голову вскинутой, словно подставлял лицо под удары, под ветер и солнце. Человек наблюдательный и вдумчивый, побыв некоторое время со стариком, мог бы догадаться – тот непрестанно смотрит в глаза своим врагам. Старик распрямился не только физически, внутренне распрямился.

– А ты изменился, деда, – сказала Катя, когда они сели завтракать.

– Жизнь, – старик сделал неопределенный жест рукой. – Годы идут, стареем...

– Изменился, – повторила Катя, не принимая шутливого объяснения. Только не знаю, в какую сторону...

– В лучшую, Катя. В мои годы поздно меняться в худшую.

– Почему?

– Может не остаться времени, чтобы вернуться. В мои годы позволительно только приближаться к самому себе, только приближаться.

– Ты что-то задумал, деда, – медленно произнесла Катя, наклонившись к стакану с кефиром. Наклонилась, но взгляда от старика не отвела. Тот удивленно вскинул брови, на секунду показал синие свои глаза и тут же снова насупился.

Словно в норку спрятался. – А, деда? – продолжала допытываться Катя. Признавайся!

– Скоро родители твои возвращаются... Из дальних странствий. С большими деньгами, – о деньгах старик изловчился сказать так, что Катя поняла – не верит он в большие деньги, посмеивается над челночными усилиями Катиных родителей.

– Лучше бы подольше не приезжали.

– Почему?

– Что я им скажу?

– Не надо им ничего говорить. Не надо, и все.

– Соседи скажут.

– Вот и пусть говорят. На то они и соседи.

– Получится, что утаила...

– Да! – резко сказал старик и со всего размаха грохнул тыльной стороной ладони о стол. – Утаила. Скрыла. Смолчала. А это, между прочим, твое личное дело. Ты не обязана трепаться. Хочешь – говоришь, не желаешь говорить – молчишь.

– Ты как-то сказал, что это немного и твое дело, – улыбнулась Катя.

– И мое. Я ни от одного своего слова не отказываюсь, Катенька, врастяжку проговорил старик каким-то новым тоном, которого Катя никогда от него не слышала. В словах старика прозвучала непривычная для него жесткость, если не жестокость.

– Ты так это произнес, деда...

– Я произнес это так, как есть на самом деле, – так же резко сказал старик. И Катя еще раз убедилась – переменился ее деда.

– Какой-то ты другой, – произнесла она с сожалением. – Я даже не знаю, что сказать...

– Не переживай, – он положил свою перетянутую жилами руку на ее плечо.

– Я вернусь. Я отлучусь ненадолго и опять вернусь.

– Куда? – не поняла Катя.

– К себе вернусь. К тебе. Я снова стану таким, каким ты привыкла меня видеть, каким я тебе больше нравлюсь.

– Ты мне любым нравишься.

Старик бросил на нее быстрый взгляд и снова наклонился к своей тарелке.

Ничего не ответил. Но была, была в его взгляде благодарность, и Катя успела ее заметить.

– Мы выживем, да, деда? – спросила она.

И старик дрогнул.

Он и сам не заметил, как на глаза навернулись слезы. Он наклонился к столу еще ниже, сжал челюсти, стараясь, чтобы Катя не заметила его слабости, но не выдержав, прошел в ванную и запер за собой дверь. Сев на холодный край ванны, старик прижал кулаки к глазам. Попытался подавить рыдания. "Выживем, внучка, – бормотал он вполголоса. – Выживем и воспрянем... Выживем и воспрянем..."

Твари, проснувшиеся в нем, были не только безжалостными, но, оказывается, могли и всплакнуть. Впрочем, одно без другого и не бывает. Сильные и суровые чаще плачут, чем слабые и трусливые.

***

Старик вышел из дома явно принарядившимся. На нем был пиджак, рубашка с твердым воротником, седые вихры, обычно торчавшие во все стороны, он пригладил, причесал. Так может выглядеть человек, которому предстоит что-то важное.

Не задерживаясь во дворе, старик свернул на улицу, сел в троллейбус, долго ехал на окраину города, потом шел пешком по разбитым, прогретым солнцем улочкам и, наконец, вышел к невзрачному пятиэтажному дому, сложенному из серых блоков, исполосованных ржавыми потеками от балконов, подоконников, от каких-то железок, торчавших в самых неожиданных местах.

Видимо, он знал этот дом, бывал в нем, потому что ни у кого не спрашивал дороги, шел уверенно. Миновав три подъезда, вошел в четвертый, поднялся на верхний этаж и позвонил в дверь, обитую узкими деревянными планками.

Его ждали.

– А, Иван Федорович, – обрадовался пожилой рыхлый человек в пижамных брюках и в майке с обтянутыми плечиками. – Входи, дорогой! Всегда рад тебя видеть! Входи...

– Привет, Илюша, – старик пожал мягкую, влажную ладонь хозяина и прошел в комнату. – Все без перемен, – сказал он, осмотревшись. – Все на местах.

– Да, да, да, – горестно подтвердил Илюша, опускаясь на стул. Присаживайся, Иван... Открою бутылочку, выпьем по стопке, вспомним старые времена, когда мы с тобой еще кому-то нравились...

– Я и сейчас многим нравлюсь, – нахмурился старик. – Но, боюсь, не выпьем.

– Что так? Сердце?

– Рука.

– Ха! А что может случиться с рукой? – простодушно удивился Илюша, присматриваясь к рукам старика.

– Дрожит.

– Ну и пусть дрожит! Я не буду наливать слишком полно, чтобы ты не расплескал своей дрожащей рукой, а?

– Нет, мне нельзя, – ответил старик как-то не в тон. – Нельзя, чтобы рука дрожала, – повторил он, но тут же, спохватившись, умолк. – Ладно... Так уж и быть... Где наша не пропадала... Был бы повод.

– А повод есть?

– И неплохой. Значит, так... – старик помолчал, собираясь с духом. Значит, так... Ты когда-то говорил, что не прочь купить дачу...

– Оглянись, Иван! – хозяин развел в стороны голые полные руки так, что пальцами почти дотянулся до противоположных стен. – Скажи, здесь можно жить?

Здесь помирать и то нельзя, потому что гроб невозможно вынести в дверь, развернуть на площадке, снести вниз! Один мужик помер в соседнем подъезде, так, не поверишь, гроб стоймя выносили... Ужас. А недалеко в одном доме... Подъемным краном с балкона гроб спускали... Представляешь?

– Что-то ты, Илюша, рановато заговорил о гробах... Ты вот что... Бери мою дачу.

– Что?!

– Бери, Илюша.

– А сам?

– Перебьюсь.

– Взять у тебя дачу? Да никогда! – и хозяин, подтверждая свою решимость, даже отвернулся к окну, как бы не желая даже разговаривать на подобные темы.

– Бери, Илюша, бери... Пока другие не взяли. К тебе-то я хоть иногда смогу на денек приехать, авось, не выгонишь... А к другим, к чужим, не смогу.

Можешь даже завтра въезжать. Все равно пустует. Мои по заморским барахолкам носятся, я с Катей занят... Не до дачи мне сейчас.

– Ты что... всерьез? – в голосе Илюши было равное количество и сдерживаемой радости и откровенного недоумения.

– О цене, помнится, мы говорили... Поднялись цены, – старик незаметно перешел к главному.

– Что случилось, Иван? Если нужны деньги, дам денег... Сколько нужно, столько и дам... И торопить с отдачей не буду... Сколько тебе нужно?

– Десять тысяч долларов.

– Да? – Илюша озадаченно склонил голову к плечу и некоторое время смотрел на старика, пытаясь понять, что стоит за его неожиданным предложением, что стоит за этой суммой, громадной по нынешним временам. В переводе на рубли – десятки миллионов...

– Ну? – поторопил его старик. – Берешь?

– А почему десять? Почему не восемь, не одиннадцать?

– Согласен и на одиннадцать.

– Завод покупаешь?

– Послушай меня внимательно, Илюша, – старик плотно прижал ладонь к столу, как бы призывая хозяина говорить по делу и не отвлекаться на догадки и предположения. – Деньги мне нужны срочно. Сегодня. А на оформление покупки уйдет месяц... Деньги дашь сейчас. Пошаришь по своим тайникам и дашь. А я здесь же, сейчас, подписываю любую бумагу, которою пожелаешь мне подсунуть. Дескать, деньги получил сполна, признаю, что дача мне уже не принадлежит...

– Вместе с участком? – уточнил Илюша.

– Да, восемь соток лесного участка. Все подпишу. А ты с завтрашнего дня начнешь, не торопясь, оформлять документы, справки, купчие и прочее. Я не подведу, назад не отшатнусь, пакости не устрою... Соглашайся, Илюша.

– Ты что-то от меня скрываешь, Иван? – раздумчиво протянул Илюша. Что-то скрываешь.

– Конечно.

– Что?

– Не скажу. Тебе это не нужно. На наших с тобой отношениях это не отражается. Я же не спрашиваю, откуда у тебя десять тысяч долларов...

Соглашайся. Будешь жить в лесу, просыпаться от пения птиц, в двухстах метрах речушка, хорошая речушка, чистая, с рыбами, с раками... Посмотри на себя... В такую жару сидеть в этой бетонной камере... Потный, усталый, про гробы рассказываешь...

– В гости приезжать будешь? – негромко спросил Илюша, и это было согласием.

– А куда же мне деваться, Илюша? – грустно проговорил старик. – Если не прогонишь, конечно, приеду.

– А твои? Не возражают?

– Чего им возражать... Дача-то моя. И весь разговор. Пока вернутся, у тебя уж все документы будут на руках.

– Тоже верно, – согласился Илюша. – Тоже верно. Теперь, Иван, о цене...

Десять тысяч... Это очень большая сумма.

– Понял, – кивнул старик. – На это я скажу тебе вот что... Не обижайся, Илюша, но если ты предложишь мне девять тысяч девятьсот девяносто девять долларов... Я откажусь.

– Круто, – Илюша был озадачен не столько суммой, сколько поведением старика. – Какой-то ты не такой сегодня, Иван.

– Наверно, съел что-то не то...

– Скорее всего, – согласился Илюша.

– Думай, дорогой... Только не очень долго. У меня мало времени. Совсем мало времени.

– А куда торопишься?

– Помирать скоро. Если откажешься, завтра же помещаю объявление в газете. И продам дачу дороже. Ведь мы оба знаем, что она стоит больше, чем десять тысяч. Это мы с тобой знаем, верно?

Илюша долго молчал, ходил по комнате, пыхтел, пил на кухне воду, принес стакан газировки и для старика. Тот молча выпил, отставил стакан и продолжал сидеть, не поторапливая хозяина, не уговаривая, не расписывая прелестей дачи.

Наконец, Илюша, решившись, твердой походкой направился в коридор, долго ковырялся в каких-то ящиках, передвигал тяжести, что-то ронял, поднимал, выдергивал гвозди... И появился с небольшой железной коробочкой из-под чая.

– Вот, – сказал он и со значением поставил ее на стол. – Можешь не пересчитывать.

Старик открыл коробочку, заглянул внутрь. Там, свернутые в рулончик, лежали доллары.

– Ровно десять тысяч, – сказал Илюша. – Отлучившись еще раз, он вернулся с листом бумаги и ручкой. – Пусть будет так, как ты сказал, Иван. Я согласен. Пиши...

***

Уже вернувшись домой, войдя в свой двор, старик забеспокоился. Поначалу он и сам не мог понять, в чем дело, что его растревожило. Коробочка с деньгами на месте, в кармане, с Ильей расстались вроде нормально...

Но пройдя еще метров десять, понял, в чем дело – впереди, как раз на его пути, стояла разболтанная скамейка и на ней сидели трое ребят. Тех самых.

Он их иначе не называл – те самые, говорил он Кате, про себя, в мыслях.

Старик замедлил шаги, прикидывая, куда бы удобнее свернуть, чтобы обойти их, но взял себя в руки и пошел, не сворачивая. Ребята тоже заметили его, переглянулись, но со скамейки не поднялись, не ушли. Каменной походкой, старательно переставляя ноги, больше всего опасаясь споткнуться, зацепиться за что-нибудь, старик прошел мимо и продолжал идти, чувствуя спиной, что все трое смотрят ему вслед.

И вдруг он услышал смех. Негромкий, сдерживаемый и потому показавшийся ему особенно глумливым. На скамейке, которую он только что миновал, смеялись.

Старику не важно было, смеялись ли над ним или же просто от хорошего пищеварения. В любом случае смех напрямую касался его. Они не имели права смеяться при нем вообще – это он тоже откуда-то знал.

Старик медленно, словно преодолевая сопротивление суставов, оглянулся.

Так и есть, смеялись все трое. Масластый, с голыми загорелыми коленками студент, жирный торговец и красномордый, с глазами навыкате сынок того самого полковника, который, как подозревал старик, и спустил все дело на тормозах.

Помимо своей воли старик вернулся, он даже сам не заметил, как сделал несколько шагов к скамейке. Остановился – бледный, со вскинутой головой, глаза его светились молодо и зло.

– Что, батя, уставился? – улыбчиво спросил Игорь поощрительно глядя на старика. Дескать, не стесняйся, говори, чего у тебя там накипело.