Текст книги "Итальянский след"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Так мы еще хорошо живем, Павел Николаевич?

– Мы прекрасно живем! Если, конечно, Худолей, присутствующий здесь, позволит мне так выразиться.

– Позволяю, – отозвался Худолей. – Так что Шаланда... Светленькую, говорит, нашли?

– Да, – кивнул Пафнутьев. – Светленькую.

– Это она, – просипел Худолей.

– Светка? – дернулся Андрей. – Вы о Светке говорите? – Не обращая внимания на движение встречных машин, Андрей круто оглянулся, чтобы увидеть Худолея.

– Вроде, – ответил тот.

– Ее убили? Павел Николаевич, это ее убили?!

– Едем разбираться, – невозмутимо ответил Пафнутьев, уставившись в лобовое стекло. – Придем, посмотрим, убедимся, составим протокол... Что касается лично меня, то я не верю. Вернее, мне не верится.

– Почему? – спросил Худолей.

– Не знаю, – Пафнутьев передернул плечами. – Не стыкуются многие обстоятельства.

– Павел Николаевич, – заговорил Андрей, – а у вас были расследования, в которых все обстоятельства стыковались?

– Не было, – ответил Пафнутьев быстро и как-то уж очень легко, будто разговор не имел для него значения и никакого интереса не вызывал.

– Может быть, их и не бывает?

– Может быть.

– Тогда о чем мы говорим? – опять подал голос Худолей.

– О жизни. О чем можно еще говорить? Пока живые, будем говорить о жизни, о различных ее проявлениях, как хороших, так и дурных. По долгу службы нам чаще приходится говорить о дурных проявлениях жизни, но они тоже все-таки лучше, чем полное отсутствие жизни, – Пафнутьев бормотал, казалось бы, пустые и опять же какие-то нестыкующиеся слова. – Пока мы можем издавать различные звуки, передвигать предметы, сами можем передвигаться в пространстве... Это надо ценить, особенно самые простые вещи, настолько простые, что перед ними даже пареная репа может показаться атомным реактором.

– Способность издавать звуки, передвигать предметы и передвигаться самим? – спросил Андрей. – Что же здесь ценного?

– Однажды все это кончится. И никогда не повторится.

– Ни с кем?

– С кем-то это будет происходить в будущем, но мне от этого какая радость?

– Приехали, – сказал Андрей. – Похоже, вон там все и произошло, – он показал на толпу людей у мусорных ящиков. Далее шел какой-то редкий неухоженный кустарник с обломанными ветвями, которые раскачивались на весеннем ветру, создавая ощущение зыбкости, неуверенности, временности всего происходящего.

– Я останусь в машине, – сказал Худолей.

– И это правильно, – одобрил Пафнутьев. – Мы тебе потом все расскажем.

Пафнутьев с Андреем отправились вслед за экспертом – длинноногим парнем в затертых джинсах. Видимо, ему нечасто приходилось выезжать на место происшествия или же он вообще был новичком – бежал к мусорным ящикам вприпрыжку, словно опасаясь не успеть к самому важному. Несколько человек стояли в стороне, видимо, уже насмотрелись на печальное зрелище и теперь обменивались впечатлениями. Среди них возвышался Шаланда – успел все-таки приехать раньше Пафнутьева, рядом вертелся парнишка в форме, скорее всего участковый, маялась тетенька с массивным задом и недовольным лицом – эта, похоже, из домоуправления.

Труп лежал затиснутый между двумя железными коробами. Он был накрыт тряпьем, который жильцы сносят к ящикам из самых добрых побуждений – кому-то понадобится старое пальто, кто-то соблазнится поношенными джинсами, детскую одежку расхватывали охотнее всего.

– Ты спросил, не встречался ли я с ней, – Шаланда кивнул в сторону трупа. – Это что, хохма у тебя такая?

– Нет, – Пафнутьев подошел поближе, но отдернуть старушечье пальто, которым был накрыт труп, не решился. – Это был серьезный вопрос.

– Да-а-а? – протянул Шаланда, все еще опасаясь розыгрыша. – Тогда ладно... Не встречался, Паша. Не довелось.

– Это хорошо.

– Почему хорошо?

– Меньше переживаний. Знания рождают скорбь, – Пафнутьев с интересом наблюдал за новым экспертом, который вертелся вокруг трупа, не зная, как поступить – фотографировать комок затертой одежды ни к чему, сдергивать пальто с тела – вроде команды такой не было, – он беспомощно оглянулся на Пафнутьева. – Отбрось в сторону тряпки-то! – крикнул Пафнутьев.

Взяв двумя пальцами край затертого рукава, эксперт медленно стянул его в сторону. Пафнутьев подошел ближе, зашел с противоположной стороны, чтобы рассмотреть лицо. Да, женщина была светловолосой, но у корней волосы были темные, почти черные. Присев на корточки, он всмотрелся ей в лицо – это была не Света.

Отойдя в сторону, Пафнутьев нашел взглядом в глубине двора свою машину. Он знал, знал наверняка, что где-то там, в глубине салона затаился несчастный Худолей и смотрит в эти секунды на него, на Пафнутьева, ждет слова, жеста какого-нибудь, чтобы знать, как ему быть, как жить дальше. Пафнутьев поднял руку повыше и помахал приглашающе. Дескать, хватит тебе там в одиночестве сидеть, подходи, ничего страшного здесь нет.

Задняя дверца машины распахнулась в ту же секунду – Худолей был наизготове, словно бегун на старте. Бросив дверцу за спиной, он бегом помчался к месту страшной находки. Бежал и смотрел в глаза Пафнутьева, все еще опасаясь, что тот остановит его, что смысл взмаха руки был другим, не столь обнадеживающим. Но Пафнутьев не остановил Худолея, терпеливо дождался, пока тот остановится рядом.

– Что, Паша?

– Не она.

– Точно?

– Я же говорил.

Худолей повернулся и заплетающимися шагами пошел к ближайшему подъезду. Сев на сырую скамейку спиной к мусорным ящикам, он опустил лицо в ладони и замер.

– Чего это он колотится? – спросил подошедший Шаланда.

– Бывает, – Пафнутьев развел руки в стороны.

– Он что... Это самое... – Шаланда с трудом пытался осмыслить посетившее его озарение. – Это его баба? – Шаланда кивнул в сторону мусорных ящиков.

– Нет, но думал, что его.

– И ошибся?!

– Немного. С кем не бывает, – Пафнутьев виновато поморгал глазами.

– Так это же здорово! – закричал Шаланда и так яростно сверкнул глазами, будто женщина между мусорными ящиками вдруг ожила. – Это же прекрасно!

– Конечно, – кивнул Пафнутьев. – Только это... Его баба все равно не нашлась. Так что он всего лишь получил небольшую отсрочку. Теперь к каждому трупу будет подходить с хорошим таким, доброкачественным, полноценным ужасом.

– Разберемся, – прорычал Шаланда и решительно, крупными шагами чуть вразвалочку, направился к Худолею.

Что он скажет, как выразит свое сочувствие, какие слова найдет – Пафнутьев даже представить себе не мог. Проводив Шаланду жалостливым взглядом, он подошел к мусорным ящикам.

Женщина в самом деле оказалась светленькой, но волосы были наверняка крашеными. Да, опять молодая, опять красивая. Как выражаются модные авторши криминальных романов, смерть была ей к лицу. Пафнутьев не знал более кощунственных слов о смерти, и потому название шумного романа запомнилось. Он это знал – смерть меняет не только выражение человеческого лица, она меняет и само лицо. Случается, что грубое, наспех, словно топором, вытесанное лицо после смерти становится одухотворенным, черты лица превращаются в тонкие, почти аристократические – человек только после смерти предстает перед людьми в истинном своем обличье, отбрасывая наконец-то дурашливость, напускную грубоватость, лукавую глупость. Уже ничем не рискуя, ничего не требуя, никого не опасаясь.

Страхи кончаются вместе с жизнью.

В беспомощном, устремленном в весеннее небо кулачке женщина сжимала нож. Пафнутьев наклонился, всмотрелся, не прикасаясь. Замусоленная, затертая деревянная ручка, а само лезвие было настолько истонченным, с такими зазубринами, что этим ножом можно было отрезать разве что кусок хлеба, кружок вареной колбасы, разбить яйцо для яичницы. Отведя мертвую руку в сторону, Пафнутьев обратил внимание, что нож к тому же оказался настолько коротким, что на кухне им попросту ничего не сделать – лезвие было надломлено.

– Что скажешь, Паша? – услышал Пафнутьев за спиной голос Шаланды. – Следы предсмертной схватки?

– Никакой схватки не было.

– А как же понимать нож в руке? Причем, обрати внимание, она держит его за лезвие.

– И что из этого следует? – Пафнутьев обернулся и посмотрел на Шаланду снизу вверх.

– В последний момент вырвала нож из руки убийцы – вот что из этого следует! Но силы уже оставляли ее – убийца успел полоснуть ножом по шее. Она умерла от потери крови. Согласен?

– Не было схватки, не хваталась она за лезвие, никто не убивал ее этим ножом, потому что этим ножом вообще никого убить нельзя. Присядь, Шаланда, присядь, а то ты смотришь с очень большого расстояния. Приблизься!

Шаланда оглянулся по сторонам, убеждаясь, что никто над ним не шутит, никто не слышал пафнутьевских слов, что он выглядит достойно, как и подобает человеку его положения.

Но все-таки присел, покряхтывая, опасаясь за форменные брюки, которые могли, ох могли каждую секунду разойтись по швам от необъятных бедер начальника милиции.

– Смотри, – Пафнутьев осторожно вынул нож из мертвой руки женщины. – Видишь эту железку? Ею можно убить кого-нибудь? Нельзя. Почему же тогда он оказался в руке этой несчастной? Зачем он оказался в руке этой несчастной? – спрашиваю я у себя и одновременно у тебя. А затем, что кто-то решил нам с тобой передать горячий привет. Тебе и мне.

– Кто? – выдохнул Шаланда.

– Убийца.

– Паша... Ты смеешься надо мной?

– Помнишь, неделю назад мы занимались убийством в квартире? Обнаружена женщина, обнаженная, с ножом в руке, и держала она его точно так же... Помнишь?

– О! – Шаланда в ужасе закрыл рот плотной своей ладонью, словно опасаясь, что ненароком произнесет нечто запретное, слово, которое никому слышать не позволено. – Точно, Паша! Это что же получается? Маньяк завелся?

Пафнутьев поднялся, отряхнул руки, поправил кепку.

– Ты как хочешь это назови... Может, для кого-то летная погода, может, это проводы любви.

– Шутка? – настороженно спросил Шаланда.

– Какие шутки! Посмотри на эту женщину... За ее убийством действительно стоят проводы любви. Во всяком случае, мне так кажется.

– Но цель, Паша, цель?!

– Может быть, кому-то хочется, чтобы мы думали, будто убийства совершил один человек, хотя на самом деле эти преступления совершили разные люди... Может быть, все наоборот. Не исключено, что и маньяк задумал поиграть с нами в прятки. Могут быть варианты из всех этих предположений... Но убийства эти... – Пафнутьев замолчал, рассматривая проносящиеся над головой весенние облака – были они полупрозрачными, легкими, торопящимися. – Но убийства эти... – Взор Пафнутьева снова опустился к земле.

– Ну, ну? Паша, ну?! – постанывал от нетерпения Шаланда даже, кажется, пританцовывал в блестящих своих остроносых туфельках.

– Убийства эти разные, – Пафнутьев справился наконец с выводом, который блуждал где-то в его сознании, не находя выхода.

– Что значит разные, Паша?

– Там ухоженная квартира, здесь – свалка. Там действительно нож, которым можно полоснуть по прекрасной женской шее, а здесь какой-то обрубок, пригодный только для ковыряния в носу. Но, с другой стороны, и там и здесь всякие, как видишь, маникюры, педикюры... Причем свеженькие. Крашеные волосы, обнаженные тела... Что это у нее за пятно на шее, видишь? Может, ссадина? Или грязь, а, Шаланда?

– Похоже на синяк.

– Или прикус?

– Не понял?

– Да я все о том же! Проводы любви, Шаланда. Весной не только встречают любовь, но и провожают. Постой, постой, – Пафнутьев с неожиданной сноровкой обошел вокруг трупа, зашел с противоположной стороны, склонился над ногами.

– Что ты там увидел, Паша? – подошел поближе и Шаланда.

– Пятки.

– И что пятки?

– Порепанные.

– Это какие?

– Как бы тебе это объяснить, какое словцо подобрать... Да, вспомнил! Растрескавшиеся.

– И что это означает?

– Это означает, что убийство прошлой недели и это, – Пафнутьев кивнул на труп, – как бы это выразиться поточнее...

– Да уж выразись как-нибудь наконец!

– Мне кажется, что обе пострадавшие были знакомы друг с дружкой.

– По пяткам определил?

– Да, Шаланда, по пяткам. Ты вот свои пятки пемзой трешь, когда в баню ходишь?

– Банщик трет. Я не могу дотянуться.

– Значит, они у тебя имеют приятный вид, нежные, розовые, есть на что посмотреть.

– У меня, и кроме пяток, есть на что посмотреть, есть чем полюбоваться. Не хуже, чем у людей, Паша.

– Они знали друг друга, – повторил Пафнутьев, словно уговаривая самого себя. – Они наверняка друг друга знали. Не исключено, что даже приехали из одного места. Многовато совпадений. Слишком их много, Шаланда.

– Слишком хорошо – тоже нехорошо.

Пафнутьев уставился Шаланде прямо в глаза. Но чувствовалось, что не видит он ни Шаланды, ни его озадаченного взгляда, да и вообще Пафнутьев, кажется, подзабыл, где находится и как оказался среди мусорных ящиков, возле трупа женщины с крашеными волосами и яркими ногтями.

– Ты чего, Паша? – спросил Шаланда, сбитый с толку странным поведением Пафнутьева. – Тебе плохо?

– А кому сейчас хорошо? – Пафнутьев мгновенно преодолел какие-то свои космические расстояния и в доли секунды вернулся на место происшествия.

– Ты оцепенел?

– С кем не бывает! – махнул рукой повеселевший Пафнутьев. Что-то ему открылось за те недолгие секунды, пока он отсутствовал, что-то осознал. И Шаланда звериным своим чутьем, нутром, интуицией это понял.

– Паша, у меня такое чувство, будто тебя посетила мысль?

– Посетила, – кивнул Пафнутьев. – Ты, Шаланда, открыл мне сейчас такие глубины человеческой сути, такие глубины... Я прямо содрогнулся всем своим телом.

– Это что же я такого сказал? – насторожился Шаланда.

– Что слишком хорошо – тоже нехорошо.

– Раньше ты этого не знал?

– Слышал, конечно, но как-то не проникался.

– А теперь проникся? – продолжал допытываться Шаланда. – Теперь дошло, да?

– И продолжает доходить.

– А мне можно об этом знать или нежелательно?

– Комедия все это, – произнес Пафнутьев, кивнув в сторону прикрытого уже трупа.

– Веселая? – осторожно спросил Шаланда.

– Веселого тут, конечно, мало, но и истинного тоже немного.

– Хочешь сказать, что все это ненастоящее? – Шаланда неотрывно в упор смотрел на Пафнутьева. – И труп тоже ненастоящий?

Но Пафнутьев опять унесся в свои запредельные дали, опять не видел ни Шаланду, ни мусорных ящиков, ни вороха тряпья, которым накрыли труп юной красавицы. Шаланда рванулся было повторить свой вопрос, шагнул уже было к Пафнутьеву, чтобы ухватить за рукав, встряхнуть хорошенько и вернуть на этот грязноватый двор, но подошедший Худолей успел остановить его. Приложив палец к губам, он дал понять, что говорить сейчас не следует, что Пафнутьев думает, а поскольку подобное случается нечасто, такое его состояние надо ценить. Худолей скорчил гримасу: дескать, извини, дорогой товарищ, но у нас свои правила и нарушать их нежелательно.

Шаланда раздраженно передернул плечами, сунул руки в карманы форменного плаща и, круто развернувшись, зашагал к своей машине, бормоча слова нервные и непочтительные.

А Худолей терпеливо дождался, пока Пафнутьев вернется из мистических своих блужданий, дождался, пока тот увидит его, заметит, словечко молвит.

– Ну как, Худолей? Что скажешь? – Голос его был по-прежнему бодр – голос человека, который понял наконец то, что от него так долго скрывали.

– Сдается мне, Паша, это не конец.

– Ты о чем?

– Будет третий труп, Паша. Два – это не число. А если число, то плохое. Природа не любит плохих чисел.

– А какие числа любит природа? – чуть раздраженно спросил Пафнутьев. – Семнадцать? Сто тридцать девять? Пятьсот восемьдесят один?

– Семнадцать – хорошее число, – невозмутимо ответил Худолей. – Остальные тоже ничего, но похуже. И потом, Паша... Не надо вслух произносить эти числа. Они не любят.

– А что они любят? Бутерброды с икрой? Водку из холодильника? Живых, веселых блондинок?

– Это, Паша, ты о себе говоришь, это ты все о себе, любимом. А числа любят молчаливое почтение. Они считают, что заслуживают уважительного к себе отношения.

– Так, – Пафнутьев постоял, глядя прямо себе под ноги. – Так, – повторил он. – И какой же нам сделать из всего этого вывод?

– Третий будет, Паша.

– Или третья?

– А сие уже есть тайна великая и непознаваемая. Как говорит один наш общий знакомый.

– Поехали, Худолей. Нам здесь уж делать больше нечего. Нас Величковский ждет, лучший плиточник всех времен и народов, – и Пафнутьев решительно зашагал к машине.

Величковский оказался точно таким, каким его можно было себе представить по телефонному разговору. На звонок Пафнутьева дверь открыл длинноватый, поджарый детина, явно лысеющий, с золотыми фиксами, в дырявых тренировочных штанах и клетчатой рубашке нараспашку. Весь он был покрыт белесой строительной пылью – шлифовал стены после покраски.

– Это вы звонили? – спросил он, и Пафнутьев опять отметил про себя отсутствие настороженности. Величковский произносил слова легко, не задумываясь. Опыт Пафнутьева позволял ему подобные интонации различать быстро и безошибочно. Если и можно было во всем облике Величковского обнаружить какую-то обеспокоенность, то это было вызвано, скорее всего, работой, которую ему пришлось оставить на какое-то время.

– Да, это я звонил, – ответил Пафнутьев.

– Входите... Только осторожно, здесь все в пыли, касаться ничего нельзя.

– Не будем касаться. – Пафнутьев пропустил Андрея вперед, прошел сам, закрыл за собой дверь. Худолея они оставили в машине, чтобы не подвергать лишним переживаниям – вдруг и здесь обнаружится труп блондинки, вдруг и здесь у нее в ладошке окажется нож, который она будет держать за лезвие. За последние дни Пафнутьев уже привык к таким блондинкам и в глубине души был согласен с Худолеем, допускал, что среди мусорных ящиков видел не последнюю. Самое печальное было то, что подобные худолеевские предсказания обычно сбывались. Пафнутьев в них не верил, раздражался, не пытаясь найти им разумное объяснение, но знал, что, скорее всего, они сбудутся. Не один раз Худолей доказывал, что его цифровое восприятие мира оказывается правильным.

– Дело идет к концу, – пояснил Величковский. – Еще неделя, может быть, две.

– Чьи хоромы? – спросил Пафнутьев, заглядывая в одну комнату, вторую, третью.

– Да есть тут один... Пятьдесят тысяч отвалил. Ничего, да? – со смешком спросил Величковский, пребывая в настроении благодушном и беззаботном.

– Рублей? – спросил Андрей.

– Ха! – залился плиточник веселым смехом, в котором прорывались нотки обиды и обделенности. – Долларов!

– Где же он их взял? – спросил Пафнутьев, стараясь, чтобы в его словах не прозвучало заинтересованности, чтобы только равнодушие и скука были в его вопросе.

– Девочки! – Величковский опять хохотнул, показав сквозь легкую строительную пыль золотые свои фиксы.

– Да-а-а? – протянул Пафнутьев, чтобы не дать возможности Андрею задать неосторожный вопрос. – Хорошие девочки?

– Интересуетесь? – спросил Величковский таким тоном, каким один мужик может говорить с другим мужиком о женщинах.

– Кто ж ими не интересуется, – протянул Пафнутьев. – Да только вроде того, что годы вышли, – Пафнутьев развел руки в стороны, как бы показывая полнейшую свою беспомощность в этом вопросе.

– У тебя?! – В вопросе наконец-то прозвучали и шутливый гнев, и вполне серьезная страсть. – Да в твои годы, мужик, все только начинается, понял? Все только начинается! До этого была строевая подготовка и ничего более! Только строевая подготовка! Понял?

– О-хо-хо! – протянул лукавый Пафнутьев со стоном. – Вот Андрей еще может блеснуть удалью молодецкой, да, Андрей?

– Как скажете, Павел Николаевич, как скажете. – Не любил Андрей подобных разговоров и никогда их не поддерживал. Что-то мешало ему, что-то всегда останавливало. Пафнутьев это прекрасно знал и обратился к нему с одной только целью – разбавить треп словами необязательными и пустыми, чтобы в них, в этих пустых и необязательных утонула суть других слов – жестких и необходимых.

– Не понимаю, как можно зарабатывать на девочках, – проговорил Андрей, поняв Пафнутьева. – На девочек обычно тратятся, и хорошо тратятся.

– Как поставить дело! – Величковский рассмеялся легко, беззаботно, даже готовность поделиться своими знаниями промелькнула в его смехе. И Пафнутьева опять озадачила беззаботность парня. То ли откровенно глуп, то ли не подозревает, какие события разыгрались в его квартире. «А может, просто хорошо владеет собой? – спросил у себя Пафнутьев и тут же себе ответил: – Нет, так владеть собой невозможно».

– Я пройдусь, посмотрю? – спросил Андрей у Величковского.

– Да, конечно! Начинай с ванной! Там все уже готово. Кухня тоже в порядке, а в комнатах еще с паркетом надо повозиться... Мастер уже проциклевал, осталось нулевкой пройтись.

– Так ты не один здесь?

– Мое дело – плитка, стены, сантехника... А паркетчик, электрик, плотник – эти за свое отвечают.

Андрей медленно прошел в следующую комнату, потом заглянул в ванную, в туалет. Плитка и в самом деле была положена неплохо – ни единого сбоя в рядах, ни единого выступа или утопленного уголка он не обнаружил. И шершавая плитка на полу, и кафель на стенах, и декоративный ряд вдоль потолка – все было в одном теплом, палево-коричневом тоне, даже светильники у зеркала были подобраны такого же цвета.

– Ну как? – просунул голову в ванную Величковский. – Здорово, да? Мне самому понравилось.

– А плитку хозяин подбирает?

– Конечно! Я бы зеленую поставил, но ему захотелось теплую. Говорит, что зеленый холодит, кожа у него от зеленого цвета покрывается мурашками, как у лягушки.

– А себе бы зеленую поставил?

– Конечно! Верх посветлее, низ потемнее... Сейчас все так делают. Но если у вас другие пожелания – нет проблем. Только у меня машины нету, доставка материала на вас.

– Доставим, – пробормотал Пафнутьев в коридоре, но и Андрей, и Величковский его услышали. И хотя в этом негромком слове не было ни угрозы, ни предупреждения, Величковский насторожился, некоторое время молча смотрел в спину Пафнутьеву – тот уже осматривал кухню. – Отличная работа! – сказал он веселее, и эти простенькие в общем-то слова успокоили плиточника, он даже не удержался, снова себя похвалил.

– А пол! Вы посмотрите, какой пол! – Он провел ладонью по нескольким плиткам. – Ни выступа, ни зазубрины!

– Плитка испанская? – деловито спросил Андрей.

– Италия!

– А лучше какая?

– Хозяину ближе Италия, бывает он там.

– Часто? – невинно спросил Пафнутьев, подходя к окну – подоконник тоже был в порядке, гладкий, без пузырей из старой краски и окаменевших трещин.

– Да чуть ли не каждый месяц.

– Дела? – как бы между прочим, как бы скучая, спросил Пафнутьев.

– Да вроде того, – хохотнул Величковский, и опять в его словах прозвучало нечто такое, что вернуло мысли Пафнутьева к девочкам.

– Павел Николаевич, – появился из кухни Андрей. – Может, полюбуетесь, может, это всколыхнет ваши уставшие силы, – и он протянул пачку цветных фотографий. – Лежат на холодильнике без всякого присмотра... Такие вещи нельзя оставлять без присмотра.

Снимки были в пыли, с затертыми уголками, примятыми краями, кое-где просматривались надломы. Видимо, носили их в кармане, рассматривали в этой же квартире, среди кафеля, стружек от паркета, наждачной бумаги.

На всех снимках были изображены обнаженные женщины. Некоторые простодушно улыбались, глядя в объектив, у других улыбки были откровенно блудливые с этакой вызывающей порочностью, попадались лица спокойные и серьезные, будто озабоченные делом привычным и достойным. Съемка была явно любительской – плохо освещенные женщины лежали на каких-то затертых простынях, клетчатых одеялах, на некоторых фотографиях можно было заметить угол журнального столика, стакан, бутылку, тарелку с остатками закуски.

– Что скажете, Павел Николаевич? – спросил Андрей.

– Жирноваты.

– У нас все такие, – заметил Величковский, нисколько не смутившись неожиданной находкой Андрея.

– Где у вас? – скучая, спросил Пафнутьев.

– В Пятихатках. Город наш так называется – Пятихатки.

– А где это?

– Украина.

– Украина? – вздрогнул Пафнутьев.

– А что, бывали там? – беззаботно спросил Величковский.

– Приходилось, – и Пафнутьев снова потянулся к снимкам, которые уже успел передать Андрею. На этот раз он просмотрел их более внимательно. И увидел, что женщины не то полупьяные, не то полутрезвые, позы явно вызывающие, они как бы показывали фотографу самые заветные свои места. Впрочем, можно было уверенно сказать, что эти места уже не были у них заветными, скорее наиболее сокровенными местами остались подмышки, нежели что-то еще. – Кто снимал? – спросил Пафнутьев.

– Да ну! – махнул рукой Величковский и, как ни странно это было видеть, густо покраснел.

– Отличные снимки, – похвалил Андрей, понимая, что разговор явно приобретает второй смысл. – И девушки красивые... Это как же надо уговаривать, чтобы они согласились вот так сфотографироваться, – Андрей испытывал самолюбивую натуру Величковского, терзал его душу, жаждущую похвалы.

И тот не выдержал.

– Уговоры у меня получаются, – признался наконец Величковский, улыбнувшись широко и простодушно.

– Но это же старые снимки, – пробормотал Пафнутьев, пытаясь изобразить безразличие к разговору. Для убедительности он провел пальцем по стене, отряхнул руки.

– Как старые?! – возмутился Величковский. – Здесь нет снимка старше полугода.

– И что, с любой можешь познакомить?

– Запросто!

– Плитку ты, конечно, кладешь хорошо, но девушки у тебя еще лучше, – пробормотал Пафнутьев, снова перебирая фотографии. – Хорошо устроился... Иметь такой курятник не каждому удается. Неужели плиткой можно заработать на всех?

– А я их не балую. Трусики, лифчики, еще какая-нибудь мелочь... Вот и все мои подарки.

– Так, – Пафнутьев мучительно думал над следующим вопросом. – Значит, говоришь, сантехнику сам устанавливаешь?

– Да я все делаю сам! – воскликнул Величковский. – Кроме электрики, паркетных дел и плотницких работ. Может, и смог бы, но не люблю, не нравится. А плитку люблю укладывать. Если у вас работа по полной программе, могу поговорить с ребятами, не откажутся.

В кармане Пафнутьева зазвонил мобильный телефон. Пафнутьев, склонив голову, прислушался к дребезжанию звонка, поколебался и вынул коробочку.

Звонил Худолей.

– Ну что, Павел Николаевич? Забрезжило?

– Понимаешь, электрику он заменить не сможет, по паркетным работам тоже не силен... Но что касается плитки, то тут полный порядок.

– Колется? – спросил Худолей главное.

– И да и нет.

– А так бывает?

– Понимаешь, Валя, вроде всему находится объяснение, все в пределах разумного, целесообразного, хотя и слегка криминального. Легкий такой криминальный душок, как от женщины, которая хлебнула коньяка, но не хочет в этом признаться: дескать, после шампанского от нее такой запах идет... Врубился?

– А пальцы в дверь?

– Чуть попозже.

– Слиняет, Паша! – простонал Худолей. – Как пить дать слиняет!

– Давай так договоримся... Через полчаса, в крайнем случае через час я буду у себя. Подходи, поговорим.

– Сейчас я не нужен?

– Вроде обо всем договорились... Договорились? – спросил Пафнутьев, повернувшись к Величковскому.

– Обо всем, кроме денег, – ухмыльнулся тот.

– Слышал? – спросил Пафнутьев у Худолея. – Во всем у нас ясность, остались только деньги.

– И объем работы, – подсказал Величковский.

– Я слышал про объем работы, – сказал Худолей. – Как я понимаю, ты к себе с ним подъедешь?

– Хотелось бы, – вздохнул Пафнутьев.

– На всякий случай буду внизу. Подстрахую. А то знаешь, два трупа – это такая вещь, которая вот так просто на дороге не валяется. Их ценить надо, беречь, чтобы ничего не случилось ни с ними, ни с теми, кто пока еще жив.

– Тем более что ты третьего ждешь, – неосторожно проговорил Пафнутьев, но Величковский понял его слова по-своему.

– Что, ребята выпить собираются? – спросил он.

– Уже собрались, – и Пафнутьев сунул телефон в карман. – Давай, Дима, так договоримся... Ты про деньги говорил, про объемы... Поехали сейчас со мной и все эти вопросы снимаем. Готов?

– Я переодеться должен, – Величковский растерянно осмотрел свой замызганный наряд, перепачканный всей пылью, которая только была в доме, – известковой, паркетной, кафельной, похоже, ему еще пришлось повозиться со ржавыми трубами.

– Подождем, – решительно сказал Пафнутьев.

А дальше Пафнутьева и Андрея ожидало маленькое потрясение. То, что Величковский назвал простым словом «переодеться», оказалось процессом долгим и каким-то причудливым. Для начала он принял душ и смыл с себя строительную пыль. Потом принялся перед зеркалом тщательно укладывать небогатые свои волосенки, и не просто причесывать, он как бы углубился в поиск – куда направить главную оставшуюся прядь, какой изгиб придать вспомогательной пряди где-то за правым ухом, потом навел порядок на затылке, где, собственно, и сохранилась основная масса его волосяного покрова.

Покончив с прической, Величковский вынул из какой-то сумки газету, развернул и поставил на нее извлеченные из целлофанового пакета сверкающие туфли, каких наверняка не было и никогда не будет ни у Пафнутьева, ни у Андрея. Надев штаны с легкой искрой, натянув носки, тоже слегка посверкивающие, Величковский затянул пряжку ремня, чуть втянув слегка выпирающий молодой животик. Вынув из шкафа белоснежную рубашку, он, не торопясь, надел ее, застегнул все пуговицы, все до единой. Это сразу выдало в нем приезжего из какой-то деревни, может быть, из тех же Пятихаток – городской житель никогда не застегнет на рубашке все пуговицы, две верхние у самого воротника обязательно оставит свободными. Или уже в крайнем случае наденет галстук. Хотя и с галстуками ныне происходят, похоже, необратимые перемены – избегает их молодое поколение, предпочитая свитера, джемперы, маечки, напоминающие нижнее белье.

Набросив на плечи куртку из тонкой кожи, Величковский еще раз придирчиво осмотрел себя в зеркало и лишь после этого улыбчиво повернулся к поджидавшим его Пафнутьеву и Андрею.

– Вперед? – спросил он.

– Только вперед, – подхватил Пафнутьев и, незаметно сунув в карман пачку снимков, первым шагнул к двери. Он сознательно не оглядывался, как бы полностью доверяя идущему следом Величковскому, но в то же время прислушивался к его шагам, готовый каждую секунду рвануть наверх, если шаги позади него вдруг затихнут. Но, не подозревая подвоха, Величковский даже догнал Пафнутьева и шел рядом, посверкивая роскошными своими туфлями. На площадке первого этажа, перед тем как выйти из дома, он остановился и вынул из кармана куртки черную коробочку. Это оказалась вакса, намазанная на поролон. Не обращая внимания на Пафнутьева, на догнавшего их Андрея, Величковский еще раз протер свои туфли, добившись почти нестерпимого блеска, и невозмутимо сунул коробочку в карман.

– Теперь я знаю, за что тебя девушки любят, – заметил Пафнутьев.

– За что?

– За туфли.

– У меня есть и другие достоинства.